Страница:
Наутро, после еще одного, уже трезвого, тура любви, пани Юлька вновь разразилась истерикой: ну что, я похожа на блядь?! Скажи, я похожа на блядь?! Для проведения подобной экспертизы Арсению явно не хватало пока исходных данных, хотя, учитывая обстоятельства ночного поведения пани Юльки и легкость ее сближения с практически незнакомым человеком, весы должны были склониться скорее в положительную, нежели в отрицательную сторону. Однако Арсений промычал хоть и неопределенно, но все же отрицательно. Да! продолжила пани Юлька. Да! у меня такая служба! Да, я коммерческий секретарь, мне приходится присутствовать на деловых банкетах, которые иногда заканчиваются и в четыре утра! Но это не значит, что я там обязательно должна со всеми спать! А хоть бы и со всеми! - Арсений, наверное, взглянул на пани Юльку такими же глазами, какими смотрел на нее в последнее время плюгавенький, и пани Юлька пошла выговариваться, что называется, до последнего. Хоть бы и со всеми! Откуда этот кооператив взялся, который он даже заикнулся разменять?! Откуда машина, которую я ему подарила?! На его сто двадцать рублей?! (Пауза.) Просто так, мой миленький, денег у нас не платят! Не платят! А я не проституткой работаю! Я коммерческая секретарша! У меня оклад такой! Государственный, между прочим, оклад!
Сейчас исходных данных, пожалуй, уже доставало, но не ко времени, не к настроению было Арсению обнародовать результаты экспертизы: за минувшую ночь он получил слишком много ошарашивающих ощущений и впервые - до провинции мода всегда идет медленно - познакомился с так называемым минетом, - потому и решил, невзирая на ее грязную профессию, не расставаться с новой любовницею, но со временем непременно ее спасти,- как лет сто назад спасали Арсениевы предшественники девушек из публичных домов. Чем это обычно у предшественников заканчивалось, Арсений предпочел покуда не вспоминать.
Пошли поначалу почти ежедневные (еженощные), потом все более и более редкие встречи, которые Арсений никогда не забывал предварить звонком во Внешпосылторг, причем, видно, из врожденного чувства такта, о деловых банкетах не заикался, а просто спрашивал пани Юльку, расположена ли она сегодня увидеть его, Арсения, и в котором часу. По мере того, как удовольствия, доставляемые Арсению пани Юлькою, становились все привычнее, желание общаться с нею ослабевало, а миссия спасения, к которой Арсений пока еще медлил приступать, поджидая удобного момента, стояла на месте. Одним - его и прекрасным-то язык не поворачивается назвать - утром пани Юлька сообщила Арсению, что беременна, и позвала переехать к ней с тем, чтобы, когда юридически зафиксируется ее развод с плюгавеньким, оформить отношения. Ну, милая... - И как только Арсений нашелся столь быстро и столь больно ударить пани Юльку! Ну, милая, ты и хватила! Откуда ж мне знать, что ребеночек родится мой? Откуда это знать и тебе? С твоими банкетами? Сколько я помню, ты тогда, у Раузы, говорила, что никакого мужа тебе не надо, что ты заведешь и воспитаешь младенца сама: вот и прекрасный повод поступить по собственной теории. А начальство тебе поможет. Выплатит компенсацию за профессиональное, так сказать, заболевание. Да я и женат! вспомнил Арсений, наконец. С пани Юлькою случилась истерика, которых с нею не случалось давно, с того самого утра, и Арсений, припечатав, что бабьих скандалов терпеть не намерен, гордо удалился из дома на ?Ждановской?, гордо и, как ему казалось, навсегда.
Впоследствии, анализируя историю с Нонной, он заносил этот уход в свой актив: как же, добровольно отказался и от Прописки, и от квартирки, и от красавицы-польки жены, работающей во Внешпосылторге. Коммерческим секретарем.
54.
С мягким скрипом приотворилась полированная дверца платяного шкафа, и тот глянул четырехглазо капитанским погоном Юлькиного гебешного кителя: это Арсению, правящему пятую главу ?ДТП?, пришло в голову сгустить предлагаемые обстоятельства: не секретарша, а офицер! Идея поначалу показалась захватывающе гениальною, он сгустил, пройдясь простым карандашиком по тексту, появилось несколько приятных периодов и словосочетаний: попроси компенсацию у генерала, я с ГБ никаких дел иметь не собираюсь, даже интимных, беременный капитан, - но по сути в истории не переменилось, кажется, ничего. Как же так? Растерянный Арсений отказывался верить своим глазам. Как же так?! Я сгущаю, сгущаю, а оно - ничего?..
И обреченно полез под стол искать оброненный на прошлой неделе ластик.
55.
Очередная сессия призвала Равиля в Москву. К Арсению он зашел только однажды и то как-то вскользь, по делу. Потом они случайно встретились в том же переходе, в каком Арсений годом раньше встретил Раузу. На Равилеву руку опирался сильно беременный коммерческий секретарь. У нас через неделю свадьба, пояснил Равиль. Поздравляю. Пани Юлька стояла как ни в чем не бывало, стояла, словно и не существовало никогда их с Арсением пяти безумных месяцев; знал ли про эти месяцы Равиль, так и осталось для Арсения тайною: узкие восточные глаза друга, как бы ясно ни смотрели, продолжали заключать изрядную толику неизвестности.
Арсений долго мучился ревнивым вопросом: не был ли Равиль Юлькиным любовником до него, Арсения; не от Равиля ли, собственно, и беременна пани Юлька; и если так, то как все же правильно он, Арсений, поступил, уйдя, - мучился, пока кружным путем не узнал, что брак Равиль с пани Юлькою задумали фиктивный: она прописывает мужа в Москве, он дает фамилию ее ребенку. Последний родился точно в срок, предположенный не желавшим изо всех сил никаких сроков предполагать Арсением, получил польское имя от пани Юльки, татарские фамилию и отчество от Равиля и черты лица, кажется... а впрочем, черт их, черты лица, разберет!
Как-то Равиль позвал Арсения в гости. Арсений не спал ночь в терзаниях: идти или не идти - и все же пошел; пани Юлька встретила его как полагается встречать старого друга мужа, которому вообще-то сейчас не до друзей, - ибо фиктивный брак мало-помалу перерастал в натуральный: Равилю, разумеется, лень было искать квартиру (что, в оправдание его заметить, непросто в Москве и очень дорого), готовить еду или бегать по столовкам, клеить, наконец, на улице сомнительных девочек. Брак, однако, оказался чреват не одними удобствами, но и обязанностями: походами в магазин, на рынок, в молочную кухню; стиркой пеленок; семейными визитами к родственникам жены, которых оказалось великое множество, и, наконец, самым для Равиля страшным: подробным отчетом супруге в использованном времени; нет, не отчетом, конечно, но... Словом, когда Равиль испытал все эти прелести на своей шкуре раньше, с Людмилою, Равиль жил как хотел, теперь пани Юлька заставляла жить как положено,- ушел.
