Козловский Евгений Антонович. Киносценарии и повести

   Антон Сергеевич не слушал, надвигался, бормотал:
   - Неразборчив, сам виноват. Вот и определил себе наказание: два года ссылки. Не разменяет квартиру - выгоню и все. С чистой совестью. Но увидев здесь, Ирочка, вас!
   - Интервью, Антон!
   - Иди ты со своим интервью!
   Девушка пыталась высвободиться из цепких, опытных рук, но так, чтобы по возможности не испортить отношений:
   - Войдут!
   - Кто войдет-то?! Половина шестого!
   Тут Антону удалось заглушить девушкин рот собственным, рука пошла под тонкий черный свитер к и впрямь притягательной большой груди.
   - Господи! - высвободила девушка лицо. - Разве не чувствуете: я в другом состоянии?!
   - Постой-постой, - продолжал, сопя, доктор и влек Ирину к покрытому клеенкой деревянному топчану. - Приляг, давай-ка вот тут расстегнем, на спинке!
   - Антон же!!
   - Дурочка! Я и не пристаю вовсе! Осмотрю просто, - а сам пытался выпутать лифчик из-под задранного свитерка. - Осмотрю, понимаешь?! Осмотрю! Как врач!
   - Погодите, Антон Сергеевич, - сказала Ирина холодно: ей, кажется, уже наплевать стало на сохранение отношений. - Если как врач - я сама, и принялась раздеваться. - До пояса или совсем?
   Антон смутился. Ирина ограничилась до пояса и улеглась на топчан:
   - Ну, давайте-давайте, осматривайте.
   Доктор подошел, явно сбитый с настроения, все же тронул - не удержался молочную железу. Тронул еще!
   - А ну вставай!
   - Что, осмотр окончен? - иронически осведомилась Ирина. - Можно одеться?
   - Нельзя! - почему-то вдруг заорал Антон Сергеевич. - Нельзя! - а сам уже мыл руки в углу, над раковиной, на ходу накидывал белый халат. Так, - принялся безжалостно мять нежную полусферу. - Что-нибудь чувствуешь? Вот здесь! Здесь? Здесь? Ч-чертова провинция! Сейчас бы томограф! Ну ничего. Главное, чтобы наверняка.
   Ирина оцепенело следила, как он достает, вскрывает одноразовый шприц, насаживает особую, страшную иглу, как, зафиксировав железными пальцами едва заметную, с горошину, шишечку, вкалывает с размаху - Ирина не ойкнула даже, губку не прикусила: словно бесчувственная! - высасывает нечто, на что и смотреть неприятно: кровь, жидкость какую-то - Ирина и отвернулась, чтоб не смотреть.
   - Рак? - спросила как бы невзначай и, не дождавшись ответа, добавила с вызовом: - Ну и отлично!
   - Куда уж лучше! - подтвердил Антон, проделывая с отвратительным содержимым шприца таинственные манипуляции.
   - Интервью закончим? - принялась распутывать дрожащими пальцами провода полураздетая девушка.
   - У тебя есть любовник?
   - А что?
   - Хорошо бы попробовать интенсивную половую жизнь. А еще лучше - забеременеть.
   - Уж не вы ль собираетесь помочь?
   - Прекрати истерику!
   - Истерику? - расхохоталась Ирина. - И перестаньте на меня орать!
   - Ты, главное, не волнуйся! скорее всего, и не подтвердится.
   - Еще как подтвердится, - шепнула Ирина.
   - С чего ты взяла?! - Антон Сергеевич понял, что наговорил лишнего.
   Ирина подставила ладошку под грудь, как бы взвесила:
   - Отрзать? Ха! Так я вам и далась!
   - Видывал я храбрых! - констатировал доктор. - А потом, когда поздно - в ногах валяются.
   - Успокойтесь. Я валяться не стану. А над первым вашим предложением подумаю. Побрейтесь и ждите.
   Антон машинально провел тылом ладони по и впрямь несколько колючей щеке, а Ирина, наскоро натянув свитер, в охапку схватив лифчик, шубу, шапку, магнитофон - вылетела из кабинета, из больничного здания, рванула, едва одолев напор хакаса, дверку "жигуленка", запустила мотор и взяла с места так, что машину аж развернуло.
