Козлов Вильям Федорович. Солнце на стене

   На опустевшем пляже дожидался Тихомиров. Он уже оделся и прихорашивался на берегу. Увидев нас, Венька подошел к Нонне и галантно преподнес ей букет белых лилий.
   — Спасибо, — сказала Нонна, — но я лилии не люблю… Посмотрите, их стебли напоминают извивающихся длинных червей.
   Он такую даль плавал за лилиями… Я знаю, они растут за островом. Это отсюда с километр.
   — А какие вам цветы нравятся? — спросил Венька.
   — Я люблю кактусы, — сказала Нонна.
   — Поезжай, Веня, в Мексику, — сказал я. — За кактусами.
   — Зачем так далеко? Они растут и в Крыму.
   — Через неделю в это время я уже буду в Ялте, — сказала Нонна.
   — Завидую, — вздохнул Венька. — У меня еще отпуск не скоро…
   — Вам нравится Крым?
   — Черное море, Ай-Петри, Симеиз, Лазоревая бухта… Мечта! — сказал Венька.
   — А этот человек, — Нонна кивнула на меня, — ненавидит Крым…
   — Значит, уезжаете? — спросил Венька.
   — Вы не будете обижаться, если я ваши лилии оставлю тут, на берегу? — спросила Нонна.
   — Жаль, что здесь не растут кактусы… — сказал Венька.
   Мне надоела эта болтовня. Глаза у Веньки стали с поволокой — верный признак, что Нонна ему нравится. Если бы эти дурацкие кактусы росли, как лилии, в воде, он разделся бы и поплыл за ними.
   — Я, пожалуй, пойду, — сказал я.
   Нонна удивленно посмотрела на меня, а Венька — по глазам видно — обрадовался.
   — За спичками, — сказал я.
 

ГЛАВА ПЯТАЯ

   Утром на заводе появился Глеб Кащеев. Он зашел к начальнику цеха, потом заглянул к нам.
   — Шарапова ищу, — сказал он. — Говорят, к вам пошел.
   Шарапова мы не видели. Глеб осторожно присел на почерневшую скамейку и закурил.
   — Товарищ корреспондент, — заметил Карцев, — в цехе не курят.
   Глеб удивленно посмотрел на него, но сигарету потушил.
   — Где он шляется? — сказал Глеб, поднимаясь.
   Каждый из нас занимался своим делом, и ни у кого не было желания помочь Кащееву найти секретаря комитета комсомола. Даже вежливый Дима промолчал.
   — Что новенького? — спросил у него Кащеев.
   — Да вот насос ремонтируем, — ответил Дима.
   — Любопытно, — сказал Глеб.
   — После обеда запустим, — сказал Дима. — Хотите посмотреть?
   — А Тихомиров в каком цехе? — спросил Глеб.
   Я ему объяснил, как отсюда попасть в цех сборки. Кащеев топтался на месте и не уходил.
   — Зашел бы ты к Марине, — понизив голос, сказал он. — Она хочет с тобой поговорить…
   — В Ленинград уезжаю, — сказал я. — Сегодня вечерним.
   — На экзамены? Ну, ни пуха… — И в голосе его — облегчение.
   Судя по всему, Глеб влюбился. Обычно его увлечения проходили быстро. Я догадываюсь, о чем хочет потолковать со мной Марина. Скажет, что во всем виноват только я: Марина не любила быть виноватой… Впрочем, какое все это теперь имеет значение?
   Глеб ушел в цех сборки. К Тихомирову. Наверное, будет про него очерк писать. Для этого и Шарапова разыскивал. Так сказать, с санкции заводского комитета комсомола. Санкция будет дана. Венька с Сергеем в наилучших отношениях.
   — Как ты думаешь, — спросил Дима, — можно верить человеку, который вернулся из тюрьмы?
   — Это ты насчет Биндо?
   — Мастер из механического приходил… Говорит, по вашей рекомендации взяли в цех уголовника, а теперь инструмент пропадает. А раньше этого не было. Лучше спросить у него, чем подозревать.
   — Ты наивный человек, Дима, — сказал я.
