— По объявлению. Николай Константинович искал секретаря. И дал объявление в газеты. Моя кандидатура полностью отвечала всем требованиям Николая Дмитриевича, поэтому меня и приняли на работу.
   — Простите, а какие это требования? — Губарев знал, что для секретарши важно знать компьютер, быть симпатичной и уметь хорошо варить кофе. Ну, и еще оказывать шефу услуги личного характера. По мере надобности. Во всяком случае, Губарев был уверен, что это правило негласно действует во многих фирмах.
   — Какие? Знание трех языков. Английского, французского и немецкого. Владение компьютером. Машинопись и стенография. Умение составлять документы, писать статьи рекламного характера. Деловой этикет. Психология делового и личного общения.
   — И вы все это знаете? — спросил пораженный Губарев.
   — Да. Плюс еще я изучаю испанский и китайский языки. А также увлекаюсь карате.
   Сидевший рядом Витька поперхнулся. Темно-коричневая жидкость выплеснулась из чашки на стол.
   — Я сейчас вытру. — Юлия Константиновна вспорхнула со стула и вернулась с салфеткой в руках. — Ничего страшного, — и она мило улыбнулась Вите.
   — Извините, — сконфуженно пробормотал он.
   — Да-а, — брякнул Губарев. — Простите, а сколько вы получаете в клинике?
   — Шестьсот пятьдесят долларов. Неплохо, подумал Губарев. Совсем неплохо.
   — Николай Дмитриевич все время индексировал зарплату своим сотрудникам. Нам не на что жаловаться.
   — Юленька, — обратился он к ней. — Вы, как секретарь, должны хорошо знать привычки и характер Николая Дмитриевича. Скажите, пожалуйста, не было ли с ним каких-то перемен в последнее время? Не срывался ли он на вас?
   — Николай Дмитриевич никогда ничего подобного себе не позволял. Но…
   — Говорите, — встрепенулся Губарев, — все, что вам кажется незначительным, на самом деле может оказать помощь следствию.
   — Мне показалось, что он был каким-то… озабоченным.
   — Озабоченным?
   — Да. Больше обычного.
   — Ас чем это, по-вашему, было связано?
   — Не знаю. Он не говорил.
   — Отношения между вами были…
   — Ничего личного.
   — Понятно.
   У Николая Дмитриевича была замечательная жена. А он — талантливейший хирург. Для меня было « честью работать с ним!
   — Понятно, — повторил майор вторично. И тут он дико разозлился. На всех. Словно сговорившись, все они пели на один лад. Великолепный хирург, хороший руководитель, пекущийся о благе сотрудников. Прямо святой какой-то! А этого святого взяли и убили! За что-то. Наверное, за его святость!
   — Ну а за что же его убили? Что вы думаете на этот счет?
   — Ничего. — Юлия Константиновна выглядела спокойной и невозмутимой.
   — Какие-нибудь мысли у вас есть по этому поводу? Вы же такая хорошая секретарша. С тремя языками. Только не говорите, что это сделал маньяк.
   — Хорошо. Не буду. Но вы сильно нервничаете. И поэтому зря меня подкалываете. Сварить вам еще кофе? У меня пирожки есть!
   Тут Губарев чуть не свалился со стула. Ему еще замечания делают! Но девчонка-то права! Господи, да от нее ничего не укроется. А владеет собой замечательно. Невозмутима, как сфинкс.
   — Пожалуй! — пробормотал он и перевел взгляд на Витьку. Тот сидел, раскрыв рот. Как только Юлия Константиновна повернулась к ним спиной, Губарев прошептал Витьке: — Закрой рот, идиот!
   — Вы сами не лучше, — огрызнулся Витька. — Сидите красный, как рак. Того гляди удар вас хватит.
   — Ты еще грубишь мне? — зашипел разъяренный Губарев.
   — Не грублю, а констатирую факт. Успокойтесь. У вас сейчас жилы на лбу лопнут.
   — Правда? — испугался майор, щупая свой лоб руками.
