Страница:
Оля смотрит на меня, широко распахнув глаза. Она стоит напротив. Лыжи расставлены, а палки сдвинуты вместе. Она положила на них подбородок.
Сосны, сосны, сосны, белый снег и мы. Там, за ее спиной, просвет. Это кончается бор и начинается кромка озера, вдоль которого накатанная дорога до Артемова.
Я обратил внимание на толстый ствол: на уровне моего плеча содрана кора, к древесине прицепились жесткие седые волосинки, наверное огромный лось терся боком о дерево. Следов не видно, их занесло снегом. А выше, с черного обломанного сука свисает длинная прядь мха. Ветра нет, в лесу тихо, но седая прядь колышется.
— Не жди меня, — говорю я. — Уезжай вперед.
Вскинув сначала одну ногу, потом другую, она ловко переставляет лыжи, натягивает рукавицы.
— Встретимся на станции, — говорит она. — На станции Артемово!
В сердцах сорвав крепления, я изо всей силы пустил оставшуюся лыжу по непорочной снежной целине. Оставляя за собой глубокие следы, зашагал по лыжне. Я перестал замечать лес, эту дорогу с причудливыми тенями от залепленных снегом маленьких елок… Неужели она уйдет? А я долго-долго буду добираться до станции?
Когда впереди показалось озеро, я увидел Олю. Она сидела на охапке сена, спиной к стогу, прикрытому круглой тюбетейкой из пышного снега.
— Ты сейчас похож на джек-лондоновского героя… Помнишь, из «Белого безмолвия»?
Я присел рядом, стер пот.
Она сбоку посмотрела на меня и попросила:
— Расскажи про какой-нибудь героический случай, который приключился с тобой.
— В армии как-то зимой на учениях вместе с танком провалился под лед, — сказал я. — И речка была глубокая.
— И… как же ты выбрался?
— Вот выбрался, — сказал я.
— Ну что ты за человек! — возмутилась она. — Никогда ничего не умеешь рассказать… Провалился в танке под лед и вот выбрался! А как? Что ты там чувствовал? Неужели никого не вспомнил?
— Как не вспомнил, — сказал я. — Повара… Чертовски проголодался, и вот, думаю, помру на дне речки, а обед мой пропадет…
— И все?
— Нет, еще думал о девчонках… Как же они жить-то без меня будут?
Она засмеялась. Вот, казалось бы, превосходный случай произнести речь, которую я придумал для Оли, но вместо приготовленных красивых слов я сказал:
— Завтра в пять, после работы, пойдем в загс… Не забудь, пожалуйста, взять с собой паспорт.
На пригородный мы опоздали. Пришлось ждать попутного. Мы поднялись по узкой, утонувшей в снегу тропинке в небольшую желтую казарму, на фронтоне которой белая с черным надпись: «Артемово». Казарма стояла на пригорке.
Справа и слева кудрявились изморозью толстые березы. Хмурый небритый дежурный в длинной черной шинели и красной фуражке попался навстречу. Я спросил насчет попутного.
— Проходной, — сказал дежурный.
Значит, поезд промчится мимо станции и не остановится. В зале ожидания, если так можно назвать небольшую комнату с чистым желтым полом и тяжелыми дубовыми скамейками, было тепло и немноголюдно. Рядом с окошком кассира топилась огромная печь. Красный отблеск плясал на полу и противоположной стене.
За широким окном сгущались тени.
Оля устроилась рядом с печкой и прижала ладони к ее теплому боку. На одной из скамеек лицом вверх лежал человек в желтом полушубке, ватных брюках и валенках с галошами. Рядом, на полу, ведро и тяжелая пешня. Рыбак, а вот рыбы в ведре что-то не видно. Оттуда выглядывают меховые, обшитые синей материей рукавицы. На другой скамейке сидят две пожилые женщины в платках. У их ног корзинка и две кошелки. Женщины негромко разговаривают.
— …Степка стоит, хлопает бессовестными бельмами своими, а она все поперед его выскакивает и судье талдычит: «Я его люблю, а он меня… У нас любовь уже три года…»
— А судья?
— Степка-то, непутевый, молчит, ну судья и спрашивает: «Верно это?» Она снова выскакивает: «Он уже месяц как у меня все ночи спит…»
— Бессовестная!
— А жена плачет, слезьми обливается. У нее двое малолеток на руках.
— А ничего эта Любка-то из себя?
— Помоложе, конечно, и побойчее. Она вместе с ним в СМУ работает… Сколько ни бился судья, а от окаянного Степки так ничего путного и не услышал… Спрашивает: «Любишь жену?» — «Она женщина хорошая, работящая, — отвечает Степка, — чего ж ее не любить?» — «А ее, Любку?» — спрашивает судья. «А как же, — говорит Степка. — Ее тоже сильно люблю».
— Обеих, выходит, паразит, любит?
— Чем все кончилось, не знаю… У меня своих дел хватает, не досидела я в суде до конца.
— Бабы-то пошли, господи, какие нахальные… Чего лезет к женатому мужику, да еще двое детей?
— Разведут… Теперь всех разводят.
В окошко кассира высунулась петушиная голова дежурного. Во рту папироса.
— Ленинградский прибывает… Берите билеты!
Мы на вокзале. Стоим под зажженным фонарем и ждем автобуса.
— Помнишь, в прошлом году чуть без ноги не осталась? — говорю я. — Тебя одну с лыжами нельзя в автобус пускать.
— Ты устал, замерз, иди домой…
Но мне не хочется с ней расставаться. Мы ехали в плацкартном вагоне, там было много народу, и мы толком не поговорили. Какой-то толстый лысый тип в синем тренировочном костюме все время лез к нам с идиотскими разговорами. Он раскрыл свой чемодан, там у него была холодная курица и еще что-то, — видно, этот толстяк порядочная обжора. Даже разговаривая, он все время что-то жевал. Я наконец не выдержал и спросил:
— Вы резинку жуете?
Он уставился на меня маленькими невыразительными глазами. Потом все-таки открыл жующую пасть и изрек:
— Какую резинку?
— Ну, конечно, не от трусов, — сказал я и, достав сигареты, хотел было закурить, но толстяк ледяным тоном заметил:
— Это вагон некурящих.
— Кажется, мой автобус, — сказала Оля.
— Автобус… Подумаешь, — сказал я. — Хочешь, с шиком довезу до самого дома?