   Погнала по улицам на бешеной - в контексте - скорости, тормозила с заносом, вызывала походя предынфарктные состояния у встречных и попутных водителей, проносилась то под кирпич, то под красный, пока вдруг - вырвало из рук баранку - не ударила машину задком об угол бетонного забора!
   Спрятала в ладони лицо. Посидела, приходя в себя. Выбралась наружу осмотреть повреждения. Потрогала смятое крыло, непонятно зачем подобрала, да тут же и бросила, пластмассовые осколки фонарика.
   Вернулась за руль и уже спокойненько тронулась с места.
   Театральная вахтерша кивнула Ирине как знакомой, и та пошла пыльными закулисными коридорами-переходами, поднялась в звукобудочку. За пультом сидел тощий пятидесятилетний бородач в подпоясанном свитере с кожаными заплатами на локтях.
   - А, Ириша! Привет. Заходи, - обернулся на мгновенье и снова уставился сквозь двойное звуконепроницаемое стекло в зал, на дальнем конце которого, на сцене, репетировали "Даму с камелиями".
   Душераздирающую сцену Маргариты Готье с отцом сожителя прервал вскочивший на подмостки режиссер, стал объяснять, показывать.
   - Музыку, Толя! - заорал вдруг истошно. - Дай этим бесчувственным ослам музыку!
   - Чувственный осел, - буркнул бородач и нажал на кнопку. В зал понеслась трогательная тема из "Травиаты". - Что с тобой? - глянул, наконец, на Ирину внимательнее.
   - Я, Толенька, уезжаю.
   - Куда? когда?
   - Насовсем.
   - Стоп, стоп! - донесся голос со сцены. - Толя, дай сначала!
   Толя включил перемотку, скрипки завизжали быстро и наоборот.
   - Холодно здесь, - поежилась Ирина. - Ветер. На юг, на юг, на юг!
   - А и правильно, - отозвался Толя, пустив скрипочки. - С твоими данными! Это мы прибываем сюда! на конечную. А тебе! Благословляю! - и сделал соответствующий жест.
   - Почему! на конечную?
   - Блестящий выпускник Ленинградской консерватории, - продемонстрировал Толя себя. - Автор симфонии "Слово о полку Игореве". Помнишь, у Чехова? Жизнь человеческая подобна цветку, пышно произрастающему в поле. Пришел козел, съел - и нет цветка.
   Ирина встала, пошла. Но задержалась в дверях:
   - Послушай, Толя. Анатолий Иванович!
   Тот обернулся.
   - Я тебе что, совсем не нравлюсь?
   - Ты?
   - Почему ты ни разу не попытался переспать со мною? Я ж тебе чуть не на шею вешалась.
   - Ирочка, деточка!.. - состроил Анатолий Иванович мину уж-жасных внутренних мучений. - Я старый больной человек. Неудачник. Живу в общаге. Бегаю утром по крыше - чтобы аборигенки не смеялись. А сегодня, развел руками, - дует хакас.
   - Я не жениться зову - в постель. Впрочем, конечно: ты благороден. Ты в ответе за всех, кого приручил. Потому, наверное, и недоприручаешь. Или, может, тебе уже нечем? Возрастные изменения?
   - О-го! - выразил Толя восхищение. - Злая! И не подумал бы!
   - Я не злая! Я красивая! Я самая красивая в этом городе! Не так? И самая девственная! Смешно?
   - Толя, Толя! ты чего, оглох?! - неслось истеричное режиссерово из зала. - Стоп! выруби!
   Анатолий Иванович, буркнув под нос:
   - Мейерхольд! - остановил скрипочки.
   Режиссер снова полез на сцену: показывать. Покрикивал, помахивал руками!
   - Так ты еще и девственница? - полуспросил-полуконстатировал Анатолий Иванович. - Как интересно! Или это! метафорически?
   - Фактически! - выкрикнула Ирина. - Тьфу! шут гороховый! - и побежала вон.
   Возле машины ждал-перетаптывался квадратный парень.
   - Опять? - спросила Ирина.
   - Чо ты тут делала?
   - А что, Васечка, нельзя?
   - Он у меня допрыгается, твой ленинградец.
   - Эх, был бы мой! Убьешь?
   - А мне не страшно: я уже там побывал.
