Страница:
Голос женщины, называвший собравшихся товарищами и выясняющий, люди ли они, громко прорезался где-то невдалеке, но все-таки впереди: меня отметьте, пожалуйста! Триста двенадцатый! Трайнина! до самого капота женщине добраться не удалось, и она, чувствуя, как все дальше и дальше уходят номера вперед, неостановимо, невозвратимо, словно вода сквозь пальцы, словно жизнь, - решилась крикнуть с расстояния: Трайнина! Триста двенадцатый! Отметьте меня, пожалуйста! Я сзади кричала - не услышали! Всех услышали - одну ее не услышали - ужасно саркастический бас откуда-то из темноты, из противоположного конца толпы. Кто опоздал - вычеркивать! громко добавил злой за вопрос о человеке Арсений, словно десяток опоздавших мог серьезно повысить его шансы. Полторы тысячи дадут - попадем в список и так, а дадут триста - все равно не поможет, всех не повычеркнешь, шепнула христианка Лена. А если тысячу триста? Как раз нам на четырнадцать номеров и не хватит. На тринадцать, возразила Вильгельмова.
Четыреста сорок три! Антипп! Ты фамилию говори! Так у меня же фамилия Антипп! на полном серьезе попытался объяснить номер четыреста сорок третий, через два ?п?, и вся толпа грохнула хохотом. Четыреста сорок четыре! Трай-ни-на-а-а... Три-ста-две-на-дца-тый! Отметьте же меня, пожалуйста! это был вопль о помощи, мольба о жизни перед лицом неизбежной гибели. Трай-ни-на-а-а-а-а... Вычеркивай, вразнобой откликнулись толкущиеся. Товарищи! За что?! Товарищи!! совсем уж в истерике бился голос Трайниной, номер триста двенадцатый. Вы-чер-ки-ва-а-а-ай! единодушно - и как им только удалось! проскандировали товарищи. Да заткните ее в конце концов! крикнул поверх голов, вдаль, в толпу черный с погончиками. Работать невозможно! Все поперепутаем, перекличку никогда не кончим! Четыреста семьдесят три! Подлубный! Четыреста семьдесят четыре!..
Там, откуда доносился голос женцины, произошло легкое движение, бурление, визг ее: я же на минуточку только и опоздала! Товарищи! Това... и оборвался на полукрике, заглушенный неразборчивыми басами. Потом все смолкло. Остался ровный, чуть слышный шумок чутко слушающей толпы, ее дыхание, что ли. Поверх - дубль-номера, завершаемые фамилиями. Четыреста девяносто девять! Сидоров-Казюкас! Пятьсот!
Что с нею сделали? заволновался кто-то сзади: голос, человек, черт?.. Какой вы пугливый! обернулась Лена. Ничего не сделали. Сказали, наверное, что отметят после или что-нибудь еще. Успокоили... Арсений не ожидал от высокомерной Вильгельмовой, даже при всем ее христианстве, такой заинтересованности случайною, к ней не относящейся репликою, и ему стало жутко. Не по себе. Кого она уговаривает? Тише! шикнули на художницу сбоку. Номер пропустим!
Вильгельмова снова обернулась - презрительно - но не знала к кому, и презрение пропало даром. Это выглядело смешно. У меня есть стихотворение, встрял Арсений, но совсем шепотом, наклонившись к Лене, чтобы не вызвать нареканий сотолпников. По ассоциации вспомнилось. И не атеистическое, скорее наоборот. Можно, прочту? Погодите, ответила Вильгельмова, вроде бы вслушиваясь в номера, на деле же - преодолевая смущение после презрительного своего взгляда, не нашедшего адресата. Еще не скоро, успокоил Арсений. Еще и до шестой сотни не добрались. Так можно? и, не дожидаясь второго ответа, который обещал быть подобным первому, начал:
Я видел раз, как в зале ожиданья
Московского вокзала в Ленинграде
живые петербургские преданья:
калеки, алкаши, альфонсы, бляди
толпою, слишком красочной для были,
забившись в полуосвещенный угол,
свою товарку молча злобно били,
как только бьют в кино тряпичных кукол.
Она молчала, пьяная шалава,
лишь закрывала голову руками,
покуда милицейская облава
не застучала в зале сапогами...
Красненко! очень громко крикнул прямо над ухом у Арсения черт, стоящий позади. Крас-нен-ко! тот самый, судя по хриплому баритону, что интересовался судьбою Трайниной, номер триста двенадцатый. Шестьсот шесть! Векслер! Шестьсот семь!
Ленино предсказание не сбывалось: толпа почти не спадала. Отметившиеся почему-то не выбирались вовне: то ли непросто это было, то ли сознавая, что участвуют в некоем мистическом ритуале, смысл которого не в одних отметках. Слушайте дальше, суетливо произнес Арсений, боясь потерять инициативу:
Беззвучно, как от крестного знаменья,
мгновенно, как от криков петушиных,
растаяли, исчезли привиденья
в ночи и в зарешеченных машинах.
Потом, когда опасность миновала,
и шантрапа, свободная до срока,
повылезла, как мыши из подвала,
мне удалось услышать подоплеку:
ту женщину, попавшую на круг им,
ночная голь нещадно колотила
за то, что не пошла она с безруким,
которому пятерки не хватило...
Это на каком же вы вокзале блядей видели, что дороже пятерки стоят? поинтересовалась Лена. Старыми деньгами, отмахнулся Арсений. Не мешайте читать! Так и писали бы: полтины, не унималась хорошо осведомленная в предмете собеседница. Ладно, ответил Арсений. Полтины! Дальше слушайте:
которому полтины не хватило,
пусть будет по-вашему!
...за то, что быть добрей и чище надо,
что не смогла потрафить инвалиду,
что, отказав герою Сталинграда,
всему народу нанесла обиду.
Его тотчас утешила другая...
Но сколько было злобы и усердья,
жестокость и осмысленность какая
в расправе сей во имя милосердья!
Ну как, нравится?
Нет, не христианские это стихи. Талантливые, но не христианские. Циничные. Бога в них нету, Бога! И не держите меня, пожалуйста, за талию: во-первых, не место, во-вторых, - ничего не следует делать исподтишка. Семьсот одиннадцать! Долин! Семьсот двенадцать!
Незаметно когда толпа уменьшилась в размере, однако тесно оставалось по-прежнему. У коротышки голос совсем сел, зато длинному с погончиками не делалось ничего, звук, казалось, только крепчал: семьсот тридцать восемь! Данелия! Семьсот тридцать девять! Семьсот тридцать девять! Вычеркиваем. Семьсот сорок!
Ну, хорошо, а как вам вот это понравится? сказал Арсений, получивший за сегодня уже третий щелчок по носу, но не теряющий надежды покорить хоть кого-нибудь поэтическим своим гением, хоть Лену. Реквием для топора. Совсем небольшая поэма, и, на испуганный взгляд Вильгельмовой: скорее - цикл стихотворений. Можно? Эпиграф такой: прощай и помни обо мне. Гамлет. Это тень отца Гамлета говорит, в первом акте... Да, я оформляла Гамлета в Омске, в семьдесят четвертом. У меня там не было никакого Эльсинора, а...