На стоянке, рядом с двумя «Волгами» я увидел нашего крошечного «Запорожца». А где Игорь? Бегать по вокзалу и искать его не было времени. Оля с любопытством смотрела на меня. Я схватил ее за руку и вместе с лыжами потащил к машине.
— Если не ошибаюсь, это называется похищением частной собственности, — сказала Оля.
— На что только не пойдешь ради любимой женщины.
— Я на суде буду фигурировать как свидетельница?
— Как соучастница, — сказал я.
Замок на одной дверце не работал, а завести машину не представляло никакого труда.
После того как Игорь в третий раз потерял ключи, я придумал специальную кнопку на колонке руля.
Я пристроил лыжи на багажник, посадил Олю на переднее сиденье, сел сам и попытался завести. Малютка даже не чихнула. Пришлось доставать из-под сиденья рукоятку и заводить стародедовским способом. Когда машина заколотилась в нервной дрожи, я в последний раз высунулся из кабины и посмотрел на перрон: Игоря нигде не видно. Подумав, что за какие-нибудь полчаса он даже не успеет как следует испугаться, если не обнаружит на месте свое сокровище, я дал газ, и «Запорожец», ослепляя прохожих фарами, помчался вперед.
Заснеженное шоссе неслось под колеса, в свете фар громоздились по обеим сторонам высокие голубые сугробы. В сугробах стояли обледенелые липы…
И вдруг я почувствовал, как Олины руки обвили мою шею, губы прижались к моим.
— Андрей, милый… — сказала она.
Обалдев от счастья, я выпустил руль из рук… В следующий момент машина, горестно крякнув, врезалась в сугроб…
Я поставил «Запорожца» у пакгауза — это в двухстах метрах от вокзала, — а сам по железнодорожному полотну вышел на перрон и смешался с пассажирами, которые еще сновали взад и вперед. Игоря я разыскал на стоянке такси. Он был не один, рядом Иванна с небольшим желтым чемоданом. Игорь уныло смотрел на то место, где оставил машину.
Жизнерадостно улыбаясь, я приблизился к ним. Игорь немного оживился, увидев меня. Потом его лицо снова стало удрученным.
— Не верю своим глазам, — сказал Игорь.
— У него машину украли, — без тени огорчения сообщила Иванна.
— Не может быть! — воскликнул я.
— Вот здесь поставил, а пришли — нет, — сказал Игорь.
— На твоем пути встретился настоящий знаток автомобилей, — сказал я. — Рядом две «Волги», «Москвич», а он… — тут я замешкался, пытаясь найти поинтеллигентнее слово, -…а он конфисковал прекрасно зарекомендовавший себя «Запорожец»…
— Наверное, в милицию надо заявлять? — спросил Игорь.
— Он же тебе даром достался, — сказала Иванна.
— Говорят, сейчас в лотерею можно «Волгу» выиграть, — поддакнул я.
— Я замерзла, — сказала Иванна. Она была в пальто с рыжим воротником, в щегольских сапожках и толстых клетчатых чулках. Иванна как-то повзрослела за последние месяцы.
— Придется ехать на такси, — сокрушенно сказал Игорь. Он уже было направился к машине, но я остановил его.
— Что это стоит у пакгауза?
— Где?
— Подойдем поближе…
Мы направились к пакгаузу.
— В Смоленске жуткий мороз, — сказала Иванна. — А все равно ходила на каток!
— Как он тут очутился? — изумился Игорь, глядя на свой «Запорожец».
— Ты просто забыл, где его поставил, — сказала Иванна.
Игорь обошел машину вокруг и заметил помятое крыло и вогнутый бампер.
— Идиот, садится за руль, а сам ездить не умеет! — возмущенно сказал он.
— Гм, — кашлянул я.
— Крыло — черт с ним. Мог бы в машину врезаться!
— Не думаю, — сказал я.
— Она заведется? — спросила Иванна. Она уже не могла стоять на одном месте: приплясывала, оставляя на снегу глубокие треугольные дырочки.
Игорь забрался в кабину и с одного оборота стартером завел машину. Увидев мое удивленное лицо, подмигнул и сказал:
— А ты что думал?
Иванна села рядом с ним. Я положил на заднее сиденье чемодан. Эта рассеянная парочка могла его и забыть.
— Поехали с нами, поужинаем? — предложил Игорь. К нему снова вернулось хорошее настроение. Правда, на лице его не отразилось большого горя, когда он узнал о пропаже машины.
— Мне тетка дала две банки крабов, — похвасталась Иванна.
Когда мы выехали на шоссе, он сказал:
— Раз ты теперь депутат…
— Андрейка депутат? — удивилась Иванна. — С ума можно сойти!
— Так вот, депутат, пора наконец положить конец этим безобразиям… Среди бела дня у граждан угоняют машины.
— С этим будет покончено, — заверил я.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Сосны, сосны, сосны, белый снег и мы. Там, за ее спиной, просвет. Это кончается бор и начинается кромка озера, вдоль которого накатанная дорога до Артемова.
Я обратил внимание на толстый ствол: на уровне моего плеча содрана кора, к древесине прицепились жесткие седые волосинки, наверное огромный лось терся боком о дерево. Следов не видно, их занесло снегом. А выше, с черного обломанного сука свисает длинная прядь мха. Ветра нет, в лесу тихо, но седая прядь колышется.
— Не жди меня, — говорю я. — Уезжай вперед.
Вскинув сначала одну ногу, потом другую, она ловко переставляет лыжи, натягивает рукавицы.
— Встретимся на станции, — говорит она. — На станции Артемово!
В сердцах сорвав крепления, я изо всей силы пустил оставшуюся лыжу по непорочной снежной целине. Оставляя за собой глубокие следы, зашагал по лыжне. Я перестал замечать лес, эту дорогу с причудливыми тенями от залепленных снегом маленьких елок… Неужели она уйдет? А я долго-долго буду добираться до станции?
Когда впереди показалось озеро, я увидел Олю. Она сидела на охапке сена, спиной к стогу, прикрытому круглой тюбетейкой из пышного снега.
— Ты сейчас похож на джек-лондоновского героя… Помнишь, из «Белого безмолвия»?
Я присел рядом, стер пот.
Она сбоку посмотрела на меня и попросила:
— Расскажи про какой-нибудь героический случай, который приключился с тобой.