   — А если это совсем не он? А все будут думать, что он… Как же тогда человеку жить на свете?
   — Ладно, — сказал я. — Поговорю с ним…
   — Чего там с ворюгой говорить? — подал голос Валька Матрос. — Убивать их надо! Я бы клал вора под паровой молот — раз! И вместо вора — блин.
   — Палач! — сказал Дима.
 
   Я стоял под деревом и смотрел на дверь. Она беспрерывно хлопала: рабочие выходили из цеха. Вот дверь в последний раз хлопнула и затихла. Неужели я не заметил, как вышел Биндо? Мимо прошел Тихомиров. Он был в хорошем настроении и насвистывал.
   — Шарапова не видел? — спросил он.
   Что это все ищут Сергея?
   Мы немного поговорили с Венькой, и он, насвистывая, пошел в заводоуправление искать Шарапова.
   Биндо все не было. Я вошел в цех. В пустынном и непривычно тихом помещении склонился у станка Володька. Увидев меня, он выпрямился и что-то положил в карман. Что он здесь делает один? Биндо вытирал руки ветошью и насмешливо смотрел на меня.
   — Гляжу в окно, — сказал он, — кого ты, думаю, ждешь? Оказывается, меня… И что ты ко мне такой неравнодушный?
   — Сам удивляюсь, — сказал я.
   Биндо быстро убрал свое рабочее место, собрал инструмент и положил в металлическую тумбочку. И закрыл на замок, а ключ сунул в карман.
   — Ничего оставить нельзя — сопрут, — сказал он.
   — И у тебя? — спросил я.
   — Увел мальчик позавчера набор сверл.
   — Кто же это?
   — Есть тут одна сука… — сказал Володька.
   — А если подумают на тебя?
   Биндо усмехнулся.
   — Ты вот уже подумал… И ведь пришел насчет этого. И этот красивенький… Дима, на меня утром так посмотрел… Думаете, я серый осел и ничего не вижу? Ты же знаешь, Биндо по мелочам не работает…
   — Чего же ты не выведешь его на чистую воду? Ну, того, кто ворует?
   — Я никого не продаю, — сказал он. — А потом, надо проверить…
   — Брось ты эти воровские штучки… Это тебе не колония, а завод.
   — Сам погорит, — сказал Биндо. — Он же, лапоть, не умеет работать.
   — А чего ты сейчас делал? — спросил я.
   — Думаешь, что это я все-таки? — сказал Биндо. — Сейчас спросишь, что в карман положил? А если не покажу?
   — Как хочешь, — сказал я.
   Володька достал складной нож, искусно сделанный из вороненой стали, нажал кнопку, и лезвие, щелкнув, выскочило из рукоятки.
   — Моя фирма изготовляет по собственному патенту… Сделать такой?
   — Хороший нож, — сказал я.
   Биндо переоделся, и мы вышли за проходную.
   — Я проезжал мимо, видел возле вашего дома бульдозер, — сказал я. — Сносить думают?
   — Пусть сносят… Дадут отдельную хату с ванной. Чем плохо?
   Спустившись с виадука, мы остановились: Биндо надо на автобус, в город, а мне пешком два квартала.
   — Я этот ножик Диме подарю, — сказал Биндо. — Парнишка старался, вот на работу устроил. Только он какой-то чокнутый, что ли? Простых вещей не понимает. Я тут как-то с получки хотел его угостить, понятно, культурно, в ресторане, а он говорит: «Ты, Володя, не пей, это вредно для организма, а лучше иди в спортивный и купи лук за двадцать рублей. Это очень интересно — стрелять в цель из лука».
   — Ну и что, — спросил я, — купил?
   — Нужен мне этот лук, как собаке пятая нога, — сказал Биндо.
   — А я бы пострелял.
   — Купи… Я случайно заскочил в магазин, — нет там никакого лука… Стрелы, правда, есть.
   Подошел автобус. Биндо кивнул мне и сказал:
   — Ты скажи ему… Не моя это работа. Я на мелочи не размениваюсь.
   — Думаешь, ему будет приятно узнать, что ты мастер по крупным делам?