Дикий женский взвизг раздался впереди, совсем неподалеку, и на его месте тут же образовалась пустота, куда Лену с Арсением и втянуло. Все произошло так быстро, что непонятно было: что? почему? произошло ли вообще. Но Арсений, начавший поэму, не желал отвлекаться, потому и продолжил, загнав тревогу и любопытство на самое дно души. Значит, так. Первая часть называется RECORDARE... Это в переводе с латыни что-то вроде ПОМНИТЕ.
Вс° про войну, про подвиги, про битвы...
А я хочу - чем дальше, тем острей
сложить заупокойную молитву
по не вернувшимся из лагерей...
Да что вы там смотрите? сам прервался Арсений, раздраженный пристальным и суетливым Лениным вниманием к чему-то внизу, под ногами. Мне кажется, мы на том месте... где эта... Трайнина... кричала. Смотрите, как скользко.
Арсений глянул вниз. Конечно, не видно ничего, да и тесно. Шаркнул ногою: вроде, действительно, скользко как-то. Хотел было опуститься на полусогнутых, мазнуть по асфальту пальцем, понюхать, рассмотреть поближе, но к горлу подступила брезгливая тошнота. Обыкновенное масло, Лена. Автомобильное. АС-8. Лужа масла, и ничего более. Вы уверены? Лена! Перестаньте гнать чернуху. Слушайте лучше дальше... Семьсот семьдесят один! Казанцев! Семьсот семьдесят два! На игру в лото похоже, заметила Лена. Кретинское лото. Лото в темноте. Так продолжать? еще раз спросил Арсений. А очередь не пропустим? Длинно там у вас? Успеем, сказал Арсений. И не волнуйтесь. Я вполуха слушаю. Если что - остановлюсь вовремя. Итак:
Вс° про войну, про подвиги, про битвы...
А я хочу - чем дальше, тем острей
сложить заупокойную молитву
по не вернувшимся из лагерей...
Глава двадцатая
РЕКВИЕМ ДЛЯ ТОПОРА
Прощай и помни обо мне.
В. Шекспир
206. RECORDARE
Вс° про войну, про подвиги, про битвы...
А я хочу - чем дальше, тем острей
сложить заупокойную молитву
по не вернувшимся из лагерей...
Ни от кого не принимаю иска
до той поры, как небо над Москвой
не треснет под громадой обелиска:
под черной вышкою сторожевой,
пока над вышкой той сторожевою
не вспыхнет пламя вечного огня.
Тогда о не пришедших с поля боя
найдется что сказать и у меня.
207. РАССКАЗ О СМЕРТИ ОТЦА
А дело было так: нас повели,
чуть рассвело, к назначенной делянке.
Снег был глубок, и мы едва брели,
а у меня от сбившейся портянки
вздувалась на больной ноге мозоль,
но думать о привале было глупо.
Вставало солнце. Снег блестел, как соль.
И даже вертухаевы тулупы
утрачивали признак белизны
на фоне снега. И тогда впервые
я ощутил дыхание весны
и осознал, что мы еще живые
и что на свете март. (А в сентябре
у нас с твоим отцом кончались сроки.)
Но ели были сумрачны и строги,
и солнце застревало в их коре.
Дошли до места. Старший на пеньке
уселся, гладя карабина ложе,
и закурил. А тот, что помоложе,
пошел по кругу со штыком в руке.
Он обходил делянку, аккуратно
концом штыка прочерчивая снег.
Кто за черту заступит! - всем понятно?
стреляю, полагая за побег,
заметил старший. Выругался кто-то.
Лукич наш - Ворошиловский стрелок,
добавил молодой. Начни работу!
Старались сделать норму, кто как мог,
косились на черту. И вдруг громада
сосны нависла над твоим отцом.
Я крикнул. Он увидел. Стал как вата
и прянул прочь. Через черту. Лицом
уткнулся в снег. Над дулом карабина
еще мгновенье веялся дымок.
Предупреждал: не бегать! Метко: в спину
напротив сердца. Даже не намок
бушлат от крови. Не успел. Сверкая
в закатных побагровевших лучах
стал кровью снег.
А звали вертухая,
запомни навсегда: Егор Слипчак.
208. AGNUS DEI
В родной стране СССР,
в Березовых Ключах,
живет седой пенсионер
Егор Лукич Слипчак.
Ах, жизнь привольна и легка:
и домик свой, и сад,
и куры есть у Слипчака.
Румян Лукич, усат.
Он утром раненько встает,
покормит лично кур,
яичко съест, чайку попьет,
устроит перекур
и после важных этих мер
присядет на стульчак
счастливый сей пенсионер
Егор Лукич Слипчак.
Не прячется ни от кого,
сам Бог себе и царь,
а сын в райкоме у него
четверьтый секретарь.
Все есть: не надо ничего,
не жизнь - сплошной восторг,
а дочка в школе у него
историк и парторг.
Ах, верно, вечно будет жить
Егор Лукич Слипчак:
он в меру ест, он бросил пить,
не курит натощак
и, бодр как юный пионер,
растит себе внучат.
Вот так живет в СССР
сей гражданин СССР
Егор Лукич Слипчак.
209. ГАМЛЕТ
Я - Гамлет, не знающий, стоит ли мстить.
И, если бы взял на себя это право,
не знал бы, должно быть, что делать с Варравой:
отправить на крест или прочь отпустить.
А может ли быть, что желанье простить
порой знаменует лишь трусость да леность,
а правдой становится вечная ненависть?
Я Гамлет, не знающий, стоит ли мстить.
210. SANCTUS
Товарищ Сталин, вы большой ученый,
историю вы знаете на ять,
а нам, коль уж попали в список черный,
одна дорога. Ну, да наплевать.
Мы тоже были молоды и крепки,
махали топором до дурноты,
рубили лес по-сталински, на щепки,
и щепки те сломали нам хребты.
Веселого немного в этой доле,
но в нашей смерти не виним мы вас:
нам не по силам оказалась воля
явились вы. И показали класс.
Россия дождалась, чего хотела,
и, вся в слезах, упала вам на грудь,
а вы... вы слишком знали ваше дело,
смотрели в корень. Зрели рабью суть.
Конечно, не безгрешны вы, но так ли
безмерны, непростимы те грехи?
Ведь Немирович ставил вам спектакли,
Ахматова писала вам стихи.
Кто только вам не бил земных поклонов!
И стали вы, товарищ Сталин, Бог:
не в человечьих силах сто мильонов,
сто пятьдесят! скрутить в бараний рог.
Товарищ Сталин, дорогой, родимый!
все наше горе - право, не беда.
Вы были больше нам необходимы,
чем в голод хлеб и чем в жару вода.
