Страница:
Кулик поставил хижину на берегу озера. Темный оголенный гранит, узкие ущелья напоминали место, где он в первый раз соорудил жилье. Только тогда их было трое... На горном ключе снова соорудил запруду, хотя бобров уж тут не водилось, нашел диких пчел.
После посещения крепости решил до весны остаться на озере, а потом уйти в низовье Юкона. Кончались пути дороги, их было исхожено немало... Последнюю зиму в этих местах послушает родной говор.
Но больше всего донимала тревога о дочке, о ее судьбе. Чуял сердцем, хотя и не сознавал еще, что вырастил девушку не так, неладно и неумело, как садовник незнакомый цветок. С тайной надеждой шел тогда в форт. И неожиданно понял, что Баранову мог бы доверить. Поняв, торопливо удалился. Словно боялся, что может стать другом тому, кого привык считать врагом.
Он поселился у озера, недалеко от редута св. Духа. Лесная крепостца была почти восстановлена, восемь человек промышленных составляли ее гарнизон. Баранов усиливал стражу своих форпостов, собирался строить еще два редута на Чилькутском перевале и в долине реки Кускуквим.
Последние месяцы индейцы не беспокоили колоний и даже не появлялись в окрестностях, но Баранов не доверял такому внезапному спокойствию. Посланные тайно лазутчики подтвердили его опасения. Звероловы видели множество костров вдоль верхнего течения Медной, обнаружили флотилию пирог и байдар. По резным изображениям на носу и корме лодки видно было, что воины Волчьего и Вороньего рода объединились. Вигвамы Чууквана и Котлеана стояли рядом.
Недостаток людства чинит нам головные препоны, Иван Александрович,с досадой заявил правитель Кускову, докладывавшему о результатах разведки.Было бы у меня с десяток фортеций в округептица не прошмыгнула бы... Вели снять промышленных с Хуцновской заводи, отправляй на редуты... Бобрам повременить придется.
Изредка старый траппер заходил в озерную крепостцу, приносил горного барана или козу, подстреленных на снеговых вершинах, слушал россказни караульщиков. Он садился всегда у камелька, сложенного внутри блокгауза, молча и неподвижно глядел на огонь. Казалось, он совсем не интересуется, о чем ведет речь рассказчик, он слушал и только, и в памяти воскресали давно утраченные слова... Затем так же молча покидал редут.
И лес шумит дружней, когда дерев много, выражал общее настроение после его ухода сумрачный зверолов с обрубленным ухом.Вовсе, видать, от людей отвык.
На Робертса, поджидавшего Лещинского, старик наткнулся случайно. Два дня он не был дома, ночевал в горах, разглядывая лесную равнину, далеко уходившую на запад. Появление хорошо знакомых примет беспокоило траппера. Несколько высоких столбов дыма поднималось над лесом уже второй день, не уменьшаясь и не исчезая даже ночью. Что-то затевалось в глубине молчаливого простора, мирного на вид, таинственного и необъятного.
Один дымовой виток тянулся со стороны ущелий, где кочевали ирокезы, второй начинался на материке у разрушенного форта Дюк. Недолго существовал этот форт. Четверо пионеров-французов были уведены в плен, блокгауз сожжен, жесткая трава и лианы укрыли место пожарища.
Старый охотник ещё издали заметил Робертса. Бостонец сидел на уступе скалы, поросшей серым колючим мхом, и, казалось, дремал. Нижняя губа обвисла, набрякли водянистые щеки, закрыты были глаза. Рядом на камне лежал со взведенным курком пистолет, корчилась, извиваясь у ног, раздавленная ударом каблука змея-медянка. Но Робертс не спал. Всякий раз, как только раздавался шорох в кустах или за камнями, бостонец медленно протягивал к пистолету руку и, не поднимая тяжелых век, ждал. Затем снова принимал прежнюю позу. Он находился здесь недавно, на голенище ботфорта еще блестели капли змеиной крови.
Кулик сразу узнал пирата. Пальцы лесовика невольно стиснули дуло ружья. Отступив назад, он остался стоять на месте, пораженный и встревоженный неожиданной встречей. Приход бостонца никогда не предвещал добра. Слишком хорошо помнил старик рассказ о последнем посещении Робертсом залива Шарлотты, где потерпела крушение голландская шхуна. Толстый, обрюзгший, опираясь на мушкет, как на палку, явился он к уцелевшей команде, неторопливо застрелил шкипера, остальным приказал доставить груз на свое судно. Когда испуганные моряки перетащили все до последней унции, Робертс поднялся с борта шлюпки, на которой сидел, наблюдая за погрузкой, и, не оглянувшись, отплыл на корабле. Полдесятка оставшихся в живых матросов были брошены на диком берегу без огня, без одежды, без пищи. Спасся из них только один, подобранный племенем Чууквана...
Несколько минут Кулик не двигался, потом медленно и хмуро обогнул скалу. Он не искал встречи с Робертсом, но и скрываться не собирался. Шел, как всегда, чуть горбясь, высокий и строгий, с ружьем на плече. Внешне он казался совсем спокойным, словно не видел сидевшего под навесом бостонца, не чувствовал тревоги и омерзения. Длинная тень ложилась на потемневшие скалы.
У самого поворота он обернулся, глянул вниз и еще раз отступил назад. На площадке показался второй человек. Это был Лещинский, разыскивавший Робертса.
Но старик его не узнал. Он понял только, что вновь пришедший был из русского форта. И впервые пожелал Баранову удачи.
Лещинский встретил Робертса, когда уже почти совсем стемнело. Лесная заваль, по которой он пробирался, сменилась камнями, внизу шумел водопад, свергавшийся с тысячефутовых скал, темнело ущелье. Ни единого живого существа... Очевидно, Робертс где-нибудь здесь.
Действительно, старый разбойник сидел возле небольшого базальтового утеса и притворялся дремлющим. При появлении Лещинского обрюзгший, с длинной льняной бородой на темно-красном лице морской и сухопутный хищник еле поднял отекшие веки.
Меня нельзя заставлять ждать,сказал он негромко и как будто спокойно. Но Лещинский побледнел.
Мутные зрачки корсара стали расплывчатыми, и на Лещинского глядели теперь мертвые, ничего не выражающие глаза. Такими он видел их перед убийством судового кока во время перехода на шхуне 0Кейля. Повар оказался английским лазутчиком и должен был выдать корсара военному кораблю.
Когда? почти равнодушно спросил Робертс.