   - Может, лучше меня убей?..
   - Не-а. На тебе я женюсь.
   - Точно знаешь?
   - Точно.
   - Ну и слава Богу.
   - Где тачку-то раскурочила? Сколько тебе говорили: не можешь - не гоняй. Крылышко отрихтуем, а вот фонарь!
   - А ты б, когда учил, меньше лапал, - я б, может, уже и могла! Ладно, инструктор, садись! Садись за руль и вези куда хочешь!
   - В смысле? - недопонял Васечка.
   - В том самом, - вздохнула Ирина.
   - Ну ты даешь!
   - Ага, - кивнула и заняла пассажирское сиденье.
   "Жигуленок" взвыл, вильнул задом, рванул за угол.
   Белые лебеди с гнутыми роскошными шеями плавали под полной луною, отражаясь от глади пруда у подножья таинственного замка.
   - Уйди, Васечка. Мне надо одеться, - сказала, не открывая глаз, лежащая на спине Ирина.
   - Ты чо, не останешься?
   Ирина чуть качнула головою.
   - Чо ж я мать тогда отправлял?
   Помолчали.
   - Ладно, я терпеливый, понимаю, - татуированный Васечка встал, собрал одежду, скрылся за ситцевой занавескою, отделяющей альков от горницы.
   Ирина села на постели.
   - Вот я и женщина, - выдохнула едва слышно. Отвернула лоскутное одеяло, посмотрела на расплывающееся по простыне кровавое пятнышко. - Фу, гадость. - Помяла ладошкою грудь, ту самую, в которой Антон Сергеевич, кажется, обнаружил опухоль.
   Подружка Тамарка, одноклассница, девица прыщавая и вообще некрасивая, работала на местной междугородной, в беленом толстостенном полуподвальчике старого, прошлого века еще, купеческого дома. Ирина подошла с задворок, прильнула к стеклу, присев на корточки - тамаркина смена! - и постучала.
   Тамарка обернулась, узнала подругу, обрадовалась, отперла черный ход.
   - Случилось чо?
   - Заметно?
   - Ничо не заметно.
   - А чо спрашиваешь? - и Ирина повесила долгую паузу. - Ладно, Тамарка, беги.
   - Ага. Постой, а чо приходила?
   - Завтра заскочу, завтра, - и Ирина исчезла.
   Тамарка стояла, недоумевающая, встревоженная, а в зальчике бухало, внушительно и невнятно:
   - Астрахань, Астрахань! Пройдите во вторую кабину. Пройдите во вторую кабину.
   Пока Ирина отпирала и открывала ворота, пес прыгал вокруг, пытаясь лизнуть в лицо, повизгивал восторженно.
   - Хватит, Пиратка, хватит! Н вот, - порылась в кармане, бросила сигарету. - Наркоман!
   Пират поймал лакомство на лету, отнес подальше, чтобы никто не отнял, принялся лизать, жевать табак.
   Ирина завела машину во двор, вошла в сени, едва не опрокинув фанерный лист с замороженными пельменями, проломила ковшиком лед, глотнула воды.
   В доме стоял храп и несло сивухой. Ирина брезгливо скосилась на комнатку, где спал зять. Сестра демонстративно не подняла головы от стопки тетрадок.
   - Полунощничаешь? - бросила Ирина как можно нейтральнее, проходя к себе. - Твой опять нажрался?
   - Сама-то где шляешься?
   - Так, - пожала Ирина плечами и скрылась за дверью, повалилась, не сняв пальто, на кровать, обернулась к стенке, на которой висел немецкий трофейный гобелен: шестерка белых лошадей несет во весь опор карету роскошная дама в окошке - а шевалье а la д'Артаньян на вороном скакуне пытается догнать!
   В дверь постучали. Ирина вскочила, принялась раздеваться со всею возможной беспечностью:
   - Войди!
   - Доктор твой приходил. Часа два дожидал.
   Ирина внимательно глянула на сестру: знает - не знает, сказал доктор - не сказал? Поняла: знает.
   - Подтвердилось?
   - Вот, - сестра достала из кармана лабораторное стеклышко.
   - Убери, - заорала Ирина. - Не хочу видеть!
   - Он тебя завтра с десяти ждет.
