Страница:
Столик с рождественской елочкою и нехитрыми выпивками-закусками (даже шампанского раздобыть не удалось) придвинут к матрасу, на котором полусидит полуодетый раненый, vis-а-vis - Ирина в вечернем туалете и в украшениях. Сбоку, стоя, произносит торжественный тост одетая в парижскую кофточку Тамарка:
- !и пусть, значица, этот год, принесший вам, - удар глазками в сторону Тамаза, - столько счастья, станет только первым в счастливой их череде, и пусть отец ваш выздоровеет и проживет еще сто двадцать лет!
- Как: выздоровеет?! - прерывает Тамаз, а Ирина, глянув на подругу коротко и выразительно, поворачивает у виска пальцем.
- Ой, - смущается Тамарка. - Правда. Чо ж это я?!
- Вы мне можете объяснить, что тут происходит?! - взрывается Тамаз.
- Ничего не происходит, - огрызается Ирина. - Натэла Скорпионовна звонила, сказала, что у Реваза Ираклиевича инфаркт.
- И ты посмела смолчать?! Да хоть бы это тысячу раз была ее хитрость - я не имею права не ехать!
- Ты не имеешь права кричать на меня, - холодно возражает Ирина. Вот на что ты не имеешь права.
- Вы успокойтесь, пожалуйста, - встревает Тамарка, готовая зареветь. - Она тут же побежала! Она билет достала из брони, самый ближний билет. Она только на Новый Год не хотела расстраивать. Где билет, Ирка?! Ну, покажи же ему билет!
02.01.91
Едва удерживаясь под напором ветра, торчала на площади каркасная елка с горящими среди бела дня разноцветными лампочками, окруженная крепостью из крупных ледяных кирпичей. Пара закаленных ребятишек катались по бороде ледяного же Деда Мороза.
Ирина с Тамазом стояли на остановке-платформе, возле ярко-красного междугородного "Икаруса", того, кажется, самого, что пытался перегородить белому "жигуленку" дорогу жизнь назад.
- Я все понимаю, - говорила Ирина, гладя грудь мужа. - Не больно? спросила как бы в скобках и, не дожидаясь ответа, продолжила. - Не надо ничего объяснять, ни оправдываться ни в чем. Я б их раздражала. Так? Правильно, миленький? Я все правильно говорю?
Тамаз молчал.
- Ты только позвони сразу, как будет возможность. Позвони и прилетай, да? Мы переберемся куда-нибудь далеко-далеко и заживем до самой смерти. Ладно? А насчет Васи ты все правильно сделал, что простил: он теперь, если сказал, - не появится.
В автобус поднялся водитель, запустил мотор.
- Ну все, пора уже, - легонечко подтолкнула Ирина мужа. - Дай поцелую. На прощанье! - и впилась губами в тамазов рот: исступленно, надолго. Потом оттолкнула: - Езжай! Езжай!
Дверь закрылась.
- Звони, слышишь?! - крикнула Ирина.
Автобус медленно тронулся, вывернул и поехал по длинной улице, переходящей в хакасскую степь!
07.01.91
Снова давали "Даму с камелиями". Маргарита Готье, утопая в кисее и кружевах, умирала медленно, печально и очень красиво! Когда на пороге появился ее возлюбленный, Ирина запустила в зал музыку!
11.01.91
- Ну чо? - засунула Ирина голову в телефонное окошечко.
- Не-а, - откликнулась Тамарка. - Чо, опять не зайдешь?
- И вчера не звонил, точно спросила? Ой, погоди-ка! - Ирина заметила на столе свежий номер "Известий", потянулась за ним.
- Ты чего это, княгиня? - удивилась Тамарка. - Политикой, что ли, увлеклась?
- Сейчас, постой. Показалось: фамилия знакомая, - Ирина лихорадочно пробегала глазами, пальчиком им помогая, столбец за столбцом. - Вот, точно! На встрече с Президентом присутствовали! э-э! э-э! вот: Р. И. Авхледиани.
- Это чо, тесть твой, что ли? А! - догадалась Тамарка. - Значит, он и не больной вовсе?! Ну, подруга, они дают!..
13.01.91
Служба подходила к концу.
- Господи, помилуй, Господи, помилуй, Господи, поми-и-луй! - пела Ирина в церковном хоре, если можно так назвать десяток старушек да парочку неудачливых в жизни молодиц. Отец Евгений бубнил свое приятным баритоном. Дьяк ходил сзади и важно кадил.
Когда все стали расходиться, отец Евгений остановил Ирину:
- Чего тянешь? Может, прямо сейчас и окрестимся?
Ирина задумалась на мгновенье:
- Все-таки подождите, батюшка. Я еще не совсем! готова.
15.01.91
Ирина приближалась к общаге в потемках.
Тамарка перетаптывалась у подъезда.
- Целый час дожидаю: где носит? Звонил, звонил! Сказал: конкурс пересмотрели, что он победил и что должен присутствовать на! как это? во! - достала шпаргалку, - на закладке, так что задержится недели на две на три. А здоровье в порядке. И что завтра в два по нашему будет звонить, чтоб ты была у аппарата. Придешь? Я Верку предупредила.
Ирина расхохоталась: громко, надолго.
- Э! - испугалась Тамарка. - Чо ты? Чо эт' с тобой?!
- Ну, Натэла Скорпионовна! - сквозь смех выдавила Ирина. - Это ж надо ж! Конкурс перевернула! Вот энергия! Вот жизненная сила!
- Э! чего ты?
- Ничего-ничего. Слушай, Тамарка: ты можешь вместо меня с ним завтра поговорить?
- А чо т?
- Н-ну! - замялась Ирина. - У меня спектакль.
- Днем?
- Ага, выезд.
- Брось ты! Такая любовь, подруга, а ты: спектакль.
- Ладно, короче: можешь?
- Ну.
- Скажи ему только одно. Не перепутай. Скажи: она сказала, что выполняет обещание. Повтори.
- Чо я, дура какая?
- Повтори! - закричала Ирина.
- Н-ну! - опешила Тамарка. - Она сказала, что выполняет обещание. Она - это ты, что ли?
- Я, я!
- Ладно! Только какая-то ты, подруга, стала психованная. Комната, чо ли, действует? По крыше скоро бегать начнешь?
16.01.91
- Я не стану креститься, - сказала Ирина отцу Евгению, подкараулив-перехватив его на заснеженной дорожке, возле церкви, когда он направлялся в свой тут же - в ограде - домик.
- Почему?
- Я грешница, грешница, - затараторила Ирина. - Не спрашивайте, скоро сами узнаете, - и побежала.
- Эй, Ирина, - сделал вдогонку несколько неловких из-за рясы шажков отец Евгений, но юная женщина летела, не оборачиваясь!
Пират бесился от восторга.
- Нету, нету, Пиратка, - развела Ирина руками. - Забыла я про тебя, ты уж прости.
Вошла в дом. Зять сидел на кровати, в майке и в дырявых тренировочных, смотрел по телевизору съезд.