Начались поиски по возможности необременительной работы, стороженье во МХАТе, дворничанье в Литинституте (словно такие места службы и впрямь повышали престиж профессии дворника или сторожа), новая волна сближения с Арсением. Так и не научившись стабильно зарабатывать на квартиру, Равиль обосновался в конце концов в мансарде, сделав своей кроватью старый сундук в коридоре под лестницею. Равиль был обаятелен, и соседи Арсения постепенно сдружились с ним, слюбились, не гнали, не доносили коменданту и милиции. Года два пани Юлька терпела, но то ли нашелся очередной кандидат в мужья, то ли надоело платить ежемесячные пятерки, которыми оборачивалась для нее мертвая Равилева душа (не столько, наверное, пятерок жалела пани Юлька, сколько обижало наплевательское Равиля к пятеркам этим отношение), - но пани Юлька с Равилем развелась и из квартиры, а стало быть, и из Москвы - выписала. Равиль помечтал-помечтал: а не подать ли, мол, в суд, а намечтавшись вдоволь, уехал в провинцию, и вплоть до той зимней ночи в Н-ске, когда прозвучали стихи про смерть на балконе, друзья не виделись.
Как-то недавно старая м-ская знакомая Арсения, встретив его на улице, сказала: знаешь, на днях заходила к Раузе. У ее соседки сын - вылитый ты! Только бородку вот отрастить. Ну? удивился Арсений. Случаются же совпадения! - И снова мучился целую ночь: месячный младенчик с удивленно открытым ртом и сосредоточенными зелеными глазками витал перед мысленным взором таким, каким увиделся в первое и последнее их свидание.
Глава шестая
ЖРЕЦЫ ИДЕОЛОГИИ
И станут братия все люди,
и каждый - милиционер.
Д. Пригов
56. 14.15 - 14.17
Небольших размеров половинка человечка, одетая в темный пиджак, обсыпанная перхотью и обутая в стоптанный, заляпанный грязью башмак, просунулась в щель приоткрытой двери, сказала сладеньким бабьим голоском: что, мальчики? Подорвем экономическую мощь социалистического государства? Хи-хи. А где Яневская? Как всегда, обедает? Хи-хи-хи - и исчезла. Про экономическую мощь - это была шутка человека, Игоря Целищева, заведующего публицистическим отделом, которую, услышанную месяца полтора назад, Игорь ежедневно повторял: с тех пор как кофе подорожал, в редакции перешли на чай, и вот призыв к подрыву представлял изысканнейшее, остроумнейшее - на взгляд Целищева приглашение к столу.
После вчерашнего я с этим пидарасом не то что за стол - на одном гектаре гадить не сяду, чуть слышно произнес обычно громкий Аркадий в ответ на молчаливый Арсениев вопрос. Он меня вчера снова закладывал Вике и шефу. Шепотом Аркадий говорил потому, что новый главный велел сломать в редакции все кирпичные стенки между отделами и разгородить помещение тонкими застекленными деревянными рамами, более приличествующими на первый взгляд какому-нибудь японскому домику из оперы Пуччини, нежели солидному идеологическому учреждению. Взгляд же более пристальный обнаруживал как раз идеологическую подоплеку реконструкции интерьера: она позволяла каждому контролировать если не мысли - во всяком случае речи соседа справа и слева. Впрочем, была в этом и некая прелесть: можно переговариваться с коллегами, не покидая отдела.
На одном гектаре с ним ты все равно гадишь. И я тоже. Все мы тут гадим на одном гектаре. Поэтому ты как хочешь, а я пошел пить чай.
57. 14.18 - 14.32
Сколько? Полтора. А Фицджеральд есть? В воскресенье на рынке полно было. Почем? Семь с половиной. И там, помню, как раз писали, что наиболее яркий индикатор экономического краха государства... Просто популяризация: ну, будто симпатичный человек прочел Мастера вслух. На прошлой неделе - семь-ноль. А ты за своего чего хочешь? Города и музеи мира. Две ночи стояла, записывалась. Полгода ждала, бегала любоваться, следила, как очередь движется. Отсутствие мяса, подорожание кофе, разные эрзацы и все такое. Причем где-то у нас читала: про фашистскую Германию, что ли. А он говорит: не ЦСУ, а прямо ЦРУ: такое впечатление, будто все мы - государственные преступники. Прочитал, высказал попутно пару мыслей. Так что в прямом смысле это и не театр вовсе. Получаю открытку, прихожу, а мне вместо финского кабинета югославскую ?Монику? суют! - в комнате, где проходили чаепития, так называемом конференц-зале, хоть никаких конференций там сроду не устраивали, стоял длинный, составленный из трех канцелярских, стол; на конце его, примыкающем к окну, кипел электросамовар; посередине располагались вазочки с сухарями, печеньем, соломкой; перед каждым из десятка сотрудников, удостоенных приглашения (род клуба: только свои), дымилась чашка, - ты знаешь, что у меня нету. Тогда Овидия и двух Мастеров. Кого? Это еще у Ромма. ?Обыкновенный фашизм?. Когда он сдавал картину в Госкино... Обрабатываем, говорит, разные таблицы, и волосы дыбом встают. Уже за одно то, что ты в курсе всего этого, тебя следует расстрелять как последнего диссидента и врага народа. А ты говоришь: статистика. ?Вишневого сада? не видел, но думаю, что играть его там некому. Ну какой из Высоцкого Лопахин? Смех один! А взять пришлось. Так что если кому ?Монику? надо, дай мой телефончик. Вмазался он, конечно, круто. А рядом такая баба сидела, блондинка! И вовсе не баба. Карга лет пятидесяти. А я говорю: блондинка, сам видел! Ромм тогда возьми да и брякни вслух, на голубом глазу: вы могли, мол, подумать, что это про нас?! Купил их, одним словом. Да Доронина давно развелась, она сейчас за сыном Гришина! Кавабату и Фриша. Я ж сам Мастеров собираю. Твое дело, старик. И заметь, говорит, у нас почти тысяча человек, и все все понимают. Памятник Неизвестному Маршалу: ИМЯ ТВОЕ БЕССМЕРТНО, ПОДВИГ ТВОЙ НЕИЗВЕСТЕН. Как раз в этом и юмор, что все все понимают - от министра до таксиста - а делают вид, что не понимают ничего. В основном потому, что всех это устраивает. Ладно, старуха. Умер-шмумер, был бы здоров. Все там будем. Тут-то наша высшая свобода и есть: слово не означает дела, и наоборот. Самое что ни на есть демократическое государство: живем по воле большинства. Люмпен-демократия! А про медаль слыхал? ЗА ВОЗРОЖДЕНИЕ ЦЕЛИННЫХ И МАЛЫХ ЗЕМЕЛЬ?