   — А этот хмырь погорит, — сказал Биндо. — Уж я-то знаю.
 
   Я укладывал чемодан, когда пришел Венька.
   — Не знаю, с какой стороны подступиться к этому Мамонту? — еще с порога заговорил он. — Мне сказали, что теперь моя судьба зависит от него.
   — Все будет в порядке, — сказал я.
   — Подхожу к нему сегодня, сразу после работы… Так, мол, и так, у вас мой проект, какова его судьба? А он трет нос и смотрит будто сквозь меня… «Где этот Ястребов? — спрашивает. — Мне он позарез нужен!» Я ему про проект, а он про тебя. Ты что, насолил ему?
   — Я его табакерку спрятал, — сказал я.
   — Так отдай!
   — Ни в коем случае.
   — Ты опять разыгрываешь? — сказал Венька. — То про веник, теперь табакерка… Я люблю пошутить, но когда дело касается серьезных вещей…
   — Не носись по комнате, — сказал я. — С твоим проектом полный порядок. По крайней мере Мамонту он понравился. Утвердят твой проект. А я бы не утвердил, если бы был начальником завода…
   — Какое счастье, что ты простой слесарь…
   — В твоем проекте есть уязвимое место — дизельный цех. Я удивляюсь, почему Мамонт этого не заметил?
   — Пойми ты наконец, — с досадой сказал Венька. — Если строить дизельный цех, то придется на какое-то время останавливать цех сборки… Значит, план трещит. И потом, экономия будет меньше.
   — В будущем дизельный все оправдает!
   — Дорога ложка к обеду… — сказал Венька. — Я тебя очень прошу — не сбивай с толку Ремнева!
   — Мне-то что? — сказал я.
   — Я пойду тебя провожать, — заулыбался Венька. — И понесу твой чемодан!
   За мной должен был заехать Игорь. Мы с Венькой вышли на улицу и сели на скамейку в сквере. Подождем его здесь. В сквере тихо. Солнце опустилось за нашим общежитием, и крыша облита розовым пламенем. Прощай, крыша! До следующей весны. В голове у меня ералаш, но так всегда бывает перед экзаменами.
   — Нонна улетела в Крым, — сказал Венька. — Обещала написать, я был на почтамте, пока нет…
   — Напишет, — сказал я.
   — Мы с Олей провожали ее на самолет. А на обратном пути… — Венька замолчал, глядя на дорогу. — Игорь идет. Посмотри, какое у него несчастное лицо…
   — И что на обратном пути? — спросил я.
   — Подвернул, понимаешь, ногу — до сих пор больно… — усмехнулся он.
   — Бывает, — сказал я.
 
   На блестящих рельсах и стеклах пассажирских вагонов красноватый отблеск. На железнодорожных путях обычная суета: пыхтят маневровые, трубят в белые рожки стрелочники, лязгает сцепка. На перроне оживленно. Мы стоим у вагона. Коренастая проводница в кителе и берете проверяет билеты. Мой чемодан с учебниками уже положен на верхнюю полку. У нас есть еще время. Минут десять. Но, как всегда перед отправлением поезда, говорить не о чем. Я тороплю время, чтобы поскорее давали отправление. Пожму им руки и вскочу в вагон. И сразу всем станет легко и свободно. Я покачу в Москву, а провожающие пойдут к автобусной остановке.
   Разговор у нас не клеится. Игорь почему-то с первого знакомства настроился против Тихомирова. И Венька, конечно, чувствует, что Игорь относится к нему с прохладцей.
   — А где Шуруп? — спрашивает Игорь.
   Сашку он любит и всегда рад его видеть. Но Сашка далеко — неделю назад уехал в Москву поступать во ВГИК. На режиссерский факультет.
   — Если увижу Олю, передать привет? — спрашивает Венька.
   Мне не хочется говорить на эту тему. Еще там, в сквере, когда он сказал, что видел Олю, у меня испортилось настроение. Не оттого, что он вчера видел ее, а оттого, что напомнил про нее…
   — Ты как почтовое агентство, — говорю я. — Принимаешь приветы и передаешь…
   — Такой девушке и привет приятно передать.