- А, княгиня! - проявил неожиданную способность к сарказму. - Чо позабыла?
Ирина не ответила, прошла в бывшую свою комнату, тут же и появилась назад:
- Где папин стол?
- А зачем тебе?
- Где папин стол?!
Энергия ирининых слов несколько смутила зятя:
- В сарашке. Тут и так места нету.
Ирина развернулась, направилась во двор.
Пират снова бросился к ней.
Зять, накинув телогрейку, стал в дверях, наблюдая.
Ирина, отпихнув с дороги полуосыпавшуюся елку, подошла к сарайчику: стол, действительно, стоял тут. Дернула верхний левый ящик - оказалось на запоре.
- Ключ где? - высунувшись, крикнула зятю.
- А я к нему приставленный?
Ирина пошарила взглядом, взяла большой ржавый капустный секач, поддела раз, другой. Замок хрустнул. Выдвинула. Отцовские награды, документы какие-то, письма! Ирина разгребала их, забираясь рукою дальше, в глубину, к задней стенке.
Вот! Достала коробочку омнопона, металлический стерилизатор. Открыла крышку: все на месте: шприц, иглы, жгут. Положила в сумочку.
- Чо взяла? - заступил дорогу зять.
- Да тебе что за дело?!
- То! Покажи чо взяла!
- Смотри, - протянула Ирина сумочку.
Зять порылся, вернул:
- Ежели чо ценное сперла - управу найдем!
- Ладно-ладно. Альке привет передай. И ребятам.
- Опять на юг уезжаешь? Поблядовать?
Пират в третий раз бросился к Ирине. Она присела на корточки, сжала собачью голову ладонями, поцеловала черный влажный нос.
И - ушла!
Натэла Серапионовна кричала что-то в полутьме коридора, но Тамаз, не слушая, хлопнув дверью, через две ступеньки на третью несся вниз!
- До Красноярска еще есть места? - заглянула Ирина в кассовое окошечко!
Тамаз бежал по летному полю: уже откатывали трап!
Ирина прошла через весь длинный салон, устроилась на последнем двуместном сиденьи, у окна.
Автобус тронулся. Ирина увидела идущую мимо Тамарку. Подруга махнула рукою, крикнула что-то, но сквозь стекло не слышно было что!
Самолет приземлился.
Тамаз выскочил из аэровокзала, бросился к такси, на ходу доставая денежные бумажки!
Автобус плавно покачивало. Пассажиры дремали.
Ирина сняла пальто, закатала рукав черного свитерочка - того самого, в котором увидели мы ее впервые, - обмотала вокруг плеча жгут!
Тамаз мчался снежной степной дорогой. Встречь с ревом, оставляя смерч белой пыли, пролетел ярко-красный "Икарус"!
Ирина аккуратно надпилила горлышко, обломила стекло. Ввела в ампулу иголку, вобрала в шприц прозрачную жидкость. Осторожно положила шприц назад в стерилизатор, принялась за следующую!
Тамарка что-то втолковывала Тамазу посреди улицы, объясняла, размахивала руками, и тот вдруг, не дослушав, опрометью вернулся в машину, которая тут же сорвалась с места!
Ирина взялась за кончик жгута зубами, натянула!
Водитель гнал вовсю. За поворотом мелькнул, наконец, "Икарус", который прошел им навстречу десятью минутами раньше.
Машина обогнала его, резко, с заносом, развернулась, стала поперек. Шофер "Икаруса" покрылся мелким потом и вовсю давил на тормозную педаль.
Тамаз подскочил к двери и так сумел объясниться, что вместо заслуженного удара монтировкою по голове получил приглашающий жест и пошел по проходу, лихорадочно вглядываясь в лица спящих.
Автобус тронулся. На последнем сиденьи, привалясь головою к стеклу, дремала Ирина. Выдохнув с облегчением, Тамаз сел рядом.
- Ира, - легонько потряс за плечо.
Ирина лениво, медленно разлепила глаза.
- А! - сказала чуть слышно. - Тамазик! Ты здесь! Я тебя очень ждала! Я! я счастлива! Только дай капельку поспать, ладно? Я так устала! - и Ирина снова привалилась к стеклу.
Тамаз взял руку жены, наклонился над нею, прильнул губами.
Автобус катил по ленточке дороги среди ровного операционного стола заснеженной степи, огороженного зубчатым бордюром Саян.
А навстречу шестерка черных, черными же плюмажами украшенных коней несла карету на санном ходу: тоже черную, в золотом позументе, с траурно задернутыми шторами!
Декабрь 1990, Репино - июнь 1991, Москва.
МАЛЕНЬКИЙ БЕЛЫЙ ГОЛУБЬ МИРА
история с невероятной развязкой
- Ей-богу, поедем, Иван Александрович! Оно хоть и большая честь вам, да все, знаете, лучше уехать скорее: ведь вас, право, за кого-то другого приняли!
Н. Гоголь
1
Немцы шли на Ивана Александровича неостановимым полукругом: белобрысые, загорелые, веселые, в гимнастерках, засученных по локоть, с автоматами наперевес. Защищаться было нечем, да и бессмысленно: одному против целого батальона (это если не считать, что Иван Александрович был вообще человеком крайне мирным и близоруким и оружия в руках никогда не держал - даже пневматической винтовки в тире). Оставалось - хоть и стыдно - бежать, и Иван Александрович обернулся, но увидел сзади такой же неостановимый полукруг, только уже не немцев, а восточных людей в штормовках: китайцев - не китайцев, черт их разберет, может, татар каких-нибудь, - и тут вместо безвыходности мелькнула у Ивана Александровича надежда, что вовсе не на него нацелены огромные эти человеческие массы, а друг на друга, а его, может, и не заметят, особенно, если пригнется, упадет, распластается по земле, вожмется в нее каждым изгибом немолодого своего, полного и рыхлого тела, - не заметят, сойдутся над ним, никакого к этой заварухе отношения не имеющим, перестреляют друг друга, и тогда Иван Александрович, брезгливо лавируя между трупами, сбежит куда-нибудь подальше, на свободу, куда глаза глядят, чтобы не видеть ничего этого, забыть, не вспоминать никогда, - но надежда явно не имела оснований: и немцы, и китайцы действовали заодно. Иван Александрович толком не мог бы объяснить, почему он это вдруг понял, но ошибки тут не было, - оно и подтвердилось неопровержимо спустя буквально несколько секунд: кто-то из китайцев заиграл на глиняной дудочке мучительно знакомый, из детства пришедший мотив, и, когда положенные на вступление такты остались позади, люди двух рас согласно запели: Kleine weiЯe Friedenstaube, = Fliege ьbers Land! - песенку, что учил Иван Александрович в пятом классе, на уроке немецкого, - и ужас стал так велик, что какой-то защитный механизм сработал в иваналександровичевой голове, подсказав: не бойся, не страшно, так не бывает, сон! - но сбросить его удалось не сразу, к тому лишь моменту, когда оба полукруга уже сомкнулись над Иваном Александровичем, и началось непоправимое!