Дайте-ка лучше я вам анекдот расскажу, не выдержав, вмешался Арсений: все-то он сегодня норовил куда-то вмешаться. Риск по-французски - это когда десять французских парней выпивают десять бутылок коньяку и едут к десяти женщинам, наверняка зная, что у одной из них сифилис; риск по-американски - это когда десять американских парней выпивают десять бутылок виски, садятся в десять автомобилей и с погашенными сварами мчат на полной скорости к пропасти, наверняка зная, что у одной из машин не работают тормоза; и, наконец, риск по-русски - это когда десять русских парней выпивают десять бутылок водки - иногда им и чая хватает, вставил Арсений отсебятинку - и начинают рассказывать политические анекдоты, наверняка зная, что как минимум один из них стукач.
Ты на кого намекаешь?! взвился Игорь Целищев. Ты на кого про стукача намекаешь?! Но тут очень удачно, очень кстати раздался коридорный звонок. Что звеним? как ни в чем не бывало осведомился Арсений у Целищева. Очередная порнушка? Почему порнушка? - Целищев предпочел счесть Арсениев вопрос за извинение, чем остаться без последнего вообще; Арсений тоже предпочел зря отношений не обострять. Почему порнушка? Порнушка позже. Собрание. Поспешно доглатывая чай, толкаясь в дверях, десять русских парней поперли из конференц-зала. Арсений глянул на доску объявлений, - как же он раньше-то не заметил, не слинял вовремя! - СЕГОДНЯ В 14.30 СОСТОИТСЯ ОТКРЫТОЕ ПАРТИЙНОЕ СОБРАНИЕ НА ТЕМУ: РАБОТА ЛЕОНИДА ИЛЬИЧА БРЕЖНЕВА ?ЦЕЛИНА? И НАШИ ЗАДАЧИ В ЕЕ СВЕТЕ. Ты случайно не знаешь, - догнал Арсений Целищева, чтобы лишний раз подтвердить ему, что все они свои,- какое отношение наш журнал имеет к сельскому хозяйству? И попытался проскользнуть в отдел. Не тут-то было: неизвестно откуда возникла на пути Вика. Арсений Евгеньевич, пропела игриво, вы ку-да-а? Работать! Я же не член партии. Вика, кажется, не заметила иронии и продолжила вокализ: а собрание-то у нас откры-ы-тое-е... Сколько я понимаю в русском языке, перешел Арсений в прямое контрнаступление, слово открытое означает, что туда можно приходить. А не должно! Тут уж Вика не выдержала, посуровела: плохо вы понимаете в русском языке. Для советского журналиста - плохо! Русский язык - язык в первую очередь партийный. Язык победившего пролетариата. Читайте: явка обязательна.
Прежде чем залупаться дальше, следовало подыскать себе место. Воспоминания о не так давнем полугоде безработицы было еще слишком свежо, и Арсений побрел в кабинет главного.
58. 14.33 - 14.56
Непривычная для глаза мизансцена: за огромным, полкабинета занимающим столом расположились вместо хозяина неизвестно когда влетевшая в редакцию птичка Люся Яневская, вся деловая: шариковая ручка, стопка дефицитной финской бумаги; и вполне еще годящаяся в дело подступаться к которой, впрочем, не хотелось в связи с легким идеологическим блеском ее глаз - Галя Бежина, сорокалетняя дама из отдела документалистики. Сам же главный, снятый недавно с очень высокого поста за полный развал советского кинематографа, скромно и незаметненько, демократично, сидел среди народа. Ничем старались не выделиться и остальные трое начальников: зам, переведенный с повышением из ?Комсомолки? и пребывающий не в ладах не с одним кино, но и - видно, держали его здесь за что-то другое - с русским языком тоже, парторг Вика и, наконец. Тот, Кто Хитро, Но Добро Прищурясь, Висел На Стене. Все четверо демонстрировали, что они здесь на общих основаниях и потому тянуть за язык никого не собираются: рядовые присутствующие имеют, дескать, возможность проявлять политические активность и грамотность совершенно свободно и самостоятельно. Открытое партийное собрание, сказала Галя, убедившись, что никому из сотрудников редакции повинности избежать не удалось, разрешите считать открытым. Слово для доклада представляется главному редактору журнала Прову Константиновичу Ослову.
Моложавый, подтянутый, краснолицый человек в тонкооправленных импортных очках, с седоватыми волосами, зачесанными la Stalin, обнаружился голосом через два стула от Арсения: если товарищи не возражают, я прямо отсюдова, с места. Товарищи не возражали. Они понимали, что Ослов прост, как правда. Что это - ленинский стиль руководства. Мы все с огромным волнением прочитали и еще раз перечитали гениальную работу Леонида Ильича Брежнева Лично ?Целина?, начал бубнить по бумажке главный, и голос его от слова к слову все больше напоминал голос самого автора гениальной работы; губы костенели, взгляд тупел, шея слоновела, ...подчеркивает революционное значение освоения целинных и залежных земель. В те послевоенные годы, когда народу нечего было есть (Другое дело сегодня! - мысленный либеральный пыл Арсения, разожженный с утра, никак не унимался, хоть кол на голове теши!), партия приняла мудрое решение, сравнимое только? (Словно не в результате мудрых решений, сравнимых только... народу и стало нечего есть, молча продолжал растравлять себя Арсений) ...и сотни тысяч комсомольцев, невзирая на суховеи, с которыми партия помогала успешно справляться... (Арсений вызвал в памяти впечатления недавней целинной командировки: бескрайние пустыни без почвы, унесенной ветром, - бывшие некогда сплошными коврами степей пастбищами огромных стад скота; в Уральске, столице мясного края, традиционные среднеазиатские манты начиняют... привозной океанской рыбою! масло появляется только в конце месяца, да и то из-под полы, по двойной, по тройной цене! огромные, почти военные очереди выстраиваются на улицах за... карамелью!) ...и поэтому трудно переоценить...
