Козлов Вильям Федорович. Солнце на стене

   — Ладно, — сказал я. — Не будем разводить склоку.
   — Золотые слова, — заметил Шарапов.
   — Что касается статьи, я был неправ, — сказал Венька. — И вообще, наверно, у меня плохой характер…
   В его голосе прозвучала насмешка, но тут Сергей подошел ко мне и подтолкнул к Веньке.
   — Пожмите друг другу руки — и делу конец!
   Венька протянул руку.
   Я пожал, хотя, признаться, это не доставило мне никакого удовольствия.
   — Давно бы так, черти полосатые! — сказал Сергей.
   Когда мы вышли от Шарапова, Венька, разглядывая ножичек с пилкой, сказал:
   — Хочешь, я Биркина переведу в другую бригаду?
   — Ты, как полководец, перебрасываешь живую силу на новые рубежи…
   — Ну, как знаешь… — сказал Венька.
 
   Несколько дней спустя в арматурный зашел Ремнев. Сеня Биркин первый его заметил и приглушенно сказал:
   — Ребята, главный!
   Мамонт походил по цеху, потом заглянул к нам в бригаду, взъерошенный, сердитый. Когда он был в соседнем цехе, до нас долетали громовые раскаты его баса.
   — А что, если завтра тепловоз пригонят? — спросил он.
   — Мы готовы! — бодро заявил Сеня.
   — Кто это такой? — спросил Ремнев. Сеня Биркин пришел в цех, когда Никанор Иванович уже был главным инженером. Свирепый Мамонт смотрел на щуплого Сеню и шевелил мохнатыми бровями.
   — Сеня Биркин, — ответил я.
   — Кто? — переспросил Ремнев.
   — Биркин! — тонким голосом сказал Сеня.
   — Что-то я тебя здесь раньше не видел.
   — Я новенький.
   — То-то такой прыткий!
   Сеня беспомощно посмотрел на меня. Он понял, что произвел на главного инженера невыгодное впечатление. А Сеня хотел бы со всеми ладить и всем нравиться. И я показал Никанору Ивановичу приспособление, которое придумал Сеня. Мамонт с интересом выслушал меня и велел испробовать.
   Ремневу понравилось, и взгляд его, когда он посмотрел на Сеню, смягчился.
   — Ишь ты, — сказал он. — Шурупит!
   Сеня Биркин на седьмом небе. Теперь он в лепешку разобьется, а придумает еще что-нибудь.
   Мамонт положил мне руку на плечо и увел в коридор. Выбритые щеки Никанора Ивановича отливают густой синевой.
   — Слышал, помирились с Тихомировым? — спросил он.
   — Помирились…
   Мамонт посмотрел на меня снизу вверх и усмехнулся:
   — Ох, как не хотел Тихомиров проект переделывать! Экономия в два раза меньше и не такой производственный резонанс, как в начальном варианте… Но он молодец! Когда понял, что техсовет против, тут же перестроился, и, как видишь, реконструкция идет полным ходом.
   — Он еще не просил у вас отдельную квартиру с кафельной ванной? — спросил я.
   — А что ты думаешь? — сделав простоватое лицо, сказал Мамонт. — В новом доме в первую очередь дадим… Такие инженеры, как он, не валяются на дороге.
   — Я так и знал. Венька своего не упустит…
   Лицо Никанора Ивановича снова стало серьезным.
   — Черт бы вас побрал, — сказал он. — Одно, казалось бы, поколение, а… какие вы разные… Да, этот новичок… как его?
   — Биркин, — сказал я. — Сеня Биркин.
   — Ты поглядывай за ним, бригадир!
   — Вы что, колдун, Никанор Иванович?
   — Глаз у него нехороший… Липкий какой-то… А штуку дельную придумал. Соображает.
   Быстрыми шагами вошел в цех Тихомиров. Ему, наверное, сообщили, что пришел главный.
   — Я все подготовил, Никанор Иванович… — сказал он.
   — Зайду, зайду… Потом.
   — Ты любишь пельмени? — вдруг спросил он, когда Венька отошел. — У меня жена их делает — язык проглотишь! Она сибирячка… Приходи сегодня в семь… Погоди… в семь технический совет… Как ты думаешь, за два часа уложимся?
