Козловский Евгений Антонович. Киносценарии и повести

   - Динамо крутануть собралась? - обеспокоился жлоб настолько, что даже будку пропустил. - Я тебе так прокручу!
   - Никак ты мне не прокрутишь, - презрительно отозвалась Нинка. - Да ты не бзди: я девушка честная. Сказала - значит все.
   Жлоб надулся, спросил:
   - Прямо?
   - Прямо-прямо, - ответила Нинка. - Если куда свернуть надо будет тебе скажут!
   Поворот, другой, третий, и "Волга" остановилась у подъезда старенькой панельной девятиэтажки.
   - Как предпочитаешь? - спросила Нинка жлоба. - Натурально или! - и нагло, зазывно обвела губы остреньким язычком.
   - Или, - закраснелся вдруг, потупился жлоб и в меру способностей попытался повторить нинкину мимическую игру.
   - Пошли.
   Нинка осторожненько, любовно переложила голову монаха на брезент, выскользнула из машины. Жлоб уже стоял у парадного, держался, поджидая, за дверную ручку.
   - Вот еще, - бросила. - Всяких ф-фавенов в свой подъезд водить! После вонять будет. Становись, - и подпихнула жлоба к стенке, в угол, сама опустилась перед ним на колени.
   Монах приподнялся со стоном на локте, взглянул в окно, увидел Нинку на коленях перед водителем!
   Нинка снова как почувствовала, обернулась, но толком не успела ничего разглядеть, понять: пыхтящий жлоб огромной, белой, словно у мертвеца, ладонью вернул ее голову на место.
   Монах закрыл глаза, рухнул на сиденье.
   Как бешеная, загрохотала у него в ушах электричка, из темноты выступило, нависло лицо с холодными, пустыми, безжалостными глазами.
   - Посчитаемся, отец Сергуня? - произнесло лицо. - Ты все-таки в школе по математике гений был, в университете учился. Шесть человек - так? Трое - по восемь лет. Двое - по семь. И пять - последний. Итого? Ну? Я тебя, падла, спрашиваю! Повторить задачку? Трое - по восемь, двое - по семь, один - пять. Сколько получается?
   - Сорок три, - ответил отец Сергуня не без вызова, самому себе стараясь не показать, как ему страшно.
   - Хорошо считаешь, - похвалило лицо. - Если пенсию и детский сад отбросить, получается как раз - жизнь. Но один - вообще не вернулся. Так что - две жизни.
   И короткий замах кулака!
   !от которого спасла монаха Нинка, пытающаяся привести его в себя, вытащить из "Волги": водитель нетерпеливо переминался рядом и, само собой, помогать не собирался.
   - Ну, вставай, слышишь, монах! Ну ты чо - совсем идти не можешь? Я ведь тебя не дотащу! Ну, монах!
   Он взял себя в руки: встал, но покачнулся, оперся на Нинку.
   - Видишь, как хорошо!
   А жлоб давил уже на газ, с брезгливой миною покидая грязное это место.
   Когда в лифте настала передышка, монах вдруг увидел Нинку: расхристанную, почти голую под незастегнутым плащиком, и попытался отвести глаза, но не сумел, запунцовелся густо, заставил покраснеть, запахнуться и ее.
   Переглядка длилась мгновение, но стоила дорогого.
   - Ты не волнуйся, - затараторила Нинка, скрывая смущение, - мы с бабулькой живем. Она у меня! Она врач, она знаешь какая! Тебе, можно сказать, повезло!
   Утреннее весеннее солнце яростно било в окно.
   Монах спал на высокой кровати, пока тонкий лучик не коснулся его век. Монах открыл глаза, медленно осмотрелся. Чувствовалось, что ему больно, но, кажется, не чересчур.
   Над ванною, на лесках сушилки, висела выстиранная монахова одежда. Нинка замерла на мгновенье, оценивая проделанное над собственным лицом, чуть прищурилась и нанесла последний штрих макияжа. Бросила кисточку на стеклянную подзеркальную полку, глянула еще раз и, пустив горячую воду, решительно намылилась, смыла весь грим.
   В комнате неожиданно много было книг. На телевизоре стояла рамка, заключающая фотографию мужчины и женщины лет тридцати, перед фотографией - четыре искусственные гвоздики в вазочке прессованного хрусталя. Кровать в углу аккуратно убрана, посреди комнаты - раскладушка со скомканным постельным бельем.