   Ирина взглянула на две фотографии на большом, накрытом салфеткою ришелье домодельном буфете: отца и матери: обе - в траурных рамках, перед обеими - вазочки с искусственными гвоздиками.
   - Алька! Сколько раз маме операцию делали? И сколько она прожила? Как ее всю измучили, изуродовали. Рентген, химия! А толку? Сама рассказывала, что из их палаты ни одна дольше трех лет не протянула. Ни-од-на!
   - Ей тогда больше сорока было!
   - Акселерация, - грустно улыбнулась Ирина. - А сколько папе делали переливаний, костный мозг пересаживали! Судьба, Алька, судьба! Наследственность!
   - Это, - сестра суеверно умолчала название болезни, - по наследству не передается.
   - Доктор сказал? - в иронии Ирины скользнуло пренебрежение к медицине.
   - Но бороться-то все равно надо! Обязательно бороться! Помнишь про лягушку в молоке?
   - Ты, Алька, как масло сбивать, ученикам рассказывай. А я уже взрослая.
   - Да я ж тебя!
   - Знаю-знаю. Выкормила. Ты мне как мать. Я тебе по гроб. Все, все, хватит! Спать хочу! Слышишь? уйди! хочу спать!
   Алевтина на мгновенье застыла в обиде и вышла, привалилась к изнанке двери, заплакала:
   - Все гордые: умирают, умирают!.. A я - дом тащи!
   Ирина же водила пальчиком по гобелену и шептала:
   - Ведь вы меня вывезете снова, правда? Вывезете, а?..
   03.11.90
   К утру хакас стих. Повалил мягкий, крупный снег. Ирина упихивала в багажник последние сумки. Пират носился возле.
   - Ну-ну, Пиратка, - потрепала Ирина собаку. - Вот тебе, сухой паек, полезла в карман, достала непочатую пачку, распечатала, аккуратненько разложила сигареты в будке. Пошла в дом.
   Прощально-внимательно огляделась. Взяла с комода отцовскую фотографию, спрятала в сумочку. Сорвала листок с календаря, написала наискосок: пианино можешь продать. Уезжаю на юг. Ира. Совсем было собралась выйти, но вернулась с порога, сняла со стены гобелен с каретою.
   Возле автомобиля стоял мрачный, похмельный зять.
   - Раненько, - сказала Ирина.
   - Молодая - учить-то! Куда загрузилась? - кивнул на заднее сиденье, на барахло.
   - Развеяться. Погреться. На юг.
   - В ноябре?
   - В ноябре, - ответила и уселась в машину.
   Зять стал перед капотом твердо, как памятник большевику.
   Ирина высунулась:
   - Отвали!
   - Тачку оставь и ехай куда хочешь. На юг она собралась. Разобьешь аппарат.
   - Машина моя! - крикнула Ирина, едва не плача. - Мне ее папа оставил.
   - Ага, твоя! Мы на ей весь огород тащим, весь дом! А ну выходи!
   Ирина щелкнула шпеньком-замочком, включила передачу.
   - Не выпущу, - сказал зять и еще глубже врос в землю.
   Ирина сжала зубы, прижмурилась и потихоньку отпустила сцепление. Зятя ткнуло капотом. Ирина притормозила. Родственник на карачках выполз из-под машины, поднялся, забарабанил по крыше. Ирина ударила по газу, оставила позади зятя, орущего на бегу:
   - Эй! фонарь-то где разъ..ла?..
   Когда Ирина выезжала из города, поневоле пришлось притормозить, чтоб выпустить с автостанционной площадки громоздкий ярко-красный "Икарус": шофер заложил руль недостаточно круто и тыкался туда-сюда, загораживая дорогу.
   Но Ирине наскучило ждать, и она, улучив мгновенье, заставила "жигуленка" буквально выпрыгнуть из-под огромных автобусных колес!