В тезоименитство царицы... Через два воскресенья...ответил Лещинский тихо, сдерживая все возраставшие ненависть и страх.
Голова пирата была оценена не в одну тысячу пиастров. Последнего шерифа, посланного за ним вдогонку, он повесил на мачте и так вошел в гавань Нового Йорка, днем, на виду у всех. Даже военные корабли остерегались его брига.
Теперь, когда заговор подходил к концу, Лещинский не хотел принимать подачки. Не на Алеутской гряде, здесь он должен быть хозяином. Американские колонии стали самостоятельным государством. Он был бы их Вашингтоном, но не повторил бы такого нелепого завершения. Завоевать и отказаться от власти для этого не стоило воевать. О, если бы он мог убить!
Лещинский стоял перед Робертсом терпеливый, покорный... Лишь по легкой дрожи опущенных рук можно было догадаться о его внутреннем напряжении. Кругом никого нет. Камни и лес, бездонные пропасти Скалистых гор... Другого такого случая не представится никогда...
Даниэль Робертс продолжал глядеть на собеседника, затем вдруг надвинул шапку, подошел к углублению, чтобы взять ружье. В эту минуту он был у самого края обрыва. Резко выделялась на темном фоне утеса узкая светлая борода...
Лещинский вздрогнул, подался вперед, быстро выхватил пистолет... Но выстрела не последовало. Футах в сорока от площадки, где происходило свидание, на гребне скалы виднелась высокая, сутулая фигура Кулика, безмолвно наблюдавшего за происходящим внизу.
Лещинский опустил руку. Растерянно, с каким-то суеверным трепетом смотрел на неподвижного траппера. Затем медленно и устало вытер лоб. Еще одно мгновение и было бы поздно.
Робертс, казалось, ничего не заметил. Закутавшись в плащ, он проверил замок своей винтовки, отряхнул бороду и, небрежно кивнув, направился к спуску на озеро. Он ничего не сказал, но Лещинский знал, что от корсара ему уже не избавиться никогда.
...Поздней ночью выходивший до ветру Лука слышал выстрелы из комнаты Лещинского. Придерживая широкие исподники, промышленный насчитал четыре, вздохнул, плюнул и вернулся спать. В Большом доме привыкли к таким выходкам бывшего помощника.
Лещинский стоял против игральной карты и, всаживая пулю за пулей в туза, пожелтевший и закопченный дымом, шептал после каждого выстрела:
Досконале...
Оставалось одно, верное, почти беспроигрышное. Впутать в заговор Павла и выдать всех Баранову. Тогда он один останется с правителем...
Глава шестая
Глава седьмая
После посещения крепости решил до весны остаться на озере, а потом уйти в низовье Юкона. Кончались пути дороги, их было исхожено немало... Последнюю зиму в этих местах послушает родной говор.
Но больше всего донимала тревога о дочке, о ее судьбе. Чуял сердцем, хотя и не сознавал еще, что вырастил девушку не так, неладно и неумело, как садовник незнакомый цветок. С тайной надеждой шел тогда в форт. И неожиданно понял, что Баранову мог бы доверить. Поняв, торопливо удалился. Словно боялся, что может стать другом тому, кого привык считать врагом.
Он поселился у озера, недалеко от редута св. Духа. Лесная крепостца была почти восстановлена, восемь человек промышленных составляли ее гарнизон. Баранов усиливал стражу своих форпостов, собирался строить еще два редута на Чилькутском перевале и в долине реки Кускуквим.
Последние месяцы индейцы не беспокоили колоний и даже не появлялись в окрестностях, но Баранов не доверял такому внезапному спокойствию. Посланные тайно лазутчики подтвердили его опасения. Звероловы видели множество костров вдоль верхнего течения Медной, обнаружили флотилию пирог и байдар. По резным изображениям на носу и корме лодки видно было, что воины Волчьего и Вороньего рода объединились. Вигвамы Чууквана и Котлеана стояли рядом.
Недостаток людства чинит нам головные препоны, Иван Александрович,с досадой заявил правитель Кускову, докладывавшему о результатах разведки.Было бы у меня с десяток фортеций в округептица не прошмыгнула бы... Вели снять промышленных с Хуцновской заводи, отправляй на редуты... Бобрам повременить придется.
Изредка старый траппер заходил в озерную крепостцу, приносил горного барана или козу, подстреленных на снеговых вершинах, слушал россказни караульщиков. Он садился всегда у камелька, сложенного внутри блокгауза, молча и неподвижно глядел на огонь. Казалось, он совсем не интересуется, о чем ведет речь рассказчик, он слушал и только, и в памяти воскресали давно утраченные слова... Затем так же молча покидал редут.
И лес шумит дружней, когда дерев много, выражал общее настроение после его ухода сумрачный зверолов с обрубленным ухом.Вовсе, видать, от людей отвык.
На Робертса, поджидавшего Лещинского, старик наткнулся случайно. Два дня он не был дома, ночевал в горах, разглядывая лесную равнину, далеко уходившую на запад. Появление хорошо знакомых примет беспокоило траппера. Несколько высоких столбов дыма поднималось над лесом уже второй день, не уменьшаясь и не исчезая даже ночью. Что-то затевалось в глубине молчаливого простора, мирного на вид, таинственного и необъятного.
Один дымовой виток тянулся со стороны ущелий, где кочевали ирокезы, второй начинался на материке у разрушенного форта Дюк. Недолго существовал этот форт. Четверо пионеров-французов были уведены в плен, блокгауз сожжен, жесткая трава и лианы укрыли место пожарища.
Старый охотник ещё издали заметил Робертса. Бостонец сидел на уступе скалы, поросшей серым колючим мхом, и, казалось, дремал. Нижняя губа обвисла, набрякли водянистые щеки, закрыты были глаза. Рядом на камне лежал со взведенным курком пистолет, корчилась, извиваясь у ног, раздавленная ударом каблука змея-медянка. Но Робертс не спал. Всякий раз, как только раздавался шорох в кустах или за камнями, бостонец медленно протягивал к пистолету руку и, не поднимая тяжелых век, ждал. Затем снова принимал прежнюю позу. Он находился здесь недавно, на голенище ботфорта еще блестели капли змеиной крови.