   — Правда. Знаете, сколько, по статистике, мужиков в вашем возрасте инфаркт получают?
   — Статистика говорит, что много. Поэтому я сделала вам кофе без кофеина. — Юлия Константиновна стояла перед ними с подносом с двумя чашками кофе.
   — Благодарю, — буркнул он. И, улучив момент, когда секретарша не могла его видеть, погрозил Витьке кулаком.
   — Еще вопросы есть? — Безмятежная Юлия Константиновна сидела перед ним свежая, как майская роза. Ни следа огорчения или расстройства.
   — Значит, в последнее время Лактионов был чем-то расстроен? — повторил майор.
   — Озабочен, — поправила его секретарша.
   — Озабочен, — повторил Губарев. Он чувствовал себя круглым дураком. — Ив чем причина?
   — Вы уже задавали мне этот вопрос. Не знаю.
   Губареву захотелось дать пинка Юлии Константиновне. Или наорать на нее. Или взять и хорошенько тряхнуть ее за плечи. Но он не сделал ни первого, ни второго, ни третьего. Он решил быть таким же невозмутимым, как она. В конце концов, надо всегда учиться у жизни и людей. Даже если в качестве учителя выступает сопливая девчонка!
   — Вы что закончили?
   — МГУ. Факультет психологии. Губарев закашлялся.
   — Принести воды? — участливо спросила Юлия Константиновна.
   Майор сделал отрицательный жест рукой.
   — Сколько же вам лет?
   — Вы думали: восемнадцать? Мне — двадцать четыре года.
   Губарев призвал на помощь все свое хладнокровие. И бросил выразительный взгляд на Витьку: мол, помогай. Приди на выручку старому другу. Не брось в беде. А то эта соплюшка меня окончательно раздавит.
   — Отношения в коллективе были хорошими? — пришел на помощь Витя.
   — Мы все, как одна семья, — отчеканила Мисс Невозмутимость.
   Что вы можете сказать о второй жене Лактионова? Лазарева говорит, что она несколько раз появлялась у вас в клинике.
   — Дама истероидного типа. С неадекватным поведением.
   — Да… — очухался Губарев. — А как проходил последний день Лактионова? Расскажите нам по порядку.
   — Одну минуту.
   Юлия Константиновна вновь проделала путь от стойки и обратно. Вернулась она с толстым ежедневником.
   — На работу Николай Дмитриевич приехал в девять ноль-ноль. В девять тридцать началась планерка. В десять — подготовка к операции. В десять тридцать началась операция. В одиннадцать сорок пять — закончилась. В двенадцать началась вторая операция. В двенадцать тридцать закончилась.
   — А почему первая операция была короче? Секретарша посмотрела на него, как на школьника, задавшего глупый вопрос.
   — Это зависит от объема работы.
   — М-м, — промычал Губарев. Ему уже не хотелось задавать никаких вопросов. Но он с трудом пересилил себя: — Дальше, пожалуйста, распорядок дня.
   — В тринадцать был обед. До двух.
   — Большой перерыв, — прокомментировал Губарев.
   — Николай Дмитриевич считал, что сотрудники должны полностью расслабиться за время перерыва. У нас есть собственный тренажерный зал и комната релаксации. Кто хотел, мог покачать мускулы или отдохнуть. У нас тонкое, ювелирное производство. И усталые люди не могут продуктивно работать. Так говорил Николай Дмитриевич.
   — Дальше…
   — С двух до четырех Николай Дмитриевич отвечал на телефонные звонки и смотрел медицинские карты пациентов, которым предстояли операции в ближайшее время.
   — Звонки были обговорены заранее?
   — Какие-то — да, какие-то — нет.
   — Кто звонил ему по договоренности?
   — Матросов Петр Павлович, директор фирмы «Алонда».
   — Что за фирма?
   — Она поставляла нам рабочие материалы. Сотрудничаем мы с ней давно. Около трех лет. Был звонок из Франции. Жерар Батистьен, французский хирург-пластик, консультировался с Николаем Дмитриевичем.