   03.11.90 - 09.11.90
   Долгого, с приключениями и встречами, поначалу - зимнего - пути: через пол-Сибири, через Урал и дальше: на юг, на юг, на юг! - достало б, пожалуй, и на целую повесть, но нас ждут нетерпеливо главные перипетии сюжета, потому длину одной только мелодии, нежной и печальной, той самой, что зазвучала из магнитолы, куда Ирина, разминувшись с "Икарусом", вставила кассету, - длину одной этой мелодии мы отмерим и на то, как затерянная, микроскопическая на фоне бесконечной тайги, ползла (Ирине казалось: летела) белая букашка по белому же извилистому тракту; и на то, как у подножья изъеденной тысячелетиями каменной бабы сорвалась (Ирина меняла колесо) машина с домкрата и содрала кожу с наманикюренного пальчика: горе, в сущности, пустячное, но не из-за него одного, видать, кричала Ирина звериным криком, била бессильными кулачками в холодную, равнодушную грудь земли; и на то, как в ночном коридоре грязной транзитной гостинички разбудил ее, тяжело спящую на диване, уголовного вида немытый жлоб и точно, больно - Ирина и сама не ждала от себя такой прыти получил по яйцам; и на то, как бросал жгучие взгляды - через зеркальце, под которым покачивался Микки-Маус, - красавец-майор, а лампочки на приборной доске не горели, ибо тащили "жигуленка" не полста с небольшим собственных его лошадей, а полтыщи танковых, на тросе, а сзади-спереди гудели, ревели, чадили, рыли траками снег остальные машины дивизии; и на то, как на крупном, перекресточном посту остановил гаишник, дернул наверх, в стакан, и, поизучав документы, сообщил:
   - Сестра ваша по всей линии такой шухер навела. Вот, телефонограмма, дословно: умоляю вернуться.
   - Это понимать так, что вы меня задерживаете? - испугалась, обрадовалась ли Ирина.
   - Вы совершеннолетняя, товарищ водитель, - пожал плечами мент. - Хотя сестра, тоже!
   - Тогда я поехала?..
   то, как отмечала день рождения на лесной опушке, вечером, в свете рников, и легкий ветерок колыхал, не задувая, два с небольшим десятка ьких свечек, утыкавших каравай; и на то, как вышла размяться у ска "Азия-Европа", рядом с которым высыпавшая из автобуса стайка тов фотографировалась на память и затянула сняться с ними, и Ирина в елканья затвора перекрестила, перечеркнула, похерила указательными стное свое личико; и на то, как две семерки взяли ее в тиски: слева и а, и эскортировали, гудя, а из окон высовывались с соответствующими ками молодые жеребцы; и на то, наконец, как открылось вдруг: именно ! - огромное, синее в этот по случаю солнечный день, вогнутое как чаша
   и дорога пошла по-над ним, крутясь и виляя; по сторонам выстроились но-голые, облезлые стволы эвкалиптов; слева, во двориках, в окружении неющей золотом листвы, росло что-то вечнотемнозеленое, пальмы даже; а а, совсем по кромке прибоя, полз бесконечный поезд, долго оставаясь по ению к ней, к Ирине, почти недвижным, покуда не отполз потихоньку , - длину одной этой мелодии.
   Но она закончилась. Кассета выскочила из магнитофонного зева. Ирина подвернула к заправке с надписью Абензин, полезла за кошельком и, как ни считала, как ни собирала по сусекам оставшиеся желтенькие да зелененькие, получалось литров на двадцать пять семьдесят шестого и - все!
   09.11.90
   Ирина медленно ехала по набережной, поглядывая по сторонам, но никто из тусующихся ей не казался, пока не привлекли внимания два жгучих брюнета, прямо на улице, возле врытого в песок пустынного пляжа шахматного столика, играющие огромными, по полметра, фигурами: один - страстно, другой - раздумчиво. То есть, внимание привлек именно раздумчивый. Она остановилась, понаблюдала и пропела милым чалдонским говорком:
   - Ребята, где тут у вас можно машину продать?
   Тот, который играл раздумчиво, тоже оценил Ирину вмиг и уже было двинулся к ней, как тот, который играл страстно, страстно же приятеля опередил.
   - Какие проблемы?! - сказал с легким южным акцентом и уселся в машину столь решительно, что приятелю поневоле пришлось вернуться к доске. Поехали, что ли?
   Ирине явно жалко стало, что помочь вызвался не тот, а этот, но ничего не оставалось делать, - разве, врубая передачу, бросить прощальный взгляд на одинокую фигуру у столика. И поймать ответный.
   - С какого года? - спросил тот, который играл страстно.
   - Я? - несколько удивилась Ирина вопросу, возвращаясь сознанием с пляжа в салон.