Неуправляемая, горячая волна, похожая на ту, в стекляшке, или прошлую, по поводу старушки антисемитки, подкатила к горлу, и Арсений почувствовал, что, кажется, несколько перегнул палку внутреннего возмущения, что вот-вот, распрямившись в палку возмущения внешнего, она так вмажет самому ему меж глаз, что не очухаться и до смерти, почувствовал, что пора отрубаться, переключаться на что-нибудь нейтральное, а так как читать, писать или дремать под недреманным оком демократичных надсмотрщиков тоже представлялось рискованным, нашел занятие внешне невинное: перебирать глазом присутствующих коллег, мысленно фотографировать лица.
Первым по часовой стрелке сидел не допущенный в руководящую четверку ответственный секретарь с вызывающе - по нынешним временам непартийной седою бородкою. Он налагал на чело печать мыслителя, прямо тут же, на ходу, делающего соответствующие докладу оргвыводы. В минуты наивысшего интеллектуального парения ответственный даже позволял себе либерально вскидывать ногу на ногу, обнажая между носком и штаниною полоску розовых китайских кальсон, и притенять ладонью утомленные полузакрытые глаза.
Дальше сидел Целищев. От каждого слова Прова он просто кончал. Тут все было ясно.
Бородатый, с международным именем, спецкор, статья которого даже ходила одно время в самиздате, человек, вне службы довольно едкий и остроумный, понимающе кивал головою в такт ритмическим переливам ослоречи.
Более или менее нейтральными казались лица сидящих рядом тридцатипятилетней, но, видимо, пока девственной евреечки Вероники, ведущей в журнале Детскую страничку, и учетчика писем Сени, свердловчанина с университетским ромбиком на лацкане, очень юного и очень обаятельного мальчика. Вероника, неравнодушная ко всем мужчинам, в том числе и к Арсению, призналась ему как-то, что на новогодней общередакционной пьянке дошедший до кондиции обаятельный Сеня совал ей в кулачок записку с номером телефона, по которому - если что - можно звонить круглосуточно. Арсений очень пожалел тогда, что Вероника записку выбросила, во всяком случае, сказала, что выбросила, - он непременно позвонил бы часа эдак в три ночи и, не обращая даже внимания на возможные последствия - больно уж удовольствие велико! посоветовал бы, чтобы Они перестали вербовать таких мудаков, как Сеня.
В уголке расположилась группа интеллектуалов-профессионалов: Аркадий и два его старых товарища. Эти позволяли себе на лицах выражение отсутствующее, но все же не вызывающее. Наивные люди, подумал Арсений. Им ведь и этого не простят. Будет и на Викиной улице праздник, очень скоро будет!
За ними сидел Андрюша, самый симпатичный в редакции человек. Это свое качество он, говорили, унаследовал от отца, известного писателя, вошедшего в историю советской беллетристики в качестве наиболее яркого литературного доносчика, черносотенца и идеолога бездарности. Сейчас Андрюша готовил к печати один из романов отца, не опубликованный при жизни последнего из-за переходящей уже все границы правизны и мерзостности. С-сволочи! возмущался Андрюша цензурою. Такую вещь зажимали!
Следующим был надзирающий зам, из ?Комсомолки?. На лице его читалось: все, о чем вещает главный, известно ему, заму, давно и из первых рук. Поэтому, поощрительно покивывая головою, он занимался тем же, чем и Арсений, - только не из развлечения, но по долгу службы.
Интересно, какое лицо демонстрирую я сам? подумал Арсений, когда часовая стрелка кругового обзора коснулась его. Наблюдения наблюдениями, но из-под контроля себя не выпускаю. Смешно же, наверное, выглядит моя рожа с выражением самоуважения в дозволенных рамках!
В ряд с Арсением сидело еще несколько человек, но топографическое их расположение делало лица недоступными наблюдению. Впрочем, Вику и главного Арсений представлял себе и так, а несколько разнокалиберных семиток косили лица неменяющиеся, подобные маскам театра Но. Жаль, что не виден Олег, тот самый человечек в потертых джинсах, главный художник журнала, рисовавший остроумные и злые сатирические картинки, которые последний десяток лет печатали, если везло, только в братских странах; в небратские он передавать свои произведения покуда не решался. В журнале Олег раскладывал фотографии.
Круг, пропустив несколько неинтересных персонажей: машинисток, уборщиц, курьера, технического редактора, - замыкался на всегда готовой Гале Бежиной и старательно, с языком, высунутым изо рта кончиком, ведущей протокол несчастливой владелице подержанных ?жигулей? - жертве афганской революции. Все же подержанные, окончательно решил Арсений, я покупать не стану. В конце концов если с Викой не цапаться так по-глупому, как пятнадцать минут назад, она может поставить в издательскую очередь, а там машины выдают четыре раза в год.
Доклад тем временем подходил к концу: итак, товарищи, мы должны найти интересные, нелобовые формы отражения работы Леонида Ильича Лично на наших страницах. Хотя почему, собственно, нелобовые?! Мы так боимся этого, будто чего стесняемся, а стесняться нам, товарищи, нечего! Это он точно сказал, отметил Арсений. Стесняться нам давно уже нечего. Я кончил! Целищев тоже. Кто желает высказаться? спросила Галя.
Вместо ожидаемой Арсением тяжелой паузы, слово тут же взял спецкор с международным именем, взял сам по себе, безо всякого нажима и вытягивания, даже, кажется, без предварительного сговора: я считаю, что мы, бойцы переднего края идеологического фронта, должны организовать рейд по местам событий, описанных в замечательной книге Леонида Ильича Лично, и отразить судьбы... Тут в кабинет бесшумно скользнул единственный человек, которому разрешалось на собрании не присутствовать, - ословская секретарша, - и шепнула что-то на ухо Вике, после чего обе столь же бесшумно - это при центнере Викиного живого веса! - исчезли за дверью. Через минуту в кабинете возникла Викина голова и многозначительным кивком вытащила за дверь Аркадия. Еще через минуту голова Аркадия произвела то же с Арсением. Впрочем, сии перемещения на неостановимое течение открытого собрания никакого воздействия не оказали, да оказать и не могли.