Живите ж тыщу лет, товарищ Сталин,
пусть не в Кремле - так в памяти у масс,
а наш народ, он вами не оставлен,
он любит вас. Он в сердце спрятал вас.
211. LACRIMOSA
Письмо это вряд ли найдет адресата:
пишу наугад, отдаю наугад.
Ведь если бы письма ходили из ада,
то что бы тогда это вышел за ад!
Но если не верить, что ты на свободе,
что Витька наш жив, - так уж лучше в петлю
Я очень люблю тебя, милый Володя!
Ты слышишь, Володенька: очень люблю.
В бараке у воздуха вкус керосина.
Твержу по ночам себе: брось, откажись!
Ты тысячу раз поддавалась насилью
и тысячу раз помышляла на жизнь
и все же жива. При таком обороте
имеешь ли право на мужа, семью?
Но я же люблю тебя, милый Володя!
Ты слышишь, Володенька? Очень люблю.
Володя! А может быть - лучше бы сразу?
Секунда решимости - что за беда!
Меня разъедает дурная зараза,
и мне не отмыться теперь никогда.
Семнадцатый месяц уже на исходе.
Скажи мне, за что я все это терплю?
Что делать, Володя? Ответь мне, Володя!
О, как я люблю тебя! Веришь? - люблю...
212. DIES IRAE
День Гнева не наступит никогда.
Со всею убежденностью пророка
я говорю: не существует Бога,
а стало быть, и Божьего Суда.
И в равной мере смешаны в золе,
не разбирая рая или ада,
и не нашедший на земле награды,
и избежавший мести на земле.
213. CONFUTATIS
А было время: к топору зовите Русь!
Не так-то просто. Но уж если дозываются
ничем из памяти не выбить крови вкус,
такие вещи никогда не забываются.
Рыдает петел над отрекшимся Петром,
висит Спаситель в окружении разбойников...
Нас убивали тем же самым топором,
которым некогда орудовал Раскольников.
214. ПИСЬМО ИЗ ПРОВИНЦИИ
Я вашу просьбу выполняю без охоты:
картины прошлого подобны миражу,
но мне всегда приятны были дон-кихоты,
и потому-то я вам все-таки пишу.
Тот самый лагерь, где погибла ваша мама
(хотя, насколько ваши сведенья верны?
их было несколько в окрестностях Имана),
был уничтожен с наступлением войны.
Уничтоженье лагерей происходило
по всей стране, но большей частью у границ:
для удаления опасности из тыла
и устранения малополезных лиц.
Мне повезло тогда. Вы знаете: сама я
была врачом (и остаюсь им до сих пор),
а остальная наша пятьдесят восьмая
почти что полностью попала под топор...
215. HOSTIAE
Не тратить патронов! Война на дворе!
и острый топор - инвентарь лесосплава,
ремень оттянул, как наган в кобуре,
но только не слева, а справа.
Война! Мягкосердье - опаснейший яд.
Такая настала година лихая.
Четырнадцать женщин у кромки стоят
и два вертухая.
Глаза вертухаев немного пьяны
от спирта, добытого ночью в медчасти,
а может - от страха внезапной войны,
а может - от власти.
Четырнадцать женщин стоят надо рвом,
осеннюю осыпь коленями тронув.
Мишени - затылки. Руби топором.
Не тратить патронов!
216. ПРОДОЛЖЕНИЕ ПИСЬМА
Я не решусь сказать с уверенностью полной:
плохая память на сотрудников ЧеКа,
но, тем не менее, мне кажется, я помню
в охране лагеря Егора Слипчака.
Лицо тупое, злое, позверее прочих.
Таким, вы знаете, бубнового туза
на спины нашивать. Стрелок. Значкист. Сверхсрочник.
Но точно он ли? С уважением. СА
217. REX TREMENDE
Стоит охрана перед раем
при топорах, как при ключах,
и вот уже не вертухаем,
а Богом мнит себя Слипчак.
От полноты повиновенья
сих человеческих скотов
в душе рождаются мгновенья,
когда и миловать готов,
и тут же полукружьем нимба
подсвечивается чело.
Завидуют? А вот бы им бы!
Быть Богом - тоже тяжело.
Сладчайшей судорогой сводит
нутро. И ждет Лукич, пока
желанье миловать проходит.
И опускается рука.
Стоит кодла сторожевая,
под солнцем нимбами лучась.
Стоит Слипчак, переживая
свой лучший час. Свой звездный час!
218. POST SCRIPTUM
Я знаю, Виктор, до меня вам нету дела,
вы заплутали в вашей собственной судьбе,
и тем не менее прочтите: я б хотела
вам написать десяток строчек о себе.
Люблю работу (мне пока хватает силы),
читаю книги, езжу в лес, ращу внучат,
и суть не в том, что я кому-то там простила,
а что забыла тех, кому должна прощать.
И не сердитесь, что пишу об этом прямо,
я не умею растасовывать слова:
примерно то ж вам сказала б ваша мама.
Конечно, если бы она была жива...
Она б не стала жить остатком старой злобы,
ей настоящего достало б за глаза.
Найдите время, приезжайте в гости, чтобы
поговорить по-человечески. СА
219. ОСТАВЬТЕ О МЕРТВЫХ СКОРБЕТЬ МЕРТВЕЦАМ
Оставьте о мертвых скорбеть мертвецам.
Идите за Мною: с живыми живые.
Слова эти, знаю, звучат не впервые.
Но что-то должны же мы нашим отцам?!
Следят, не желая меня отпустить,
в толкучке метро и в безмолвии комнат
Эдип, не решившийся, стоит ли помнить,
и Гамлет, не знающий, стоит ли мстить.
220. AGNUS DEI (2)
Слипчак? Егор Лукич? Конечно, знаю!
Да где ж еще? Ну, разве что в саду.
Ага, вон там. Калитка вырезная.
Да нет! Давайте, лучше проведу.
Мужик хороший. Фронтовик. Медали
по всей груди. Он был в сорок втором
под Сталинградом ранен. А видали?
глядите вон - как машет топором!
Дрова готовит на зиму. Колхоз-то
всегда б ему помог, в любой момент,
а любит - сам. Лукич, встречай-ка гостя,
вон из Москвы к тебе. Корреспондент.
221. РАЗВЯЗКА БЕЗ РАЗВЯЗКИ
Итак, передо мной стоял живой Слипчак.
Я на него смотрел. И жизнь лишалась смысла.
Мой неподъемный груз остался на плечах,
и даже сверху что-то новое повисло.
Я загодя любой вертуха°в резон
ночами обсосал: про веру хоть во что-то
и про императив, что даже в пору зон
повелевает честно выполнять работу.
Я ждал вопроса: мол, а сам бы я посмел
иль скажем так: сумел? - в текущем разобраться?
Мол, много вас таких, кто стал умен и смел,
но ни на день не раньше смены декораций.
И пограничный страх, и выбор в каждый миг,
и сотни сот иных вопросов Кьеркегора,
премудрость всю, что столь мучительно постиг,
я был давно готов вложить в уста Егора.