   — Спросите что-нибудь полегче…
   — Я сбегу! — ухмыльнулся Ремнев.
   Я попробовал было отказаться, но Мамонт и разговаривать не стал.
   — В девять часов — и никаких гвоздей! — сказал он. — Если хочешь моей жене понравиться — не опаздывай.
   Мамонт отправился в механический, а я вернулся к себе. Пока я проверял на стенде отремонтированный насос, Сеня все время поглядывал на меня.
   Его очень интересовало, о чем мы говорили с главным. Сене хотелось, чтобы мы говорили о нем. И говорили хорошо.
   — Он как будто рассердился? — сказал Сеня.
   — На кого?
   — Надо было ему чертеж показать.
   — Мамонт не любит выскочек, — сказал я.
   Лицо у Сени стало убитое. Я и не подозревал, что он такой чувствительный.
   — Ему понравилось твое изобретение, — помолчав, сказал я.
   — Я тут еще хочу одну штуку… — оживился Сеня.
   — Изобретай, — сказал я. — Мамонт станет твоим лучшим другом. Он больше всего на свете любит пельмени и рационализаторов.
   Сеня с подозрением взглянул на меня, но — видно было — от сердца у него отлегло.
   Я — бригадир и должен воспитывать Сеню Биркина.
 

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

   Ночью выпал первый снег. И утром люди оставляли на девственной белизне следы. Колеса машин смешали его с грязью, но на крышах домов он белел, как свежевыглаженные простыни. Нетронутым остался снег и в придорожных канавах. Лишь кошачьи следы да комки мерзлой земли, скатившиеся с обочины, запятнали спокойную белизну.
   Я сижу в маленькой белой комнате на низкой табуретке. Жду Игоря. В комнате ничего нет, кроме шкафа и письменного стола, накрытого простыней. Ну, еще белая раковина и полочка для мыла. Игорь только вчера вернулся из отпуска. Я слышу в соседней комнате его голос. Игорь там не один, с помощниками.
   Наконец открывается дверь и выходит Игорь в халате, завязанном тесемками на спине, на руках желтые резиновые перчатки. От него пахнет какими-то крепкими лекарствами. Мне непривычно видеть Игоря в белом халате и этих тонких желтых перчатках.
   Он протянул для рукопожатия локоть.
   — Я познакомился с одним шофером — потрясающий мужик, — сказал Игорь. — Знатно мы с ним порыбачили по первому льду. Самые лучшие места показал. Как раз перед моим отъездом — снегопад… Эта чертова тележка ни с места. Буксует даже на ровном месте. Никифор завел трактор, погрузил «Запорожец» на прицеп и, как бог, до самого шоссе доставил…
   — Привез на уху-то? — спросил я.
   — Двести замороженных окуней! — похвастался Игорь. — Роту можно накормить.
   Из смежной комнаты вышел помощник Игоря. В вытянутых пальцах большая блестящая игла и толстая жилка.
   — Зашивать? — спросил он.
   В открытую дверь виден конец длинного узкого стола, напоминающего операционный. Из широкого окна падает солнечный свет. Дверь сама по себе открывается шире, и я вижу на столе синеватую ногу с огромной ступней. Пальцы на ноге скрючены, словно мертвец зажал в них камешек.
   — Посиди, — сказал Игорь. — Впрочем, если хочешь, пойдем туда?
   — Иди, иди… — сказал я.
   Дверь закрывается, и я слышу только голоса.
   За окном качаются голые ветви деревьев. Дом судебно-медицинской экспертизы расположен рядом со сквером. Сквер занесло снегом. За невысоким забором белеет стена кинотеатра «Сатурн». В белой стене большая черная дверь. Отсюда после сеанса выходят зрители. Возможно, и этот, что лежит в соседней комнате на длинном столе, не один раз выходил из кинотеатра. А сейчас вот лежит с распоротым животом, который помощники Игоря небрежно зашивают длинной блестящей иглой, и ему на все на свете наплевать. Когда был жив, он и не подозревал, что совсем неподалеку от кинотеатра находится одноэтажный розовый домик, где люди в белых халатах вскрывают трупы.