   — Все-таки не надо, — говорю я, — не передавай.
   Игорь берет меня за локоть и бесцеремонно отводит в сторону. Лицо у него смущенное, он не смотрит на меня.
   — Жалко, что уехал Шуруп, — говорит он. — Понимаешь, я случайно встретил на улице Иванну и пригласил на концерт московских артистов… конечно, с Сашкой. Я еле достал билеты. А теперь вот не знаю, как быть?
   — Быть или не быть? — улыбаюсь я. — Вот в чем вопрос! Иди, чудак, на концерт.
   — Без него?
   — Ты боишься, что Иванна сбежит от тебя? — говорю я. — От такого кавалера, пожалуй…
   — Не обидится он?
   — Продай лишний билет и иди с Иванной, — советую я. — И не терзайся понапрасну… Этот чудак Сашка равнодушен к Иванне.
   К самому перрону подлетает «Волга». Я не спускаю глаз с машины, а вдруг… Мне смешно от этой нелепой мысли: с какой стати Оля Мороз приехала бы меня провожать?..
   Из машины выскакивает мужчина с черным блестящим чемоданом, в расстегнутом пальто и устремляется к вагону…
   — Ну, пока, — говорю я.
   — Мы тебе помашем, — говорит Игорь.
   — Передай привет Москве, — говорит Венька.
   Поезд, торопясь и что-то бормоча, продирается сквозь городские постройки. Поезду тесно в городе, он рвется на волю, туда, где поля, леса, грохочущие железнодорожные мосты.
 

ГЛАВА ШЕСТАЯ

   Странная это штука, вертолет. Наверное, именно такими виделись летательные аппараты фантастам прошлого века. Длиннющие лопасти бешено вращаются над головой. Эти лопасти мне почему-то не внушают доверия. Оторвутся — и мы камнем упадем на беловатые скалистые горы, над которыми пролетаем. Уж лучше в речку. Она, поблескивая синью, вьется в глубокой расщелине берегов.
   В кабине мощный гул, разговаривать невозможно. Вольт Петрович расстелил карту на сиденье и отмечает наш путь красным карандашом. Я на Урале первый раз и с удовольствием смотрю на расстилающиеся внизу горы, хвойные леса, на эту живописную речку, которая называется Сылва. Небо над нами чистое, и солнце щедро льется на землю. Последняя деревушка давно осталась позади, и мы летим над дикими, нехожеными местами. Нелепая хвостатая тень от вертолета неторопливо бежит сбоку, прыгая со скал в зеленые равнины лесов, окунаясь в затененную высокими берегами речку, распластываясь на солнечных полянах.
   Вольт Петрович складывает карту и уходит в кабину к пилоту. Вертолет останавливается в воздухе и начинает снижаться прямо на лес. Острые вершины вековых елей приготовились ужалить зеленое брюхо машины. Я поднимаю тяжелый рюкзак, скатанную в тугой сверток палатку и спальные мешки. Снаряжение Вольта здесь же, рядом. Сейчас придет пилот, откроет люк и выбросит веревочную лестницу. И по ней мы с Вольтом Петровичем спустимся в отмеченный красным крестиком гористый квадрат «Е». Здесь нам предстоит прожить две недели. За это время мы должны исходить сотни километров, пока не обследуем весь квадрат. Через две недели точно к этому месту прилетит вертолет, заберет нас и доставит на базу, расположенную у подножия уральского хребта.
   Я первым спускаюсь по раскачивающейся веревочной лестнице. Наверное, таинственными пришельцами с неба кажемся мы обитателям этого леса, которые, притаившись, наблюдают за нами. А обитателей в этих лесах много: и серый волк, и лось, и сам Михайло Иваныч Топтыгин.
   А вот и первый лесной житель — белка. Она с любопытством уставилась на меня с соседнего дерева. Но мне не до белки. Я задираю голову и машу свободной рукой пилоту, чтобы он еще немножко опустился. Не прыгать же мне с рюкзаком на плечах с пятиметровой высоты! Вертолет снижается, и я наконец ступаю на твердую землю, усыпанную иголками. Вслед за мной приземляется Вольт.