И на любой его резон или вопрос
такие я слова нашел ночами бдений,
что - только б их сказать - Слипчак бы в землю врос,
из области живых ушел бы в край видений.
Но вот лицо к лицу, и ясно: разговор
не склеится никак: различную природу...
2.41 - 2.44
Тысяча триста тринадцать! выкрикнул длинный с погончиками. Вильгельмова! пропела Лена в унисон с Арсением: значит, слушала поэму не более чем вполуха. А и чего бы он хотел? Зачем затеял читать это здесь?! Точно что юный психиатр, призывающий на Невском к покаянию. Только психиатр не обращал внимания на номера очереди за автомобилями. Тысяча триста четырнадцать! Ольховский! Фу, слава Богу! И пошли выбираться из совсем уж поредевшей толпочки. Так вы, надеюсь, дочитаете? Дочитаю, скривился Арсений. Куда же теперь деваться. Но неужели вас не шокирует мой воинствующий атеизм? А по-моему, как раз здесь атеизма гораздо меньше, чем вам кажется. Со всею убежденностью пророка = я говорю: не существует Бога? вопросительно процитировал себя Арсений. Когда с убежденностью пророка, ответила Вильгельмова, все получается в Его имя. Даже социализм? снова вопросил Арсений. Убежденности Там было хоть отбавляй. Впрочем, вы по вере эксперт, вам виднее.
Тысяча триста двадцать девять, донеслось уже издалека. Слипчак! выкрикнул Арсений. Тысяча триста тридцать!.. Так на чем мы остановились? Про то, как между ними не склеивается разговор. Да, действительно:
...разговор
не склеится никак: различную природу
имеют языки. Ну, разве что топор,
блестящий в чурбаке, послужит переводу.
Но мне ли брать топор?.. И ясность принесла
сознанье моего последнего крушенья,
а все казненные (им не было числа)
вокруг обстали нас и ждали разрешенья,
и в их измученных бессонницей очах
застыл немой вопрос, которым я томился
уже не первый год. А жизнь лишалась смысла,
поскольку предо мной стоял живой Слипчак.
222. REQUIEM AETERNEM
Вы скажете: многое кануло в нети.
Я ж вижу всегда, чуть закрою глаза:
лежат лагеря, как распятые дети
Учителя нашего, Бога, Отца.
Пусть давность времен размывает детали,
но не исчезает навязчивый сон:
терновые венчики тянутой стали
над серыми нимбами лагерных зон.
Глава двадцать первая
МЕЖДУ ВОЛКОМ И СОБАКОЙ
И по каштановой аллее
Чудовищный мотор несется.
Стрекочет лента. Сердце бьется
Тревожнее и веселее.
О. Мандельштам
223. 2.47 - 2.58
Ну вы меня достали, резюмировала Вильгельмова и взяла Арсениеву руку, протащила в распах отороченного искусственным мехом жакета. Смотрите-ка, как бьется сердце, прижала к низу не стесненной лифчиком груди. Никакого сердца Арсений, разумеется, не услышал, зато от прикосновения тылом кисти к некогда упругой, но и теперь еще вполне сексапильной выпуклости ощутил шевеление в брюках.
Терновые венчики тянутой стали
над серыми нимбами лагерных зон,
повторила Вильгельмова последние строки поэмы. О! Это я вижу! Это я могу нарисовать. У меня дедушка, между прочим, тоже погиб в лагерях. Соратник Дзержинского, член партии с девятьсот девятого года. Я, знаете, оформляла как-то спектакль в Уфе, и образным решением было: мученик. Или Ангел, я не знаю точно. Белые стены, как два крыла, витраж над дверью - голова, и книзу, по лестнице, - длинный красный ковер: поток крови. А поверх всего вместо потолка - эдакий белый нимб, опутанный колючей проволокою. Почти как у вас. Спектакль, конечно, не про наши лагеря, про Чили. Я думала: оформление зарубят, спектакль закроют. Ничего. До сих пор, кажется, идет. Проглядели намек. Долго я буду вертеть сигарету?! Вы мне огня подать можете?
Арсений автоматически полез в карман и вспомнил: ?ронсон? у Лики, спички кончились, и вместо едких вопросов о страдальце-дедушке, всепрощении и христианстве пустился в оправдания: я, видите ли, оставил сегодня утром зажигалку в одном доме. И вот... пожал плечами, сделал выражение лица. У любовницы, ехидно утвердила Вильгельмова, тоже, казалось, забыв о своем христианстве навсегда. У знакомой, солгал зачем-то Арсений, и не в том было дело, что не хотел унижать Лику словом любовница, а в том, что отмежевывался от нее, предавал, так, во всяком случае, почувствовалось. А далеко она живет? Как вам сказать... Правдиво. Если правдиво: прилично. На Каширке. Одна? Одна, снова солгал Арсений. А зачем вам это надо? Поехали за зажигалкой, ответила Вильгельмова. Нельзя же всю ночь без огня мучиться. У Арсения оборвалось внутри. Я сейчас прикурю у кого-нибудь, засуетился он. Сейчас прикурите, припечатала, не оставляя надежды, Лена, а потом? И чаю заодно напьемся. Ваша знакомая (так, вразрядку, художница слово знакомая и произнесла) чаем напоить может? Поздно ведь, Лена, залепетал Арсений, неудобно. А по-моему, Вильгельмова торжествовала, ничего! Ей, пожалуй, приятно будет. И занимательно. Вот я, например, очень развлеклась бы, развлекалась художница, если б ко мне кто ночью приехал пить чай. Если, разумеется, не любовник с дамою. Но ведь вы сказали: знакомая? Выждала, не опровергнет ли собеседник сам себя, и добавила: и потом, Арсений, стоит ли отказывать, когда вас просит женщина? Если это даже просто ее каприз? Вы подумайте. Кстати, я правильно произнесла ваше имя?
Мудак, пробурчал про себя растерянный Арсений. И зачем я ей ляпнул, что на Каширке! Повез бы к себе и сказал, что дома никого нету. Хотя она, пожалуй, увязалась бы со мною и в подъезд. Характер неудержимый. Трезвонить бы начала, соседей перебудила. Еще хуже бы вышло! Зачем вообще было поминать проклятую зажигалку! Ну кончились спички и кончились. Ладно, слово не птица, бормотал и бормотал он, не допуская, что можно просто, безо лжи, без объяснений художнице отказать. К Лике так к Лике. Заодно посмотрим, как там наш Юрочка перемогает горе, и вдруг, хоть идея насчет Юры самому же казалась бредовою, пришедшей в голову ради красного словца, увлекся ею, явственно увидел друга в постели любовницы, даже от обиды слезы выступили. Чем хуже, тем лучше! Давно пора кончать бесконечную бодягу с несчастной, но благороднейшей алкоголичкою Леокадией Степановной д'Арк! Итак, в предполагаемой ночной поездке виновной оказывалась Лика, и на душе Арсения сразу полегчало: если вы, Лена, так настаиваете... Я ни на чем не настаиваю, улыбнулась художница. Я предлагаю увеселительную прогулку, род пикника. Где ваша машина? У меня, конечно, машина была, но... виновато развел Арсений руками. Ну вот, видите: род пикника на собственном транспорте. А перекличка когда? не очень активно схватился Арсений за последнюю соломинку. Что, еще перекличка будет? А вы думали! Еще и не одна! Вы, Лена, видать, в очередях не стаивали! Вильгельмова сморщила личико: дескать, вот еще!