   Пришел Игорь. Он с треском стащил перчатки, повернувшись спиной, попросил развязать тесемки халата. Потом долго и тщательно, как это умеют делать врачи, мыл руки. Вытащив из кармана галстук, аккуратно завязал на шее и надел пиджак.
   В прозекторской разговаривали врачи. Один из них — я видел в приоткрытую дверь — пытался развязать на спине тесемки. Второй, в шапочке, натягивал на труп простыню.
   — Ты освободился? — спросил я.
   Игорь уселся за стол, достал из ящика папку, раскрыл ее и сказал:
   — Гриша, составь медицинское заключение.
   Гриша появился на пороге. Он еще не снял перчатки.
   — Смерть наступила от кровоизлияния в мозг, — скороговоркой начал он, — в результате удара тяжелым металлическим предметом в левую височную кость… Игорь Сергеевич, указать, что в желудке обнаружена раковая опухоль?
   — Бедняге повезло, — сказал Игорь. — Он умер мгновенно, еще не подозревая, что у него рак.
   — Не говорите об этом адвокату, — сказал я. — Он оправдает убийцу как человека, совершившего акт милосердия.
   — Убийца скрылся в неизвестном направлении, — сказал Игорь. — Это произошло ночью на шоссе…
   — Так как же насчет опухоли в желудке?
   — Бюрократ ты, Гриша, — сказал Игорь, надевая пальто. — Какое это имеет значение?
   — Я укажу, — невозмутимо произнес Гриша.
   Мы вышли на улицу. Солнце, которое выглянуло на каких-то полчаса, снова исчезло. Дул ветер, и в воздухе носились чуть заметные снежинки. Они покалывали щеки.
   На карнизе двухэтажного дома сидела ворона и, вытягивая шею, склевывала прозрачные иглы сосулек, которые усеяли весь карниз. Ворона, смешно переступая, продвигалась по кромке крыши и долбила клювом, а сосульки летели вниз и со звоном разбивались о скользкий обледенелый тротуар. Шутница-ворона, склонив набок голову, с удовольствием слушала этот веселый звон.
   Я стал рассказывать Игорю о нашей последней встрече с Олей.
   Мы ступили на мост. Широкая давно замерзла. Под ногами потрескивал сухой снежок. Там, внизу, тускло лоснится лед. Ветер, завывая под мостом, гоняет по льду поземку.
   Игорь идет рядом. Ветер шевелит его густые соломенные волосы. Игорь надевает шапку только в двадцатиградусный мороз.
   — Нашли, понимаешь, специалиста по сердечным делам… То один, то другой…
   — Кто же другой? — спросил я.
   — Вчера ночью ввалился Глеб… Марина снова дала ему отставку. Скрежетал зубами как Бармалей… Говорит, думал, обыкновенная интрижка, и не заметил, как влюбился по самые уши… Я ему посоветовал утопиться в Широкой, пока еще не вся замерзла… Послушай, Андрей… Вот я иногда ставлю себя на твое место в этой истории с Мариной. Я бы не смог с ним больше разговаривать, видеть его наглую рожу… А ты сидишь с ним за одним столом, мило беседуешь…
   — Ладно, — сказал я, — буду садиться за другой стол.
   — Я серьезно… После всего этого он мне противен.
   — Ты хочешь, чтобы я ему в морду дал?
   — Оставь, — сказал Игорь. — Я о другом… Почему этот человек с нами в компании? Он мне неприятен, тебе и подавно, а мы делаем вид, что все прекрасно?
   — Ты не делаешь, — сказал я.
   Игорь взглянул на меня, усмехнулся.
   — Ты тоже не умеешь притворяться…
   — Глеб делает вид, что все прекрасно, — сказал я. — Он хочет, чтобы у нас все было прекрасно… Чтобы всегда было так. А мы с тобой почему-то не хотим его в этом разубеждать…
   — Ты прав, — сказал Игорь. — Разубедить его невозможно… — Помолчав, он спросил: — А кто мне даст совет?..