59. 14.57 - 15.06
Вика вызвала их с Аркадием вот зачем: понадеявшись на Арсения, она поставила в номер осколок Арсениевой работы над Воспоминаниями Г., препарированный в виде интервью с ним. Одним Из Отцов Отечественных Кинематографа И Педагогики, Героем Бескорыстнейшего Труда, Лауреатом Всех Внутренних И Одной Внешней Премий, Самым Всенародным Артистом, Членом Основных Академий И Профессором главного Института Наиболее Передового И Важнейшего Для Нас Искусства, - и интервью уже находилось в верстке. Но тут Один Из Отцов, только-только, оказывается, получивший копию для визы, позвонил в редакцию, - на этот звонок секретарша Вику и дернула, - и сказал, что он категорически возражает против публикации и что, в случае чего, все они полетят к ебеней матери; редакция собирается напечатать отнюдь, мол, не его мысли, а набор стандартных газетных фраз, до уровня которых он, Г., по индивидуальной своей гениальности никогда бы не опустился. Вика, конечно, понимала, что в свое время за противопоставление каких-то там якобы своих мыслей газетным фразам Один Из Отцов, будь он хоть Дедушкой Русской Революции, мог бы и схлопотать, но... либерализация, мать ее так! Оставалось искать виновного.
Сейчас исходных данных, пожалуй, уже доставало, но не ко времени, не к настроению было Арсению обнародовать результаты экспертизы: за минувшую ночь он получил слишком много ошарашивающих ощущений и впервые - до провинции мода всегда идет медленно - познакомился с так называемым минетом, - потому и решил, невзирая на ее грязную профессию, не расставаться с новой любовницею, но со временем непременно ее спасти,- как лет сто назад спасали Арсениевы предшественники девушек из публичных домов. Чем это обычно у предшественников заканчивалось, Арсений предпочел покуда не вспоминать.
Пошли поначалу почти ежедневные (еженощные), потом все более и более редкие встречи, которые Арсений никогда не забывал предварить звонком во Внешпосылторг, причем, видно, из врожденного чувства такта, о деловых банкетах не заикался, а просто спрашивал пани Юльку, расположена ли она сегодня увидеть его, Арсения, и в котором часу. По мере того, как удовольствия, доставляемые Арсению пани Юлькою, становились все привычнее, желание общаться с нею ослабевало, а миссия спасения, к которой Арсений пока еще медлил приступать, поджидая удобного момента, стояла на месте. Одним - его и прекрасным-то язык не поворачивается назвать - утром пани Юлька сообщила Арсению, что беременна, и позвала переехать к ней с тем, чтобы, когда юридически зафиксируется ее развод с плюгавеньким, оформить отношения. Ну, милая... - И как только Арсений нашелся столь быстро и столь больно ударить пани Юльку! Ну, милая, ты и хватила! Откуда ж мне знать, что ребеночек родится мой? Откуда это знать и тебе? С твоими банкетами? Сколько я помню, ты тогда, у Раузы, говорила, что никакого мужа тебе не надо, что ты заведешь и воспитаешь младенца сама: вот и прекрасный повод поступить по собственной теории. А начальство тебе поможет. Выплатит компенсацию за профессиональное, так сказать, заболевание. Да я и женат! вспомнил Арсений, наконец. С пани Юлькою случилась истерика, которых с нею не случалось давно, с того самого утра, и Арсений, припечатав, что бабьих скандалов терпеть не намерен, гордо удалился из дома на ?Ждановской?, гордо и, как ему казалось, навсегда.
Впоследствии, анализируя историю с Нонной, он заносил этот уход в свой актив: как же, добровольно отказался и от Прописки, и от квартирки, и от красавицы-польки жены, работающей во Внешпосылторге. Коммерческим секретарем.
54.
С мягким скрипом приотворилась полированная дверца платяного шкафа, и тот глянул четырехглазо капитанским погоном Юлькиного гебешного кителя: это Арсению, правящему пятую главу ?ДТП?, пришло в голову сгустить предлагаемые обстоятельства: не секретарша, а офицер! Идея поначалу показалась захватывающе гениальною, он сгустил, пройдясь простым карандашиком по тексту, появилось несколько приятных периодов и словосочетаний: попроси компенсацию у генерала, я с ГБ никаких дел иметь не собираюсь, даже интимных, беременный капитан, - но по сути в истории не переменилось, кажется, ничего. Как же так? Растерянный Арсений отказывался верить своим глазам. Как же так?! Я сгущаю, сгущаю, а оно - ничего?..
И обреченно полез под стол искать оброненный на прошлой неделе ластик.
55.
Очередная сессия призвала Равиля в Москву. К Арсению он зашел только однажды и то как-то вскользь, по делу. Потом они случайно встретились в том же переходе, в каком Арсений годом раньше встретил Раузу. На Равилеву руку опирался сильно беременный коммерческий секретарь. У нас через неделю свадьба, пояснил Равиль. Поздравляю. Пани Юлька стояла как ни в чем не бывало, стояла, словно и не существовало никогда их с Арсением пяти безумных месяцев; знал ли про эти месяцы Равиль, так и осталось для Арсения тайною: узкие восточные глаза друга, как бы ясно ни смотрели, продолжали заключать изрядную толику неизвестности.
Арсений долго мучился ревнивым вопросом: не был ли Равиль Юлькиным любовником до него, Арсения; не от Равиля ли, собственно, и беременна пани Юлька; и если так, то как все же правильно он, Арсений, поступил, уйдя, - мучился, пока кружным путем не узнал, что брак Равиль с пани Юлькою задумали фиктивный: она прописывает мужа в Москве, он дает фамилию ее ребенку. Последний родился точно в срок, предположенный не желавшим изо всех сил никаких сроков предполагать Арсением, получил польское имя от пани Юльки, татарские фамилию и отчество от Равиля и черты лица, кажется... а впрочем, черт их, черты лица, разберет!
Как-то Равиль позвал Арсения в гости. Арсений не спал ночь в терзаниях: идти или не идти - и все же пошел; пани Юлька встретила его как полагается встречать старого друга мужа, которому вообще-то сейчас не до друзей, - ибо фиктивный брак мало-помалу перерастал в натуральный: Равилю, разумеется, лень было искать квартиру (что, в оправдание его заметить, непросто в Москве и очень дорого), готовить еду или бегать по столовкам, клеить, наконец, на улице сомнительных девочек. Брак, однако, оказался чреват не одними удобствами, но и обязанностями: походами в магазин, на рынок, в молочную кухню; стиркой пеленок; семейными визитами к родственникам жены, которых оказалось великое множество, и, наконец, самым для Равиля страшным: подробным отчетом супруге в использованном времени; нет, не отчетом, конечно, но... Словом, когда Равиль испытал все эти прелести на своей шкуре раньше, с Людмилою, Равиль жил как хотел, теперь пани Юлька заставляла жить как положено,- ушел.