Четыреста сорок три! Антипп! Ты фамилию говори! Так у меня же фамилия Антипп! на полном серьезе попытался объяснить номер четыреста сорок третий, через два ?п?, и вся толпа грохнула хохотом. Четыреста сорок четыре! Трай-ни-на-а-а... Три-ста-две-на-дца-тый! Отметьте же меня, пожалуйста! это был вопль о помощи, мольба о жизни перед лицом неизбежной гибели. Трай-ни-на-а-а-а-а... Вычеркивай, вразнобой откликнулись толкущиеся. Товарищи! За что?! Товарищи!! совсем уж в истерике бился голос Трайниной, номер триста двенадцатый. Вы-чер-ки-ва-а-а-ай! единодушно - и как им только удалось! проскандировали товарищи. Да заткните ее в конце концов! крикнул поверх голов, вдаль, в толпу черный с погончиками. Работать невозможно! Все поперепутаем, перекличку никогда не кончим! Четыреста семьдесят три! Подлубный! Четыреста семьдесят четыре!..
Там, откуда доносился голос женцины, произошло легкое движение, бурление, визг ее: я же на минуточку только и опоздала! Товарищи! Това... и оборвался на полукрике, заглушенный неразборчивыми басами. Потом все смолкло. Остался ровный, чуть слышный шумок чутко слушающей толпы, ее дыхание, что ли. Поверх - дубль-номера, завершаемые фамилиями. Четыреста девяносто девять! Сидоров-Казюкас! Пятьсот!
Что с нею сделали? заволновался кто-то сзади: голос, человек, черт?.. Какой вы пугливый! обернулась Лена. Ничего не сделали. Сказали, наверное, что отметят после или что-нибудь еще. Успокоили... Арсений не ожидал от высокомерной Вильгельмовой, даже при всем ее христианстве, такой заинтересованности случайною, к ней не относящейся репликою, и ему стало жутко. Не по себе. Кого она уговаривает? Тише! шикнули на художницу сбоку. Номер пропустим!
Вильгельмова снова обернулась - презрительно - но не знала к кому, и презрение пропало даром. Это выглядело смешно. У меня есть стихотворение, встрял Арсений, но совсем шепотом, наклонившись к Лене, чтобы не вызвать нареканий сотолпников. По ассоциации вспомнилось. И не атеистическое, скорее наоборот. Можно, прочту? Погодите, ответила Вильгельмова, вроде бы вслушиваясь в номера, на деле же - преодолевая смущение после презрительного своего взгляда, не нашедшего адресата. Еще не скоро, успокоил Арсений. Еще и до шестой сотни не добрались. Так можно? и, не дожидаясь второго ответа, который обещал быть подобным первому, начал:
Я видел раз, как в зале ожиданья
Московского вокзала в Ленинграде
живые петербургские преданья:
калеки, алкаши, альфонсы, бляди
толпою, слишком красочной для были,
забившись в полуосвещенный угол,
свою товарку молча злобно били,
как только бьют в кино тряпичных кукол.
Она молчала, пьяная шалава,
лишь закрывала голову руками,
покуда милицейская облава
не застучала в зале сапогами...
Красненко! очень громко крикнул прямо над ухом у Арсения черт, стоящий позади. Крас-нен-ко! тот самый, судя по хриплому баритону, что интересовался судьбою Трайниной, номер триста двенадцатый. Шестьсот шесть! Векслер! Шестьсот семь!
Ленино предсказание не сбывалось: толпа почти не спадала. Отметившиеся почему-то не выбирались вовне: то ли непросто это было, то ли сознавая, что участвуют в некоем мистическом ритуале, смысл которого не в одних отметках. Слушайте дальше, суетливо произнес Арсений, боясь потерять инициативу:
Беззвучно, как от крестного знаменья,
мгновенно, как от криков петушиных,
растаяли, исчезли привиденья
в ночи и в зарешеченных машинах.
Потом, когда опасность миновала,
и шантрапа, свободная до срока,
повылезла, как мыши из подвала,
мне удалось услышать подоплеку:
ту женщину, попавшую на круг им,
ночная голь нещадно колотила
за то, что не пошла она с безруким,
которому пятерки не хватило...
Это на каком же вы вокзале блядей видели, что дороже пятерки стоят? поинтересовалась Лена. Старыми деньгами, отмахнулся Арсений. Не мешайте читать! Так и писали бы: полтины, не унималась хорошо осведомленная в предмете собеседница. Ладно, ответил Арсений. Полтины! Дальше слушайте:
которому полтины не хватило,
пусть будет по-вашему!
...за то, что быть добрей и чище надо,
что не смогла потрафить инвалиду,
что, отказав герою Сталинграда,
всему народу нанесла обиду.
Его тотчас утешила другая...
Но сколько было злобы и усердья,
жестокость и осмысленность какая
в расправе сей во имя милосердья!
Ну как, нравится?
Нет, не христианские это стихи. Талантливые, но не христианские. Циничные. Бога в них нету, Бога! И не держите меня, пожалуйста, за талию: во-первых, не место, во-вторых, - ничего не следует делать исподтишка. Семьсот одиннадцать! Долин! Семьсот двенадцать!
Незаметно когда толпа уменьшилась в размере, однако тесно оставалось по-прежнему. У коротышки голос совсем сел, зато длинному с погончиками не делалось ничего, звук, казалось, только крепчал: семьсот тридцать восемь! Данелия! Семьсот тридцать девять! Семьсот тридцать девять! Вычеркиваем. Семьсот сорок!
Ну, хорошо, а как вам вот это понравится? сказал Арсений, получивший за сегодня уже третий щелчок по носу, но не теряющий надежды покорить хоть кого-нибудь поэтическим своим гением, хоть Лену. Реквием для топора. Совсем небольшая поэма, и, на испуганный взгляд Вильгельмовой: скорее - цикл стихотворений. Можно? Эпиграф такой: прощай и помни обо мне. Гамлет. Это тень отца Гамлета говорит, в первом акте... Да, я оформляла Гамлета в Омске, в семьдесят четвертом. У меня там не было никакого Эльсинора, а...
Дикий женский взвизг раздался впереди, совсем неподалеку, и на его месте тут же образовалась пустота, куда Лену с Арсением и втянуло. Все произошло так быстро, что непонятно было: что? почему? произошло ли вообще. Но Арсений, начавший поэму, не желал отвлекаться, потому и продолжил, загнав тревогу и любопытство на самое дно души. Значит, так. Первая часть называется RECORDARE... Это в переводе с латыни что-то вроде ПОМНИТЕ.