   Нинка тихонько, на цыпочках, приотворила дверь в смежную комнату, потянулась к шкафу. Солнце просвечивало розовую полупрозрачную пижамку, и та не могла скрыть, а только подчеркивала соблазнительность нинкиной наготы. Монах снова, как давеча в лифте, краснел, но снова не мог оторвать глаз. Нинка почувствовала.
   - Ой, вы не спите! Извините, мне платье, - и, схватив платье, смущенно исчезла за дверью.
   Монах отвернулся к стенке.
   - Можно? - постучала Нинка и, пропустив вперед себя сервировочный столик с завтраком и дымящимся в джезве кофе, вошла, одетая в яркое, светлое, короткое платьице. - С добрым утром. Как себя чувствуете? Бабулька сказала - вы в рубашке родились. Но денька два перележать придется. У нас тут рыли - кабель разрубили, но, если куда позвонить - вы скажите - я сбегаю, - тараторила, избегая на монаха глядеть.
   - Спасибо, - ответил он.
   - Ну, давайте, - подкатила Нинка столик к постели, помогла монаху сесть, подложила под спину подушки, подала пару таблеток, воды.
   Монаха обжигали прикосновения нинкиных рук, и он собрался, сосредоточился, анализируя собственные ощущения.
   - Вы простите меня, - тихо проронила Нинка. - Просто я вчера злая была.
   Монах поглядел на Нинку, медленно протянул руку - для благословения, что ли - но не благословил, а, сам себе, кажется, дивясь, робко погладил ее волосы, лицо:
   - Спасибо.
   - Ладно, - снова смутилась Нинка и решительно встала. - Завтракайте. Мне в магазин, прибраться! И спите. Бабулька сказала - вам надо много спать.
   Монах прожевал ломтик хлеба, глотнул кофе, откинулся на подушки!
   !Дверь дачной мансарды, забаррикадированная подручным хламом, под каждым очередным ударом подавалась все более. Голая девица в углу смотрела за этим с ужасом. Ртутный фонарь со столба, сам по себе и отражаясь от снега, лупил мертвенным голубым светом сквозь огромное, мелко переплетенное окно.
   Дверь, наконец, рухнула. Трое парней повалились вместе с нею в мансарду: один - незнакомый нам, другой - тот самый, что задавал монаху в электричке арифметическую задачку, только моложе лет на шесть, третий сам Сергей.
   Поднявшись, Арифметик пошел на девицу. Та присела, прикрыла локтями груди, кистями - лицо, завизжала пронзительно.
   Пьяный Сергей пытался удержать Арифметика, хватал его за рукав:
   - Оставь! Ну, оставь ты ее, ради Бога! Мало тебе там? - но тот только отмахнулся, сбросил сергееву руку.
   Когда между Арифметиком и девицею осталось шага три, она распрямилась, разбежалась и, ломая телом раму, дробя стекло, ласточкою, как с вышки в бассейне, вылетела через окно вниз, на участок, в огромный сугроб.
   Даже Арифметик оторопел, но увидев, что девица благополучно выкарабкивается из снега, успокоился, перехватил на лестнице Сергея, собравшегося было бежать на улицу:
   - Спокойно, Сергуня, спокойно! - взял протянутый кем-то снизу, из комнаты, стакан водки, почти насильно влил ее в сергееву глотку. - Куда она на х.. денется? Нагишом! Сама приползет, блядь, прощенья просить будет. Ты главное, Сергуня, не бзди!
   Вернувшись из магазина или куда она там ходила, Нинка тихо, снова на цыпочках, приотворила монахову дверь. Монах лежал с закрытыми глазами. Нинка подошла, опустилась на колени возле кровати, долгим, нежным, влюбленным, подробным взглядом ощупала аскетическое лицо. Произнесла шепотом:
   - Ты ведь спишь, правда? Можно, я тебя поцелую, пока ты спишь? Ты ведь во сне за себя не ответчик, а если Богу твоему надо, пусть он тебя разбудит. Я ж перед Ним не виновата, что влюбилась, как дура! - и Нинка потянулась к подушкам, осторожно поцеловала монаха в скулу над бородою, в другую, в сомкнутые веки, в губы, наконец, которые дрогнули вдруг, напряглись, приоткрылись. Не то, что бы ответили, но! - Я развратная, да? Наверное, я страшно развратная, и, если Бог твой и впрямь есть, шептала жарко, - в аду гореть буду. Но ведь рая-то Он все равно на всех не напасется, надо ж кому-нибудь и в аду, - а сама запустила уже руку под одеяло, ласкала монахово тело, и он, напряженный весь, как струна, лежал, вздрагивая от нинкиных прикосновений. - А за себя ты не бойся, ты в рай попадешь, в рай, потому что спишь!