   — Лактионов знал французский язык?
   — Переводила я, — лаконично ответила Юлия Константиновна. — Были звонки из региональных больниц. Тоже консультации. Потом — три звонка от людей, которые хотели лечь в клинику. Обговаривались детали предстоящих операций.
   — Николай Дмитриевич охотно консультировал? — удивился Губарев. — Он же как бы раскрывал секреты своей профессии. Ноу-хау.
   — Ноу-хау он не раскрывал. Это совсем другое. Но, в принципе, Николай Дмитриевич считал, что, если к нему обращаются с вопросами, он просто обязан проконсультировать. Он же много лет проработал хирургом в государственном учреждении. У него сохранились связи с коллегами из других регионов и стран СНГ. Он неоднократно подчеркивал, что должен помогать им, чем может. — Секретарша сделала легкую паузу, а потом продолжила: — В четыре часа Николай Дмитриевич вызвал меня к себе и надиктовал статью для английского журнала «Пластическая хирургия». В семнадцать пятнадцать он вызвал Ирину Владимировну.
   — Зачем? — перебил ее Губарев.
   — Обсудить производственные вопросы. Беседовали они до семнадцати сорока.
   — Он каждый день вызывал своего зама к себе?
   Нет. По мере надобности. Затем он отдал по телефону задание некоторым сотрудникам. Потом занялся своими делами.
   — Какими?
   Юлия Константиновна выразительно посмотрела на Губарева.
   — Ну вы же понимаете, что Николай Дмитриевич не посвящал меня буквально во ВСЕ, — подчеркнула она это слово.
   — Когда вы видели его в последний раз?
   — В восемнадцать двадцать. Я подготовила для него текущую корреспонденцию и отнесла на просмотр. Затем спросила, нужна ли я ему еще. Николай Дмитриевич сказал, что я могу быть свободна. И… я ушла домой.
   Губарев достал свою записную книжку и сделал пометку:
   — Это было в восемнадцать двадцать, — задумчиво сказал он. — А кто последний видел его живым?
   — Охранник. Он сейчас приедет.
   — А почему, Юлия Константиновна, вы сегодня опоздали?
   — Я предупредила Николая Дмитриевича, что буду попозже. Мне надо было с утра в поликлинику. А потом еще пробки на дорогах. Мой джип застрял капитально.
   Губарев невольно усмехнулся. Конечно, такая секретарша-терминатор может ездить только на джипе. Всякие легковесные автомобильчики — не для нее.
   — Юлия Константиновна, — обратился к ней Губарев. — Вы такая умная-разумная, — на самом деле он говорил без тени иронии. — Пожалуйста, подскажите нам, что вы думаете об этом убийстве? Если ваш начальник был таким хорошим специалистом и суперпрофессионалом, то кто мог его до такой степени ненавидеть, чтобы пойти на убийство? Ведь у него, по вашим словам, нет ни одной неудачной операции. То же самое сказала и Ирина Владимировна. Как же одно стыкуется с другим?
   Юлия Константиновна помолчала, а потом сказала:
   — Не знаю. Если бы знала, то сказала бы. Не сомневайтесь.
   После беседы с секретаршей они с Витькой не успели перекинуться и двумя словами, как приехал охранник, дежуривший в тот день, когда убили Лактионова. Конченко Андрей Викторович. Молодой белобрысый парень ответил на все вопросы четко и по существу. Да, он последним видел Николая Дмитриевича в восемь часов вечера. Потом начальник отпустил его, а сам остался.
   — Раньше так было?
   — Да. Иногда он работал допоздна.
   — Но почему он оставался один? Вы что, ему мешали?
   — Не знаю. Мне сказали, и я ушел.
   — У вас не сложилось впечатление, что он кого-то ждал?
   — Не знаю. Ничего такого не видел.
   — Он не сказал вам, до скольких собирается работать?
   — Нет.
   — Он сам вышел к вам?
   — Да.