Кулик сразу узнал пирата. Пальцы лесовика невольно стиснули дуло ружья. Отступив назад, он остался стоять на месте, пораженный и встревоженный неожиданной встречей. Приход бостонца никогда не предвещал добра. Слишком хорошо помнил старик рассказ о последнем посещении Робертсом залива Шарлотты, где потерпела крушение голландская шхуна. Толстый, обрюзгший, опираясь на мушкет, как на палку, явился он к уцелевшей команде, неторопливо застрелил шкипера, остальным приказал доставить груз на свое судно. Когда испуганные моряки перетащили все до последней унции, Робертс поднялся с борта шлюпки, на которой сидел, наблюдая за погрузкой, и, не оглянувшись, отплыл на корабле. Полдесятка оставшихся в живых матросов были брошены на диком берегу без огня, без одежды, без пищи. Спасся из них только один, подобранный племенем Чууквана...
Несколько минут Кулик не двигался, потом медленно и хмуро обогнул скалу. Он не искал встречи с Робертсом, но и скрываться не собирался. Шел, как всегда, чуть горбясь, высокий и строгий, с ружьем на плече. Внешне он казался совсем спокойным, словно не видел сидевшего под навесом бостонца, не чувствовал тревоги и омерзения. Длинная тень ложилась на потемневшие скалы.
У самого поворота он обернулся, глянул вниз и еще раз отступил назад. На площадке показался второй человек. Это был Лещинский, разыскивавший Робертса.
Но старик его не узнал. Он понял только, что вновь пришедший был из русского форта. И впервые пожелал Баранову удачи.
Лещинский встретил Робертса, когда уже почти совсем стемнело. Лесная заваль, по которой он пробирался, сменилась камнями, внизу шумел водопад, свергавшийся с тысячефутовых скал, темнело ущелье. Ни единого живого существа... Очевидно, Робертс где-нибудь здесь.
Действительно, старый разбойник сидел возле небольшого базальтового утеса и притворялся дремлющим. При появлении Лещинского обрюзгший, с длинной льняной бородой на темно-красном лице морской и сухопутный хищник еле поднял отекшие веки.
Меня нельзя заставлять ждать,сказал он негромко и как будто спокойно. Но Лещинский побледнел.
Мутные зрачки корсара стали расплывчатыми, и на Лещинского глядели теперь мертвые, ничего не выражающие глаза. Такими он видел их перед убийством судового кока во время перехода на шхуне 0Кейля. Повар оказался английским лазутчиком и должен был выдать корсара военному кораблю.
Когда? почти равнодушно спросил Робертс.
В тезоименитство царицы... Через два воскресенья...ответил Лещинский тихо, сдерживая все возраставшие ненависть и страх.
Голова пирата была оценена не в одну тысячу пиастров. Последнего шерифа, посланного за ним вдогонку, он повесил на мачте и так вошел в гавань Нового Йорка, днем, на виду у всех. Даже военные корабли остерегались его брига.
Теперь, когда заговор подходил к концу, Лещинский не хотел принимать подачки. Не на Алеутской гряде, здесь он должен быть хозяином. Американские колонии стали самостоятельным государством. Он был бы их Вашингтоном, но не повторил бы такого нелепого завершения. Завоевать и отказаться от власти для этого не стоило воевать. О, если бы он мог убить!
Лещинский стоял перед Робертсом терпеливый, покорный... Лишь по легкой дрожи опущенных рук можно было догадаться о его внутреннем напряжении. Кругом никого нет. Камни и лес, бездонные пропасти Скалистых гор... Другого такого случая не представится никогда...
Даниэль Робертс продолжал глядеть на собеседника, затем вдруг надвинул шапку, подошел к углублению, чтобы взять ружье. В эту минуту он был у самого края обрыва. Резко выделялась на темном фоне утеса узкая светлая борода...
Лещинский вздрогнул, подался вперед, быстро выхватил пистолет... Но выстрела не последовало. Футах в сорока от площадки, где происходило свидание, на гребне скалы виднелась высокая, сутулая фигура Кулика, безмолвно наблюдавшего за происходящим внизу.
Лещинский опустил руку. Растерянно, с каким-то суеверным трепетом смотрел на неподвижного траппера. Затем медленно и устало вытер лоб. Еще одно мгновение и было бы поздно.
Робертс, казалось, ничего не заметил. Закутавшись в плащ, он проверил замок своей винтовки, отряхнул бороду и, небрежно кивнув, направился к спуску на озеро. Он ничего не сказал, но Лещинский знал, что от корсара ему уже не избавиться никогда.
...Поздней ночью выходивший до ветру Лука слышал выстрелы из комнаты Лещинского. Придерживая широкие исподники, промышленный насчитал четыре, вздохнул, плюнул и вернулся спать. В Большом доме привыкли к таким выходкам бывшего помощника.
Лещинский стоял против игральной карты и, всаживая пулю за пулей в туза, пожелтевший и закопченный дымом, шептал после каждого выстрела:
Досконале...
Оставалось одно, верное, почти беспроигрышное. Впутать в заговор Павла и выдать всех Баранову. Тогда он один останется с правителем...
Глава шестая
Да, уже кончилось лето. Все эти дни бушевал шторм, залило мельницу, протекала недоконченная крыша школы. Нужно было всюду поспеть расставить людей, закрепить на якорях новое, готовое к отплытию судно. Корабль назвали «Вихрь», и теперь отставной лекарь занят был разрисовкой надписи на корме брига. Кусков с правителем подводили последние расчеты и описи товаров, направляемых в залив Бодего для расторжки с испанцами, отбирали людей в новое поселение. Павел распоряжался один, и ему некогда было даже подумать о вторичной отлучке из крепости.
Ураган требовал действия, и Павел радостно подчинялся его ритму. Он почти не спал, ел что придется, часто где-нибудь на ходу, у склада или сорванных мокрых пирсов. Ощущение уверенности и силы возвращалось к нему, и перед глазами снова вставал образ Наташи.
На четвертые сутки шторм прекратился, и «Вихрь» отплыл к берегам Калифорнии. Кроме Кускова и Круля, ушли на нем два десятка промышленных будущих засельщиков новых земель и четыре женщины. В трюмах лежали бобровые шкуры, ярославский холст с синим клеймом, топоры, сукно и ситцы, бочонки с ромом. Все, в чем могли нуждаться испанские колонии. Несколько кип отборных мехов предназначались настоятелям миссий и вицерою. За товары Баранов рассчитывал получить зерно, подношения открывали доступ в бухту.
Королю Сандвичевых островов Круль вез шубу из сибирских лисиц, зеркало и отличной работы пищаль. Личный подарок правителя в знак дружбы.