— В армии как-то зимой на учениях вместе с танком провалился под лед, — сказал я. — И речка была глубокая.
— И… как же ты выбрался?
— Вот выбрался, — сказал я.
— Ну что ты за человек! — возмутилась она. — Никогда ничего не умеешь рассказать… Провалился в танке под лед и вот выбрался! А как? Что ты там чувствовал? Неужели никого не вспомнил?
— Как не вспомнил, — сказал я. — Повара… Чертовски проголодался, и вот, думаю, помру на дне речки, а обед мой пропадет…
— И все?
— Нет, еще думал о девчонках… Как же они жить-то без меня будут?
Она засмеялась. Вот, казалось бы, превосходный случай произнести речь, которую я придумал для Оли, но вместо приготовленных красивых слов я сказал:
— Завтра в пять, после работы, пойдем в загс… Не забудь, пожалуйста, взять с собой паспорт.
На пригородный мы опоздали. Пришлось ждать попутного. Мы поднялись по узкой, утонувшей в снегу тропинке в небольшую желтую казарму, на фронтоне которой белая с черным надпись: «Артемово». Казарма стояла на пригорке.
Справа и слева кудрявились изморозью толстые березы. Хмурый небритый дежурный в длинной черной шинели и красной фуражке попался навстречу. Я спросил насчет попутного.
— Проходной, — сказал дежурный.
Значит, поезд промчится мимо станции и не остановится. В зале ожидания, если так можно назвать небольшую комнату с чистым желтым полом и тяжелыми дубовыми скамейками, было тепло и немноголюдно. Рядом с окошком кассира топилась огромная печь. Красный отблеск плясал на полу и противоположной стене.
За широким окном сгущались тени.
Оля устроилась рядом с печкой и прижала ладони к ее теплому боку. На одной из скамеек лицом вверх лежал человек в желтом полушубке, ватных брюках и валенках с галошами. Рядом, на полу, ведро и тяжелая пешня. Рыбак, а вот рыбы в ведре что-то не видно. Оттуда выглядывают меховые, обшитые синей материей рукавицы. На другой скамейке сидят две пожилые женщины в платках. У их ног корзинка и две кошелки. Женщины негромко разговаривают.
— …Степка стоит, хлопает бессовестными бельмами своими, а она все поперед его выскакивает и судье талдычит: «Я его люблю, а он меня… У нас любовь уже три года…»
— А судья?
— Степка-то, непутевый, молчит, ну судья и спрашивает: «Верно это?» Она снова выскакивает: «Он уже месяц как у меня все ночи спит…»
— Бессовестная!
— А жена плачет, слезьми обливается. У нее двое малолеток на руках.
— А ничего эта Любка-то из себя?
— Помоложе, конечно, и побойчее. Она вместе с ним в СМУ работает… Сколько ни бился судья, а от окаянного Степки так ничего путного и не услышал… Спрашивает: «Любишь жену?» — «Она женщина хорошая, работящая, — отвечает Степка, — чего ж ее не любить?» — «А ее, Любку?» — спрашивает судья. «А как же, — говорит Степка. — Ее тоже сильно люблю».
— Обеих, выходит, паразит, любит?
— Чем все кончилось, не знаю… У меня своих дел хватает, не досидела я в суде до конца.
— Бабы-то пошли, господи, какие нахальные… Чего лезет к женатому мужику, да еще двое детей?
— Разведут… Теперь всех разводят.
В окошко кассира высунулась петушиная голова дежурного. Во рту папироса.
— Ленинградский прибывает… Берите билеты!
Мы на вокзале. Стоим под зажженным фонарем и ждем автобуса.
— Помнишь, в прошлом году чуть без ноги не осталась? — говорю я. — Тебя одну с лыжами нельзя в автобус пускать.
— Ты устал, замерз, иди домой…
Но мне не хочется с ней расставаться. Мы ехали в плацкартном вагоне, там было много народу, и мы толком не поговорили. Какой-то толстый лысый тип в синем тренировочном костюме все время лез к нам с идиотскими разговорами. Он раскрыл свой чемодан, там у него была холодная курица и еще что-то, — видно, этот толстяк порядочная обжора. Даже разговаривая, он все время что-то жевал. Я наконец не выдержал и спросил:
— Вы резинку жуете?
Он уставился на меня маленькими невыразительными глазами. Потом все-таки открыл жующую пасть и изрек:
— Какую резинку?
— Ну, конечно, не от трусов, — сказал я и, достав сигареты, хотел было закурить, но толстяк ледяным тоном заметил:
— Это вагон некурящих.
— Кажется, мой автобус, — сказала Оля.
— Автобус… Подумаешь, — сказал я. — Хочешь, с шиком довезу до самого дома?
На стоянке, рядом с двумя «Волгами» я увидел нашего крошечного «Запорожца». А где Игорь? Бегать по вокзалу и искать его не было времени. Оля с любопытством смотрела на меня. Я схватил ее за руку и вместе с лыжами потащил к машине.
— Если не ошибаюсь, это называется похищением частной собственности, — сказала Оля.
— На что только не пойдешь ради любимой женщины.
— Я на суде буду фигурировать как свидетельница?
— Как соучастница, — сказал я.
Замок на одной дверце не работал, а завести машину не представляло никакого труда.
После того как Игорь в третий раз потерял ключи, я придумал специальную кнопку на колонке руля.
Я пристроил лыжи на багажник, посадил Олю на переднее сиденье, сел сам и попытался завести. Малютка даже не чихнула. Пришлось доставать из-под сиденья рукоятку и заводить стародедовским способом. Когда машина заколотилась в нервной дрожи, я в последний раз высунулся из кабины и посмотрел на перрон: Игоря нигде не видно. Подумав, что за какие-нибудь полчаса он даже не успеет как следует испугаться, если не обнаружит на месте свое сокровище, я дал газ, и «Запорожец», ослепляя прохожих фарами, помчался вперед.
Заснеженное шоссе неслось под колеса, в свете фар громоздились по обеим сторонам высокие голубые сугробы. В сугробах стояли обледенелые липы…
И вдруг я почувствовал, как Олины руки обвили мою шею, губы прижались к моим.
— Андрей, милый… — сказала она.