   Нинка раскрыла его рубаху, целовала грудь, и он так закусил губу, что капелька крови потекла, спряталась в русой бородке.
   - Господи! как хорошо! Это ж надо дуре было влюбиться! Господи, как хорошо! - и тут судорога прошла по монахову телу, и он заплакал вдруг, зарыдал, затрясся:
   - Уйдите! Уйдите, пожалуйста!
   Нинка отскочила в испуге, в оторопи, платье поправила.
   - Ну чего вы! - сказала. - Чего я вам такого сделала?! - но монах не слышал: его била истерика.
   - Ты дьяволица! - кричал он. - Ты развратная сука! Ты!.. ты!..
   И тут нинкин взгляд похолодел.
   - Ф-фавен! - бросила она и, хлопнув дверью, выскочила из комнаты, из дому!
   !а вернулась, когда уже вечерело: вывалилась из распухшего пикового автобуса, оберегая охапку бледно-желтых крупных нарциссов, нырнула во двор, ускорила шаг, еще ускорила. По лицу ее видно было, что боится опоздать.
   Лифт. Дверь. В квартире тихо. Света не зажигая, не снимая плащика, разувшись только, чтоб не стучать, покралась с белеющей в полутьме охапкою в свою комнату.
   - Прости меня, - шепнула, вывалила цветы на коврик перед кроватью и тут только не увидела даже - почувствовала, что монаха нету.
   Зажгла свет здесь, там, на кухне. Заглянула и в ванную. Сушильные лески были праздны. Заметила записку, придавленную к столу монаховым перстнем: храни вас Господь.
   Нинка прочитала три эти слова несколько раз, ничего не понимая, перевернула, перевернула еще и заплакала.
   В дверях стояла вернувшаяся с работы бабулька, печально смотрела на внучку.
   Нинка оглянулась:
   - Он ни адреса не оставил, ничего. Я ведь даже как звать его не спросила!
   Лампада помигивала перед иконою, но монах не молился: положив подбородок на опертые о столешницу, домиком, руки, глядел сквозь окно в пустоту. Вокруг было темно, тихо. Далеко-далеко стучал поезд.
   Монах встал и вышел из кельи. Миновал долгий коридор, спустился лестницею, выбрался во двор. На фоне темно-серого неба смутно чернелись купола соборов. В старом корпусе светилось два разрозненных окна. Монах подошел к одному, привстал на цыпочках: изможденный старик застыл на коленях перед иконою.
   Монах вошел, зашагал под древними белеными сводами, редко отмеченными зарешеченными, как в тюрьме, лампочками, остановился возле двери, из-под которой сочился слабый, желтый свет. Постоял в нерешительности, робко постучал, но тут же повернулся и побежал прочь, как безумный.
   Дверь приотворилась. Старик выглянул и успел только заметить, как мелькнул на изломе коридорного колена ветром движения возмущенный край черной рясы!
   Толпа вынесла Нинку из вагона метро на ее станции и потащила к выходу.
   Нинка спиною почувствовала пристальный взгляд, обернулась и меж покачивающихся в ритме шага голов увидела на противоположной платформе монаха в цивильном, ошибиться она не могла. И в том еще не могла ошибиться, что монах здесь ради нее, ее поджидает, высматривает.
   Нинка двинулась встречь народу, что было непросто; монах, перегораживаемый составляющими толпы, то и дело исчезал из поля зрения. Нинка даже, привстав на цыпочки, попыталась подать рукою знак.
   Вот уже два-три человека всего их разделяли, и монах смотрел на Нинку жадно и трепетно, как подошел поезд и в последнее мгновенье монах прыгнул в вагон, отгородился пневматическими дверями.