!Низкий потолок смутно белеет в темноте, усеянный жирными точками комаров; за тонкой фанерою стен звучат гортанные иноземные выкрики, смех: словно где-то рядом спрятан телевизор, и по нему крутят картину про войну; а вот и дудочка - нежно выводит проигрыш, и за ним продолжается прежняя песня: Allen Menschen, groЯ und kleine, = Bist du wohlbekannt, и Иван Александрович долго не может понять, проснулся ли окончательно или из одного сна попал в другой, менее страшный, но ничуть не менее странный. Что-то ноет, грызет под ложечкою, и это-то ощущение и подсказывает Ивану Александровичу, что он уже в реальности: Лариска. Лариска, которая его бросила, ушла от него пять дней назад.
Сейчас, когда точка отсчета определяется, фрагменты пяти этих дней лихорадочно, однако, в верной последовательности мелькают в памяти: и поиски жены по подружкиным телефонам; и насильно вырванное у нее свидание в кафе "Космос", на втором этаже, - свидание бессмысленное, ничего, кроме унижения, не принесшее; и неожиданное грешневское предложение: слетать в Башкирию, в Нефтекамск, написать горящий материал об интернациональном студенческом стройотряде (полетел бы он, как же, когда б не Лариска! - нашел Грешнев мальчика на побегушках!); и тоскливые сборы в дорогу: душ (ларискина купальная шапочка перед глазами, розовая; ларискин крем - белый шарик на стеклянной полочке у зеркала); чашечка кофе; пара рубашек (еще Лариска стирала), плавки, что-то там еще, брошенное в синюю спортивную сумку (подарок ларискиных родителей ко дню рождения); и перелет до Уфы; и лагман в грязной забегаловке; и стакан коньяку в штабе; и экскурсия в красном разбитом "Москвичк" мимо пяти- да девятиэтажных бараков; мимо трамваев, пыли; мимо мечети, куда тянутся вереницею бархатные, плисовые мусульманские старики: лица как из коры вырезаны; мимо Салавата Юлаева: эдакого кентавра, китавраса, полкана-богатыря, вздыбившегося над обрывом Агидели, посреди чистенькой, ухоженной зеленой площадки; и снова перелет, на сей раз короткий, двадцатиминутный, на Ан-24; и новенький, сверкающий "Икарус" на приаэровокзальном пятачке, БАШ 70-73, табличка "Отряд им. А. Матросова" за стеклом; и восточный человек лет сорока в форменной стройотрядовской штормовке: Ываны Ылыкысаныдырывычы? Ыч-чыны, ыч-чыны прыятыны! Бекыбулатывы, Хабыбулла Асадуллывычы, кымыныдыры ынытырылагыря "Гылыбы мыры". Жыдемы васы, жыдемы, сы нытырыпэныымы жыдемы. Дыбыро, кыкы гывырыца, пыжалываты; и Кама: широкая, низкая, с водою серою, тяжелой - свинцом не водою; и фанерный домик: две комнатки над самым берегом; и комары, комары, комары! Усытыраывайтысы, чырызы пылычыса ужыны, - и вот: усытыроился! Проспал все на свете. Укачало, наверное.
Но какой все-таки глупый сон, как в том анекдоте: горят на Красной площади костры, а вокруг сидят афганцы и едят мацу китайскими палочками!
2
Говорят, сила эмоции пропорциональна силе потребности, помноженной на дефицит информации, и в этом смысле глубокое иваналександровичево потрясение, вызванное уходом жены, свидетельствовало о неимоверной Ивана Александровича в жене потребности или, другим словом, любви, потому что дефицит информации в данном случае практически равнялся нулю: надо было быть полным идиотом, чтобы не понимать, что Лариска со дня на день сбежит непременно.
Иван Александрович познакомился с женою лет восемь назад, когда та защищала диплом в одном из технических ВУЗов столицы - как раз писал об их специальности. Длинная, тонкая блондинка, в зеленом своем платье похожая на цветок каллу, Лариска сбила Ивана Александровича с ног первым ударом. Два года занудного ухаживания, билетики в Большой и на Таганку, цветы, стихи, - все это необъяснимым образом совсем было привело к браку, которому, однако, самой серьезной преградою стала буквально на пороге ЗАГСа жилищная проблема. В твой, сказала Лариска, клоповник я не поеду ни за что на свете. Я привыкла дважды в день принимать душ.
Что правда, то правда: душа в коммуналке Ивана Александровича не было, и он впервые в жизни развил бешеную деятельность, проявил несвойственную себе предприимчивость и сумел-таки зацепиться за кооператив, освобождающийся за выездом бывших владельцев, сотрудников того же издательства, где работал сам, на историческую родину. Правда, деньги на взнос пришлось брать взаймы и брать у будущего тестя, второго секретаря райкома партии, однако, Иван Александрович пошел по собственному почину в нотариальную контору, оформил на сумму долга кучу расписочек и за пять лет полностью их у родственника выкупил, так что вот уже месяцев десять, как не было у Ивана Александровича на свете ни одного кредитора.
Дом стоял в хорошем районе - неподалеку от Белорусской, кирпичный, квартира с паркетом и большим балконом, телефон помог поставить тесть, счастья, однако, как-то не получалось. Смешно сказать, но до свадьбы Иван Александрович с Ларискою не спал ни разу: такие уж у них сложились отношения, - и в первую брачную ночь жена сказала: ну, я надеюсь, ты понимаешь, что я давно не девочка? и погасила свет. Иван Александрович очень расстроился, хотя ни на что другое рассчитывать не мог, да никогда и не рассчитывал. Открытый Ларискою как по обязанности (по обязанности и было!) доступ к своему телу, на вид и ощупь тоже, словно цветок калла, белому, гладкому и прохладному, не принес Ивану Александровичу никакой радости, а только растерянность и чувство вины, что ни жене, получается, удовольствия не доставил, ни сам, вроде, не испытал.
Так все эти шесть лет и тянулось, да еще и не беременела Лариска, и поначалу Иван Александрович, которому, безотцовщине, страх как, до слез хотелось ребеночка, крепился да терпел, потом совсем было уж решился осторожненько намекнуть Ларисочке, чтобы им вместе сходить куда-нибудь к врачу (сам-то от нее втайне давно сходил), да тут как раз нечаянно и обнаружил в ящике ее туалета стандарт розовых таблеток, пронумерованных, со стрелками от одной к другой, и все понял, смирился и с этим. Ладно, подумал. Перебесится - сама захочет родить. Еще не вечер.
Вечер - не вечер, а такая семейная жизнь всего пространства души, остающегося от исправления обязанностей начальника отдела в "Пионере", заполнить не могла, и тут-то и встретился случайно на улице университетский приятель, который и подсунул Ивану Александровичу сперва одну книжечку, там изданную, потом другую, потом пару журнальчиков! Голова закружилась у Ивана Александровича от неожиданности прочитанного. Не то что бы он раньше всего такого не знал, - слава Богу, жил в этой стране с рожденья! - но увидеть все мало что описанным - напечатанным, сброшюрованным, изданным!.. У самого Ивана Александровича смелости описать и напечатать не хватило бы никогда, но чужую смелость он оценить мог.