Обалдев от счастья, я выпустил руль из рук… В следующий момент машина, горестно крякнув, врезалась в сугроб…
Я поставил «Запорожца» у пакгауза — это в двухстах метрах от вокзала, — а сам по железнодорожному полотну вышел на перрон и смешался с пассажирами, которые еще сновали взад и вперед. Игоря я разыскал на стоянке такси. Он был не один, рядом Иванна с небольшим желтым чемоданом. Игорь уныло смотрел на то место, где оставил машину.
Жизнерадостно улыбаясь, я приблизился к ним. Игорь немного оживился, увидев меня. Потом его лицо снова стало удрученным.
— Не верю своим глазам, — сказал Игорь.
— У него машину украли, — без тени огорчения сообщила Иванна.
— Не может быть! — воскликнул я.
— Вот здесь поставил, а пришли — нет, — сказал Игорь.
— На твоем пути встретился настоящий знаток автомобилей, — сказал я. — Рядом две «Волги», «Москвич», а он… — тут я замешкался, пытаясь найти поинтеллигентнее слово, -…а он конфисковал прекрасно зарекомендовавший себя «Запорожец»…
— Наверное, в милицию надо заявлять? — спросил Игорь.
— Он же тебе даром достался, — сказала Иванна.
— Говорят, сейчас в лотерею можно «Волгу» выиграть, — поддакнул я.
— Я замерзла, — сказала Иванна. Она была в пальто с рыжим воротником, в щегольских сапожках и толстых клетчатых чулках. Иванна как-то повзрослела за последние месяцы.
— Придется ехать на такси, — сокрушенно сказал Игорь. Он уже было направился к машине, но я остановил его.
— Что это стоит у пакгауза?
— Где?
— Подойдем поближе…
Мы направились к пакгаузу.
— В Смоленске жуткий мороз, — сказала Иванна. — А все равно ходила на каток!
— Как он тут очутился? — изумился Игорь, глядя на свой «Запорожец».
— Ты просто забыл, где его поставил, — сказала Иванна.
Игорь обошел машину вокруг и заметил помятое крыло и вогнутый бампер.
— Идиот, садится за руль, а сам ездить не умеет! — возмущенно сказал он.
— Гм, — кашлянул я.
— Крыло — черт с ним. Мог бы в машину врезаться!
— Не думаю, — сказал я.
— Она заведется? — спросила Иванна. Она уже не могла стоять на одном месте: приплясывала, оставляя на снегу глубокие треугольные дырочки.
Игорь забрался в кабину и с одного оборота стартером завел машину. Увидев мое удивленное лицо, подмигнул и сказал:
— А ты что думал?
Иванна села рядом с ним. Я положил на заднее сиденье чемодан. Эта рассеянная парочка могла его и забыть.
— Поехали с нами, поужинаем? — предложил Игорь. К нему снова вернулось хорошее настроение. Правда, на лице его не отразилось большого горя, когда он узнал о пропаже машины.
— Мне тетка дала две банки крабов, — похвасталась Иванна.
Когда мы выехали на шоссе, он сказал:
— Раз ты теперь депутат…
— Андрейка депутат? — удивилась Иванна. — С ума можно сойти!
— Так вот, депутат, пора наконец положить конец этим безобразиям… Среди бела дня у граждан угоняют машины.
— С этим будет покончено, — заверил я.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Мне надоело стоять у автобусной остановки. Уже три автобуса прошло мимо, а ее все нет.
Напротив остановки знакомый сквер. Железобетонный парень в трусах размахнулся, готовясь запустить в меня обломком диска. Причем для этого у него есть все основания. Месяц назад на сессии горсовета я предложил очистить город от нелепых железобетонных скульптур, которые понатыкали в скверах и парках сразу после войны. Председатель горсовета сказал, что это задача не первой важности, но меня поддержали остальные депутаты.
Когда над парком пролетает ветер, обледенелые ветви начинают стукаться друг о дружку, и этот стеклянно-костяной стук, то веселый, то печальный в зависимости от силы ветра, долго не умолкает. Но люди, которые всегда куда-то спешат, не слушают этот удивительный звон приближающейся весны.
Солнце коснулось железной крыши дома, и это напомнило мне хлопотливые весенние дни, обжигающую крышу общежития, кипы непрочитанных книг. Что ж, весна будет такой же хлопотливой. В июне я сдаю государственные экзамены и получаю диплом об окончании исторического факультета университета. Я уже дал Вольту согласие на два месяца поехать на Тянь-Шань.
— Грустишь?
Я и не заметил, как подошла Оля.
— Зато ты очень веселая, — сказал я.
— Андрей, родной, я так соскучилась по тебе…
— Оно и видно, — сказал я и постучал по циферблату часов. Она опоздала на тридцать пять минут.
— Не ворчи, пожалуйста! И не хмурься…
Но я ворчу, хотя уже и не сержусь. Ворчу так, для порядка. Дело в том, что мы с Олей Мороз поженились. Под конвоем Игоря Овчинникова и Иванны я доставил ее в загс, где нас по всем правилам зарегистрировали. А потом отправились к ее родителям…
Была свадьба, где все хором кричали: «Горько!»… После того как я проиграл Олиному отцу две партии в шахматы, он расчувствовался и предложил поселиться с молодой женой у них. Но я вежливо отказался, чем немало удивил его. Я изрек какую-то прописную истину насчет того, что молодая семья должна сама устраиваться в жизни, без родительской опеки. Так поступали мой дед, отец, и вот я. Это у нас, наверное, в крови. Мои речи понравились тестю, но я видел по глазам, что он не верит мне…
Одну неделю мы жили в свое полное удовольствие в общежитии, а потом Оле пришлось покинуть мою просторную комнату. Комендант подселил ко мне одного парнишку. Хороший такой паренек, Федя Золотухин.
Оля вернулась к родителям, а я вот живу с Федей Золотухиным.
После работы пулей лечу к автобусной остановке. В пять часов у Оли заканчиваются все дела в институте, и мы встречаемся. Первые дни нас это забавляло: муж, жена — и вдруг свидание! С пяти до одиннадцати мы не расстаемся: обедаем где-нибудь, ходим в гости к моим друзьям или ее подругам. Случалось, по два сеанса подряд сидели в кино.
Самым нелепым в нашей теперешней жизни было то, что начиналось после одиннадцати часов: мы расставались у парадного ее дома. Она поднималась к себе на третий этаж, а я — железный хранитель семейных традиций — поворачивал оглобли в общежитие, где меня ждал верный Федя Золотухин.