Начались поиски по возможности необременительной работы, стороженье во МХАТе, дворничанье в Литинституте (словно такие места службы и впрямь повышали престиж профессии дворника или сторожа), новая волна сближения с Арсением. Так и не научившись стабильно зарабатывать на квартиру, Равиль обосновался в конце концов в мансарде, сделав своей кроватью старый сундук в коридоре под лестницею. Равиль был обаятелен, и соседи Арсения постепенно сдружились с ним, слюбились, не гнали, не доносили коменданту и милиции. Года два пани Юлька терпела, но то ли нашелся очередной кандидат в мужья, то ли надоело платить ежемесячные пятерки, которыми оборачивалась для нее мертвая Равилева душа (не столько, наверное, пятерок жалела пани Юлька, сколько обижало наплевательское Равиля к пятеркам этим отношение), - но пани Юлька с Равилем развелась и из квартиры, а стало быть, и из Москвы - выписала. Равиль помечтал-помечтал: а не подать ли, мол, в суд, а намечтавшись вдоволь, уехал в провинцию, и вплоть до той зимней ночи в Н-ске, когда прозвучали стихи про смерть на балконе, друзья не виделись.
Как-то недавно старая м-ская знакомая Арсения, встретив его на улице, сказала: знаешь, на днях заходила к Раузе. У ее соседки сын - вылитый ты! Только бородку вот отрастить. Ну? удивился Арсений. Случаются же совпадения! - И снова мучился целую ночь: месячный младенчик с удивленно открытым ртом и сосредоточенными зелеными глазками витал перед мысленным взором таким, каким увиделся в первое и последнее их свидание.
Глава шестая
ЖРЕЦЫ ИДЕОЛОГИИ
И станут братия все люди,
и каждый - милиционер.
Д. Пригов
56. 14.15 - 14.17
Небольших размеров половинка человечка, одетая в темный пиджак, обсыпанная перхотью и обутая в стоптанный, заляпанный грязью башмак, просунулась в щель приоткрытой двери, сказала сладеньким бабьим голоском: что, мальчики? Подорвем экономическую мощь социалистического государства? Хи-хи. А где Яневская? Как всегда, обедает? Хи-хи-хи - и исчезла. Про экономическую мощь - это была шутка человека, Игоря Целищева, заведующего публицистическим отделом, которую, услышанную месяца полтора назад, Игорь ежедневно повторял: с тех пор как кофе подорожал, в редакции перешли на чай, и вот призыв к подрыву представлял изысканнейшее, остроумнейшее - на взгляд Целищева приглашение к столу.
После вчерашнего я с этим пидарасом не то что за стол - на одном гектаре гадить не сяду, чуть слышно произнес обычно громкий Аркадий в ответ на молчаливый Арсениев вопрос. Он меня вчера снова закладывал Вике и шефу. Шепотом Аркадий говорил потому, что новый главный велел сломать в редакции все кирпичные стенки между отделами и разгородить помещение тонкими застекленными деревянными рамами, более приличествующими на первый взгляд какому-нибудь японскому домику из оперы Пуччини, нежели солидному идеологическому учреждению. Взгляд же более пристальный обнаруживал как раз идеологическую подоплеку реконструкции интерьера: она позволяла каждому контролировать если не мысли - во всяком случае речи соседа справа и слева. Впрочем, была в этом и некая прелесть: можно переговариваться с коллегами, не покидая отдела.
На одном гектаре с ним ты все равно гадишь. И я тоже. Все мы тут гадим на одном гектаре. Поэтому ты как хочешь, а я пошел пить чай.
57. 14.18 - 14.32
Сколько? Полтора. А Фицджеральд есть? В воскресенье на рынке полно было. Почем? Семь с половиной. И там, помню, как раз писали, что наиболее яркий индикатор экономического краха государства... Просто популяризация: ну, будто симпатичный человек прочел Мастера вслух. На прошлой неделе - семь-ноль. А ты за своего чего хочешь? Города и музеи мира. Две ночи стояла, записывалась. Полгода ждала, бегала любоваться, следила, как очередь движется. Отсутствие мяса, подорожание кофе, разные эрзацы и все такое. Причем где-то у нас читала: про фашистскую Германию, что ли. А он говорит: не ЦСУ, а прямо ЦРУ: такое впечатление, будто все мы - государственные преступники. Прочитал, высказал попутно пару мыслей. Так что в прямом смысле это и не театр вовсе. Получаю открытку, прихожу, а мне вместо финского кабинета югославскую ?Монику? суют! - в комнате, где проходили чаепития, так называемом конференц-зале, хоть никаких конференций там сроду не устраивали, стоял длинный, составленный из трех канцелярских, стол; на конце его, примыкающем к окну, кипел электросамовар; посередине располагались вазочки с сухарями, печеньем, соломкой; перед каждым из десятка сотрудников, удостоенных приглашения (род клуба: только свои), дымилась чашка, - ты знаешь, что у меня нету. Тогда Овидия и двух Мастеров. Кого? Это еще у Ромма. ?Обыкновенный фашизм?. Когда он сдавал картину в Госкино... Обрабатываем, говорит, разные таблицы, и волосы дыбом встают. Уже за одно то, что ты в курсе всего этого, тебя следует расстрелять как последнего диссидента и врага народа. А ты говоришь: статистика. ?Вишневого сада? не видел, но думаю, что играть его там некому. Ну какой из Высоцкого Лопахин? Смех один! А взять пришлось. Так что если кому ?Монику? надо, дай мой телефончик. Вмазался он, конечно, круто. А рядом такая баба сидела, блондинка! И вовсе не баба. Карга лет пятидесяти. А я говорю: блондинка, сам видел! Ромм тогда возьми да и брякни вслух, на голубом глазу: вы могли, мол, подумать, что это про нас?! Купил их, одним словом. Да Доронина давно развелась, она сейчас за сыном Гришина! Кавабату и Фриша. Я ж сам Мастеров собираю. Твое дело, старик. И заметь, говорит, у нас почти тысяча человек, и все все понимают. Памятник Неизвестному Маршалу: ИМЯ ТВОЕ БЕССМЕРТНО, ПОДВИГ ТВОЙ НЕИЗВЕСТЕН. Как раз в этом и юмор, что все все понимают - от министра до таксиста - а делают вид, что не понимают ничего. В основном потому, что всех это устраивает. Ладно, старуха. Умер-шмумер, был бы здоров. Все там будем. Тут-то наша высшая свобода и есть: слово не означает дела, и наоборот. Самое что ни на есть демократическое государство: живем по воле большинства. Люмпен-демократия! А про медаль слыхал? ЗА ВОЗРОЖДЕНИЕ ЦЕЛИННЫХ И МАЛЫХ ЗЕМЕЛЬ?