   Перед самым отпуском к нему пришла Иванна. Навела порядок в квартире, вымыла всю посуду, а потом спросила, любит ли Игорь ее. Он сконфузился и пробормотал что-то невразумительное. Иванна сказала — по глазам видит, что он ее любит, а раз так, то им нужно немедленно пожениться. В институт она не поступила, дома все надоело — вечно одно и то же! Через два месяца ей исполнится восемнадцать лет. Она узнавала в загсе, их могут зарегистрировать и сейчас. Тогда Игорь набрался смелости и спросил: а любит ли она его? Иванна без тени смущения заявила, что, дескать, пока не любит, но надеется в будущем привыкнуть. Ее бабушка тоже вышла замуж не по любви, а прожила с мужем пятьдесят лет, и им все завидовали…
   На это Игорь сказал, что в принципе он не прочь жениться на Иванне, но к чему такая спешка? Пусть она постепенно привыкает к нему, а там видно будет…
   Иванна вспылила и сказала, что если Игорь такой тюлень и отказывается от своего счастья, то пускай потом на себя пеняет. Она найдет другого жениха.
   Хлопнула дверью и ушла…
   — А чего ты упираешься? — сказал я. — Женись.
   — Ты хочешь, чтобы я воспользовался случаем? У девчонки ералаш в голове… Она сама не знает, чего хочет. Нет, я так не могу…
   — Я восхищен твоим благоразумием!
   — По-моему, она все еще влюблена в Сашку, — сказал Игорь. — С тех пор как он женился, Иванна сама не своя.
   — Все это пройдет.
   — Я подожду, — сказал Игорь.
   — Такая, видно, у нас с тобой судьба: ждать у моря погоды. Даже не верится, что есть счастливые люди, которые встретились, полюбили друг друга, поженились, народили детей и живут себе припеваючи!
   — Сейчас и в кино таких не показывают, — сказал Игорь. — Нетипично для нашего века!
   — А что же типично?
   — Знаешь, чего бы я сейчас хотел? — спросил Игорь. — Элементарно пообедать дома за чистым столом… а не рыскать по городу в поисках столовой самообслуживания… В ресторане дорого и долго ждать.
   — У меня аппетит пропал.
   — Твои дела плохи, — сказал Игорь.
   Мы расстались на площади Павших Борцов. Я проводил его до столовой, которая помещалась в новом пятиэтажном здании.
 
   Еще полчаса назад в снежной мгле тускло желтело зимнее солнце, еще был день, и вот уже на город надвинулись сумерки, снег сначала поголубел, потом стал таким же серым, как фундаменты домов. На какое-то время город погрузился в темноту. Я не видел ни одного освещенного окна. Сумерки застигли город врасплох.
   Я не заметил, как оказался в парке. Голубые, искрящиеся сугробы. Длинные тени на снегу. Отсюда хорошо виден дом Оли. В их квартире зажегся свет — сначала в одном окне, потом в другом. В глубине души я хотел, чтобы окна оставались темными, тогда бы я не пошел к ней. Я еще не представлял, что из этого получится, но идти было нужно. Мне надоело ждать у моря погоды.
   Я поднялся по лестнице и остановился. Матовый шар освещал выпуклый дерматин знакомой двери и номера квартир. Где-то тут живет бородатый старичок, у которого черный песик со смешной кличкой Лимпопо. Может быть, сначала к нему зайти? Я отгоняю эту недостойную мысль и решительно нажимаю кнопку звонка.
   Дверь отворил Бобка. Ничуть не удивившись, посмотрел на меня, улыбнулся и сказал:
   — Легок на помине… Я сегодня тебя вспоминал!
   В квартире один Бобка. На столе большой зеленый рюкзак, по комнате разбросаны вещи, фотографии. Бобка в синих трикотажных брюках и футболке.
   — Ты служил в армии? — озабоченно спрашивает он.
   Вот оно что: парня в армию забрили! Я растолковываю ему, что столько барахла брать с собой не следует. Это одна обуза.
   — И спиннинг не нужно брать?
   Наивный парень! Собирается в армию, как на рыбалку.