Даже Лимпопо больше не встречал меня радостным лаем. В день свадьбы грязный, нечесаный Лимпопо был торжественно передан Ольге, которая лишилась дара речи. Я ее понимаю: в такой радостный день вдруг узнать, что тот самый подозрительный субъект в рыжей шапке и есть твой законный муж!
Мы шагаем по улице. Оля такая красивая и желанная, что я то и дело останавливаюсь и, повернув ее к себе, целую. А мимо идут люди и, наверное, думают о нас плохо. Они ведь не знают, что мы муж и жена. А если бы им сказали — не поверили.
Где это видано, чтобы муж так часто целовал свою собственную жену на улице?
— Я хочу тебя показать своим девчонкам, — говорит Оля.
— Это опасно…
— Влюбишься в кого-нибудь?
— Вдруг я им не понравлюсь? — говорю я. — Возьмут и уговорят тебя развестись.
— Они все время пристают ко мне.
— Ладно, — говорю я. — Показывай…
Мне все еще не верится, что эта высокая красивая девушка моя жена. Я, наверное, очень счастлив. Даже на работе ребята стали подшучивать над моим сияющим видом. Оказывается, я могу не услышать, когда ко мне кто-либо обращается, могу без всякой причины улыбаться. И совсем разучился сердиться. А при моей бригадирской должности это иногда необходимо.
— Я не могла дождаться, когда закончится последняя лекция, — говорит Оля, прижимаясь ко мне.
— А я гудка, — говорю я.
Мы проходим мимо нового здания, я беру ее за руку и отворяю дверь. Какое-то учреждение. Длинный освещенный коридор и двери с табличками.
Я крепко прижимаю Олю к себе и целую. Она что-то хочет сказать, показывает глазами на коридор, но потом тоже умолкает. И я вижу, как жарко блестят ее огромные глаза…
— Нашли место, — слышим мы суровый голос. Перед нами солидный мужчина в коричневом костюме и галстуке в горошек. Он смотрит на нас. На голове — ни одной волосинки. Огромная лысина сияет.
— А вы повесьте на дверях табличку: «Посторонним целоваться воспрещается!» — говорю я.
— Что?! — багровеет мужчина. Брови его ползут вверх.
Мы как ошпаренные выскакиваем на улицу. Над дверями вывеска: «Городская прокуратура».
— Ты сумасшедший! — говорит Оля. Она тоже прочитала вывеску. Впрочем, если бы мы попали в другую дверь, вот, например, в эту, где помещается народный суд, что бы изменилось?
— Ты моя жена? — спрашиваю я.
— Ничего подобного. Муж и жена живут вместе, а мы?
— Так интереснее, — говорю я.
— Целуемся в каких-то мрачных подъездах! — возмущается она.
— Давай на улице, — останавливаюсь я и поворачиваю ее к себе.
Она шепчет:
— Ты с ума сошел… Нина Сергеевна, завкафедрой…
— Ей завидно, — говорю я.
— Андрей, мы попадем в милицию.
— Вот и прекрасно, — говорю я. — Получим по десять суток, покажем судье наше брачное свидетельство и отсидим в одной камере. Мечта!
— Я согласна, — смеется она.
Заслонившись от прохожих ее студенческой сумкой, мы снова целуемся.
Нам повезло: в «Спутнике» шел «Брак по-итальянски». Ни я, ни Оля этот фильм еще не видели. Тихо просидели весь сеанс и даже ни разу не поцеловались.
Бывает, много говорят о каком-нибудь фильме. Настроишься заранее на шедевр, а потом уходишь из кинотеатра обманутый. На этот раз этого не случилось.
Мы молча пошли к Олиному дому, говорить не хотелось. Под ногами с тихим треском крошился лед, в лицо дул свежий ветер. Он принес с собой далекие и уже позабытые запахи весны.
Мы остановились под деревом. Уже одиннадцать часов, а расставаться не хотелось. Не хотелось — не то слово. Расставаться просто было немыслимо. Кто мы в конце концов: муж и жена или бедные влюбленные?
Все верно, муж и жена, и еще влюбленные. Без памяти друг в друга. Я расстегнул пальто и крепко прижал Олю к себе. Никуда я ее не отпущу. Вот так и простоим всю ночь до утра…
Хлопнула дверь парадного, и на улицу выкатился черный комок. Это наш Лимпопо! Лохматый песик с веселым лаем бросился к нам. Я схватил Олю за руку и по тропинке припустил к автобусной остановке.
— Андрей, — сказала запыхавшаяся Оля. — Пойдем к нам… Это уже становится неприлично.
— Не могу я к вам пойти. Я вчера был, и позавчера. И запозавчера тоже.
— Я так больше не могу…
— Я тоже, — сказал я.
— У нас есть комната, моя комната, понимаешь?
Я пытаюсь ей объяснить, что никогда не смогу жить у ее родителей, — уж такой я человек, и ничего тут не поделаешь. Одно дело приходить в гости, другое — жить с ними. Меня это угнетает. Я все задеваю плечами и опрокидываю, у меня отнимается язык, я глупею и вообще чувствую себя несчастным. Я лучше попрошусь в строительную бригаду и буду сам строить этот новый дом, где мне пообещали квартиру. Может быть, его сдадут раньше срока. И пусть Оля не думает, что я плохо отношусь к ее родителям…
Она слушает меня, плачет и улыбается. Лимпопо крутится возле наших ног, встает на задние лапы и заглядывает в лицо. Он тоже меня приглашает… на новую квартиру.
— Когда ты садишься в этот проклятый автобус, который тебя куда-то увозит, я ему показываю кулак, — говорит Оля.
И тут из-за поворота — легок на помине — показывается автобус. Вспыхивают яркие фары и снова гаснут.
— Вот, пожалуйста! — плачущим голосом говорит Оля.
Она совсем по-детски шмыгает носом, и блестящая слеза медленно ползет по щеке и подбородку. У меня на какой-то миг возникает ощущение, будто мы расстаемся навсегда. Вот сейчас я сяду в автобус, за мной закроется дверца — и прощай моя жена!
С металлическим скрежетом распахиваются дверцы.
— Действительно, почему мы должны расставаться? — говорю я.