Вечером того же дня Павел собрался к озеру. Теперь он наконец доберется. Повреждения, причиненные ураганом, были незначительны; большинство из них крестник правителя устранил еще во время бури; осмотром лабазов и ям занялся сам Баранов; встречать байдары, укрывшиеся в проливах, вызвались Лещинский и Наплавков. У Павла неожиданно оказалось свободное время.
Он не пошел старой дорогой. Хотелось забраться в гущину, пройти по местам, по которым брел недавно в крепость, вновь ощутить пережитое. Лес и горы возвращали к Наташе, напоминали простые, хорошие дни...
Тропа шла по склону кряжа, сквозь заросли кедров виднелось тихое море. Багрянец заката тронул верхушки волн, розовели буруны. Исчезли тучи, высокое небо было прозрачным и чистым. Казалось, после недавней бури снова вернулось лето.
Павел не торопился. До полной темноты оставалось еще много времени, заночует он на редуте. Он любил этот поздний час, застывший лес, синий туман в каньонах, глубокую тишину. Падал лист или осыпалась хвоя, трещала под ногами ветка, каждый шорох был значительным и полнозвучным. Он видел молодую хвоинку, выросшую среди корней орешника, лианы, опутавшие стволы берез, одинокую лиственницу на голом недоступном утесе. И он любил эту силу жизни.
Наташа... Он очень хотел ее видеть.
Выглянувшее между островками солнце вновь скрылось, темнее стали красные стволы сосен. Теперь Павлу казалось, что пробирается он слишком медленно, близкая встреча волновала, часто и громко билось сердце. Он свернул с каменистой осыпи, поднялся выше. За уступом скалы можно было разглядеть редут.
В крепостцу, Павел Савелович?
От неожиданности Павел даже вздрогнул. На только что оставленной тропе из-за великана кедра показался Лещинский. Видно было, что он недавно с моря. Кафтан и штаны, подмоченные водяными брызгами, еще не просохли, кое-где блестела чешуя. Лещинский все время шел той же дорогой и только в последний момент очутился внизу.
Все хорошее настроение у Павла пропало. Лещинский испортил вечер, придется идти на редут, и вряд ли теперь попадет он в хижину Кулика. Раздосадованный, он молча шагал впереди, переступая расщелины и камни, раза два нарочно залез в топь. Лещинский действительно словно обрадовался встрече и случаю поболтать.
Говорил он без умолку. О недавней буре, о ловле сельдей, о Санкт-Петербурге, держался непринужденно и просто, как случайный, хороший попутчик.
Досада у Павла постепенно прошла, тем более что Лещинский вовсе не собирался заглядывать на редут. Он шел к горячим источникам взять серной воды для своего лекарства. Павел повеселел, слушая более внимательно, спросил о поисках байдарок. Когда же Лещинский стал рассказывать о новой Американской республикеближайшей соседке колоний,Павел окончательно заинтересовался и даже присел на камень. Времени еще оставалось достаточно.
Лещинский понял, что основное удалось. Самое трудное заключалось в том, чтобы вот так, якобы невзначай, встретиться и затеять нужный разговор. Теперь можно действовать. Несколько дней он караулил Павла, придумывал, с чего бы начать, чтобы не возникло и тени подозрения. Старая газета, добытая у Робертса, рассказы шкиперов помогли сломать лед.
Осторожно, издалека Лещинский пытался найти нужный отклик у собеседника. Говорил о коренных обитателях страны индейцах, о будущем.
Мы малая сила...продолжал Лещинский, медленно, словно в раздумье разгребая веткой кедровые иглы. Тусклый желтоватый лоб его избороздили две кривые складки, как трещины.Но и мы могли уподобить себя американским областям, схожим во многих начинаниях с нами и в отношениях к отечеству... Поистине vanitas vanitatum!неожиданно оживился он.Суета сует... Кроме величайших выгод в торговле, полученных метрополией от колоний своих, пособиям их она обязана многими завоеваниями от Испании и Франции. Канада, Новая Земля, Гваделупа... Колонии содержали во время войны сей двадцать пять тысяч войска, восемьсот корсаров вошли в долг, а Англия отдыхала на лаврах своих. И только став независимыми, обрели истинное процветание и выросли в мудрое государство... Павел Савелович!вдруг поднялся он со своего места.Не подумайте худо. Интересы отечества драгоценнее для меня, чем моя жизнь. И я знаю, о чем думаете вы и как страдаете... Именно вы, потому и говорю открыто и смело. Покончить нужно с жестокостями, темнотою и косностью, спасти от уничтожения народы дикие... Малая сила мы, а только в большую вырасти можем. Великую пользу получит Россия от сих мест. Россия, а не компания...
Последние слова Лещинский произнес раздельно и некоторое время молчал. Павел тоже не произнес ни звука. В лесу уже сгущались тени, меркло небо, из ущелья потянуло сыростью. Между острыми утесами на вершине хребта багровел базальтовый скат. Если бы Лещинский смотрел в сторону собеседника, он бы заметил, как упорно глядел на этот яркий блик Павел и как медленно разглаживались морщины на его лбу...
Странно, Павел сейчас совсем не волновался, хотя Лещинский затронул его душу. Он сам, так страстно жаждавший примирить, казалось, непримиримое, понял, что это уже совершилось. Разговор с Лещинским только подвел черту. Он любил свою старую родину, тосковал по ней, мучился. Он знал, что прошлое никогда не вернется в эти леса и долины, что цивилизация вытеснит старую жизнь. Он помогал этому сам ради того прекрасного и высокого, что хотел взять от новой своей отчизны. И понял, что хотел этого и правитель, который также мучился и страдал. Теперь он не будет один. Не помощниками были Лещинский и подобные ему. Не видели они величия дел Баранова. А может быть, и больше... И чувство враждебности, как в первые дни их знакомства, снова появилось у него против Лещинского.
А тот вдруг заторопился и дружески протянул руку.
Будьте гостем у меня, Павел Савелович! Я тут бескровный сирота... И Александру Андреевичу,добавил он полушутливо, не говорите о беседе нашей. Не уважает он инакомыслящих, наипаче компанейских. А?.. Скромные мои прожекты покажу...
Он все еще стоял перед камнем, когда Павел поднялся и, глядя на Лещинского открытым светлым взглядом, медленно и спокойно покачал головой:
Нет. Вы ошиблись, Лещинский. Все это сделал Баранов. И я горжусь, что он мой приемный отец.