Вс° про войну, про подвиги, про битвы...
А я хочу - чем дальше, тем острей
сложить заупокойную молитву
по не вернувшимся из лагерей...
Да что вы там смотрите? сам прервался Арсений, раздраженный пристальным и суетливым Лениным вниманием к чему-то внизу, под ногами. Мне кажется, мы на том месте... где эта... Трайнина... кричала. Смотрите, как скользко.
Арсений глянул вниз. Конечно, не видно ничего, да и тесно. Шаркнул ногою: вроде, действительно, скользко как-то. Хотел было опуститься на полусогнутых, мазнуть по асфальту пальцем, понюхать, рассмотреть поближе, но к горлу подступила брезгливая тошнота. Обыкновенное масло, Лена. Автомобильное. АС-8. Лужа масла, и ничего более. Вы уверены? Лена! Перестаньте гнать чернуху. Слушайте лучше дальше... Семьсот семьдесят один! Казанцев! Семьсот семьдесят два! На игру в лото похоже, заметила Лена. Кретинское лото. Лото в темноте. Так продолжать? еще раз спросил Арсений. А очередь не пропустим? Длинно там у вас? Успеем, сказал Арсений. И не волнуйтесь. Я вполуха слушаю. Если что - остановлюсь вовремя. Итак:
Вс° про войну, про подвиги, про битвы...
А я хочу - чем дальше, тем острей
сложить заупокойную молитву
по не вернувшимся из лагерей...
Глава двадцатая
РЕКВИЕМ ДЛЯ ТОПОРА
Прощай и помни обо мне.
В. Шекспир
206. RECORDARE
Вс° про войну, про подвиги, про битвы...
А я хочу - чем дальше, тем острей
сложить заупокойную молитву
по не вернувшимся из лагерей...
Ни от кого не принимаю иска
до той поры, как небо над Москвой
не треснет под громадой обелиска:
под черной вышкою сторожевой,
пока над вышкой той сторожевою
не вспыхнет пламя вечного огня.
Тогда о не пришедших с поля боя
найдется что сказать и у меня.
207. РАССКАЗ О СМЕРТИ ОТЦА
А дело было так: нас повели,
чуть рассвело, к назначенной делянке.
Снег был глубок, и мы едва брели,
а у меня от сбившейся портянки
вздувалась на больной ноге мозоль,
но думать о привале было глупо.
Вставало солнце. Снег блестел, как соль.
И даже вертухаевы тулупы
утрачивали признак белизны
на фоне снега. И тогда впервые
я ощутил дыхание весны
и осознал, что мы еще живые
и что на свете март. (А в сентябре
у нас с твоим отцом кончались сроки.)
Но ели были сумрачны и строги,
и солнце застревало в их коре.
Дошли до места. Старший на пеньке
уселся, гладя карабина ложе,
и закурил. А тот, что помоложе,
пошел по кругу со штыком в руке.
Он обходил делянку, аккуратно
концом штыка прочерчивая снег.
Кто за черту заступит! - всем понятно?
стреляю, полагая за побег,
заметил старший. Выругался кто-то.
Лукич наш - Ворошиловский стрелок,
добавил молодой. Начни работу!
Старались сделать норму, кто как мог,
косились на черту. И вдруг громада
сосны нависла над твоим отцом.
Я крикнул. Он увидел. Стал как вата
и прянул прочь. Через черту. Лицом
уткнулся в снег. Над дулом карабина
еще мгновенье веялся дымок.
Предупреждал: не бегать! Метко: в спину
напротив сердца. Даже не намок
бушлат от крови. Не успел. Сверкая
в закатных побагровевших лучах
стал кровью снег.
А звали вертухая,
запомни навсегда: Егор Слипчак.
208. AGNUS DEI
В родной стране СССР,
в Березовых Ключах,
живет седой пенсионер
Егор Лукич Слипчак.
Ах, жизнь привольна и легка:
и домик свой, и сад,
и куры есть у Слипчака.
Румян Лукич, усат.
Он утром раненько встает,
покормит лично кур,
яичко съест, чайку попьет,
устроит перекур
и после важных этих мер
присядет на стульчак
счастливый сей пенсионер
Егор Лукич Слипчак.
Не прячется ни от кого,
сам Бог себе и царь,
а сын в райкоме у него
четверьтый секретарь.
Все есть: не надо ничего,
не жизнь - сплошной восторг,
а дочка в школе у него
историк и парторг.
Ах, верно, вечно будет жить
Егор Лукич Слипчак:
он в меру ест, он бросил пить,
не курит натощак
и, бодр как юный пионер,
растит себе внучат.
Вот так живет в СССР
сей гражданин СССР
Егор Лукич Слипчак.
209. ГАМЛЕТ
Я - Гамлет, не знающий, стоит ли мстить.
И, если бы взял на себя это право,
не знал бы, должно быть, что делать с Варравой:
отправить на крест или прочь отпустить.
А может ли быть, что желанье простить
порой знаменует лишь трусость да леность,
а правдой становится вечная ненависть?
Я Гамлет, не знающий, стоит ли мстить.
210. SANCTUS
Товарищ Сталин, вы большой ученый,
историю вы знаете на ять,
а нам, коль уж попали в список черный,
одна дорога. Ну, да наплевать.
Мы тоже были молоды и крепки,
махали топором до дурноты,
рубили лес по-сталински, на щепки,
и щепки те сломали нам хребты.
Веселого немного в этой доле,
но в нашей смерти не виним мы вас:
нам не по силам оказалась воля
явились вы. И показали класс.
Россия дождалась, чего хотела,
и, вся в слезах, упала вам на грудь,
а вы... вы слишком знали ваше дело,
смотрели в корень. Зрели рабью суть.
Конечно, не безгрешны вы, но так ли
безмерны, непростимы те грехи?
Ведь Немирович ставил вам спектакли,
Ахматова писала вам стихи.
Кто только вам не бил земных поклонов!
И стали вы, товарищ Сталин, Бог:
не в человечьих силах сто мильонов,
сто пятьдесят! скрутить в бараний рог.
Товарищ Сталин, дорогой, родимый!
все наше горе - право, не беда.
Вы были больше нам необходимы,
чем в голод хлеб и чем в жару вода.
Живите ж тыщу лет, товарищ Сталин,
пусть не в Кремле - так в памяти у масс,
а наш народ, он вами не оставлен,
он любит вас. Он в сердце спрятал вас.
211. LACRIMOSA
Письмо это вряд ли найдет адресата:
пишу наугад, отдаю наугад.
Ведь если бы письма ходили из ада,
то что бы тогда это вышел за ад!
Но если не верить, что ты на свободе,
что Витька наш жив, - так уж лучше в петлю
Я очень люблю тебя, милый Володя!
Ты слышишь, Володенька: очень люблю.
В бараке у воздуха вкус керосина.