— Не знаю, — говорит она.
Я беру ее за талию и, как маленькую девочку, сажаю в автобус, затем хватаю Лимпопо и сам забираюсь.
В автобусе плавает горячий воздух — обогреватели работают на всю мощность. Оля удивленно смотрит на меня. Лимпопо — я его запихал под пальто — высунул свою смешную морду и тоже таращит маленькие черные глаза.
— Почему ты не спросишь, куда мы едем? — говорю я.
— Мне все равно, — отвечает она.
Пышный синий с голубым шарф закрывает ее голову и подбородок, у самых губ — каштановый завиток волос. Мне хочется его отодвинуть к уху, но я не решаюсь. Так тоже красиво. Я осторожно беру в ладони ее теплую руку и смотрю в глаза. Мне все еще не верится, что она моя жена. И что мы сидим в автобусе, который не спеша катит по освещенным улицам. Мне не верится, что сейчас мы придем в общежитие, и я сниму с нее пальто и этот пышный шарф и скажу Феде Золотухину, чтобы он убирался ко всем чертям…
Нет, так не скажу, а вежливо попрошу Федю пойти к ребятам переночевать. А если он спит, я на руках отнесу его в соседнюю комнату. Там наверняка найдется свободная койка — ведь многие работают в ночную смену…
— Гражданин, возьмите билеты…
Суровая кондукторша выжидающе смотрит на меня. Я беру два билета, но тут пригревшийся на моей груди Лимпопо высовывает лохматую голову и тявкает на кондукторшу. Лимпопо — вежливый, музыкальный пес, и ему не понравился простуженный голос хозяйки автобуса.
— Собака? — спрашивает кондукторша. — Собак в автобусе не разрешается провозить.
— Это Лимпопо, — говорю я.
— Обезьяна, значит, — на полном серьезе говорит кондукторша и невозмутимо, словно матрос по качающейся палубе, идет на переднюю площадку.
А мы, с трудом сдерживаясь, чтобы не расхохотаться, прячем вдруг рассвирепевшего Лимпопо под пальто. Пассажиры, слышавшие наш разговор с кондуктором, стали с любопытством оглядываться: кому не интересно поглядеть на живую обезьянку?
На следующей остановке мы выскакиваем из автобуса. Лимпопо, очевидно, решил, что мы хохочем над ним, и, обидевшись, разлаялся на весь автобус…
Это не наша остановка. Нам идти еще с километр. Параллельно шоссе тянутся железнодорожные пути. Пахнет паровозным дымом и свежевыпеченным хлебом. Тут же недалеко хлебозавод. Лимпопо черным мячом катится вперед по скользкому тротуару. Снег за придорожной канавой совсем почернел. Между двумя рядами деревьев, как в сказке, появляется луна. Покрытое наледью шоссе вдруг превратилось в реку и засияло во всю свою длину, а деревья стали серебристо-голубыми. Хотелось разбежаться и прокатиться по этому длинному катку. Глубокие синие тени окружили дома, и лишь желтые квадраты окон заставили расступиться лунную синеву.
Наши шаги гулко дробят тишину.
На улице больше никого не видно. Оля поскользнулась, и я взял ее под руку. Где-то у линии залаял на кошку Лимпопо. Он не заблудится, мы здесь иногда гуляли с ним вдвоем ночью.
А вот и мое освещенное окно. Оля останавливается у толстой липы и с улыбкой смотрит на меня.
— Под этим деревом я несколько раз стояла и смотрела на твое окно, — говорит она. — Видишь, какая серая кора с глубокими трещинами? Если бы у меня был ножик, я вырезала бы твое имя… Вот здесь поздней осенью сидела мохнатая ночная бабочка с красным ромбом на том месте, где туловище соединяется с головой. Я дотронулась до нее пальцем, и бабочка — она была похожа на маленького демона — зашевелила крыльями и поползла вверх…
— А ты знаешь, что я в это время делал?
— Ты как-то вышел из дома, остановился на тротуаре, достал сигареты… Чиркнула спичка, и я увидела твою черную бровь, прищуренный глаз. Грустный-грустный такой глаз… Ты прошуршал в плаще совсем близко. Я еле успела спрятаться за это дерево…
— Где же моя интуиция!
— Ты зашел в будку вместе со своей интуицией, опустил монету и набрал чей-то номер…
— Я был влюблен в одну девушку, — говорю я. — Хочешь расскажу, что было дальше? Я сел в автобус, вышел у одного большого дома, спрятался под деревом и стал глазеть на ее окна… Это была бессердечная девушка — она даже ни разу не подошла к окну!
— Я в это время шла под дождем и думала о тебе… — улыбается она.
Из обледенелой придорожной канавы выскакивает Лимпопо. Маленькие глаза его в ночи кажутся большими и светятся. Наш лохматый приятель принимается прыгать и громко лаять.
1964 — 1967 гг.
Напротив остановки знакомый сквер. Железобетонный парень в трусах размахнулся, готовясь запустить в меня обломком диска. Причем для этого у него есть все основания. Месяц назад на сессии горсовета я предложил очистить город от нелепых железобетонных скульптур, которые понатыкали в скверах и парках сразу после войны. Председатель горсовета сказал, что это задача не первой важности, но меня поддержали остальные депутаты.
Когда над парком пролетает ветер, обледенелые ветви начинают стукаться друг о дружку, и этот стеклянно-костяной стук, то веселый, то печальный в зависимости от силы ветра, долго не умолкает. Но люди, которые всегда куда-то спешат, не слушают этот удивительный звон приближающейся весны.
Солнце коснулось железной крыши дома, и это напомнило мне хлопотливые весенние дни, обжигающую крышу общежития, кипы непрочитанных книг. Что ж, весна будет такой же хлопотливой. В июне я сдаю государственные экзамены и получаю диплом об окончании исторического факультета университета. Я уже дал Вольту согласие на два месяца поехать на Тянь-Шань.
— Грустишь?
Я и не заметил, как подошла Оля.
— Зато ты очень веселая, — сказал я.
— Андрей, родной, я так соскучилась по тебе…
— Оно и видно, — сказал я и постучал по циферблату часов. Она опоздала на тридцать пять минут.