Однако, он чувствовал, что вроде как изменяет жене, изменяет любви своей с запретным чтивом и, чтобы от нехорошего этого чувства избавиться, попытался устроить эдакий mйnage а trois, то есть, попытался приохотить и ее, но Лариска была непоколебима и читать пакости не желала категорически. Ивану Александровичу даже как-то не по себе стало от вдруг похолодевших ее глаз, от нескольких обидных резкостей, и, по-хорошему, следовало бы бросить импортную макулатуру к чертовой матери, коли жены лишаться жалко и, в сущности, невообразимо, но Ивана Александровича, как наркомана, уже затянуло по уши и никаких сил отказаться от книжечек и журнальчиков просто не обнаружилось.
Последнее время, когда Иван Александрович долгими вечерами лежал на диване, зарывшись с головою в кучу клеветнических измышлений, Лариска уже не отправлялась к загадочным школьным подругам, не торчала у телевизора, а, подобно тигрице, мягко и злобно ходила по уютной двухкомнатной клетке и, разумеется, следовало ждать грозы, которая неделю назад и разразилась. Только свиньи, кричала Лариска, способны ненавидеть хлев, в котором родились, живут и нагуливают жир, только они способны искать грязь повонючее, чтобы, вывалявшись, разнести повсюду, не постесняться! а Иван Александрович, чувствуя изо всего своего крупного тела один действительно несколько чрезмерный живот, краснел и оправдывался, но Лариска оправданий не слушала и закончила речь ультиматумом: если, мол, еще раз увижу в этом доме! - ну, и так далее.
В доме - ладно: Иван Александрович понимал, что в запертый ящик его письменного стола Лариска не полезет, а и полезет - не признается (как он - с таблетками), - но открыто читать при ней стал остерегаться, пока не получил до завтра свежий номер "Континента" и, завернув для конспирации в "Правду", залег с ним на диван. Лариска не сказала ни слова, как бы ничего и не заметила (Иван Александрович поглядывал за нею искоса), но на другой день ушла, а Иван Александрович всячески гнал предчувствие, что это не просто семейная неурядица, не просто даже конец супружеской жизни, а нечто куда более серьезное и уже, кажется, непоправимое.
Тут-то Грешнев и предложил слетать на недельку в Башкирию, в Нефтекамск.
3
То ли от выпитого вчера коньяка, то ли от резкой перемены места и климата все происходящее вокруг Ивана Александровича казалось ему странным, нереальным, неестественным: призрачные лучи солнца, с удовольствием освещающие веселых, здоровых, шумных молодых ребят, играющие в брызгах умывальной воды, мягко бликующие на алюминиевой посуде в столовой, - лучи солнца никак в то же время не могли справиться с туманом, и он неостановимо полз с реки, затопляя сосны по человеческий пояс. Противоположный берег бесконечной наклонной плоскостью изумрудного цвета поднимался из воды, и Иван Александрович вспомнил, что это - Удмуртия: край лагерей. Других лагерей, не ынытырыныцыыналыных.
Метафору собственного положения увидел Иван Александрович часа полтора спустя, на стройке, куда доехал вместе с бойцами ССО в одном из четырех "Икарусов", во вчерашнем как раз, том самом, за стеклом которого табличка "Отряд им. А. Матросова" (то есть, тоже какая-то совершенно фантастическая по бестактности в контексте табличка) - доехал под дружное пение давешнего кляйнэ вайсэ фриденстаубэ, про которого Бекбулатов успел объяснить, что это - кы "Вечыру песыны гыневы и пырытесыты", хоть и не понять было, какой, собственно, гыневы и против кого пырытесыты может заключаться в сладчайшем фриденстаубэ, - увидел метафору, глядя, как зачарованный, на четверых сильно датых мужиков, которые, переступая меж торчащими из нее кручеными железными прутьями, тащили по узенькому торцу бетонной стены, взнесенному на двадцатиметровую высоту, тяжеленную сварную раму; такие точно, как из стены, крученые арматурные прутья торчали и внизу, из фундамента, и одного неверного шага любому из мужиков хватило бы с головою, чтобы всем четверым загреметь вниз, как раз на эти торчащие прутья, а неверный шаг, казалось, должен случиться неминуемо, ибо рама закрыла от мужиков прутья стены, как бы приглашая запнуться, тем более, что двое передних шли спиною. Вот одним из этих передних, спиною идущих, и ощутил себя Иван Александрович: несколько пьяным (от потери Лариски, ото всего окружающего антуража), нерасторжимо связанным с другими едва подъемной, грубой, косной, ржавой ношею, которую, до места не дотащив, не поставишь никуда - передохнуть, не бросишь, не придавив себя, не сверзнув вниз, и вот он, следующий! ну, не следующий, так следующий за следующим шаг оказывается роковым, и Иван Александрович, выпустив свой угол рамы, летит вниз, на острые стальные пики, чтобы пронзиться ими насквозь, быть нанизанным, как жук, только сразу на десяток булавок, а рама летит вдогон: прибить, припечатать, прихлопнуть навсегда, - и тянет за собою остальных: неспоткнувшихся. Голова принялась кружиться у Ивана Александровича от жуткого созерцания, но и глаз не оторвать, и сейчас бы хлопнулся он без чувств, не найдя опоры, как вдруг крепкая, жаркая, маленькая ручка взяла его под локоть и вернула устойчивость на этой земле.
Иван Александрович обернулся. Невысокая татарочка, юная, ладная, горячая, с раскрасневшимся личиком, покрытым заметным в солнечном контражуре нежнейшим персиковым пушком, глядела широко распахнутыми, вовсе не раскосыми, не по-китайски разрезанными, черными как адова бездна глазами и несколько дрожащим от волнения голоском произносила: Ахметова. Альмира. Отряд им. А. Матросова. (То есть, конечно, отряд Матросова, но так уж впечаталась в иваналександровичево сознание автобусная табличка, что он автоматически подменил: отряд им. А.). Представитель пресс-центра. Откомандирована комиссаром Эльдаром в ваше распоряжение. Как же так? подумал Иван Александрович. Откуда она взялась? Разве мог я не увидеть ее раньше, в том же автобусе, скажем, или в лагере, за завтраком? А ведь не видел точно, потому что, если увидел бы, - не сумел бы пропустить, не заметить, остаться спокойным. Потому что, если кто и способен меня сейчас спасти, так только она, Альмира Ахметова, отряд им. А. Матросова, представитель пресс-центра, - подумал все это очень быстро, в мгновение: татарочка и договорить не успела, - так что самое время Ивану Александровичу подошло ответить, и он, легко преодолев зачарованность эквилибрирующими мужиками, которые уже, казалось, никакого к нему отношения не имеют, совсем было представился: Иван Александрович, но после слова Иван как-то сам собою запнулся и Александровича так и не произнес, а потом и утвердил запинку интонацией, повторив уже окончательно: Иван.