   - Что вы, мадмуазель! У вас не может быть возраста. Вы - чистая женственность. Вечная весна. Боттичелли. Я имею в виду аппарат.
   - Машина?
   - Машина-машина.
   - Папа ее покупал! мы правильно едем?
   Тот, который играл страстно, утвердительно хмыкнул.
   - Папа ее купил, кажется! ну да: в семьдесят восьмом. У нас раньше старая "Волга" была.
   - В семьдесят восьмом, говорите? И задок побит!
   - Это я на прошлой неделе! - попыталась оправдаться Ирина, но парень прервал:
   - Каждый изъян имеет свою цену. Потому боюсь: больше двенадцати вам, мадмуазель, за нее не дадут.
   - Двенадцать?! - обрадовалась Ирина.
   От парня не укрылась ее реакция.
   - Но запрашивать надо четырнадцать. Сюда, сюда, налево!..
   Несмотря на значительное расстройство чувств, Ирина успела проголодаться за безумный этот день и, обставленная сумками и чемоданами, с денежной пачкою на столике, ела не без аппетита в уличной кабине ресторанчика "Золотое руно".
   Веселая компания 3 + 3, решившая, вероятно, продолжить ужин на пленэре, вытаскивала из дверей накрытый стол, чему пытались противодействовать две официантки. Ирину привлек шум, и она мгновенно узнала среди парней того, который утром на пляже играл в шахматы раздумчиво.
   Компания, усмирив официанток взяткою, утвердилась-таки во дворе и продолжила пировать, а Ирине уже кусок не лез в горло. Она не выдержала, решилась: встала из-за столика, подошла, остановилась vis-а-vis к давешнему шахматисту. Тот поднял голову, улыбнулся в приятном узнавании:
   - Продали машину? Да вы садитесь, садитесь, - уступил место. - Володя! стул быстро!..
   Ирина ударила шахматиста по щеке.
   - Извините, - сказал тот, - но мне кажется: вы меня с кем-то спутали. Вот, - и достал из специального кожаного чехольчика визитную карточку с золотым обрезом. - Тамаз Авхледиани. Архитектор из Тбилиси.
   - Спутала?! - изумилась Ирина. - Может, это не вы играли там в шахматы?! Может, это не ваш приятель помог мне продать машину? Боттичелли!
   - Да я его! я его, правда, первый раз в жизни видел.
   - Ага, так я и поверила. Дурочка из провинции. Просте четырнадцать, обиженно передразнила давешнего страстного. - Официально оценим, остальное сразу же на руки! А потом, говорит, в милицию иди! Ты же оценку подписала!
   - Мамой клянусь, я его не знаю, - апеллировал Тамаз к приятелям и приятельницам, но Ирина, плача, возвращалась уже к своему столу.
   Тамаз неловко рассмеялся и стал разливать вино, рассказывая что-то по возможности весело. Ирина ковыряла вилкою в тарелке, приправляя котлету слезами. Однако, веселье получалось посредственное, Тамаз встал, приблизился к Ирине:
   - Сколько он вам недоплатил?
   - Разве в этом дело?! - ответила та. - Я б и за восемь! Я б и за шесть! Папа умирал - оставил. Только зачем обманывать?!
   - Сколько?! - переспросил Тамаз тверже.
   - Вот, - подвинула Ирина денежные пачки на край стола. - Можете забрать и их!
   Тамаз на глазок оценил сумму.
   - А обещал? Четырнадцать?
   Ирина нехотя кивнула.
   - Где вы остановились?
   Ирина продемонстрировала сумки-чемоданы:
   - Говорили: как оформим - довезут до гостиницы, помогут. А сами сели и укатили!
   - Пойдемте. Я вас устрою.
   - А как же ваши?.. - кивнула Ирина на тамазов стол.
   - Думаю: переживут. Не сразу, но! - и Тамаз взял с земли иринино барахло.
   - А, - махнула Ирина рукою. - Все равно, - и поднялась, повесила на плечо оставшуюся сумку.
   Когда они шли к выходу, Тамаз на минутку подвернул к своей компании.
   - А деньги, - сказал приятелям, - я с этого абхаза взыщу. Исключительно в интересах Справедливости.