   - Монах! Монах! - закричала Нинка, в стекло застучала, в сталь корпуса, но поезд сорвался с места, унес в черный тоннель ее возлюбленного!
   Все было странно, не из той жизни, в которой Нинка всю жизнь жила: долгополые семинаристы, хохоча, перебегали двор, старушки с узелками переваливались квочками, важные монахи в высоких клобуках, в тонкой ткани эффектно развевающихся мантиях шествовали семо и овамо, высокомерно огибая кучки иноземцев, глазеющих, задрав головы, на синие и золоченые купола.
   Но и Нинка была странной: скромница, вся в темном, никак не туристка здесь - скорее, паломница.
   Юный мальчик в простой ряске, десяток волосков вместо бороды, шел мимо, и Нинка остановила:
   - Слушай!.. Ой, простите! А ты! вы! вы - монах?
   - Послушник, - с плохо скрытой гордостью ответил мальчик.
   - А как вот эта вот! - показала Нинка на мальчикову шапочку, - как называется?
   - Скуфья, - сказал мальчик. - Вы только это хотели узнать?
   - Да. Нет! Где у вас! где живут монахи?
   - Кого-нибудь конкретно ищете?
   - Н-нет! просто хотела!
   - Вон, видите: ворота, стена, проходная?.. Вон там. Извините, - и мальчик пошел дальше, побежал!
   Нинка направилась к проходной. Молодой дебил стоял рядом с дверцею, крестился, как заводной, бормотал, и тонкая нитка слюны, беря начало из угла его губ, напрягалась, пружинила под ветерком; женщины с сумками, с рюкзаками, с посылочными ящиками - гостинички братьям и сыновьям - молча, торжественно сидели неподалеку на скамейке, ожидая приема; за застекленным оконцем смутно виднелось лицо вахтера!
   Ворота отворились: два мужика в нечистых телогрейках выкатили на тележке автомобильный мотор, - и Нинка сквозь створ углядела, как высыпали монахи из трапезной. Пристроилась, чтоб видеть - ее монашка, кажется, не было среди них; впрочем, наверняка ли? - в минуту рассыпались они, рассеялись, разошлись по двору, два рослых красавца только остались в скверике, театрально кормя голубей с рук.
   Нинка вошла в проходную, спросила у сухорукого, в мирское одетого вахтера:
   - Что? Туда нельзя?
   - А вы по какому делу?
   - Ищу одного! монаха. Он! - и замялась.
   - Как его звать? - помог вахтер.
   - Не знаю, - ответила Нинка.
   - В каком чине?
   - Не знаю. Кажется! нет, не знаю!
   Вахтер развел здоровой рукою.
   - Я понимаю, - сказала Нинка. - Извините, - и совсем было ушла, как ее осенило. - Он! он! неделю назад его! побили! Сильно.
   - А-а! - понял вахтер, о ком речь. - Агафан! Сейчас мы ему позвоним.
   - Как вы сказали? Как его звать?
   - Отец Агафангел.
   Телефон не отвечал.
   - Сейчас, - сказал сухорукий, снова взявшись за диск. - Вы там подождите, - и кивнул за проходную.
   Нинка покорно вышла, прошептала:
   - А-га-фан-гел! Отец! - и прыснула так громко и весело, что красавцы, продолжающие кормить голубей, оба разом оглянулись на хохоток.
   Вахтер приоткрыл окошко:
   - Он сегодня в соборе служит.
   - Где? - не поняла Нинка.
   - В соборе, - кивнул сухорукий на громаду Троицкого.
   В церкви она оказалась впервые в жизни. Неделю тосковавшая по монаху, казнившаяся виною, час проведшая в лавре, Нинка вполне готова была поддаться таинственному обаянию храмовой обстановки: пенье, свечи, черные лики в золоте фонов и окладов, полутьма! Долго простояла на пороге, давая привыкнуть и глазам, и заколотившемуся сверх меры сердечку. Потом шагнула в глубину.
   В боковом приделе иеромонах Агафангел отпевал высохшую старушку в черном, овеваемую синим дымом дьяконова кадила, окруженную несколькими похожими старушками. Нинка даже не вдруг поверила себе, что это - ее монашек: таким недоступно возвышенным казался он в парчовом одеянии.
   Она отступила во тьму, но Агафангел уже ее заметил и, о ужас! - в самый момент произнесения заупокойной молитвы не сумел отогнать кощунственное видение: нинкина голова, поворачиваемая трупно-белой, огромной ладонью жлоба-шофера.