- !и пусть, значица, этот год, принесший вам, - удар глазками в сторону Тамаза, - столько счастья, станет только первым в счастливой их череде, и пусть отец ваш выздоровеет и проживет еще сто двадцать лет!
- Как: выздоровеет?! - прерывает Тамаз, а Ирина, глянув на подругу коротко и выразительно, поворачивает у виска пальцем.
- Ой, - смущается Тамарка. - Правда. Чо ж это я?!
- Вы мне можете объяснить, что тут происходит?! - взрывается Тамаз.
- Ничего не происходит, - огрызается Ирина. - Натэла Скорпионовна звонила, сказала, что у Реваза Ираклиевича инфаркт.
- И ты посмела смолчать?! Да хоть бы это тысячу раз была ее хитрость - я не имею права не ехать!
- Ты не имеешь права кричать на меня, - холодно возражает Ирина. Вот на что ты не имеешь права.
- Вы успокойтесь, пожалуйста, - встревает Тамарка, готовая зареветь. - Она тут же побежала! Она билет достала из брони, самый ближний билет. Она только на Новый Год не хотела расстраивать. Где билет, Ирка?! Ну, покажи же ему билет!
02.01.91
Едва удерживаясь под напором ветра, торчала на площади каркасная елка с горящими среди бела дня разноцветными лампочками, окруженная крепостью из крупных ледяных кирпичей. Пара закаленных ребятишек катались по бороде ледяного же Деда Мороза.
Ирина с Тамазом стояли на остановке-платформе, возле ярко-красного междугородного "Икаруса", того, кажется, самого, что пытался перегородить белому "жигуленку" дорогу жизнь назад.
- Я все понимаю, - говорила Ирина, гладя грудь мужа. - Не больно? спросила как бы в скобках и, не дожидаясь ответа, продолжила. - Не надо ничего объяснять, ни оправдываться ни в чем. Я б их раздражала. Так? Правильно, миленький? Я все правильно говорю?
Тамаз молчал.
- Ты только позвони сразу, как будет возможность. Позвони и прилетай, да? Мы переберемся куда-нибудь далеко-далеко и заживем до самой смерти. Ладно? А насчет Васи ты все правильно сделал, что простил: он теперь, если сказал, - не появится.
В автобус поднялся водитель, запустил мотор.
- Ну все, пора уже, - легонечко подтолкнула Ирина мужа. - Дай поцелую. На прощанье! - и впилась губами в тамазов рот: исступленно, надолго. Потом оттолкнула: - Езжай! Езжай!
Дверь закрылась.
- Звони, слышишь?! - крикнула Ирина.
Автобус медленно тронулся, вывернул и поехал по длинной улице, переходящей в хакасскую степь!
07.01.91
Снова давали "Даму с камелиями". Маргарита Готье, утопая в кисее и кружевах, умирала медленно, печально и очень красиво! Когда на пороге появился ее возлюбленный, Ирина запустила в зал музыку!
11.01.91
- Ну чо? - засунула Ирина голову в телефонное окошечко.
- Не-а, - откликнулась Тамарка. - Чо, опять не зайдешь?
- И вчера не звонил, точно спросила? Ой, погоди-ка! - Ирина заметила на столе свежий номер "Известий", потянулась за ним.
- Ты чего это, княгиня? - удивилась Тамарка. - Политикой, что ли, увлеклась?
- Сейчас, постой. Показалось: фамилия знакомая, - Ирина лихорадочно пробегала глазами, пальчиком им помогая, столбец за столбцом. - Вот, точно! На встрече с Президентом присутствовали! э-э! э-э! вот: Р. И. Авхледиани.
- Это чо, тесть твой, что ли? А! - догадалась Тамарка. - Значит, он и не больной вовсе?! Ну, подруга, они дают!..
13.01.91
Служба подходила к концу.
- Господи, помилуй, Господи, помилуй, Господи, поми-и-луй! - пела Ирина в церковном хоре, если можно так назвать десяток старушек да парочку неудачливых в жизни молодиц. Отец Евгений бубнил свое приятным баритоном. Дьяк ходил сзади и важно кадил.
Когда все стали расходиться, отец Евгений остановил Ирину:
- Чего тянешь? Может, прямо сейчас и окрестимся?
Ирина задумалась на мгновенье:
- Все-таки подождите, батюшка. Я еще не совсем! готова.
15.01.91
Ирина приближалась к общаге в потемках.
Тамарка перетаптывалась у подъезда.
- Целый час дожидаю: где носит? Звонил, звонил! Сказал: конкурс пересмотрели, что он победил и что должен присутствовать на! как это? во! - достала шпаргалку, - на закладке, так что задержится недели на две на три. А здоровье в порядке. И что завтра в два по нашему будет звонить, чтоб ты была у аппарата. Придешь? Я Верку предупредила.
Ирина расхохоталась: громко, надолго.
- Э! - испугалась Тамарка. - Чо ты? Чо эт' с тобой?!
- Ну, Натэла Скорпионовна! - сквозь смех выдавила Ирина. - Это ж надо ж! Конкурс перевернула! Вот энергия! Вот жизненная сила!
- Э! чего ты?
- Ничего-ничего. Слушай, Тамарка: ты можешь вместо меня с ним завтра поговорить?
- А чо т?
- Н-ну! - замялась Ирина. - У меня спектакль.
- Днем?
- Ага, выезд.
- Брось ты! Такая любовь, подруга, а ты: спектакль.
- Ладно, короче: можешь?
- Ну.
- Скажи ему только одно. Не перепутай. Скажи: она сказала, что выполняет обещание. Повтори.
- Чо я, дура какая?
- Повтори! - закричала Ирина.
- Н-ну! - опешила Тамарка. - Она сказала, что выполняет обещание. Она - это ты, что ли?
- Я, я!
- Ладно! Только какая-то ты, подруга, стала психованная. Комната, чо ли, действует? По крыше скоро бегать начнешь?
16.01.91
- Я не стану креститься, - сказала Ирина отцу Евгению, подкараулив-перехватив его на заснеженной дорожке, возле церкви, когда он направлялся в свой тут же - в ограде - домик.
- Почему?
- Я грешница, грешница, - затараторила Ирина. - Не спрашивайте, скоро сами узнаете, - и побежала.
- Эй, Ирина, - сделал вдогонку несколько неловких из-за рясы шажков отец Евгений, но юная женщина летела, не оборачиваясь!
Пират бесился от восторга.
- Нету, нету, Пиратка, - развела Ирина руками. - Забыла я про тебя, ты уж прости.
Вошла в дом. Зять сидел на кровати, в майке и в дырявых тренировочных, смотрел по телевизору съезд.
- А, княгиня! - проявил неожиданную способность к сарказму. - Чо позабыла?
Ирина не ответила, прошла в бывшую свою комнату, тут же и появилась назад:
- Где папин стол?