   Мы помахали пилоту, и вертолет улетел. Непривычно тихо вокруг. Гул мотора растворился вдали. Примолкшие птицы несмело загалдели. После вибрирующего вертолета приятно ощущать твердую землю. Когда я покидал эту хитрую штуку, которая могла останавливаться в небе, как полосатая оса над цветком, я всегда испытывал облегчение.
   Вольт уже успел отрастить бороду, да и я с неделю не брился. Прозрачные глаза начальника археологической экспедиции весело смотрят на меня.
   — Мне эти пещеры еще в Москве снились, — говорит он. — Хотя вообще-то Елизаров фантазер… Он утверждал, что собственными глазами видел в Борисовских пещерах рисунки — медведь, мамонт и зубр. Была снаряжена экспедиция. Это оказались не рисунки, а копоть на стенах и сводах. Копоть от костров, которые жгли охотники. Правда, он нашел в тех местах грубо вытесанного из камня идола явно азиатского происхождения… Как он мог попасть сюда?
   — Тем более что тогда вертолетов не было… Пленные арабы могли тайно вытесать своего идола?
   — Елизаров тоже придерживался такого мнения.
   — А вы?
   — Я не видел этого идола.
   Мы выкурили по сигарете и, поудобнее расположив на спине рюкзаки и снаряжение, двинулись в путь. Нам предстояло обследовать подступы к Белым горам, где недавно были обнаружены пещеры. Их нашел Вольт Петрович в то время, когда я сдавал экзамены в университете. Он приглашал меня принять участие в Зауральской экспедиции. Покончив с экзаменами, я срочно выехал к нему. На заводе предупредил, что сразу после экзаменов ухожу в экспедицию. Пришлось использовать и свой законный отпуск. Впрочем, я не жалел. В экспедицию с Вольтом мне давно хотелось. И вот уже вторую неделю бродим мы с ним по Уралу. Это малообследованный район, и по некоторым признакам Вольт убежден, что здесь нас ждут интересные открытия.
   Он шагает впереди. Глядя на его маленькую фигуру, увешанную снаряжением, я уж в который раз поражаюсь его выносливости. Вот так, не прибавляя и не убавляя шага, он может пройти за день тридцать — сорок километров. И это не по утоптанной тропе, а по целине, по которой до нас не ступала нога человеческая. В эти глухие места даже охотники не забредают. И зверь здесь непуганый.
   Лес скоро кончается, и мы идем по залитому солнцем гористому плато. Впереди маячат Белые горы. На самом деле они красноватые, с желтыми прожилками. Ступеньками растут на них сосны, ели, пихта. Чем выше мы поднимаемся по пологому склону, тем деревья становятся мельче, чем их равнинные собратья.
   А на самых вершинах, в расщелинах красноватого камня, шевелится на ветру чахлый кустарник.
   Мы идем на некотором расстоянии друг от друга и почти не разговариваем. Мерно покачивается перед моими глазами пухлый рюкзак Вольта. Поблескивают стволы охотничьего ружья. Хорошо бы на ужин подстрелить зайца. Нам уже несколько штук попалось, но Вольт даже ружье с плеча не снял.
   Когда пробираешься по незнакомой тропе, разговаривать не хочется. В такие часы хорошо думается. Ноги твои ритмично ступают след в след, поскрипывают заплечные ремни, шуршат под толстыми подошвами крепких башмаков беловатые камни. Зелеными кустиками торчит высокая трава. Выветренные обломки скал то и дело преграждают дорогу. Это останки древних, разрушенных ветром гор. Горы тоже умирают. Правда, их век исчисляется миллионами лет…
   Я думаю об Оле.
   Всего один раз встретились мы с ней после возвращения из деревни. На пляже. Перед моим отъездом.
   Произошло это так.
   Мы с Уткиным лежали на горячем желтом песке и лениво переговаривались. Городской пляж жил своей беззаботной жизнью: одни загорали, изредка переворачиваясь со спины на грудь, другие купались, третьи в сторонке играли в волейбол. Уткин захватил на пляж альбом и толстый угольный карандаш.