— Не ворчи, пожалуйста! И не хмурься…
Но я ворчу, хотя уже и не сержусь. Ворчу так, для порядка. Дело в том, что мы с Олей Мороз поженились. Под конвоем Игоря Овчинникова и Иванны я доставил ее в загс, где нас по всем правилам зарегистрировали. А потом отправились к ее родителям…
Была свадьба, где все хором кричали: «Горько!»… После того как я проиграл Олиному отцу две партии в шахматы, он расчувствовался и предложил поселиться с молодой женой у них. Но я вежливо отказался, чем немало удивил его. Я изрек какую-то прописную истину насчет того, что молодая семья должна сама устраиваться в жизни, без родительской опеки. Так поступали мой дед, отец, и вот я. Это у нас, наверное, в крови. Мои речи понравились тестю, но я видел по глазам, что он не верит мне…
Одну неделю мы жили в свое полное удовольствие в общежитии, а потом Оле пришлось покинуть мою просторную комнату. Комендант подселил ко мне одного парнишку. Хороший такой паренек, Федя Золотухин.
Оля вернулась к родителям, а я вот живу с Федей Золотухиным.
После работы пулей лечу к автобусной остановке. В пять часов у Оли заканчиваются все дела в институте, и мы встречаемся. Первые дни нас это забавляло: муж, жена — и вдруг свидание! С пяти до одиннадцати мы не расстаемся: обедаем где-нибудь, ходим в гости к моим друзьям или ее подругам. Случалось, по два сеанса подряд сидели в кино.
Самым нелепым в нашей теперешней жизни было то, что начиналось после одиннадцати часов: мы расставались у парадного ее дома. Она поднималась к себе на третий этаж, а я — железный хранитель семейных традиций — поворачивал оглобли в общежитие, где меня ждал верный Федя Золотухин.
Даже Лимпопо больше не встречал меня радостным лаем. В день свадьбы грязный, нечесаный Лимпопо был торжественно передан Ольге, которая лишилась дара речи. Я ее понимаю: в такой радостный день вдруг узнать, что тот самый подозрительный субъект в рыжей шапке и есть твой законный муж!
Мы шагаем по улице. Оля такая красивая и желанная, что я то и дело останавливаюсь и, повернув ее к себе, целую. А мимо идут люди и, наверное, думают о нас плохо. Они ведь не знают, что мы муж и жена. А если бы им сказали — не поверили.
Где это видано, чтобы муж так часто целовал свою собственную жену на улице?
— Я хочу тебя показать своим девчонкам, — говорит Оля.
— Это опасно…
— Влюбишься в кого-нибудь?
— Вдруг я им не понравлюсь? — говорю я. — Возьмут и уговорят тебя развестись.
— Они все время пристают ко мне.
— Ладно, — говорю я. — Показывай…
Мне все еще не верится, что эта высокая красивая девушка моя жена. Я, наверное, очень счастлив. Даже на работе ребята стали подшучивать над моим сияющим видом. Оказывается, я могу не услышать, когда ко мне кто-либо обращается, могу без всякой причины улыбаться. И совсем разучился сердиться. А при моей бригадирской должности это иногда необходимо.
— Я не могла дождаться, когда закончится последняя лекция, — говорит Оля, прижимаясь ко мне.
— А я гудка, — говорю я.
Мы проходим мимо нового здания, я беру ее за руку и отворяю дверь. Какое-то учреждение. Длинный освещенный коридор и двери с табличками.
Я крепко прижимаю Олю к себе и целую. Она что-то хочет сказать, показывает глазами на коридор, но потом тоже умолкает. И я вижу, как жарко блестят ее огромные глаза…
— Нашли место, — слышим мы суровый голос. Перед нами солидный мужчина в коричневом костюме и галстуке в горошек. Он смотрит на нас. На голове — ни одной волосинки. Огромная лысина сияет.
— А вы повесьте на дверях табличку: «Посторонним целоваться воспрещается!» — говорю я.
— Что?! — багровеет мужчина. Брови его ползут вверх.
Мы как ошпаренные выскакиваем на улицу. Над дверями вывеска: «Городская прокуратура».
— Ты сумасшедший! — говорит Оля. Она тоже прочитала вывеску. Впрочем, если бы мы попали в другую дверь, вот, например, в эту, где помещается народный суд, что бы изменилось?
— Ты моя жена? — спрашиваю я.
— Ничего подобного. Муж и жена живут вместе, а мы?
— Так интереснее, — говорю я.
— Целуемся в каких-то мрачных подъездах! — возмущается она.
— Давай на улице, — останавливаюсь я и поворачиваю ее к себе.
Она шепчет:
— Ты с ума сошел… Нина Сергеевна, завкафедрой…
— Ей завидно, — говорю я.
— Андрей, мы попадем в милицию.
— Вот и прекрасно, — говорю я. — Получим по десять суток, покажем судье наше брачное свидетельство и отсидим в одной камере. Мечта!
— Я согласна, — смеется она.
Заслонившись от прохожих ее студенческой сумкой, мы снова целуемся.
Нам повезло: в «Спутнике» шел «Брак по-итальянски». Ни я, ни Оля этот фильм еще не видели. Тихо просидели весь сеанс и даже ни разу не поцеловались.
Бывает, много говорят о каком-нибудь фильме. Настроишься заранее на шедевр, а потом уходишь из кинотеатра обманутый. На этот раз этого не случилось.
Мы молча пошли к Олиному дому, говорить не хотелось. Под ногами с тихим треском крошился лед, в лицо дул свежий ветер. Он принес с собой далекие и уже позабытые запахи весны.
Мы остановились под деревом. Уже одиннадцать часов, а расставаться не хотелось. Не хотелось — не то слово. Расставаться просто было немыслимо. Кто мы в конце концов: муж и жена или бедные влюбленные?
Все верно, муж и жена, и еще влюбленные. Без памяти друг в друга. Я расстегнул пальто и крепко прижал Олю к себе. Никуда я ее не отпущу. Вот так и простоим всю ночь до утра…
Хлопнула дверь парадного, и на улицу выкатился черный комок. Это наш Лимпопо! Лохматый песик с веселым лаем бросился к нам. Я схватил Олю за руку и по тропинке припустил к автобусной остановке.
— Андрей, — сказала запыхавшаяся Оля. — Пойдем к нам… Это уже становится неприлично.
— Не могу я к вам пойти. Я вчера был, и позавчера. И запозавчера тоже.
— Я так больше не могу…
— Я тоже, — сказал я.