   Нинка на цыпочках подошла к женщине, торгующей за загородкою свечами, иконами, книгами, шепнула:
   - Сколько будет еще! ну, это?.. - и кивнула в сторону гроба.
   - Служба? - спросила женщина.
   - Во-во, служба.
   - Часа два.
   - Так до-олго?! А какая у вас книжка самая! священная? Эта, да? ткнула пальчиком в нетолстое черное Евангелие, полезла в сумочку за деньгами. - А этот вот, поп, он через какие двери выходит?..
   Жизнь бурлила перед стенами лавры: фарцовая, торговая, валютная: "Жигули", "Волги", иномарки, простые и интуристовские автобусы, фотоаппараты и видеокамеры, неимоверное количество расписных яичек всех размеров, до страусиного, ложки, матрешки, картинки с куполами и крестами, оловянные и алюминиевые распятия, книги, газеты! И много-много ашотиков!
   Нинка с Евангелием под мышкою жадно, словно три дня голодала, ела у ступенек старого троллейбуса, превращенного в кооперативную забегаловку, пирожки, запивая пепси из горлышка, и видно по ней было, что, подобно альпинистке, спустившейся с высокой горы, дышит она не надышится воздухом: может, и вонючим, нечистым, но, во всяком случае, не разреженным, нормальной, привычной плотности.
   Шофер стал на подножку полузаполненного ПАЗика:
   - Ну?! Кто еще до Москвы? Пятерка с носа! Есть желающие?
   Какие-то желающие оказались, и Нинка тоже встрепенулась, двинулась было к автобусу, но затормозила на полпути!
   !Сторож запирал парадные двери собора. Агафангел разоблачился уже, но все не решался выйти из церкви, мялся в дверях. Старушку даже убирающую подозвал, собрался пустить на разведку, но устыдился, перекрестил, отправил с Богом.
   И точно: в лиловом настое вечера, почти слившаяся темным своим платьем с черным древесным стволом, поджидала Нинка.
   - Здравствуйте, - сказала пересохшими вдруг связками.
   - Здравствуйте, - остановился на полноге монах.
   - А вы что, и впрямь - Агафангел? Непривычно очень. Вы и в паспорте так?
   - Н-нет! в паспорте - по-другому. Сергей.
   - А я - Нина, - и Нинка подала ладошку лодочкой. - Познакомились, значит.
   Монах коротко пожал ладошку и отдернул руку. Мимо прошли двое долгополых, недлинно, но цепко посмотрели на парочку.
   - У вас, наверное, неприятности будут, что я прям' сюда заявилась?
   - Не будут. А что вы, Нина, собственно, хотели? - изо всех сил охлаждал, бюрократизировал монах свой тон.
   - Прощения попросить! - прошептала Нинка жарко. - И вот, вы забыли! вынула из кошелька перстень.
   Монах отклонил ее руку:
   - Оставьте. Мне его все равно носить больше нельзя.
   - Нельзя?
   - Это аметист, - покраснел вдруг монах. - Символ девственности. Целомудрия.
   - А!.. - прошептала-пропела Нинка. - Так вы и вправду - ни с кем никогда?
   Монах сквозь землю готов был провалиться от неловкости.
   - Так у нас же с вами все равно ничего не было, - снова протянула Нинка перстень.
   - Нет, - покачал головою Агафангел. - Не не было.
   Еще кто-то прошел в черном, оглянулся на них.
   - Все-таки я ужасная дура, - сказала Нинка. - Вы здесь так все на виду!
   - Неужели вы думаете, Нина, что мне важно хоть чье-нибудь о себе мнение, кроме собственного? И потом - тут у нас не тюрьма. Я мог бы выйти отсюда, когда захотел!
   - Поняла, - ответила Нинка. - Я не буду к вам приставать больше. Никогда, - и быстро, склонив голову, пошла к воротам.
   - Нина! - окликнул, догнал ее монах. - Господи, Нина!
   Неизвестно откуда, тьмою рожденный, возник старик, тогда, ночью, молившийся в келье:
   - Считай себя хуже демонов, отец Агафангел, ибо демоны нас побеждают! - сказал и растворился, как возник.