   — Вон, у тебя двухпудовая гиря под креслом, — говорю я. — Возьми…
   Бобка вытряхивает все из рюкзака и, по моему совету, кладет туда самые необходимые вещи. Фотографии я разрешаю ему взять, пригодятся. А нейлоновые носки лучше оставить дома. В армии не носят модные туфли, там каптенармус выдаст кирзовые сапоги. Вот пара фланелевых портянок — это другое дело.
   — Портянки? — удивляется Бобка. — Ни разу не надевал.
   — Их не надевают, — говорю я. — Их накручивают.
   — В армии будут показывать фильмы?
   — Нам показывали.
   Квартира у них из трех комнат, хорошо обставлена. Мебель красивая и удобная. На раскрытом пианино брошены ноты.
   — Она в институте? — спрашиваю.
   — Вообще-то в армии скука, — говорит Бобка. — Загонят в какую-нибудь дыру…
   — В армии скучать некогда, — говорю я. — В этом отношении там хорошо.
   Звонок! Бобка подходит к телефону, берет трубку и ухмыляется.
   — Оля-ля, — слышу я. — Меня родители с детства приучили говорить правду… Одну только правду!
   Он вешает трубку и смотрит на меня.
   — Я бы на твоем месте давно плюнул, — говорит он.
   — На кого бы ты плюнул?
   — На этих красоток, — отвечает Бобка. — Корчат из себя принцесс заморских… То ли наши девчонки: свистнешь — пулей примчатся!
   — Свистни, я посмотрю на них, — говорю я.
   — Неохота, — говорит Бобка и уходит в другую комнату. Немного погодя оттуда доносится: «Сапоги-и, но куда-а от них денешься? И зеленые крылья погон…»
   Мне интересно, о чем они говорили по телефону, но из Бобки лишнего слова не вытянешь. Он нагибается над магнитофоном, который тоже, по-видимому, собирается взять с собой, и шуршит лентами.
   — Вчера у дружка записал самого короля джаза Луи Армстронга… — говорит он. — Послушай…
   Я слушаю хриплый голос короля джаза. А когда запись кончилась, задаю Бобке вопрос:
   — Откуда она звонила?
   — У нас с сестренкой уговор, — говорит он. — Никогда в дела друг друга не вмешиваться.
   Мне ничего другого не оставалось, как толковать с Бобкой о службе в армии и ждать, когда придет Оля.
   Когда в прихожей раздался звонок, я вздрогнул. Но оказалось, опять телефон. Я слышал, как Бобка сказал, что Оли нет дома.
   Бобка, выведав все, что его интересовало в отношении армии, утратил ко мне интерес и, достав из толстой книжки пачку писем, принялся с увлечением читать. Судя по всему, это были любовные записки. Очень уж вид у него был самодовольный. Надо полагать, эти письма Бобка заберет с собой, чтобы они скрасили ему суровые армейские будни.
   Сидеть и смотреть на Бобку надоело. Я поднялся.
   — Где же все-таки она? — спросил я.
   — Ушла куда-то с Нонной… Ножки у Нонны будь-будь. Я целовался с ней. Не веришь? Седьмого ноября. Она была у нас в гостях. Мы танцевали твист, и я ее поцеловал… На кухне. Не веришь?
   — Верю, — сказал я.
   — Я бы еще ее поцеловал, но нам помешали…
   — Какая жалость, — сказал я.
   — Потом Нонна сделала вид, что ничего не помнит, но я-то помню? Подумаешь, старше на три года! Когда я был в военкомате, одну партию допризывников отправляли в армию. Мы стоим, смотрим, как мамаши плачут. Особенно одна тетка громко причитала: «На кого же ты меня оставляешь, родимый…» Ну и все такое. А он стоит рядом, худенький такой… Я и говорю: «Чего, мамаша, убиваешься? Вернется твой сынок через три года». А она и говорит: «Кабы сынок… Это ведь мой муж!»
   — Веселенькая история, — сказал я.
   Бобка вздохнул, а потом спросил:
   — Есть у нас женские монастыри?
   — Мужской есть в Печорах, а насчет женских — не слышал.