Дайте-ка лучше я вам анекдот расскажу, не выдержав, вмешался Арсений: все-то он сегодня норовил куда-то вмешаться. Риск по-французски - это когда десять французских парней выпивают десять бутылок коньяку и едут к десяти женщинам, наверняка зная, что у одной из них сифилис; риск по-американски - это когда десять американских парней выпивают десять бутылок виски, садятся в десять автомобилей и с погашенными сварами мчат на полной скорости к пропасти, наверняка зная, что у одной из машин не работают тормоза; и, наконец, риск по-русски - это когда десять русских парней выпивают десять бутылок водки - иногда им и чая хватает, вставил Арсений отсебятинку - и начинают рассказывать политические анекдоты, наверняка зная, что как минимум один из них стукач.
Ты на кого намекаешь?! взвился Игорь Целищев. Ты на кого про стукача намекаешь?! Но тут очень удачно, очень кстати раздался коридорный звонок. Что звеним? как ни в чем не бывало осведомился Арсений у Целищева. Очередная порнушка? Почему порнушка? - Целищев предпочел счесть Арсениев вопрос за извинение, чем остаться без последнего вообще; Арсений тоже предпочел зря отношений не обострять. Почему порнушка? Порнушка позже. Собрание. Поспешно доглатывая чай, толкаясь в дверях, десять русских парней поперли из конференц-зала. Арсений глянул на доску объявлений, - как же он раньше-то не заметил, не слинял вовремя! - СЕГОДНЯ В 14.30 СОСТОИТСЯ ОТКРЫТОЕ ПАРТИЙНОЕ СОБРАНИЕ НА ТЕМУ: РАБОТА ЛЕОНИДА ИЛЬИЧА БРЕЖНЕВА ?ЦЕЛИНА? И НАШИ ЗАДАЧИ В ЕЕ СВЕТЕ. Ты случайно не знаешь, - догнал Арсений Целищева, чтобы лишний раз подтвердить ему, что все они свои,- какое отношение наш журнал имеет к сельскому хозяйству? И попытался проскользнуть в отдел. Не тут-то было: неизвестно откуда возникла на пути Вика. Арсений Евгеньевич, пропела игриво, вы ку-да-а? Работать! Я же не член партии. Вика, кажется, не заметила иронии и продолжила вокализ: а собрание-то у нас откры-ы-тое-е... Сколько я понимаю в русском языке, перешел Арсений в прямое контрнаступление, слово открытое означает, что туда можно приходить. А не должно! Тут уж Вика не выдержала, посуровела: плохо вы понимаете в русском языке. Для советского журналиста - плохо! Русский язык - язык в первую очередь партийный. Язык победившего пролетариата. Читайте: явка обязательна.
Прежде чем залупаться дальше, следовало подыскать себе место. Воспоминания о не так давнем полугоде безработицы было еще слишком свежо, и Арсений побрел в кабинет главного.
58. 14.33 - 14.56
Непривычная для глаза мизансцена: за огромным, полкабинета занимающим столом расположились вместо хозяина неизвестно когда влетевшая в редакцию птичка Люся Яневская, вся деловая: шариковая ручка, стопка дефицитной финской бумаги; и вполне еще годящаяся в дело подступаться к которой, впрочем, не хотелось в связи с легким идеологическим блеском ее глаз - Галя Бежина, сорокалетняя дама из отдела документалистики. Сам же главный, снятый недавно с очень высокого поста за полный развал советского кинематографа, скромно и незаметненько, демократично, сидел среди народа. Ничем старались не выделиться и остальные трое начальников: зам, переведенный с повышением из ?Комсомолки? и пребывающий не в ладах не с одним кино, но и - видно, держали его здесь за что-то другое - с русским языком тоже, парторг Вика и, наконец. Тот, Кто Хитро, Но Добро Прищурясь, Висел На Стене. Все четверо демонстрировали, что они здесь на общих основаниях и потому тянуть за язык никого не собираются: рядовые присутствующие имеют, дескать, возможность проявлять политические активность и грамотность совершенно свободно и самостоятельно. Открытое партийное собрание, сказала Галя, убедившись, что никому из сотрудников редакции повинности избежать не удалось, разрешите считать открытым. Слово для доклада представляется главному редактору журнала Прову Константиновичу Ослову.
Моложавый, подтянутый, краснолицый человек в тонкооправленных импортных очках, с седоватыми волосами, зачесанными la Stalin, обнаружился голосом через два стула от Арсения: если товарищи не возражают, я прямо отсюдова, с места. Товарищи не возражали. Они понимали, что Ослов прост, как правда. Что это - ленинский стиль руководства. Мы все с огромным волнением прочитали и еще раз перечитали гениальную работу Леонида Ильича Брежнева Лично ?Целина?, начал бубнить по бумажке главный, и голос его от слова к слову все больше напоминал голос самого автора гениальной работы; губы костенели, взгляд тупел, шея слоновела, ...подчеркивает революционное значение освоения целинных и залежных земель. В те послевоенные годы, когда народу нечего было есть (Другое дело сегодня! - мысленный либеральный пыл Арсения, разожженный с утра, никак не унимался, хоть кол на голове теши!), партия приняла мудрое решение, сравнимое только? (Словно не в результате мудрых решений, сравнимых только... народу и стало нечего есть, молча продолжал растравлять себя Арсений) ...и сотни тысяч комсомольцев, невзирая на суховеи, с которыми партия помогала успешно справляться... (Арсений вызвал в памяти впечатления недавней целинной командировки: бескрайние пустыни без почвы, унесенной ветром, - бывшие некогда сплошными коврами степей пастбищами огромных стад скота; в Уральске, столице мясного края, традиционные среднеазиатские манты начиняют... привозной океанской рыбою! масло появляется только в конце месяца, да и то из-под полы, по двойной, по тройной цене! огромные, почти военные очереди выстраиваются на улицах за... карамелью!) ...и поэтому трудно переоценить...
Неуправляемая, горячая волна, похожая на ту, в стекляшке, или прошлую, по поводу старушки антисемитки, подкатила к горлу, и Арсений почувствовал, что, кажется, несколько перегнул палку внутреннего возмущения, что вот-вот, распрямившись в палку возмущения внешнего, она так вмажет самому ему меж глаз, что не очухаться и до смерти, почувствовал, что пора отрубаться, переключаться на что-нибудь нейтральное, а так как читать, писать или дремать под недреманным оком демократичных надсмотрщиков тоже представлялось рискованным, нашел занятие внешне невинное: перебирать глазом присутствующих коллег, мысленно фотографировать лица.