   - Старец, - шепнул Сергей после паузы. - Мой духовник. Я должен ему исповедоваться.
   - Ты что?! - ужаснулась Нинка совершенно изменившимся вдруг, заговорщицким, девчоночьим тоном. - Ты все ему рассказал! про нас?
   - Как я ему расскажу такое?! Никому, никому не могу! - в лад, по-мальчишечьи, ответил Сергей.
   - А мне? - спросила Нинка и посмотрела ясными невинными глазами. - А я, знаешь, я бабульке все-все рассказываю. У меня родители погибли - мне шести не было. Нефть качали в Африке!
   Зазвонили колокола.
   - К молитве, - пояснил Сергей.
   - Иди, - отозвалась Нинка.
   - Нет! Я буду тебе исповедоваться, - и, схватив за руку, монах повлек, потащил ее по тропке к собору, к задней дверце.
   - Не надо! - пыталась вырваться Нинка. - Не надо туда! Вообще - не надо!
   - Почему не надо? - задыхался Сергей и отпирал замок извлеченным из-под рясы ключом. - Почему не надо?! Мы ж - исповедоваться!.. - и почти силою втолкнул Нинку внутрь, заложил дверь засовом.
   Нинка притихла, шепнула в ужасе:
   - А если войдет кто?
   - До утра - вряд ли. А и войдет - что с того?..
   Гулкие их шаги звенели, усиливаемые, размножаемые куполами-резонаторами. Уличный свет пробивался едва-едва, изломанными полосами. Сергей зажигал свечу.
   - Ой, что это?! - Нинка наткнулась на дерево и поняла вдруг сама: Покойница.
   - Ну и ладно, - отвел ее от гроба Сергей. - Что ж, что покойница? Ты что, мертвых боишься? - и усадил на ковер, на ступени какие-то, сам опустился рядом.
   Потянулась тишина, оттеняемая колоколами. Сергей гладил нинкину руку.
   - Ну, - вымолвила Нинка наконец.
   - Что? - не сразу отозвался Сергей.
   - Ты ж хотел исповедоваться.
   Сергей сдавленно хмыкнул - Нинке почудилась, что зарыдал, но нет: засмеялся.
   - Что с тобою, Сережа? Что с тобой?!
   - Как я могу тебе исповедоваться, - буквально захлебывался монах от хохота, - когда ты и есть мой грех! Ты! Ты!! Ты!!!
   - Нет! - закричала Нинка. - Я не грех! Я просто влюбилась! Не трогай меня! Не трогай!
   - Ну почему, почему? - бормотал Сергей, опрокидывая Нинку, роясь в ее одеждах.
   - Здесь церковь! Ты себе не простишь!
   - Я себе уже столько простил!
   Беда была в том, что, хоть она точно знала, что нельзя, Нинке тоже хотелось - поэтому искреннее ее сопротивление оказалось все-таки недостаточным. Все закончилось быстро, в одно мгновение, но и Нинке, и монаху его оказалось довольно, чтобы, как лампочным нитям, на которые синхронно подали перенапряжение, раскалиться, расплавиться и испариться, сгореть!
   Они лежали, обессиленные, опустошенные, а эхо, казалось, еще повторяло нечеловеческие крики, а свечка, догорая, выхватывала предсмертно из темноты суровый лик.
   - Не бойся, - обреченно произнес монах, когда пламя погасло совсем. Я не буду плакать. Не буду кричать на тебя. Просто я ничего не знал о человеке. Ничего не знал о себе. Если это возможно, ты уходи сейчас, ладно? Зажечь тебе свет?
   - Не стоит, - отозвалась Нинка. - Я привыкла, я уже вижу, - и встала; неловко, некрасиво принялась приводить в порядок одежду. - Мы что, не встретимся больше?
   - Я напишу тебе. На Главпочтамт, ладно?
   - Ладно.
   - Извини!
   - Бог простит, - незнамо откуда подхваченное, изверглось из Нинки.
   Она отложила засов, вышла на улицу, постояла, стараясь не заплакать. Вернулась вдруг к собору, распахнула дверцу, крикнула в гулкую темноту:
   - Ты же не знаешь моей фамилии! Как ты напишешь?! - и побежала прочь.