   — Во сколько обычно приходила уборщица?
   — В девять.
   — Ваш обычный рабочий день длится до которого часа? С каких и до каких?
   — Заступаем мы в восемь, заканчиваем в двенадцать. С девяти до одиннадцати приходит уборщица. Иногда она убирается до одиннадцати тридцати. Потом охранник делает обход комнат и закрывает все двери.
   — Труп обнаружила уборщица. Как она проникла в здание?
   — Уборщица знает код входной двери. И у нее есть ключи от второй двери.
   Значит, — рассуждал Губарев, — она открыла первую дверь, потом вторую… Надо позвонить ей домой. Поинтересоваться: может ли она приехать сюда, чтобы дать показания. Вчера у нее плохо с сердцем было. И она ни слова не могла вымолвить.
   Отпустив охранника, Губарев тяжело вздохнул и посмотрел на Витьку:
   — Интересное дело. Никакой мотивации убийства. Замечательный человек, отличный профессионал, строгий, но справедливый руководитель. Ни с какой стороны не подкопаешься. И все-таки его убили. Судя по всему, этот человек хорошо знал Лактионова, раз он сумел набрать код, у него были ключи от двери… Как-то он раздобыл их.
   — А вдруг это Лактионов сам открыл ему дверь? Может, у него была важная встреча. И он не хотел, чтобы о ней знали. Собирался с кем-то побеседовать тет-а-тет, — предположил Витька.
   — Этот вариант вполне приемлем. Все сходится. Отослал охранника, остался один. Уборщица должна была прийти через час. Для начала надо попросить секретаршу скопировать страницу ежедневника. Нет, возьму-ка я его целиком и просмотрю внимательно. Надо проверить все контакты Лактионова за последний месяц.
   Беседы с сотрудниками клиники ничего не прояснили. Рабочий день закончился в шесть часов. Все разошлись по домам, и о том, что произошло между восьмью и девятью часами вечера, никто не знал. О своем начальнике все говорили только хорошее. Искренне или нет — поди разберись. Бывает так, что внешне — один глянец, а слегка поскребешь — такое вылезет!
   Они уже собирались уходить, но тут приехала уборщица. Лицо — белое, губы — с синюшным оттенком.
   — Садитесь, — указал Губарев на стул. И заглянул в лист, лежащий перед ним. — Баринова Марья Николаевна?
   Та только кивнула головой.
   — Расскажите, как вы обнаружили труп Лактионова.
   При слове «труп» уборщица вздрогнула. Ее губы искривились, словно она собиралась заплакать.
   — Ну, ну, — ободряюще сказал Губарев. — Не надо плакать.
   Она шмыгнула носом.
   — Пришлая, значит, убираться…
   — Во сколько?
   — Как обычно. В девять часов. Набрала код…
   — Вы всегда набираете код? — перебил ее Губарев. — Или нажимаете на кнопку звонка, чтобы вам открыл охранник?
   — Нет. Сама набираю. Я же не посторонняя. Это посторонние звонят. А я тут работаю.
   Уборщица была еще не старая женщина. Лет пятьдесят с небольшим. Крашеные волосы тускло-рыжего оттенка, чуть скуластое лицо. Невысокого роста.
   — Продолжайте, — сказал ей Губарев.
   — Набрала код. Открыла дверь. Входную. Потом другую. Ключами. Здесь вижу — Андрюши нет.
   — Охранника?
   — Охранника.
   — И что вы подумали?
   — Что Николай Дмитриевич решил поработать один.
   — И часто он оставался один?
   — Когда как. По-разному.
   — Ну примерно: раз в неделю? Раз в две недели? Уборщица задумалась.
   — Ой, не могу сказать. По-разному. Но раньше было чаще.
   — Вы давно здесь работаете?