Не замечая протянутой руки, легко, словно освободившись от тяжести, Павел спрыгнул с выступа и, переступая камни, быстро пошел к озеру.
Ураган требовал действия, и Павел радостно подчинялся его ритму. Он почти не спал, ел что придется, часто где-нибудь на ходу, у склада или сорванных мокрых пирсов. Ощущение уверенности и силы возвращалось к нему, и перед глазами снова вставал образ Наташи.
На четвертые сутки шторм прекратился, и «Вихрь» отплыл к берегам Калифорнии. Кроме Кускова и Круля, ушли на нем два десятка промышленных будущих засельщиков новых земель и четыре женщины. В трюмах лежали бобровые шкуры, ярославский холст с синим клеймом, топоры, сукно и ситцы, бочонки с ромом. Все, в чем могли нуждаться испанские колонии. Несколько кип отборных мехов предназначались настоятелям миссий и вицерою. За товары Баранов рассчитывал получить зерно, подношения открывали доступ в бухту.
Королю Сандвичевых островов Круль вез шубу из сибирских лисиц, зеркало и отличной работы пищаль. Личный подарок правителя в знак дружбы.
Вечером того же дня Павел собрался к озеру. Теперь он наконец доберется. Повреждения, причиненные ураганом, были незначительны; большинство из них крестник правителя устранил еще во время бури; осмотром лабазов и ям занялся сам Баранов; встречать байдары, укрывшиеся в проливах, вызвались Лещинский и Наплавков. У Павла неожиданно оказалось свободное время.
Он не пошел старой дорогой. Хотелось забраться в гущину, пройти по местам, по которым брел недавно в крепость, вновь ощутить пережитое. Лес и горы возвращали к Наташе, напоминали простые, хорошие дни...
Тропа шла по склону кряжа, сквозь заросли кедров виднелось тихое море. Багрянец заката тронул верхушки волн, розовели буруны. Исчезли тучи, высокое небо было прозрачным и чистым. Казалось, после недавней бури снова вернулось лето.
Павел не торопился. До полной темноты оставалось еще много времени, заночует он на редуте. Он любил этот поздний час, застывший лес, синий туман в каньонах, глубокую тишину. Падал лист или осыпалась хвоя, трещала под ногами ветка, каждый шорох был значительным и полнозвучным. Он видел молодую хвоинку, выросшую среди корней орешника, лианы, опутавшие стволы берез, одинокую лиственницу на голом недоступном утесе. И он любил эту силу жизни.
Наташа... Он очень хотел ее видеть.
Выглянувшее между островками солнце вновь скрылось, темнее стали красные стволы сосен. Теперь Павлу казалось, что пробирается он слишком медленно, близкая встреча волновала, часто и громко билось сердце. Он свернул с каменистой осыпи, поднялся выше. За уступом скалы можно было разглядеть редут.
В крепостцу, Павел Савелович?
От неожиданности Павел даже вздрогнул. На только что оставленной тропе из-за великана кедра показался Лещинский. Видно было, что он недавно с моря. Кафтан и штаны, подмоченные водяными брызгами, еще не просохли, кое-где блестела чешуя. Лещинский все время шел той же дорогой и только в последний момент очутился внизу.
Все хорошее настроение у Павла пропало. Лещинский испортил вечер, придется идти на редут, и вряд ли теперь попадет он в хижину Кулика. Раздосадованный, он молча шагал впереди, переступая расщелины и камни, раза два нарочно залез в топь. Лещинский действительно словно обрадовался встрече и случаю поболтать.
Говорил он без умолку. О недавней буре, о ловле сельдей, о Санкт-Петербурге, держался непринужденно и просто, как случайный, хороший попутчик.
Досада у Павла постепенно прошла, тем более что Лещинский вовсе не собирался заглядывать на редут. Он шел к горячим источникам взять серной воды для своего лекарства. Павел повеселел, слушая более внимательно, спросил о поисках байдарок. Когда же Лещинский стал рассказывать о новой Американской республикеближайшей соседке колоний,Павел окончательно заинтересовался и даже присел на камень. Времени еще оставалось достаточно.
Лещинский понял, что основное удалось. Самое трудное заключалось в том, чтобы вот так, якобы невзначай, встретиться и затеять нужный разговор. Теперь можно действовать. Несколько дней он караулил Павла, придумывал, с чего бы начать, чтобы не возникло и тени подозрения. Старая газета, добытая у Робертса, рассказы шкиперов помогли сломать лед.
Осторожно, издалека Лещинский пытался найти нужный отклик у собеседника. Говорил о коренных обитателях страны индейцах, о будущем.
Мы малая сила...продолжал Лещинский, медленно, словно в раздумье разгребая веткой кедровые иглы. Тусклый желтоватый лоб его избороздили две кривые складки, как трещины.Но и мы могли уподобить себя американским областям, схожим во многих начинаниях с нами и в отношениях к отечеству... Поистине vanitas vanitatum!неожиданно оживился он.Суета сует... Кроме величайших выгод в торговле, полученных метрополией от колоний своих, пособиям их она обязана многими завоеваниями от Испании и Франции. Канада, Новая Земля, Гваделупа... Колонии содержали во время войны сей двадцать пять тысяч войска, восемьсот корсаров вошли в долг, а Англия отдыхала на лаврах своих. И только став независимыми, обрели истинное процветание и выросли в мудрое государство... Павел Савелович!вдруг поднялся он со своего места.Не подумайте худо. Интересы отечества драгоценнее для меня, чем моя жизнь. И я знаю, о чем думаете вы и как страдаете... Именно вы, потому и говорю открыто и смело. Покончить нужно с жестокостями, темнотою и косностью, спасти от уничтожения народы дикие... Малая сила мы, а только в большую вырасти можем. Великую пользу получит Россия от сих мест. Россия, а не компания...
Последние слова Лещинский произнес раздельно и некоторое время молчал. Павел тоже не произнес ни звука. В лесу уже сгущались тени, меркло небо, из ущелья потянуло сыростью. Между острыми утесами на вершине хребта багровел базальтовый скат. Если бы Лещинский смотрел в сторону собеседника, он бы заметил, как упорно глядел на этот яркий блик Павел и как медленно разглаживались морщины на его лбу...