   Услышав знакомый смех, я поднял голову: к нам приближалась Оля. Каштановые волосы завязаны в большой пышный узел, в руке голубая шапочка. Парни смотрели ей вслед.
   Уткин поднялся навстречу и сказал:
   — Здравствуйте, я Уткин.
   Оля с удивлением взглянула на него и улыбнулась. Очень уж серьезно и важно произнес эти слова Аркадий.
   — Вы хотели мне сообщить свою фамилию? — спросила она. — Я вас не знаю.
   — Меня еще многие не знают, — ответил Уткин. — Но я думаю, это дело времени… Я Аркадий Уткин — скульптор.
   Уткин загораживал меня, и я, положив подбородок на скрещенные руки, слушал ее голос.
   — Я где-то вас видел, — продолжал Уткин. — Вы не стюардесса? Кажется, мы с вами летали в Симферополь?
   — Мы с вами никуда не летали, товарищ Уткин, — ответила она.
   — Вы в Токио выступали на Олимпийских играх… Я вас там видел!
   — Вы были в Токио?
   — Нет, не был, — сказал он. — Я мог вас увидеть по телевизору…
   — Перестаньте, — сказала она, — это неинтересно.
   — Андрей, а ты чего молчишь? — спросил Уткин.
   Мы смотрим в глаза друг другу.
   — Я ищу Нонну, — сказала Оля. — Ты ее не видел?
   — Посмотрите, это не она? — показал карандашом Уткин и уткнулся в свой альбом.
   Оля вертела в руках голубую шапочку и ногой выковыривала ямку в песке.
   — Она говорила, что пойдет…
   — Она пришла, — Уткин показал в другую сторону.
   Оля оглянулась и пожала плечами.
   — Теперь вон туда посмотрите, — сказал Уткин, быстро орудуя в альбоме карандашом.
   — Я буду поворачиваться так, как мне удобно, — сказала она.
   Разговор не клеился. Оля надела шапочку и пошла в воду.
   — Постойте еще одну минутку! — взмолился Уткин, но она, присев, окунулась.
   — Ты знаешь эту милую девушку? — спросил Уткин. — И лежишь, как дурак, на песке… Догони ее!
   — Ты молодец, — сказал я. — Тебе раз плюнуть познакомиться с любой девушкой.
   Уткин усмехнулся в черную бороду.
   — Мой милый, это ведь моя натура.
   Я думал, мы больше не увидим Олю. Пляж большой, и она могла выйти из воды в другом месте, но она вышла на берег напротив нас. Маленький Уткин со смешными кустиками волос на плечах устремился навстречу.
   — Подарите мне пять минут, — сказал он. — И я, может быть, подарю миру произведение искусства!
   Оля легла на песок неподалеку от меня. Уткин раскрыл альбом и принялся набрасывать ее портрет.
   Впрочем, Оля не обращала на него внимания и совсем не чувствовала себя скованной. Она сняла шапочку, и сухие волосы, вспыхнув на солнце, упали на плечи.
   — Она, как Аврора, вышла из воды сухая, — сказал Уткин.
   — Аврора? — спросил я, стараясь не смотреть на нее.
   — Была такая богиня утренней зари… Не слышал?
   — Я думал, легендарный крейсер, который выпалил по Зимнему, — сказал я. Встал и забрал у Уткина альбом. — Ты никудышный художник… Никакого сходства.
   Я с разбегу бросился в воду. И, не оглядываясь, поплыл на середину…
   Когда я вернулся, они лежали рядом на песке и мирно беседовали. Я тоже растянулся неподалеку и, глядя на безоблачное небо, стал слушать их болтовню.
   — …К Пикассо тоже по-разному относились, одни признавали его, говорили, что это гениальный художник, другие называли его картины мазней… Но Пикассо был, есть и останется великим художником, — говорил Уткин.
   Он не давал Оле рта раскрыть. С одной темы перескакивал на другую. Рассказав о своей новой работе — скульптурном портрете Вальки Матроса, — вдруг стал говорить, что никогда в жизни еще не провожал девушек домой и что на этот счет у него своя теория.