- А зачем тебе?
- Где папин стол?!
Энергия ирининых слов несколько смутила зятя:
- В сарашке. Тут и так места нету.
Ирина развернулась, направилась во двор.
Пират снова бросился к ней.
Зять, накинув телогрейку, стал в дверях, наблюдая.
Ирина, отпихнув с дороги полуосыпавшуюся елку, подошла к сарайчику: стол, действительно, стоял тут. Дернула верхний левый ящик - оказалось на запоре.
- Ключ где? - высунувшись, крикнула зятю.
- А я к нему приставленный?
Ирина пошарила взглядом, взяла большой ржавый капустный секач, поддела раз, другой. Замок хрустнул. Выдвинула. Отцовские награды, документы какие-то, письма! Ирина разгребала их, забираясь рукою дальше, в глубину, к задней стенке.
Вот! Достала коробочку омнопона, металлический стерилизатор. Открыла крышку: все на месте: шприц, иглы, жгут. Положила в сумочку.
- Чо взяла? - заступил дорогу зять.
- Да тебе что за дело?!
- То! Покажи чо взяла!
- Смотри, - протянула Ирина сумочку.
Зять порылся, вернул:
- Ежели чо ценное сперла - управу найдем!
- Ладно-ладно. Альке привет передай. И ребятам.
- Опять на юг уезжаешь? Поблядовать?
Пират в третий раз бросился к Ирине. Она присела на корточки, сжала собачью голову ладонями, поцеловала черный влажный нос.
И - ушла!
Натэла Серапионовна кричала что-то в полутьме коридора, но Тамаз, не слушая, хлопнув дверью, через две ступеньки на третью несся вниз!
- До Красноярска еще есть места? - заглянула Ирина в кассовое окошечко!
Тамаз бежал по летному полю: уже откатывали трап!
Ирина прошла через весь длинный салон, устроилась на последнем двуместном сиденьи, у окна.
Автобус тронулся. Ирина увидела идущую мимо Тамарку. Подруга махнула рукою, крикнула что-то, но сквозь стекло не слышно было что!
Самолет приземлился.
Тамаз выскочил из аэровокзала, бросился к такси, на ходу доставая денежные бумажки!
Автобус плавно покачивало. Пассажиры дремали.
Ирина сняла пальто, закатала рукав черного свитерочка - того самого, в котором увидели мы ее впервые, - обмотала вокруг плеча жгут!
Тамаз мчался снежной степной дорогой. Встречь с ревом, оставляя смерч белой пыли, пролетел ярко-красный "Икарус"!
Ирина аккуратно надпилила горлышко, обломила стекло. Ввела в ампулу иголку, вобрала в шприц прозрачную жидкость. Осторожно положила шприц назад в стерилизатор, принялась за следующую!
Тамарка что-то втолковывала Тамазу посреди улицы, объясняла, размахивала руками, и тот вдруг, не дослушав, опрометью вернулся в машину, которая тут же сорвалась с места!
Ирина взялась за кончик жгута зубами, натянула!
Водитель гнал вовсю. За поворотом мелькнул, наконец, "Икарус", который прошел им навстречу десятью минутами раньше.
Машина обогнала его, резко, с заносом, развернулась, стала поперек. Шофер "Икаруса" покрылся мелким потом и вовсю давил на тормозную педаль.
Тамаз подскочил к двери и так сумел объясниться, что вместо заслуженного удара монтировкою по голове получил приглашающий жест и пошел по проходу, лихорадочно вглядываясь в лица спящих.
Автобус тронулся. На последнем сиденьи, привалясь головою к стеклу, дремала Ирина. Выдохнув с облегчением, Тамаз сел рядом.
- Ира, - легонько потряс за плечо.
Ирина лениво, медленно разлепила глаза.
- А! - сказала чуть слышно. - Тамазик! Ты здесь! Я тебя очень ждала! Я! я счастлива! Только дай капельку поспать, ладно? Я так устала! - и Ирина снова привалилась к стеклу.
Тамаз взял руку жены, наклонился над нею, прильнул губами.
Автобус катил по ленточке дороги среди ровного операционного стола заснеженной степи, огороженного зубчатым бордюром Саян.
А навстречу шестерка черных, черными же плюмажами украшенных коней несла карету на санном ходу: тоже черную, в золотом позументе, с траурно задернутыми шторами!
Декабрь 1990, Репино - июнь 1991, Москва.
МАЛЕНЬКИЙ БЕЛЫЙ ГОЛУБЬ МИРА
история с невероятной развязкой
- Ей-богу, поедем, Иван Александрович! Оно хоть и большая честь вам, да все, знаете, лучше уехать скорее: ведь вас, право, за кого-то другого приняли!
Н. Гоголь
1
Немцы шли на Ивана Александровича неостановимым полукругом: белобрысые, загорелые, веселые, в гимнастерках, засученных по локоть, с автоматами наперевес. Защищаться было нечем, да и бессмысленно: одному против целого батальона (это если не считать, что Иван Александрович был вообще человеком крайне мирным и близоруким и оружия в руках никогда не держал - даже пневматической винтовки в тире). Оставалось - хоть и стыдно - бежать, и Иван Александрович обернулся, но увидел сзади такой же неостановимый полукруг, только уже не немцев, а восточных людей в штормовках: китайцев - не китайцев, черт их разберет, может, татар каких-нибудь, - и тут вместо безвыходности мелькнула у Ивана Александровича надежда, что вовсе не на него нацелены огромные эти человеческие массы, а друг на друга, а его, может, и не заметят, особенно, если пригнется, упадет, распластается по земле, вожмется в нее каждым изгибом немолодого своего, полного и рыхлого тела, - не заметят, сойдутся над ним, никакого к этой заварухе отношения не имеющим, перестреляют друг друга, и тогда Иван Александрович, брезгливо лавируя между трупами, сбежит куда-нибудь подальше, на свободу, куда глаза глядят, чтобы не видеть ничего этого, забыть, не вспоминать никогда, - но надежда явно не имела оснований: и немцы, и китайцы действовали заодно. Иван Александрович толком не мог бы объяснить, почему он это вдруг понял, но ошибки тут не было, - оно и подтвердилось неопровержимо спустя буквально несколько секунд: кто-то из китайцев заиграл на глиняной дудочке мучительно знакомый, из детства пришедший мотив, и, когда положенные на вступление такты остались позади, люди двух рас согласно запели: Kleine weiЯe Friedenstaube, = Fliege ьbers Land! - песенку, что учил Иван Александрович в пятом классе, на уроке немецкого, - и ужас стал так велик, что какой-то защитный механизм сработал в иваналександровичевой голове, подсказав: не бойся, не страшно, так не бывает, сон! - но сбросить его удалось не сразу, к тому лишь моменту, когда оба полукруга уже сомкнулись над Иваном Александровичем, и началось непоправимое!