Странно, Павел сейчас совсем не волновался, хотя Лещинский затронул его душу. Он сам, так страстно жаждавший примирить, казалось, непримиримое, понял, что это уже совершилось. Разговор с Лещинским только подвел черту. Он любил свою старую родину, тосковал по ней, мучился. Он знал, что прошлое никогда не вернется в эти леса и долины, что цивилизация вытеснит старую жизнь. Он помогал этому сам ради того прекрасного и высокого, что хотел взять от новой своей отчизны. И понял, что хотел этого и правитель, который также мучился и страдал. Теперь он не будет один. Не помощниками были Лещинский и подобные ему. Не видели они величия дел Баранова. А может быть, и больше... И чувство враждебности, как в первые дни их знакомства, снова появилось у него против Лещинского.
А тот вдруг заторопился и дружески протянул руку.
Будьте гостем у меня, Павел Савелович! Я тут бескровный сирота... И Александру Андреевичу,добавил он полушутливо, не говорите о беседе нашей. Не уважает он инакомыслящих, наипаче компанейских. А?.. Скромные мои прожекты покажу...
Он все еще стоял перед камнем, когда Павел поднялся и, глядя на Лещинского открытым светлым взглядом, медленно и спокойно покачал головой:
Нет. Вы ошиблись, Лещинский. Все это сделал Баранов. И я горжусь, что он мой приемный отец.
Не замечая протянутой руки, легко, словно освободившись от тяжести, Павел спрыгнул с выступа и, переступая камни, быстро пошел к озеру.
Глава седьмая
Два пути вели на Восток. Один неизведанный, холодный и недосягаемый, через ледовитые моря, замерзшие пустыни, где, может быть, не слышно даже крика птиц. Посланное еще в прошлом году судно дошло только до редута св. Михаила, в заливе Нортон, дальше все море было забито тяжелым паковым льдом.
Второй через два океана, по которому приходили «Нева» и «Святитель Николай Мирликийский», был пока и единственным. Тяжелый, изнурительный, длящийся полтора года...
Баранов осторожно свернул карту. Задумчивый и нахмуренный, постоял у шкафа, затем так же неторопливо вернулся к столу. Было еще рано и тихо, сквозь распахнутый ставень тянуло утренней свежестью, гудел прибой.
Правитель думал о России, о новых зачинаниях, о чужих и бездушных приказах, которые только что перечитал. Компания приобретала все возрастающую власть. Двор и министерства считались с нею, но еще многие продолжали смотреть на Аляску как на место для легкий наживы и честолюбивых стремлений. «Не доживу я,сказал однажды правитель своему крестнику, откладывая в сторону тетрадь, куда записывал дневные события.Не доживешь, может случиться, и ты... А только по-иному все будет. Поймут люди. По-иному и жить начнут. В большой душе нету жадности...»
Баранов снял со свечи нагар, закрыл бюро. Лысый и старый, не мигая, глядел на светлое пламя огарка. Словно видел будущее...
В дверь постучали. Он недовольно отложил вынутые из стола бумаги не любил, когда его тревожили в эти утренние часы, встал.
Ну, кто там?
Он подумал, что, наверное, Серафима решила спозаранку заняться уборкой, и хотел уже отчитать ее, но стук повторился еще раз тихо, осторожно, словно скреблась кошка. Домоправительница так не стучала.
Ну? повторил правитель громче.
Лязгнула клямка, и в горницу вошел Лещинский, Он был бледен и понур и казался глубоко взволнованным. Поклонившись Баранову, Ленинский несколько секунд стоял у порога, затем торопливо и как-то судорожно бросился вперед, упал на одно колено и, схватив руку правителя, прижался к ней влажным, холодным лбом.
Чего ты? изумленно отступил Баранов.
Неожиданная выходка бывшего помощника удивила его, заставила нахмуриться. Сдержанный и всегда спокойный на вид, он не терпел никаких аффектаций, относился к ним пренебрежительно, презирал и высмеивал, а часто резко обрывал слишком возбужденного собеседника. Суровая жизнь обряжала и отношения в суровые и простые формы. Только Павлу прощал порывы.
Лещинский наконец поднялся, передохнул, словно пробежал не одну милю, и, порывшись за пазухой, вытащил оттуда небольшой, сложенный вдвое листок бумаги. На оборотной стороне листа виднелись короткие прямые строчки. Ровно восемь. Это были имена участников заговора, и крайним снизу значился Павел.
Баранов выслушал Лещинского спокойно. Несколько раз переспросил подробности. Так же спокойно и не торопясь отдал распоряжения. Лишь по согнувшейся спине, по набухшим, побелевшим векам можно было догадаться о тяжелом ударе, причиненном известием.
Правитель не сомневался в достоверности слов Лещинского. Последние недели чуял сам среди промышленных что-то недоброе, чье-то упорное, враждебное влияние. Но хлопоты по отправке корабля, заботы о провианте, бесконечные думы и тревоги о завтрашнем дне лишали возможности заняться настроением обитателей поселка. Он понял, что упустил главное, и на минуту растерялся. Заговорщики решили убить его, когда Наплавков будет дежурным и обходным по крепости. Попов и Лещинский должны подойти к правителю вместе с гарпунщиком, стрелять назначено тут же, во дворе, всем сразу. Чтобы не промахнуться...
В крепости все проснулись. Стуча ружьями, прошел под окнами караул, певуче и гортанно бранились возле кухни прислужницы-индианки, донесся первый удар колокола. Ананий начинал обедню. Поп тоже, наверное, знал о заговоре и, может быть, собирался благословить бунтовщиков... Завтра они сойдутся у Лещинского, подпишут обязательство и назначат день...
Баранов поднялся с кресла, глянул на доносчика ясными немигающими глазами.
Когда учинят подписи...сказал он глухо,затянешь песню. Караульные войдут вместе со мною.
Какую песню, Александр Андреевич?
Лещинский продолжал держаться угодливо и сокрушенно, но в словах его проскальзывала радость. После неожиданного отпора Павла он понял, что надо спешить.
Какую хочешь.
Тогда извольте...Лещинский на некоторое время задумался, потер свой круглый блестевший лоб. Вот... Песню ирокезов. Перед смертью поют на костре. Шумит свирепый огнь, костер уже пылает, И кровь в груди моей клокочет и кипит. Меня и черный дым и пламень окружает, И предо мной смерть бледная стоит... Но мне ли трепетать...
Довольно,остановил его правитель, следняя строчка будет знаком.
Больше он не произнес ни слова и даже не заметил, как ушел Лещинский,
То, чего не ждал никогда, не думал, ни единым помыслом не растравлял свое сердце, свершилось. Годы лишений и труда, невероятных усилий имели свой счет, свою цену, и цена та оказалась несуществующей. Предательство открывало глаза. Друзья и удача, Павел, немногочисленные преданные все покидало, оставался отвернулся.Пострах, ненависть, грозное, ненужное имя...Бунт затевали русские, оправдания ему не было.