   Всю следующую неделю Нинка мучилась, страдала, переживала примерно так:
   !паранойяльно накручивая на наманикюренный пальчик дешевую цепочку с дешевым крестиком, читала Евангелие, отрываясь от него время от времени то ли для осмысления, то ли для мечтаний!
   !назюзюкавшись и нарыдавшись со страшненькой Веркою, глядела, как та гадает ей засаленными картами и все спорила, настаивала, что она не пиковая дама, а вовсе даже бубновая!
   !выходя из метро, оглядывалась с надеждою увидеть в толпе лицо монашка!
   !бегала даже на Главпочтамт, становилась в очередь к окошку под литерою "Н", спрашивала, нет ли письма просто на Нину!
   !сама тоже, черновики марая, писала монаху письмо и ограничилась в конце концов простой открыткою с одним своим адресом!
   !лежа в постели, вертела в руках монахов перстень и вдруг, разозлясь, швырнула его о стену так, что аметист полетел в одну сторону, оправа в другую, и зарыдала в подушку!
   !а назавтра ползала-искала, сдавала в починку,
   все это в смазанных координатах времени, с большими провалами, про которые и вспомнить не могла, что делала, словом, как говорят в кино: в наплыв, - пока, наконец, снова не оказалась у монастырской проходной!
   Листья уже прираспустились, но еще не потеряли первоначальной, клейкой свежести. Монахи, которых она останавливала, отвечали на нинкины вопросы "не знаю" или "извините, спешу", и все это было похоже на сговор.
   Наблюдали за Нинкою двое: Арифметик, поплевывающий в тени лаврских ворот, и сухорукий страж, который, выждав в потоке монахов относительное затишье, украдкою стукнул в окно, привлекая нинкино внимание.
   - Уехал, - сказал, когда она подошла.
   - Куда?
   Страж пожал здоровым плечом, но версию высказал:
   - К матери, наверное, на каникулы. Они все раз в год ездют.
   - А где у него мать?
   Тут не оказалось и версии:
   - Я даже не послушник. По найму работаю. Присматриваются. Благословенья пока не получил.
   Нинка потерянно побрела к выходу.
   - Эй, девушка! - страж, высунувшись в окошко, показывал письмо.
   - Мне? - вмиг расцветшая, счастливая подбежала Нинка.
   - Не-а. Ему. Вчера пришло. Может, от матери? Тут внизу адрес. Хочешь - спиши, - и подал клок бумаги, обкусанный карандаш.
   - Санкт-Петербург, - выводила Нинка, а Арифметик знай поплевывал, знай поглядывал.
   Она шла узкой, в гору, улочкою, когда, въехав правыми колесами на безлюдный тротуар, бежевая "девятка" прижала Нинку к стене. Распахнулась задняя дверца.
   - Не боись, - сказал Арифметик и кивнул приглашающе. - Тебя - не тронем, - а, увидев в нинкиных глазах ужас, добавил довольно: - Надо было б - нашли б где и когда. Бегать-то от нас все равно - без пользы. Ну!
   Нинка села в машину.
   - В Москву, что ли, собралась? Подвезти?
   - Мне! до станции.
   - Сбежал, значит, Сергуня! - не столько вопросил, сколько утвердил Арифметик. - А куда - ты, конечно, не знаешь.
   Нинка мотнула головою.
   - Или знаешь?
   Нинка замотала головою совсем уж отчаянно.
   - Адресок-то списала, - возразил Арифметик. - Пощупать - найдем. Найдем, Санек? - обратился к водителю.
   - Запросто, - отозвался Санек.
   Нинка напряглась, как в зубоврачебном кресле.
   - Ладно, не бзди. Я этот адресок и без тебя знаю. Питерский, точно?
   Нинка прикусила губу.
   - Мы ведь с Сергуней, - продолжил Арифметик, которому понравилось, что Нинка прикусила губу, - мы ведь с ним старые, можно сказать, друзья. Одноклассники. И по этому адреску сергунина мамаша не один раз чаем меня поила. Ага! Со сладкими булочками. Только вряд ли Сергуня там. Он ведь мальчик сообразительный. Знает, что я адресок знаю. Но если уж так получится! хоть, конечно, хрен так получится! что повстречаешь старого моего дружка раньше, чем я, - передай, что зря он от сегодняшней нашей встречи сбежал. Мы с ним так не договаривались. Не сбежал - может, и выкрутился бы, а теперь!