   Да. Пять лет. — И вдруг она затараторила: — Он такой хороший был, такой хороший! Я ведь без работы была. Приехала из Киева. Дочка там с внучкой остались. Ее муж-пьяница бросил. Денег совсем нет. Я и приехала. Учительница я бывшая. На рынке торговала. Привозила сало и продавала. Ну, еще там всяким барахлишком… На рынке мы и познакомились. Он сало очень любил. Специально сам ходил на рынок покупать сало. Говорил: жене не доверяю. Только я могу выбрать настоящее сало. И стал его брать у меня постоянно. Разговариваем мы с ним, он что-нибудь смешное скажет. Веселый был. Шутку любил, юмор. А однажды увидел меня заплаканной и спросил: что такое? Я ему и говорю, что ездить больше не смогу. Плохо с торговлей стало, да и личные проблемы замучили. А он и говорит: пойдете ко мне работать? Я говорю: кем? А он: уборщицей. У меня своя клиника. Я хирург. Пойду, отвечаю. Он смеется: вы даже не спрашиваете, сколько я вам платить буду! Вы хороший человек, не обидите, говорю. Тогда договорились, сказал. По рукам. Завтра я жду вас у себя. И адрес написал. Только, говорит, салом меня иногда вашим кормите. Хорошо? Ой, да я вас завалю им, отвечаю. Ну и прекрасно, смеется он. А потом, когда я приехала сюда, так и обомлела! Я и не знала, что он — такой известный. Я думала: простой человек. А он — знаменитый хирург! И с жильем мне помог устроиться. Первое время я в общежитии медицинского института жила. Потом продали квартиру в Киеве и купили комнату в коммуналке. Так я ему за все благодарна, так благодарна! — Из глаз Марьи Николаевны полились слезы. — Кто его убил? Своими руками бы задушила этого подонка!
   Губарев какое-то время молчал. Он понимал, что Марье Николаевне надо выплакаться. Лактионов был ее благодетелем, человеком, который помог в трудную минуту… И, конечно, его смерть она переживала тяжело.
   — Вы пришли в тот вечер…
   — Да… пришла… Андрюши не было. Я подумала, что опять Николай Дмитриевич решил поработать один. Иду тихо, стараясь не шуметь. Его кабинет, если он работал там, я всегда убирала последним. Я все убрала. Подхожу. Стучусь…
   — Вы всегда стучались?
   Да. Он обычно говорил: проходите, Марья Николаевна. Спросит: как дела? Как родные? Дочка с внучкой. Ох, как подумаю, что его нет. — Марья Николаевна достала из сумочки платок и высморкалась. — Не хочу плакать, а не могу удержаться. Такой человек золотой был! Царствие ему небесное. Так с ним приятно поговорить было.
   — О чем же вы говорили?
   — Да обо всем. О погоде. О политике. О воспитании детей. Он мне часто говорил: детей надо держать в строгости, чтобы не избаловались. А то потом на шею сядут. И не спрыгнут. А я ему: ой, точно. Вот мой Вася. Это сын, младший. Не порола я его в детстве, вот и вырос тунеядцем. А Николай Дмитриевич мне: ремешком надо было обхаживать, ремешком. Только в одном мы с ним не сошлись: я считаю, что девочек нельзя трогать. А он возражал: и девочек можно, чтобы распустехами не выросли. А то будут требовать: дай, дай, дай.
   Губарев невольно улыбнулся. Он вспомнил, как однажды его жена Наташка пыталась проучить дочь ремнем. И какой та сразу подняла рев. Яростный, мощный. Откуда только силы взялись. Пять лет, а орала таким басом, как будто была взрослым мужиком, а не маленькой девочкой.
   — Вы согласны? — спросила уборщица.
   — С чем?
   — С тем, что девочек трогать нельзя.
   — Не знаю.
   — А Николай Дмитриевич говорил, что многие мужчины не согласятся с ним. А зря. Если бы вовремя учили девочек ремнем, то те выросли бы кроткими и послушными.
   Губарев подумал, что они здорово уклонились от темы разговора. И никак не приступят непосредственно к тому моменту, когда был обнаружен труп. Он почувствовал, как на него навалилась чудовищная усталость. Стрельнуло в висках. Майор вздохнул.