Первым по часовой стрелке сидел не допущенный в руководящую четверку ответственный секретарь с вызывающе - по нынешним временам непартийной седою бородкою. Он налагал на чело печать мыслителя, прямо тут же, на ходу, делающего соответствующие докладу оргвыводы. В минуты наивысшего интеллектуального парения ответственный даже позволял себе либерально вскидывать ногу на ногу, обнажая между носком и штаниною полоску розовых китайских кальсон, и притенять ладонью утомленные полузакрытые глаза.
Дальше сидел Целищев. От каждого слова Прова он просто кончал. Тут все было ясно.
Бородатый, с международным именем, спецкор, статья которого даже ходила одно время в самиздате, человек, вне службы довольно едкий и остроумный, понимающе кивал головою в такт ритмическим переливам ослоречи.
Более или менее нейтральными казались лица сидящих рядом тридцатипятилетней, но, видимо, пока девственной евреечки Вероники, ведущей в журнале Детскую страничку, и учетчика писем Сени, свердловчанина с университетским ромбиком на лацкане, очень юного и очень обаятельного мальчика. Вероника, неравнодушная ко всем мужчинам, в том числе и к Арсению, призналась ему как-то, что на новогодней общередакционной пьянке дошедший до кондиции обаятельный Сеня совал ей в кулачок записку с номером телефона, по которому - если что - можно звонить круглосуточно. Арсений очень пожалел тогда, что Вероника записку выбросила, во всяком случае, сказала, что выбросила, - он непременно позвонил бы часа эдак в три ночи и, не обращая даже внимания на возможные последствия - больно уж удовольствие велико! посоветовал бы, чтобы Они перестали вербовать таких мудаков, как Сеня.
В уголке расположилась группа интеллектуалов-профессионалов: Аркадий и два его старых товарища. Эти позволяли себе на лицах выражение отсутствующее, но все же не вызывающее. Наивные люди, подумал Арсений. Им ведь и этого не простят. Будет и на Викиной улице праздник, очень скоро будет!
За ними сидел Андрюша, самый симпатичный в редакции человек. Это свое качество он, говорили, унаследовал от отца, известного писателя, вошедшего в историю советской беллетристики в качестве наиболее яркого литературного доносчика, черносотенца и идеолога бездарности. Сейчас Андрюша готовил к печати один из романов отца, не опубликованный при жизни последнего из-за переходящей уже все границы правизны и мерзостности. С-сволочи! возмущался Андрюша цензурою. Такую вещь зажимали!
Следующим был надзирающий зам, из ?Комсомолки?. На лице его читалось: все, о чем вещает главный, известно ему, заму, давно и из первых рук. Поэтому, поощрительно покивывая головою, он занимался тем же, чем и Арсений, - только не из развлечения, но по долгу службы.
Интересно, какое лицо демонстрирую я сам? подумал Арсений, когда часовая стрелка кругового обзора коснулась его. Наблюдения наблюдениями, но из-под контроля себя не выпускаю. Смешно же, наверное, выглядит моя рожа с выражением самоуважения в дозволенных рамках!
В ряд с Арсением сидело еще несколько человек, но топографическое их расположение делало лица недоступными наблюдению. Впрочем, Вику и главного Арсений представлял себе и так, а несколько разнокалиберных семиток косили лица неменяющиеся, подобные маскам театра Но. Жаль, что не виден Олег, тот самый человечек в потертых джинсах, главный художник журнала, рисовавший остроумные и злые сатирические картинки, которые последний десяток лет печатали, если везло, только в братских странах; в небратские он передавать свои произведения покуда не решался. В журнале Олег раскладывал фотографии.
Круг, пропустив несколько неинтересных персонажей: машинисток, уборщиц, курьера, технического редактора, - замыкался на всегда готовой Гале Бежиной и старательно, с языком, высунутым изо рта кончиком, ведущей протокол несчастливой владелице подержанных ?жигулей? - жертве афганской революции. Все же подержанные, окончательно решил Арсений, я покупать не стану. В конце концов если с Викой не цапаться так по-глупому, как пятнадцать минут назад, она может поставить в издательскую очередь, а там машины выдают четыре раза в год.
Доклад тем временем подходил к концу: итак, товарищи, мы должны найти интересные, нелобовые формы отражения работы Леонида Ильича Лично на наших страницах. Хотя почему, собственно, нелобовые?! Мы так боимся этого, будто чего стесняемся, а стесняться нам, товарищи, нечего! Это он точно сказал, отметил Арсений. Стесняться нам давно уже нечего. Я кончил! Целищев тоже. Кто желает высказаться? спросила Галя.
Вместо ожидаемой Арсением тяжелой паузы, слово тут же взял спецкор с международным именем, взял сам по себе, безо всякого нажима и вытягивания, даже, кажется, без предварительного сговора: я считаю, что мы, бойцы переднего края идеологического фронта, должны организовать рейд по местам событий, описанных в замечательной книге Леонида Ильича Лично, и отразить судьбы... Тут в кабинет бесшумно скользнул единственный человек, которому разрешалось на собрании не присутствовать, - ословская секретарша, - и шепнула что-то на ухо Вике, после чего обе столь же бесшумно - это при центнере Викиного живого веса! - исчезли за дверью. Через минуту в кабинете возникла Викина голова и многозначительным кивком вытащила за дверь Аркадия. Еще через минуту голова Аркадия произвела то же с Арсением. Впрочем, сии перемещения на неостановимое течение открытого собрания никакого воздействия не оказали, да оказать и не могли.
59. 14.57 - 15.06
Вика вызвала их с Аркадием вот зачем: понадеявшись на Арсения, она поставила в номер осколок Арсениевой работы над Воспоминаниями Г., препарированный в виде интервью с ним. Одним Из Отцов Отечественных Кинематографа И Педагогики, Героем Бескорыстнейшего Труда, Лауреатом Всех Внутренних И Одной Внешней Премий, Самым Всенародным Артистом, Членом Основных Академий И Профессором главного Института Наиболее Передового И Важнейшего Для Нас Искусства, - и интервью уже находилось в верстке. Но тут Один Из Отцов, только-только, оказывается, получивший копию для визы, позвонил в редакцию, - на этот звонок секретарша Вику и дернула, - и сказал, что он категорически возражает против публикации и что, в случае чего, все они полетят к ебеней матери; редакция собирается напечатать отнюдь, мол, не его мысли, а набор стандартных газетных фраз, до уровня которых он, Г., по индивидуальной своей гениальности никогда бы не опустился. Вика, конечно, понимала, что в свое время за противопоставление каких-то там якобы своих мыслей газетным фразам Один Из Отцов, будь он хоть Дедушкой Русской Революции, мог бы и схлопотать, но... либерализация, мать ее так! Оставалось искать виновного.