!Низкий потолок смутно белеет в темноте, усеянный жирными точками комаров; за тонкой фанерою стен звучат гортанные иноземные выкрики, смех: словно где-то рядом спрятан телевизор, и по нему крутят картину про войну; а вот и дудочка - нежно выводит проигрыш, и за ним продолжается прежняя песня: Allen Menschen, groЯ und kleine, = Bist du wohlbekannt, и Иван Александрович долго не может понять, проснулся ли окончательно или из одного сна попал в другой, менее страшный, но ничуть не менее странный. Что-то ноет, грызет под ложечкою, и это-то ощущение и подсказывает Ивану Александровичу, что он уже в реальности: Лариска. Лариска, которая его бросила, ушла от него пять дней назад.
Сейчас, когда точка отсчета определяется, фрагменты пяти этих дней лихорадочно, однако, в верной последовательности мелькают в памяти: и поиски жены по подружкиным телефонам; и насильно вырванное у нее свидание в кафе "Космос", на втором этаже, - свидание бессмысленное, ничего, кроме унижения, не принесшее; и неожиданное грешневское предложение: слетать в Башкирию, в Нефтекамск, написать горящий материал об интернациональном студенческом стройотряде (полетел бы он, как же, когда б не Лариска! - нашел Грешнев мальчика на побегушках!); и тоскливые сборы в дорогу: душ (ларискина купальная шапочка перед глазами, розовая; ларискин крем - белый шарик на стеклянной полочке у зеркала); чашечка кофе; пара рубашек (еще Лариска стирала), плавки, что-то там еще, брошенное в синюю спортивную сумку (подарок ларискиных родителей ко дню рождения); и перелет до Уфы; и лагман в грязной забегаловке; и стакан коньяку в штабе; и экскурсия в красном разбитом "Москвичк" мимо пяти- да девятиэтажных бараков; мимо трамваев, пыли; мимо мечети, куда тянутся вереницею бархатные, плисовые мусульманские старики: лица как из коры вырезаны; мимо Салавата Юлаева: эдакого кентавра, китавраса, полкана-богатыря, вздыбившегося над обрывом Агидели, посреди чистенькой, ухоженной зеленой площадки; и снова перелет, на сей раз короткий, двадцатиминутный, на Ан-24; и новенький, сверкающий "Икарус" на приаэровокзальном пятачке, БАШ 70-73, табличка "Отряд им. А. Матросова" за стеклом; и восточный человек лет сорока в форменной стройотрядовской штормовке: Ываны Ылыкысаныдырывычы? Ыч-чыны, ыч-чыны прыятыны! Бекыбулатывы, Хабыбулла Асадуллывычы, кымыныдыры ынытырылагыря "Гылыбы мыры". Жыдемы васы, жыдемы, сы нытырыпэныымы жыдемы. Дыбыро, кыкы гывырыца, пыжалываты; и Кама: широкая, низкая, с водою серою, тяжелой - свинцом не водою; и фанерный домик: две комнатки над самым берегом; и комары, комары, комары! Усытыраывайтысы, чырызы пылычыса ужыны, - и вот: усытыроился! Проспал все на свете. Укачало, наверное.
Но какой все-таки глупый сон, как в том анекдоте: горят на Красной площади костры, а вокруг сидят афганцы и едят мацу китайскими палочками!
2
Говорят, сила эмоции пропорциональна силе потребности, помноженной на дефицит информации, и в этом смысле глубокое иваналександровичево потрясение, вызванное уходом жены, свидетельствовало о неимоверной Ивана Александровича в жене потребности или, другим словом, любви, потому что дефицит информации в данном случае практически равнялся нулю: надо было быть полным идиотом, чтобы не понимать, что Лариска со дня на день сбежит непременно.
Иван Александрович познакомился с женою лет восемь назад, когда та защищала диплом в одном из технических ВУЗов столицы - как раз писал об их специальности. Длинная, тонкая блондинка, в зеленом своем платье похожая на цветок каллу, Лариска сбила Ивана Александровича с ног первым ударом. Два года занудного ухаживания, билетики в Большой и на Таганку, цветы, стихи, - все это необъяснимым образом совсем было привело к браку, которому, однако, самой серьезной преградою стала буквально на пороге ЗАГСа жилищная проблема. В твой, сказала Лариска, клоповник я не поеду ни за что на свете. Я привыкла дважды в день принимать душ.
Что правда, то правда: душа в коммуналке Ивана Александровича не было, и он впервые в жизни развил бешеную деятельность, проявил несвойственную себе предприимчивость и сумел-таки зацепиться за кооператив, освобождающийся за выездом бывших владельцев, сотрудников того же издательства, где работал сам, на историческую родину. Правда, деньги на взнос пришлось брать взаймы и брать у будущего тестя, второго секретаря райкома партии, однако, Иван Александрович пошел по собственному почину в нотариальную контору, оформил на сумму долга кучу расписочек и за пять лет полностью их у родственника выкупил, так что вот уже месяцев десять, как не было у Ивана Александровича на свете ни одного кредитора.
Дом стоял в хорошем районе - неподалеку от Белорусской, кирпичный, квартира с паркетом и большим балконом, телефон помог поставить тесть, счастья, однако, как-то не получалось. Смешно сказать, но до свадьбы Иван Александрович с Ларискою не спал ни разу: такие уж у них сложились отношения, - и в первую брачную ночь жена сказала: ну, я надеюсь, ты понимаешь, что я давно не девочка? и погасила свет. Иван Александрович очень расстроился, хотя ни на что другое рассчитывать не мог, да никогда и не рассчитывал. Открытый Ларискою как по обязанности (по обязанности и было!) доступ к своему телу, на вид и ощупь тоже, словно цветок калла, белому, гладкому и прохладному, не принес Ивану Александровичу никакой радости, а только растерянность и чувство вины, что ни жене, получается, удовольствия не доставил, ни сам, вроде, не испытал.
Так все эти шесть лет и тянулось, да еще и не беременела Лариска, и поначалу Иван Александрович, которому, безотцовщине, страх как, до слез хотелось ребеночка, крепился да терпел, потом совсем было уж решился осторожненько намекнуть Ларисочке, чтобы им вместе сходить куда-нибудь к врачу (сам-то от нее втайне давно сходил), да тут как раз нечаянно и обнаружил в ящике ее туалета стандарт розовых таблеток, пронумерованных, со стрелками от одной к другой, и все понял, смирился и с этим. Ладно, подумал. Перебесится - сама захочет родить. Еще не вечер.
Вечер - не вечер, а такая семейная жизнь всего пространства души, остающегося от исправления обязанностей начальника отдела в "Пионере", заполнить не могла, и тут-то и встретился случайно на улице университетский приятель, который и подсунул Ивану Александровичу сперва одну книжечку, там изданную, потом другую, потом пару журнальчиков! Голова закружилась у Ивана Александровича от неожиданности прочитанного. Не то что бы он раньше всего такого не знал, - слава Богу, жил в этой стране с рожденья! - но увидеть все мало что описанным - напечатанным, сброшюрованным, изданным!.. У самого Ивана Александровича смелости описать и напечатать не хватило бы никогда, но чужую смелость он оценить мог.