   — Вот уходит парень в армию, а его девушку хорошо бы упрятать в монастырь… И пусть бы там три годика ждала его. А то знаем мы эти песни: «Вы солдаты — мы ваши солдатки, вы служите — мы вас подождем…»
   — Гениальная идея, — сказал я.
   Пожав руку будущему защитнику Родины, я вышел на лестничную площадку. Бобка за мной.
   — У меня к тебе, Андрей, просьба… Пришел бы ты меня к поезду проводить, а?
   — Гм, — опешил я. — Я, конечно, могу…
   — Ты бы мог и не приходить, — сказал Бобка. — Понимаешь, она одна не придет… А с тобой — другое дело.
   Я наконец сообразил, в чем дело: Бобка хочет, чтобы я привел на вокзал Нонну… Я пообещал. Бобка обрадовался и стал трясти мою руку. И вдруг его лицо снова стало озабоченным.
   — Тысяча чертей, ведь нас обкорнают!
   — Подумаешь, — сказал я. — Для солдата это не позор.
   — С моей бритой башкой нельзя людям на глаза показываться: вылитый уголовник-рецидивист!
   — Ты шапку не снимай, — посоветовал я.
   — Послезавтра в три дня, — сказал Бобка. — Оля, конечно, тоже будет…
   — Ложку не забудь взять, — сказал я. — Ложка в армии — наиглавнейший предмет после винтовки…
   На улице морозно. В черных лохматых облаках ворочалась озябшая луна. Звезд совсем не видно.
   Под козырьком парадного светилась маломощная лампочка. На нее роем летели, словно мошкара на свет, снежинки.
   Из-за угла дома выкатился черный комочек и, завиляв хвостом, стал обнюхивать мои брюки. Это Лимпопо. Он, кажется, узнал меня, бродяга! А где же старичок, который называет меня Петей?
   Вместо старичка на припорошенной снегом дорожке показалась полная женщина в платке и белых валенках. Она тяжело дышала, круглые щеки раскраснелись. В руках женщина держала поводок.
   — Мерзкая собачонка, — ворчала она, приближаясь. Лимпопо отскочил в сторону и засеменил прочь. Видно, он не ладил с этой женщиной.
   — И вот так каждый день, — пожаловалась она. — Спустишь с поводка, а потом ищи-свищи…
   — А хозяин? — спросил я.
   Женщина посмотрела на меня и вздохнула.
   — Царствие ему небесное… Две недели, как похоронили.
   — Этого старичка с бородкой?!
   — С музыкой, цветами, а народу сколько провожало… Полгорода, честное слово.
   — Как же это он?
   — И гроб был красивый такой… Вишневый с серебром. Горсовет на могиле мраморную плиту весной поставит. Наш сосед-то учителем музыки был… Куда же эта паршивая собачонка подевалась? Не было у бабы забот… Когда старик-то был жив, я кости этой Лимпопо носила. Ну, а умер, я и взяла. Еще одна женщина, знакомая его, хотела взять, да я опередила… На свою беду. Нынче утром стала прибираться в комнате, нагнулась за костью, а она, эта дрянная Лимпопо, хвать за руку! До крови. Не гляди, что маленькая, — с норовом! Ну, куда, спрашивается, убежала?
   — Это ведь он, — сказал я. — Лимпопо — кобель.
   — А вы что, хозяина знали?
   — В некотором роде, — сказал я.
   — От сердца умер. Прямо за пианиной… Что же мне с ней, проклятой, делать?
   — С ним, — сказал я.
   — Может быть, вы поймаете?
   Я громко позвал Лимпопо. Пес тут же прибежал и, задирая смешную бородатую морду, стал смотреть мне в лицо. В черной густой шерсти печально поблескивали смышленые глазенки.
   — И зачем я взяла ее?
   — Отдайте мне, — сказал я.
   Толстуха нагнулась, пытаясь поймать собаку, но Лимпопо не дался в руки.
   — Вот наказание! — вздохнула она.
   Я снова подозвал Лимпопо и, опустившись на колени, стал гладить. Пес обнюхивал мои брюки.
   Женщина смотрела на меня и думала. Я краем глаза видел, как собрались морщины на ее лбу.
   — Она ведь породистая, — сказала она.