   — Рассказывайте дальше, — попросил он. Марья Николаевна посмотрела на него непонимающим взглядом.
   — О чем?
   — О том, как вы закончили убираться и постучались в кабинет к Лактионову.
   — Ах да. Извините. Я все о своем… Я стучусь. — Ее лицо побелело. — Никто не отвечает. Я стучу второй раз. Снова — глухо. Я открываю дверь, и… — Марья Николаевна зажимает рот рукой. — Он… там! Я в крик… дальше ничего не помню. Выбежала на улицу. Меня кто-то остановил. Спросил: в чем дело? Я рассказала. И мне посоветовали позвонить в милицию. Что я и сделала, — уже шепотом закончила Марья Николаевна. — Спустилась в метро и оттуда, из милицейского пункта, позвонила.
   Губарев посмотрел на Марью Николаевну. Он понимал, почему она так долго не могла рассказать об этом. А все кружила вокруг да около. Все объяснялось очень просто. Проще не бывает. Для нее Лактионов оставался живым, она не могла ни умом, ни сердцем поверить в то, что его уже нет. И своими словами, отступлениями и причитаниями она как бы оттягивала факт его смерти. Для себя. По своему опыту Губарев знал, что самое страшное наступает не в момент чьей-то смерти. А после. Вначале сама мысль о том, что человека уже нет в живых, кажется нелепой, кощунственной. Она заталкивается в тайники сознания, отодвигается на безопасное расстояние. Но проходит время. И тут «задвинутая» мысль вырывается на свободу, как джинн из бутылки. Взрывным смерчем она проносится в душе человека и приносит ему чудовищную боль. От которой он плачет и корчится в муках. Он начинает осознавать смерть во всем ее трагизме и ужасе.
   — Рассказывал ли он вам о своей семье, сыновьях? Марья Николаевна отрицательно затрясла головой.
   — Нет. Сказал только, что старался быть строгим, но справедливым отцом.
   — А о жене?
   — Только один раз.
   — И что же он сказал?
   — Что жена у него очень добрая. Добрая? Губарев удивленно поднял брови. У него не сложилось впечатления, что Дина Александровна была доброй. Скрытной, загадочной — да… Но доброй? Губарев потер лоб. Может быть, он уже вконец запутался и ничего не понимает в людях? Лактионов был крестьянской закваски, поэтому, вероятно, Дина Александровна просто вскружила ему голову, внушила, что она добрая, мягкая. Завуалировала свою истинную сущность. Да, пожалуй, здесь он близок к истине. Или далек от нее?..
   — Рассказывал ли Лактионов о своей работе, сотрудниках?
   Уборщица вторично затрясла головой.
   — Нет.
   Что ж, каждому человеку хочется порой расслабиться, отдохнуть. Образно говоря, снять деловой костюм и надеть тапочки. С уборщицей Лактионов забывал о своих производственных делах, семье, профессиональных обязанностях. Он становился простым, обычным человеком.
   — Из сотрудников вы кого-нибудь знали?
   — Только Ирину Владимировну и секретаря Юлю.
   — И как она вам? — не удержался Губарев.
   — Юлечка? Николай Дмитриевич звал ее Юлька-пулька, — и грустная улыбка тронула губы Марьи Николаевны. — Бывало, я приду к нему в кабинет, а он мне говорит: мой стол не протирать. И не трогать. А то Юлька-пулька даст мне нагоняй. Один раз по первости я протерла его стол и документы передвинула. Одни смешала с другими. Так секретарь за голову и схватилась. Что было! С тех пор я к его столу и не подхожу. Но он все равно меня… подкалывал. — Марья Николаевна сцепила руки. Ее губы задрожали.
   — Ну что же. Спасибо. — И Губарев поднялся со стула. — До свидания.
   Но в ответ он услышал только сдавленные всхлипывания.
   Когда они вышли из клиники, рядом с милицейской «девяткой» стоял припаркованный темно-зеленый джип.