Однако, он чувствовал, что вроде как изменяет жене, изменяет любви своей с запретным чтивом и, чтобы от нехорошего этого чувства избавиться, попытался устроить эдакий mйnage а trois, то есть, попытался приохотить и ее, но Лариска была непоколебима и читать пакости не желала категорически. Ивану Александровичу даже как-то не по себе стало от вдруг похолодевших ее глаз, от нескольких обидных резкостей, и, по-хорошему, следовало бы бросить импортную макулатуру к чертовой матери, коли жены лишаться жалко и, в сущности, невообразимо, но Ивана Александровича, как наркомана, уже затянуло по уши и никаких сил отказаться от книжечек и журнальчиков просто не обнаружилось.
Последнее время, когда Иван Александрович долгими вечерами лежал на диване, зарывшись с головою в кучу клеветнических измышлений, Лариска уже не отправлялась к загадочным школьным подругам, не торчала у телевизора, а, подобно тигрице, мягко и злобно ходила по уютной двухкомнатной клетке и, разумеется, следовало ждать грозы, которая неделю назад и разразилась. Только свиньи, кричала Лариска, способны ненавидеть хлев, в котором родились, живут и нагуливают жир, только они способны искать грязь повонючее, чтобы, вывалявшись, разнести повсюду, не постесняться! а Иван Александрович, чувствуя изо всего своего крупного тела один действительно несколько чрезмерный живот, краснел и оправдывался, но Лариска оправданий не слушала и закончила речь ультиматумом: если, мол, еще раз увижу в этом доме! - ну, и так далее.
В доме - ладно: Иван Александрович понимал, что в запертый ящик его письменного стола Лариска не полезет, а и полезет - не признается (как он - с таблетками), - но открыто читать при ней стал остерегаться, пока не получил до завтра свежий номер "Континента" и, завернув для конспирации в "Правду", залег с ним на диван. Лариска не сказала ни слова, как бы ничего и не заметила (Иван Александрович поглядывал за нею искоса), но на другой день ушла, а Иван Александрович всячески гнал предчувствие, что это не просто семейная неурядица, не просто даже конец супружеской жизни, а нечто куда более серьезное и уже, кажется, непоправимое.
Тут-то Грешнев и предложил слетать на недельку в Башкирию, в Нефтекамск.
3
То ли от выпитого вчера коньяка, то ли от резкой перемены места и климата все происходящее вокруг Ивана Александровича казалось ему странным, нереальным, неестественным: призрачные лучи солнца, с удовольствием освещающие веселых, здоровых, шумных молодых ребят, играющие в брызгах умывальной воды, мягко бликующие на алюминиевой посуде в столовой, - лучи солнца никак в то же время не могли справиться с туманом, и он неостановимо полз с реки, затопляя сосны по человеческий пояс. Противоположный берег бесконечной наклонной плоскостью изумрудного цвета поднимался из воды, и Иван Александрович вспомнил, что это - Удмуртия: край лагерей. Других лагерей, не ынытырыныцыыналыных.
Метафору собственного положения увидел Иван Александрович часа полтора спустя, на стройке, куда доехал вместе с бойцами ССО в одном из четырех "Икарусов", во вчерашнем как раз, том самом, за стеклом которого табличка "Отряд им. А. Матросова" (то есть, тоже какая-то совершенно фантастическая по бестактности в контексте табличка) - доехал под дружное пение давешнего кляйнэ вайсэ фриденстаубэ, про которого Бекбулатов успел объяснить, что это - кы "Вечыру песыны гыневы и пырытесыты", хоть и не понять было, какой, собственно, гыневы и против кого пырытесыты может заключаться в сладчайшем фриденстаубэ, - увидел метафору, глядя, как зачарованный, на четверых сильно датых мужиков, которые, переступая меж торчащими из нее кручеными железными прутьями, тащили по узенькому торцу бетонной стены, взнесенному на двадцатиметровую высоту, тяжеленную сварную раму; такие точно, как из стены, крученые арматурные прутья торчали и внизу, из фундамента, и одного неверного шага любому из мужиков хватило бы с головою, чтобы всем четверым загреметь вниз, как раз на эти торчащие прутья, а неверный шаг, казалось, должен случиться неминуемо, ибо рама закрыла от мужиков прутья стены, как бы приглашая запнуться, тем более, что двое передних шли спиною. Вот одним из этих передних, спиною идущих, и ощутил себя Иван Александрович: несколько пьяным (от потери Лариски, ото всего окружающего антуража), нерасторжимо связанным с другими едва подъемной, грубой, косной, ржавой ношею, которую, до места не дотащив, не поставишь никуда - передохнуть, не бросишь, не придавив себя, не сверзнув вниз, и вот он, следующий! ну, не следующий, так следующий за следующим шаг оказывается роковым, и Иван Александрович, выпустив свой угол рамы, летит вниз, на острые стальные пики, чтобы пронзиться ими насквозь, быть нанизанным, как жук, только сразу на десяток булавок, а рама летит вдогон: прибить, припечатать, прихлопнуть навсегда, - и тянет за собою остальных: неспоткнувшихся. Голова принялась кружиться у Ивана Александровича от жуткого созерцания, но и глаз не оторвать, и сейчас бы хлопнулся он без чувств, не найдя опоры, как вдруг крепкая, жаркая, маленькая ручка взяла его под локоть и вернула устойчивость на этой земле.
Иван Александрович обернулся. Невысокая татарочка, юная, ладная, горячая, с раскрасневшимся личиком, покрытым заметным в солнечном контражуре нежнейшим персиковым пушком, глядела широко распахнутыми, вовсе не раскосыми, не по-китайски разрезанными, черными как адова бездна глазами и несколько дрожащим от волнения голоском произносила: Ахметова. Альмира. Отряд им. А. Матросова. (То есть, конечно, отряд Матросова, но так уж впечаталась в иваналександровичево сознание автобусная табличка, что он автоматически подменил: отряд им. А.). Представитель пресс-центра. Откомандирована комиссаром Эльдаром в ваше распоряжение. Как же так? подумал Иван Александрович. Откуда она взялась? Разве мог я не увидеть ее раньше, в том же автобусе, скажем, или в лагере, за завтраком? А ведь не видел точно, потому что, если увидел бы, - не сумел бы пропустить, не заметить, остаться спокойным. Потому что, если кто и способен меня сейчас спасти, так только она, Альмира Ахметова, отряд им. А. Матросова, представитель пресс-центра, - подумал все это очень быстро, в мгновение: татарочка и договорить не успела, - так что самое время Ивану Александровичу подошло ответить, и он, легко преодолев зачарованность эквилибрирующими мужиками, которые уже, казалось, никакого к нему отношения не имеют, совсем было представился: Иван Александрович, но после слова Иван как-то сам собою запнулся и Александровича так и не произнес, а потом и утвердил запинку интонацией, повторив уже окончательно: Иван.