   10.11.90
   Оттого, что большую тбилисскую квартиру мы ли впервые увидим, Ирина ли потом, позже вспомнит-вообразит в бликах прихотливого ночного освещения и в стремительном движении, сопровождающем проход Натэлы Серапионовны через две комнаты в третью, к особо пронзительно - из-за неурочности - трезвонящему телефону, дорогая обстановка, тусклое золото корешков книг, почерневшее серебро оружия на коврах, картины по стенам, - все это покажется еще сказочнее и роскошнее, чем есть на самом деле.
   - Тамаз? Это ты, Тамаз? Что случилось, мальчик?! - биологическая материнская тревога зазвучит в этих по-грузински сказанных фразах. - В Москве отец, в Москве. Вызвали. Зачем тебе отец? Что? Сколько? Десять тысяч? Где я тебе возьму к утру десять тысяч?! Попал в переделку? Абхазы, да?!
   - Только не вздумай как в прошлый раз приезжать, слышишь? - прокричит Тамаз в телефонную трубку уличного междугородного автомата неподалеку от ночного шумящего моря. - Я на себя руки наложу, если не перестанешь бегать за мной как за маленьким!
   Сладкая медленная мелодия будет сопровождать наших героев весь следующий день: и у карстового Синего озера, в чью бездну бросит Ирина камешек под нетерпеливым присмотром вертящего ключ таксиста; и на Рице, по ледяной воде которой поплывут они с Тамазом на лодке; и в вагончике-малютке подземки, влекущей в глубь Новоафонских пещер; и в самих пещерах, где, по настоянию Тамаза приотставшие от экскурсии, останутся они возле разноцветно освещенных сталактитов, а, когда группа отойдет достаточно далеко и подсветка погаснет, Тамаз в наступившей почти тьме попытается поцеловать Ирину, но та не дастся; и в пацхе, у стены-плетня, за столом, врытым в землю, где Тамаз не позволит Ирине выпустить рог с изабеллой, пока тот не опорожнеет, сам отрежет кусок от длинной ленты козлятины, коптящейся над очагом, покажет, как зачерпывать соус ткемали кусочком лаваша: красная капелька на ирининой руке; и когда!
   - Никогда! - засмеется Ирина, раскинув руки: не пуская в номер, и на тамазово:
   - Ну, чаю просто попьем! - останется непреклонна, и архитектор снова сдастся: - Ладно, - скажет, - в таком случае едем к моим друзьям; вечер продолжается.
   - Мы там будем одни? - спросит Ирина. - Поздно уже!
   - Что ты, дорогая! В этом доме всегда столько народу! Только мне надо по пути заскочить на почту!
   ь там, у тамазовых друзей, уступит национальному грузинскому мотиву, оторый архитектор, в окружении веселой, отхлопывающей такт компании ино внимание привлечет живое лицо немолодой женщины, особенно азартно й в ладоши;
   - Кто такая? - поинтересуется Ирина у соседа;
   - Гостья, из Парижа!)
   т эффектно, артистично танцевать что-то горское, но прервет танец: , внезапно, неожиданно, и, схватив Ирину за руку, потащит к выходу:
   - Ты была когда-нибудь ночью на маяке?
   - На маяке? - снова невпопад расхохочется Ирина.
   - Эй! куда вы?! - понесется им вслед.
   11.11.90
   Большой теплоход, сияющий огнями, разворачивался в миле от берега. Реликтовые сосны ровно шумели, дезавуируемые пунктиром маячного света. Ирина стояла, закинув голову, и глубоко всем этим дышала; Тамаз неподалеку пытался всучить червонец маячному смотрителю.
   - Пошли! - крикнул во тьму, договорившись. - Эй, Ирина!
   Она выпала из странного своего состояния.
   - Ничего не трогать! со стороны моря лампу не перекрывать! - по-армейски прикрикнул сторож, сторонясь от входа.
   Поднимаясь крутой лестницею, Тамаз тянул Ирину за руку. Наверху, на круговом балкончике, свет слепил почище фотовспышки, и глаза за недолгие мгновения темноты не успевали к ней привыкать.
   - Вот, - сказал Тамаз, доставая из многочисленных карманов кожаного пиджака пачки десятирублевок. - Торжественно вручаю. Справедливость одержала победу.