   — Не иначе, «лошадка» Юлии Константиновны. А кстати. Вить, вот тебе и первый вопрос: откуда у секретарши деньги на джип? С зарплаты в шестьсот пятьдесят долларов джип не купишь. Это точно! А второе. Не подозрителен ли тот факт, что на другой день после смерти начальника она явилась на работу с опозданием?
   — Как вы далеко мыслите! — поддел его Витька. — Не понравилась вам Юлия Константиновна.
   — Да она меня чуть по стенке не размазала! Девчонка, а стерва до мозга костей. Что с ней дальше-то будет?
   Вопрос о будущем Юлии Константиновны повис в воздухе. Всю дорогу до работы они молчали. Губарев смутно чувствовал, что он еще намается с этим делом. Когда убивают людей «без страха и упрека», это означает, что придется основательно поработать. Мотив убийства спрятан слишком глубоко, и так просто на поверхность его не вытащишь!

Глава 2

   Если смотреть на себя в зеркало не прямо, а сверху вниз или снизу вверх, то можно было несколько минут не отрывать взгляд от своего лица. Быстро подкрасить губы и наложить румяна. Только очень быстро. За две минуты. Если же смотреть на свое лицо дольше, то можно было заметить в нем существенные изъяны. Оно все было перекошенным, асимметричным. И с годами его непохожесть на другие нормальные лица должна была усиливаться. Тогда я буду напоминать Бабу-ягу из детских сказок, думала Надя, отодвигая зеркало. И что?.. Этот вопрос она отодвигала от себя так же, как зеркало. На расстояние. Потому что не на все вопросы можно ответить. А есть такие, ответ на которые режет хуже ножа.
   Или еще один вопрос. Не из легких. Почему на одного человека все наваливается разом? Как будто бы кто-то сидел и копил неприятности в одну кучу, потом сложил их в мешок и вывалил. На меня. Не подумав, а выдержу ли я это? Или согнусь и сломаюсь? Но предъявлять претензии, по большому счету, было не к кому! Если только к жизни… Но жизнь не вступала в диалог, а только молча выдавала одни «дары» за другими.
   Все началось с того, что умерла мать. Сгорела от рака. За полгода. Наде было тогда четырнадцать лет. Прошлая счастливая жизнь рухнула в один момент. Как карточный домик. Отец стал выпивать. Приводить женщин. Надя замкнулась, ушла в себя. Она никак не могла смириться с потерей матери. И жила, как во сне. Ей казалось, что она вот-вот проснется и все будет по-старому. Но она не просыпалась. Жизнь шла своим чередом. Все было мерзким, противным, ненастоящим.
   — Сережа, займись девочкой, хватит пить, — урезонивала его бабушка. Родная мать отца. Анна Семеновна, полная женщина шестидесяти с небольшим лет. С седыми, аккуратно уложенными волосами, чуть подцвеченными синевой. Чем-то она напоминала Анну Ахматову в старости. Наверное, величественными манерами и царственным профилем. — У нее переходный возраст. Женись, в конце концов, на приличной женщине. А то связываешься со всякими, — и бабушка брезгливо поджимала губы.
   — Да, да, — кивал головой отец, — конечно.
   И продолжал пить. Тихо, молча. Когда он напивался до положения риз, то начинал плакать и говорить, что жизнь обошлась с ним слишком сурово. Жена умерла, а на работе понизили в должности. Это — несправедливо. Не по-христиански.
   Надя слушала его вполуха. Иногда она ловила себя на мысли, что он стал ей чужим человеком и ей стоит больших усилий называть его папой. Их существование протекало в почти непересекающихся плоскостях. Единственное, что их связывало, — еда. Надя готовила на двоих. Первое, второе. Как мать. Сама она ела очень мало. Отец — когда как. И еда часто портилась, прокисала, плесневела. Но Надя все равно продолжала готовить. Ей казалось, что это — единственное, что не дает им окончательно разбежаться в разные стороны. Совместные завтраки и ужины. А по выходным дням еще и обеды.