— У нас есть комната, моя комната, понимаешь?
Я пытаюсь ей объяснить, что никогда не смогу жить у ее родителей, — уж такой я человек, и ничего тут не поделаешь. Одно дело приходить в гости, другое — жить с ними. Меня это угнетает. Я все задеваю плечами и опрокидываю, у меня отнимается язык, я глупею и вообще чувствую себя несчастным. Я лучше попрошусь в строительную бригаду и буду сам строить этот новый дом, где мне пообещали квартиру. Может быть, его сдадут раньше срока. И пусть Оля не думает, что я плохо отношусь к ее родителям…
Она слушает меня, плачет и улыбается. Лимпопо крутится возле наших ног, встает на задние лапы и заглядывает в лицо. Он тоже меня приглашает… на новую квартиру.
— Когда ты садишься в этот проклятый автобус, который тебя куда-то увозит, я ему показываю кулак, — говорит Оля.
И тут из-за поворота — легок на помине — показывается автобус. Вспыхивают яркие фары и снова гаснут.
— Вот, пожалуйста! — плачущим голосом говорит Оля.
Она совсем по-детски шмыгает носом, и блестящая слеза медленно ползет по щеке и подбородку. У меня на какой-то миг возникает ощущение, будто мы расстаемся навсегда. Вот сейчас я сяду в автобус, за мной закроется дверца — и прощай моя жена!
С металлическим скрежетом распахиваются дверцы.
— Действительно, почему мы должны расставаться? — говорю я.
— Не знаю, — говорит она.
Я беру ее за талию и, как маленькую девочку, сажаю в автобус, затем хватаю Лимпопо и сам забираюсь.
В автобусе плавает горячий воздух — обогреватели работают на всю мощность. Оля удивленно смотрит на меня. Лимпопо — я его запихал под пальто — высунул свою смешную морду и тоже таращит маленькие черные глаза.
— Почему ты не спросишь, куда мы едем? — говорю я.
— Мне все равно, — отвечает она.
Пышный синий с голубым шарф закрывает ее голову и подбородок, у самых губ — каштановый завиток волос. Мне хочется его отодвинуть к уху, но я не решаюсь. Так тоже красиво. Я осторожно беру в ладони ее теплую руку и смотрю в глаза. Мне все еще не верится, что она моя жена. И что мы сидим в автобусе, который не спеша катит по освещенным улицам. Мне не верится, что сейчас мы придем в общежитие, и я сниму с нее пальто и этот пышный шарф и скажу Феде Золотухину, чтобы он убирался ко всем чертям…
Нет, так не скажу, а вежливо попрошу Федю пойти к ребятам переночевать. А если он спит, я на руках отнесу его в соседнюю комнату. Там наверняка найдется свободная койка — ведь многие работают в ночную смену…
— Гражданин, возьмите билеты…
Суровая кондукторша выжидающе смотрит на меня. Я беру два билета, но тут пригревшийся на моей груди Лимпопо высовывает лохматую голову и тявкает на кондукторшу. Лимпопо — вежливый, музыкальный пес, и ему не понравился простуженный голос хозяйки автобуса.
— Собака? — спрашивает кондукторша. — Собак в автобусе не разрешается провозить.
— Это Лимпопо, — говорю я.
— Обезьяна, значит, — на полном серьезе говорит кондукторша и невозмутимо, словно матрос по качающейся палубе, идет на переднюю площадку.
А мы, с трудом сдерживаясь, чтобы не расхохотаться, прячем вдруг рассвирепевшего Лимпопо под пальто. Пассажиры, слышавшие наш разговор с кондуктором, стали с любопытством оглядываться: кому не интересно поглядеть на живую обезьянку?
На следующей остановке мы выскакиваем из автобуса. Лимпопо, очевидно, решил, что мы хохочем над ним, и, обидевшись, разлаялся на весь автобус…
Это не наша остановка. Нам идти еще с километр. Параллельно шоссе тянутся железнодорожные пути. Пахнет паровозным дымом и свежевыпеченным хлебом. Тут же недалеко хлебозавод. Лимпопо черным мячом катится вперед по скользкому тротуару. Снег за придорожной канавой совсем почернел. Между двумя рядами деревьев, как в сказке, появляется луна. Покрытое наледью шоссе вдруг превратилось в реку и засияло во всю свою длину, а деревья стали серебристо-голубыми. Хотелось разбежаться и прокатиться по этому длинному катку. Глубокие синие тени окружили дома, и лишь желтые квадраты окон заставили расступиться лунную синеву.
Наши шаги гулко дробят тишину.
На улице больше никого не видно. Оля поскользнулась, и я взял ее под руку. Где-то у линии залаял на кошку Лимпопо. Он не заблудится, мы здесь иногда гуляли с ним вдвоем ночью.
А вот и мое освещенное окно. Оля останавливается у толстой липы и с улыбкой смотрит на меня.
— Под этим деревом я несколько раз стояла и смотрела на твое окно, — говорит она. — Видишь, какая серая кора с глубокими трещинами? Если бы у меня был ножик, я вырезала бы твое имя… Вот здесь поздней осенью сидела мохнатая ночная бабочка с красным ромбом на том месте, где туловище соединяется с головой. Я дотронулась до нее пальцем, и бабочка — она была похожа на маленького демона — зашевелила крыльями и поползла вверх…
— А ты знаешь, что я в это время делал?
— Ты как-то вышел из дома, остановился на тротуаре, достал сигареты… Чиркнула спичка, и я увидела твою черную бровь, прищуренный глаз. Грустный-грустный такой глаз… Ты прошуршал в плаще совсем близко. Я еле успела спрятаться за это дерево…
— Где же моя интуиция!
— Ты зашел в будку вместе со своей интуицией, опустил монету и набрал чей-то номер…
— Я был влюблен в одну девушку, — говорю я. — Хочешь расскажу, что было дальше? Я сел в автобус, вышел у одного большого дома, спрятался под деревом и стал глазеть на ее окна… Это была бессердечная девушка — она даже ни разу не подошла к окну!
— Я в это время шла под дождем и думала о тебе… — улыбается она.
Из обледенелой придорожной канавы выскакивает Лимпопо. Маленькие глаза его в ночи кажутся большими и светятся. Наш лохматый приятель принимается прыгать и громко лаять.
1964 — 1967 гг.