Твержу по ночам себе: брось, откажись!
Ты тысячу раз поддавалась насилью
и тысячу раз помышляла на жизнь
и все же жива. При таком обороте
имеешь ли право на мужа, семью?
Но я же люблю тебя, милый Володя!
Ты слышишь, Володенька? Очень люблю.
Володя! А может быть - лучше бы сразу?
Секунда решимости - что за беда!
Меня разъедает дурная зараза,
и мне не отмыться теперь никогда.
Семнадцатый месяц уже на исходе.
Скажи мне, за что я все это терплю?
Что делать, Володя? Ответь мне, Володя!
О, как я люблю тебя! Веришь? - люблю...
212. DIES IRAE
День Гнева не наступит никогда.
Со всею убежденностью пророка
я говорю: не существует Бога,
а стало быть, и Божьего Суда.
И в равной мере смешаны в золе,
не разбирая рая или ада,
и не нашедший на земле награды,
и избежавший мести на земле.
213. CONFUTATIS
А было время: к топору зовите Русь!
Не так-то просто. Но уж если дозываются
ничем из памяти не выбить крови вкус,
такие вещи никогда не забываются.
Рыдает петел над отрекшимся Петром,
висит Спаситель в окружении разбойников...
Нас убивали тем же самым топором,
которым некогда орудовал Раскольников.
214. ПИСЬМО ИЗ ПРОВИНЦИИ
Я вашу просьбу выполняю без охоты:
картины прошлого подобны миражу,
но мне всегда приятны были дон-кихоты,
и потому-то я вам все-таки пишу.
Тот самый лагерь, где погибла ваша мама
(хотя, насколько ваши сведенья верны?
их было несколько в окрестностях Имана),
был уничтожен с наступлением войны.
Уничтоженье лагерей происходило
по всей стране, но большей частью у границ:
для удаления опасности из тыла
и устранения малополезных лиц.
Мне повезло тогда. Вы знаете: сама я
была врачом (и остаюсь им до сих пор),
а остальная наша пятьдесят восьмая
почти что полностью попала под топор...
215. HOSTIAE
Не тратить патронов! Война на дворе!
и острый топор - инвентарь лесосплава,
ремень оттянул, как наган в кобуре,
но только не слева, а справа.
Война! Мягкосердье - опаснейший яд.
Такая настала година лихая.
Четырнадцать женщин у кромки стоят
и два вертухая.
Глаза вертухаев немного пьяны
от спирта, добытого ночью в медчасти,
а может - от страха внезапной войны,
а может - от власти.
Четырнадцать женщин стоят надо рвом,
осеннюю осыпь коленями тронув.
Мишени - затылки. Руби топором.
Не тратить патронов!
216. ПРОДОЛЖЕНИЕ ПИСЬМА
Я не решусь сказать с уверенностью полной:
плохая память на сотрудников ЧеКа,
но, тем не менее, мне кажется, я помню
в охране лагеря Егора Слипчака.
Лицо тупое, злое, позверее прочих.
Таким, вы знаете, бубнового туза
на спины нашивать. Стрелок. Значкист. Сверхсрочник.
Но точно он ли? С уважением. СА
217. REX TREMENDE
Стоит охрана перед раем
при топорах, как при ключах,
и вот уже не вертухаем,
а Богом мнит себя Слипчак.
От полноты повиновенья
сих человеческих скотов
в душе рождаются мгновенья,
когда и миловать готов,
и тут же полукружьем нимба
подсвечивается чело.
Завидуют? А вот бы им бы!
Быть Богом - тоже тяжело.
Сладчайшей судорогой сводит
нутро. И ждет Лукич, пока
желанье миловать проходит.
И опускается рука.
Стоит кодла сторожевая,
под солнцем нимбами лучась.
Стоит Слипчак, переживая
свой лучший час. Свой звездный час!
218. POST SCRIPTUM
Я знаю, Виктор, до меня вам нету дела,
вы заплутали в вашей собственной судьбе,
и тем не менее прочтите: я б хотела
вам написать десяток строчек о себе.
Люблю работу (мне пока хватает силы),
читаю книги, езжу в лес, ращу внучат,
и суть не в том, что я кому-то там простила,
а что забыла тех, кому должна прощать.
И не сердитесь, что пишу об этом прямо,
я не умею растасовывать слова:
примерно то ж вам сказала б ваша мама.
Конечно, если бы она была жива...
Она б не стала жить остатком старой злобы,
ей настоящего достало б за глаза.
Найдите время, приезжайте в гости, чтобы
поговорить по-человечески. СА
219. ОСТАВЬТЕ О МЕРТВЫХ СКОРБЕТЬ МЕРТВЕЦАМ
Оставьте о мертвых скорбеть мертвецам.
Идите за Мною: с живыми живые.
Слова эти, знаю, звучат не впервые.
Но что-то должны же мы нашим отцам?!
Следят, не желая меня отпустить,
в толкучке метро и в безмолвии комнат
Эдип, не решившийся, стоит ли помнить,
и Гамлет, не знающий, стоит ли мстить.
220. AGNUS DEI (2)
Слипчак? Егор Лукич? Конечно, знаю!
Да где ж еще? Ну, разве что в саду.
Ага, вон там. Калитка вырезная.
Да нет! Давайте, лучше проведу.
Мужик хороший. Фронтовик. Медали
по всей груди. Он был в сорок втором
под Сталинградом ранен. А видали?
глядите вон - как машет топором!
Дрова готовит на зиму. Колхоз-то
всегда б ему помог, в любой момент,
а любит - сам. Лукич, встречай-ка гостя,
вон из Москвы к тебе. Корреспондент.
221. РАЗВЯЗКА БЕЗ РАЗВЯЗКИ
Итак, передо мной стоял живой Слипчак.
Я на него смотрел. И жизнь лишалась смысла.
Мой неподъемный груз остался на плечах,
и даже сверху что-то новое повисло.
Я загодя любой вертуха°в резон
ночами обсосал: про веру хоть во что-то
и про императив, что даже в пору зон
повелевает честно выполнять работу.
Я ждал вопроса: мол, а сам бы я посмел
иль скажем так: сумел? - в текущем разобраться?
Мол, много вас таких, кто стал умен и смел,
но ни на день не раньше смены декораций.
И пограничный страх, и выбор в каждый миг,
и сотни сот иных вопросов Кьеркегора,
премудрость всю, что столь мучительно постиг,
я был давно готов вложить в уста Егора.
И на любой его резон или вопрос
такие я слова нашел ночами бдений,
что - только б их сказать - Слипчак бы в землю врос,
из области живых ушел бы в край видений.
Но вот лицо к лицу, и ясно: разговор
не склеится никак: различную природу...