Сутулый и обмякший, стоял он у окна, утренний ветер шевелил остатки волос. Человеческие стремления никогда не сбываются полной, мерой. Так и, на этот раз... Не для себя, для родины, для России мечтал, боролся, молился, проклинал. Падал, чтобы подняться, поднимался, чтобы упасть. Всю жизнь. Передышки не было... И как насмешка звучала похвала одного, из высоких акционеров: «Имя его громко по всему Западному берегу до самой Калифорнии. Бостонцы почитают его и уважают его, а американские народы, боясь его, из самых отдаленных мест предлагают ему свою дружбу...»
Без пушек и войска, без припасов и кораблей заселил он земли, устроил крепости, города, поселки. Российский флаг осенил далекие воды... Неблагодарность и алчность, слепое ничтожество рабов! Пусть свершается предопределенное. Дорога лежит прямо и должна быть пройдена, до конца.....Так же, как всегда, он аккуратно сложил книги, вытер перо, надел теплый кафтан. Солнце уже золотило починенный после шторма, ставень, от мокрых досок поднимался пар. Наступал день, хлопотливый и напряженный, обычный день крепости.
На колокольне перестали звонить. Как видно, Ананий начал службу. Молился он теперь часто одинБаранов запретил промышленным ходить в церковь по будним дням, но упрямый и взбешенный архимандрит продолжал каждое утро служить обедню. С правителем он почти не встречался. После того как. Ананий повторил попытку собрать всех крещеных индейцев побережья уже в Якутате Баранов явился к нему домой, выставил за дверь прислужника- креола и, не повышая голоса, раздельно. и коротка заявил:
Kогда ослушаешься еще раз, огорожу заплотом и, кроме церкви и треб, выпуска не позволю...
Архимандрит растерялся и, съежившись, долго оторопело сидел после его ухода. Он помнил письмо чиновника, когда-то посещавшего крепость, по поводу одного такого сборища. Даже в равнодушном изложении петербуржца послание угрожало серьезными последствиями. Не говоря уже об опасности нападения, «в крепости кормов не было и ежели б правитель не успел рассылкою, людей своих отвратить съезд их, то несколько тысяч собравшись, от одного ты голоду всех перерезали...».
Правитель подошел к шкафу, медленно повернул ключ. Это тоже было каждодневной привычкой. Уходя, он всегда запирал свои книги, ключ. передавал Серафиме или Павлу. О только что происшедшем, казалось, не думал и лишь, покидая сени, возле комнаты крестника
не остановился и не прислушался к кашлю! В первый раз молча прошел мимо.
Во дворе он окончательно успокоился. Привычная толчея у засольных ям, куда сгружали ночной улов, ожидающие возле лабазов звероловы, алебарды будочников, цепь алеутских байдар, уходивших в море, ржавый дым над печью литейни...
Он принял рапорт начальника караула, засунул в карман корявую бумажку с числом ночевавших в форту индейцев, назначил новый пароль. Мятый листок напомнил о заговоре, но правитель поспешил отогнать даже мысль о нем. Решение принято, и ничто не остановит расплаты. Восемь бунтовщиков не составляют всего населения колоний. Головы не станет руки сами отсохнут. Он вдруг почувствовал прилив необычайной бодрости, будто двадцать годов свалились с плеч. Борьба удваивала силы, слабым он никогда не был.
Подошел Лука. Промышленный похудел, бороденка его совсем выгорела от ветра и солнца. Две недели провел он на островке в бухте Лысьей, ладил с боцманом зимовье для бобрового заповедника.
Александр Андреевич...зашептал он невнятно, как всегда, когда рассчитывал выпросить что-нибудь у Баранова. Сейчас хотел добыть хоть кружку рому. Полмесяца в глаза не видел. Маловажный лов ноне... Господа промышленные обижаются...
Второй через два океана, по которому приходили «Нева» и «Святитель Николай Мирликийский», был пока и единственным. Тяжелый, изнурительный, длящийся полтора года...
Баранов осторожно свернул карту. Задумчивый и нахмуренный, постоял у шкафа, затем так же неторопливо вернулся к столу. Было еще рано и тихо, сквозь распахнутый ставень тянуло утренней свежестью, гудел прибой.
Правитель думал о России, о новых зачинаниях, о чужих и бездушных приказах, которые только что перечитал. Компания приобретала все возрастающую власть. Двор и министерства считались с нею, но еще многие продолжали смотреть на Аляску как на место для легкий наживы и честолюбивых стремлений. «Не доживу я,сказал однажды правитель своему крестнику, откладывая в сторону тетрадь, куда записывал дневные события.Не доживешь, может случиться, и ты... А только по-иному все будет. Поймут люди. По-иному и жить начнут. В большой душе нету жадности...»
Баранов снял со свечи нагар, закрыл бюро. Лысый и старый, не мигая, глядел на светлое пламя огарка. Словно видел будущее...
В дверь постучали. Он недовольно отложил вынутые из стола бумаги не любил, когда его тревожили в эти утренние часы, встал.
Ну, кто там?
Он подумал, что, наверное, Серафима решила спозаранку заняться уборкой, и хотел уже отчитать ее, но стук повторился еще раз тихо, осторожно, словно скреблась кошка. Домоправительница так не стучала.
Ну? повторил правитель громче.
Лязгнула клямка, и в горницу вошел Лещинский, Он был бледен и понур и казался глубоко взволнованным. Поклонившись Баранову, Ленинский несколько секунд стоял у порога, затем торопливо и как-то судорожно бросился вперед, упал на одно колено и, схватив руку правителя, прижался к ней влажным, холодным лбом.
Чего ты? изумленно отступил Баранов.
Неожиданная выходка бывшего помощника удивила его, заставила нахмуриться. Сдержанный и всегда спокойный на вид, он не терпел никаких аффектаций, относился к ним пренебрежительно, презирал и высмеивал, а часто резко обрывал слишком возбужденного собеседника. Суровая жизнь обряжала и отношения в суровые и простые формы. Только Павлу прощал порывы.
Лещинский наконец поднялся, передохнул, словно пробежал не одну милю, и, порывшись за пазухой, вытащил оттуда небольшой, сложенный вдвое листок бумаги. На оборотной стороне листа виднелись короткие прямые строчки. Ровно восемь. Это были имена участников заговора, и крайним снизу значился Павел.