   Я молча ласкал пушистого Лимпопо. Толстые ноги в белых валенках были совсем близко от моего лица.
   — И, говорят, дорого стоит, — сказала женщина. — Не гляди, что маленькая.
   Я поднялся с коленей, достал из кармана семнадцать рублей — весь мой капитал до получки, — протянул толстухе. Она взяла, пересчитала, но поводок не спешила отдавать.
   — Больше нет ни копейки, — сказал я.
   Женщина вздохнула и протянула поводок. Морщины на ее лбу разгладились.
   — Даром что крохотуля — все понимает, — сказала она.
   Я запихал поводок в карман, а Лимпопо посадил за пазуху.
   Песик ткнулся холодным носом в мою щеку, поворчал немного и успокоился.
   — Вы ее, пожалуйста, кормите, — сказала сердобольная женщина.
   — До свидания, — сказал я.
 

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

   После Нового года произошло много неожиданных событий. Сашка Шуруп вдруг укатил в далекий город Первоуральск. Туда на полгода направили на практику Семенову Л. Н. Она прислала Сашке длинное письмо, которое он перечитывал несколько раз. Читая письмо, Сашка то хмурился, то улыбался.
   Все воскресенье он просидел дома с гитарой в обнимку — принимал важное решение.
   В понедельник Сашка решение принял, во вторник уволился с работы, а в среду я и Иванна провожали его в Первоуральск. Все свое добро Сашка сложил в небольшой коричневый чемодан. Гитару упрятал в новый чехол, который ему Иванна сшила.
   Мне грустно расставаться с Сашкой. Я привязался к нему за то время, что мы прожили вместе.
   У Иванны тоже грустные глаза. Она принесла из дому большой пакет с разными вкусными вещами. Это Сашке на дорогу.
   Нам с Иванной грустно, что уезжает этот шалопай, а ему весело. С дедом он уже попрощался. На попутных машинах слетал в деревню и сегодня утром вернулся, почти к самому поезду. Сашку очень волнует вопрос: есть ли в Первоуральске театр? Семенова Л. Н. на этот счет ничего не написала. А без театра Шуруп жить не может, так по крайней мере он говорит. Я его успокаиваю: дескать, если нет театра, то уж клуб есть наверняка.
   — Какой там клуб, — пренебрежительно заметила Иванна. — Одно название.
   — В маленьком клубе я буду первым человеком, — сказал Сашка.
   И лишь когда скорый дал традиционный гудок, Сашка стал серьезным.
   — Пропаду я там без вас… — сказал он.
   — Оставайся! — схватила его за руку Иванна.
   Он улыбнулся и, обняв нас по очереди, расцеловал.
   — Я вам напишу, — пообещал Сашка.
   Скорый ушел. И в морозном воздухе растаял белый паровозный дым.
   Иванна спрятала лицо в пушистый воротник. Я отогнул кончик воротника, но Иванна отвернулась. Тогда я остановился и повернул ее за плечи к себе. В светлых, как небо, глазах Иванны стояли слезы.
   — Какой холодный ветер, — сказала она и, высвободившись из моих рук, зашагала к виадуку.
   — В пятницу у Игоря день рождения… Придешь? — спросил я, проводив ее до автобусной остановки.
   Слез в ее глазах уже не было. Глаза напоминали две синие льдинки.
   — Ты видел ее? — спросила она. — Красивая?
   — Ты красивее, — совершенно искренне сказал я. — У кого еще такие глаза?
   — Ну и пусть, — сказала она. — Пусть целуются…
   — Мы ждем тебя в пятницу.
   — Приду. А в воскресенье уезжаю к тете в Смоленск. На две недели… В отпуск.
 
   Я живу в комнате один. Все вечера напролет занимаюсь. Весной государственные экзамены. Занимаюсь с удовольствием, никто не мешает, ничто не отвлекает. Когда северный ветер дует в окно, снимаю с Сашкиной койки одеяло и накрываюсь. Под одним не заснешь. Морозы стоят за тридцать градусов. Валька Матрос ухитрился где-то обморозить нос. Теперь ходит с красной лоснящейся дулей.