2.41 - 2.44
Тысяча триста тринадцать! выкрикнул длинный с погончиками. Вильгельмова! пропела Лена в унисон с Арсением: значит, слушала поэму не более чем вполуха. А и чего бы он хотел? Зачем затеял читать это здесь?! Точно что юный психиатр, призывающий на Невском к покаянию. Только психиатр не обращал внимания на номера очереди за автомобилями. Тысяча триста четырнадцать! Ольховский! Фу, слава Богу! И пошли выбираться из совсем уж поредевшей толпочки. Так вы, надеюсь, дочитаете? Дочитаю, скривился Арсений. Куда же теперь деваться. Но неужели вас не шокирует мой воинствующий атеизм? А по-моему, как раз здесь атеизма гораздо меньше, чем вам кажется. Со всею убежденностью пророка = я говорю: не существует Бога? вопросительно процитировал себя Арсений. Когда с убежденностью пророка, ответила Вильгельмова, все получается в Его имя. Даже социализм? снова вопросил Арсений. Убежденности Там было хоть отбавляй. Впрочем, вы по вере эксперт, вам виднее.
Тысяча триста двадцать девять, донеслось уже издалека. Слипчак! выкрикнул Арсений. Тысяча триста тридцать!.. Так на чем мы остановились? Про то, как между ними не склеивается разговор. Да, действительно:
...разговор
не склеится никак: различную природу
имеют языки. Ну, разве что топор,
блестящий в чурбаке, послужит переводу.
Но мне ли брать топор?.. И ясность принесла
сознанье моего последнего крушенья,
а все казненные (им не было числа)
вокруг обстали нас и ждали разрешенья,
и в их измученных бессонницей очах
застыл немой вопрос, которым я томился
уже не первый год. А жизнь лишалась смысла,
поскольку предо мной стоял живой Слипчак.
222. REQUIEM AETERNEM
Вы скажете: многое кануло в нети.
Я ж вижу всегда, чуть закрою глаза:
лежат лагеря, как распятые дети
Учителя нашего, Бога, Отца.
Пусть давность времен размывает детали,
но не исчезает навязчивый сон:
терновые венчики тянутой стали
над серыми нимбами лагерных зон.
Глава двадцать первая
МЕЖДУ ВОЛКОМ И СОБАКОЙ
И по каштановой аллее
Чудовищный мотор несется.
Стрекочет лента. Сердце бьется
Тревожнее и веселее.
О. Мандельштам
223. 2.47 - 2.58
Ну вы меня достали, резюмировала Вильгельмова и взяла Арсениеву руку, протащила в распах отороченного искусственным мехом жакета. Смотрите-ка, как бьется сердце, прижала к низу не стесненной лифчиком груди. Никакого сердца Арсений, разумеется, не услышал, зато от прикосновения тылом кисти к некогда упругой, но и теперь еще вполне сексапильной выпуклости ощутил шевеление в брюках.
Терновые венчики тянутой стали
над серыми нимбами лагерных зон,
повторила Вильгельмова последние строки поэмы. О! Это я вижу! Это я могу нарисовать. У меня дедушка, между прочим, тоже погиб в лагерях. Соратник Дзержинского, член партии с девятьсот девятого года. Я, знаете, оформляла как-то спектакль в Уфе, и образным решением было: мученик. Или Ангел, я не знаю точно. Белые стены, как два крыла, витраж над дверью - голова, и книзу, по лестнице, - длинный красный ковер: поток крови. А поверх всего вместо потолка - эдакий белый нимб, опутанный колючей проволокою. Почти как у вас. Спектакль, конечно, не про наши лагеря, про Чили. Я думала: оформление зарубят, спектакль закроют. Ничего. До сих пор, кажется, идет. Проглядели намек. Долго я буду вертеть сигарету?! Вы мне огня подать можете?
Арсений автоматически полез в карман и вспомнил: ?ронсон? у Лики, спички кончились, и вместо едких вопросов о страдальце-дедушке, всепрощении и христианстве пустился в оправдания: я, видите ли, оставил сегодня утром зажигалку в одном доме. И вот... пожал плечами, сделал выражение лица. У любовницы, ехидно утвердила Вильгельмова, тоже, казалось, забыв о своем христианстве навсегда. У знакомой, солгал зачем-то Арсений, и не в том было дело, что не хотел унижать Лику словом любовница, а в том, что отмежевывался от нее, предавал, так, во всяком случае, почувствовалось. А далеко она живет? Как вам сказать... Правдиво. Если правдиво: прилично. На Каширке. Одна? Одна, снова солгал Арсений. А зачем вам это надо? Поехали за зажигалкой, ответила Вильгельмова. Нельзя же всю ночь без огня мучиться. У Арсения оборвалось внутри. Я сейчас прикурю у кого-нибудь, засуетился он. Сейчас прикурите, припечатала, не оставляя надежды, Лена, а потом? И чаю заодно напьемся. Ваша знакомая (так, вразрядку, художница слово знакомая и произнесла) чаем напоить может? Поздно ведь, Лена, залепетал Арсений, неудобно. А по-моему, Вильгельмова торжествовала, ничего! Ей, пожалуй, приятно будет. И занимательно. Вот я, например, очень развлеклась бы, развлекалась художница, если б ко мне кто ночью приехал пить чай. Если, разумеется, не любовник с дамою. Но ведь вы сказали: знакомая? Выждала, не опровергнет ли собеседник сам себя, и добавила: и потом, Арсений, стоит ли отказывать, когда вас просит женщина? Если это даже просто ее каприз? Вы подумайте. Кстати, я правильно произнесла ваше имя?
Мудак, пробурчал про себя растерянный Арсений. И зачем я ей ляпнул, что на Каширке! Повез бы к себе и сказал, что дома никого нету. Хотя она, пожалуй, увязалась бы со мною и в подъезд. Характер неудержимый. Трезвонить бы начала, соседей перебудила. Еще хуже бы вышло! Зачем вообще было поминать проклятую зажигалку! Ну кончились спички и кончились. Ладно, слово не птица, бормотал и бормотал он, не допуская, что можно просто, безо лжи, без объяснений художнице отказать. К Лике так к Лике. Заодно посмотрим, как там наш Юрочка перемогает горе, и вдруг, хоть идея насчет Юры самому же казалась бредовою, пришедшей в голову ради красного словца, увлекся ею, явственно увидел друга в постели любовницы, даже от обиды слезы выступили. Чем хуже, тем лучше! Давно пора кончать бесконечную бодягу с несчастной, но благороднейшей алкоголичкою Леокадией Степановной д'Арк! Итак, в предполагаемой ночной поездке виновной оказывалась Лика, и на душе Арсения сразу полегчало: если вы, Лена, так настаиваете... Я ни на чем не настаиваю, улыбнулась художница. Я предлагаю увеселительную прогулку, род пикника. Где ваша машина? У меня, конечно, машина была, но... виновато развел Арсений руками. Ну вот, видите: род пикника на собственном транспорте. А перекличка когда? не очень активно схватился Арсений за последнюю соломинку. Что, еще перекличка будет? А вы думали! Еще и не одна! Вы, Лена, видать, в очередях не стаивали! Вильгельмова сморщила личико: дескать, вот еще!