Баранов выслушал Лещинского спокойно. Несколько раз переспросил подробности. Так же спокойно и не торопясь отдал распоряжения. Лишь по согнувшейся спине, по набухшим, побелевшим векам можно было догадаться о тяжелом ударе, причиненном известием.
Правитель не сомневался в достоверности слов Лещинского. Последние недели чуял сам среди промышленных что-то недоброе, чье-то упорное, враждебное влияние. Но хлопоты по отправке корабля, заботы о провианте, бесконечные думы и тревоги о завтрашнем дне лишали возможности заняться настроением обитателей поселка. Он понял, что упустил главное, и на минуту растерялся. Заговорщики решили убить его, когда Наплавков будет дежурным и обходным по крепости. Попов и Лещинский должны подойти к правителю вместе с гарпунщиком, стрелять назначено тут же, во дворе, всем сразу. Чтобы не промахнуться...
В крепости все проснулись. Стуча ружьями, прошел под окнами караул, певуче и гортанно бранились возле кухни прислужницы-индианки, донесся первый удар колокола. Ананий начинал обедню. Поп тоже, наверное, знал о заговоре и, может быть, собирался благословить бунтовщиков... Завтра они сойдутся у Лещинского, подпишут обязательство и назначат день...
Баранов поднялся с кресла, глянул на доносчика ясными немигающими глазами.
Когда учинят подписи...сказал он глухо,затянешь песню. Караульные войдут вместе со мною.
Какую песню, Александр Андреевич?
Лещинский продолжал держаться угодливо и сокрушенно, но в словах его проскальзывала радость. После неожиданного отпора Павла он понял, что надо спешить.
Какую хочешь.
Тогда извольте...Лещинский на некоторое время задумался, потер свой круглый блестевший лоб. Вот... Песню ирокезов. Перед смертью поют на костре. Шумит свирепый огнь, костер уже пылает, И кровь в груди моей клокочет и кипит. Меня и черный дым и пламень окружает, И предо мной смерть бледная стоит... Но мне ли трепетать...
Довольно,остановил его правитель, следняя строчка будет знаком.
Больше он не произнес ни слова и даже не заметил, как ушел Лещинский,
То, чего не ждал никогда, не думал, ни единым помыслом не растравлял свое сердце, свершилось. Годы лишений и труда, невероятных усилий имели свой счет, свою цену, и цена та оказалась несуществующей. Предательство открывало глаза. Друзья и удача, Павел, немногочисленные преданные все покидало, оставался отвернулся.Пострах, ненависть, грозное, ненужное имя...Бунт затевали русские, оправдания ему не было.
Сутулый и обмякший, стоял он у окна, утренний ветер шевелил остатки волос. Человеческие стремления никогда не сбываются полной, мерой. Так и, на этот раз... Не для себя, для родины, для России мечтал, боролся, молился, проклинал. Падал, чтобы подняться, поднимался, чтобы упасть. Всю жизнь. Передышки не было... И как насмешка звучала похвала одного, из высоких акционеров: «Имя его громко по всему Западному берегу до самой Калифорнии. Бостонцы почитают его и уважают его, а американские народы, боясь его, из самых отдаленных мест предлагают ему свою дружбу...»
Без пушек и войска, без припасов и кораблей заселил он земли, устроил крепости, города, поселки. Российский флаг осенил далекие воды... Неблагодарность и алчность, слепое ничтожество рабов! Пусть свершается предопределенное. Дорога лежит прямо и должна быть пройдена, до конца.....Так же, как всегда, он аккуратно сложил книги, вытер перо, надел теплый кафтан. Солнце уже золотило починенный после шторма, ставень, от мокрых досок поднимался пар. Наступал день, хлопотливый и напряженный, обычный день крепости.
На колокольне перестали звонить. Как видно, Ананий начал службу. Молился он теперь часто одинБаранов запретил промышленным ходить в церковь по будним дням, но упрямый и взбешенный архимандрит продолжал каждое утро служить обедню. С правителем он почти не встречался. После того как. Ананий повторил попытку собрать всех крещеных индейцев побережья уже в Якутате Баранов явился к нему домой, выставил за дверь прислужника- креола и, не повышая голоса, раздельно. и коротка заявил:
Kогда ослушаешься еще раз, огорожу заплотом и, кроме церкви и треб, выпуска не позволю...
Архимандрит растерялся и, съежившись, долго оторопело сидел после его ухода. Он помнил письмо чиновника, когда-то посещавшего крепость, по поводу одного такого сборища. Даже в равнодушном изложении петербуржца послание угрожало серьезными последствиями. Не говоря уже об опасности нападения, «в крепости кормов не было и ежели б правитель не успел рассылкою, людей своих отвратить съезд их, то несколько тысяч собравшись, от одного ты голоду всех перерезали...».
Правитель подошел к шкафу, медленно повернул ключ. Это тоже было каждодневной привычкой. Уходя, он всегда запирал свои книги, ключ. передавал Серафиме или Павлу. О только что происшедшем, казалось, не думал и лишь, покидая сени, возле комнаты крестника
не остановился и не прислушался к кашлю! В первый раз молча прошел мимо.
Во дворе он окончательно успокоился. Привычная толчея у засольных ям, куда сгружали ночной улов, ожидающие возле лабазов звероловы, алебарды будочников, цепь алеутских байдар, уходивших в море, ржавый дым над печью литейни...
Он принял рапорт начальника караула, засунул в карман корявую бумажку с числом ночевавших в форту индейцев, назначил новый пароль. Мятый листок напомнил о заговоре, но правитель поспешил отогнать даже мысль о нем. Решение принято, и ничто не остановит расплаты. Восемь бунтовщиков не составляют всего населения колоний. Головы не станет руки сами отсохнут. Он вдруг почувствовал прилив необычайной бодрости, будто двадцать годов свалились с плеч. Борьба удваивала силы, слабым он никогда не был.
Подошел Лука. Промышленный похудел, бороденка его совсем выгорела от ветра и солнца. Две недели провел он на островке в бухте Лысьей, ладил с боцманом зимовье для бобрового заповедника.
Александр Андреевич...зашептал он невнятно, как всегда, когда рассчитывал выпросить что-нибудь у Баранова. Сейчас хотел добыть хоть кружку рому. Полмесяца в глаза не видел. Маловажный лов ноне... Господа промышленные обижаются...