   — Допустим, вы любите меня… — говорил Уткин.
   — Вас?
   — А я вас, — ничуть не смутившись, продолжал он. — Вы живете у черта на куличках… Я, как это принято, — кстати, какой дурак придумал этот обычай, — иду вас провожать. Пока мы вдвоем — все обстоит превосходно, но вот вы поднялись на свой этаж, позвонили… Последний поцелуй, и вы скрываетесь за дверью… А я глубокой ночью один бреду по темным улицам и проклинаю дорогу, да и вас заодно, на чем свет стоит…
   — И назавтра снова идете провожать?
   — Человек слаб, — сказал он. — А любовь безжалостна.
   — Допустим, вы любите меня, — сказала Оля. — А я вас…
   — Не возражаю, — заметил Уткин.
   — Поздно вечером мы расстаемся где-то на площади… Девушка, которая любит парня, должна считаться с его принципами…
   — Вы именно та, которую я ищу, — сказал он.
   — И вот мы прощаемся. Вы уходите, а я одна бреду по темным улицам домой… и вдруг…
   — Бандит?
   — Нет, зачем же? Молодой человек, довольно интересный и у которого совсем другие принципы… Он предлагает проводить меня до дома…
   — Я об этом не подумал, — сказал Уткин.
   — По дороге выясняется, что принципы молодого человека мне ближе и понятнее, чем ваши…
   — Сдаюсь! — засмеялся Уткин.
   Я лежал и слушал ее голос. Мне казалось, будто Оля говорит для меня. Я силился вникнуть в смысл ее слов, но ничего не мог уловить. А голос ее обращался ко мне, что-то объяснял, спрашивал…
   А потом она ушла, и мы так и не сказали друг другу ни слова. И вот сейчас я подумал, что Оля хотела тогда, на пляже, со мной о чем-то поговорить. Об очень важном, а я не сделал ни одного шага навстречу.
   Уткин долго разглядывал свой набросок. Живые карие глаза его недовольно щурились.
   — Ты прав, — задумчиво сказал он. — Никакого сходства… Очень интересное лицо. Сразу не схватишь. Она красива, хотя у нее и неправильные черты лица: слишком чувственные губы, острый подбородок, выступающие скулы…
   — Ты — как рентгеновский аппарат, — сказал я. — Сейчас дойдешь до грудной клетки и позвоночника…
   — Грудная клетка у нее в порядке. Глаза! Глаза — великолепные! Они освещают все лицо. Но, понимаешь, в них есть юмор, но вот глубокой мысли…
   — Ты всех так раскладываешь по полочкам? — Мне было неприятно.
   Уткин вырвал из альбома страничку и разорвал.
   — Я, пожалуй, нарисовал бы ее портрет, — сказал он.
 
   Мы второй день идем по неровной каменистой земле. В расщелинах растет красноватый колючий кустарник. Лениво взмахивая большими крыльями, над нами пролетел орел. Он спустился на склонившуюся над ущельем скалу. И оттуда высокомерно взирает на нас. Мой начальник будто из железа. Шагает себе и шагает как заведенный. Ремни врезались в плечи, пот щиплет глаза, ноги в башмаках стали скользкими. С каждым километром груз становится все тяжелее. Я даже ощущаю тяжесть охотничьего ножа, оттягивающего карман брюк.
   После трудного, изнурительного похода клянешься, что хватит, наелся досыта! А потом проходит время и уже не помнишь, как неделю сидел на одних сухарях, как кусали тебя разные ядовитые паразиты, как падал на землю и никакая сила не могла тебя оторвать от нее. Не помнишь этого… Зато помнишь теплые ночи и ухмыляющийся с неба месяц, прохладу горных ручьев, лижущих твои распаренные ноги, закат на берегу заросшего камышом и осокой озера.
   И эти Белые горы останутся в памяти. И величественный орел, неподвижно застывший на скале.
   Натертые плечи, сбитые ноги, порезанные руки — все это проходит. Тело не помнит усталости, а память всю жизнь хранит увиденные романтические картины.
   Вольт остановился и, подождав меня, сказал:
   — У пещер еще нет названия… Давай придумаем?