Страница:
К концу августа прибыло небольшое суденышко из Ново-Архангельска. Главный правитель отправил его проведать новое заселение, прислал с десяток промышленных, две чугунные для салютов пушки, молодого чахоточного монаха и плотный пакет с сургучными печатями.
Шкипер подивился форту, обругал гавань, рассказал, что Баранов сам отбирал людей, сам проверил поклажу и такелаж судна, передал низкий поклон всем.
Постарел Александр Андреевич,говорил безбородый сухонький старикашка шкипер,сильно постарел. Одначе откудова и сила берется? Днем и на море и в крепости, сам штурманов обучает, ночью до вторых петухов по зальцу своему ходит да пишет. А там караулы проверять идет, зорю бьет... Тебе, Алешке и Василию особо кланяется. Было б на кого, говорит, заселенье оставить, сам бы навестить приехал. Новую крепость, говорит, пускай освятят с богослуженьем, торжество устроят и имя ей пускай сами подберут.
Старикашка рассказал еще, что недалеко отсюда у мыса Мендосино встретил подозрительную шхуну. Завидев русский флаг, судно не подняло своего и легло в дрейф.
Не иначе, корсар бродит. Так что тытого!.. А я им такого черта устрою, ежели нападут... На абордаж! вдруг крикнул он свирепо.На абордаж!
Багровое лицо шкипера даже посинело. Он закашлялся, потом подмигнул и победоносно ушел. Кусков знал старика. Со своими четырьмя матросами тот действительно мог атаковать любой корабль, посмевший остановить суденышко. Но он также знал, что старый морепроходец в каждом судне видел пирата. И все же был рад присланным Барановым пушкам. Он поручил Алексею установить их на валу палисада, обращенном к морю.
Салютовать будем, а по крайности и попугать можем, сказал он, с заметным удовольствием поглаживая чугунные дула.Теперь, Леша, все.
Освящение форта назначили на тридцатое августа, день тезоименитства царя. Так решил Кусков. Прибывший монах расхворался, две службы отслужить ему трудно. Да и лишний праздниклишний расход и утеря дней.
Рано утром, как только сошел туман, на влажном еще от росы дворе собрались все промышленные и алеуты.
Солнце уже поднялось над океаном, голубело небо, ярко-зеленые проступали подошвы гор, далеко в вышине парил орел. Запах смолы и водорослей мешался с запахом ладана и лавровых веток, натыканных Лукою посреди двора, где был устроен «алтарь». Промышленный не поленился притащить их из лесу так ему нравились всякие торжества. Сейчас он разжигал кадило и, строгий и важный, в новом длинном кафтане, с подрезанной ножом бороденкой, беспрерывно дул на раскаленные угли. Остальные промышленные тоже приоделись. В сюртуках и кафтанах, купленных на складах компании в Ново-Архангельске, стояли они широким полукругом, дальше толпились алеуты. Нанкок, нацепив медаль, протиснулся на самое видное место.
Как только люди выстроились, из дома показался Кусков, за ним Алексей и Василий, несшие ведерко с кропилом и сине-бело-красный российский флаг. Сзади шел бледный, дрожавший от озноба монах, держа обеими руками большой позолоченный крест.
Собравшиеся подались вперед, некоторые сдернули картузы и шапки. Глядя на них, обнажили головы все. Стало тихо и торжественно. Многие вдруг поняли, что сегодняшний день самый значительный в их жизни и что прожили ее недаром. Люди забудут имена, ветер развеет могилы, но в памяти отечества дело их останется навсегда.
Кусков подошел ближе, снял картуз, провел по лицу ладонью.
Господа промышленные!..начал он громко. Высокий, исхудалый, с не поддающимися седине волосами, стоял он перед собравшимися и в эту торжественную минуту казался совсем молодым.Господин главный правитель послал нас сюда служить Российско- американской компании и нашему государю и отечеству верой и правдой... Сегодня он нам прислал наш русский флаг. Мы всегда будем ему верны...
Он скоро закончил свою маленькую речь, отступил назад и, пропустив вперед монаха, скромно стал в конце шеренги.
Монах служил молебен. Чахлый, с большими запавшими глазами, он неожиданно громким и чистым голосом произносил слова и говорил их мягко и с большим чувством. Запах ладана, смолы и лавра, крики кружившихся над фортом чаек, щебетанье похожих на воробьев черных птичек, величественная картина прерии и белых вершин Сьерры-Невады, чужой, ставшей теперь родной земли, трогали душу, и даже горловой, ненатуральный голос Луки, изображавшего хор, не вызывал ни у кого смешка, Когда же Алексей в конце молебна поднял на высокой мачте флаг и одновременно грохнули выстрелы двух пушек, промышленные заулыбались как дети, а алеуты припали к земле.
После богослужения монах окропил освященной водой строения, стены, двор и даже Нанкока, которого подослал Василий, затем тихо улыбнулся и с полчаса кашлял. Кусков сам отвел его в горницу.
Сразу же, не отпуская людей, Иван Александрович велел придумывать название, какое хотелось бы всем дать новому заселению. Называли разные: и «святой Троицы», и в честь царя «Александровск», и в честь Баранова и Кускова, и «Алеутским», а Лука внезапно взгрустнул и предложил окрестить именем святой великомученицы Серафимы. Промышленные, а за ними алеуты галдели, спорили, отталкивали друг друга. Наконец остановились на трех: «Александровск», «Трех святителей» и «Форт Росс» предложение Алексея.
Святыми и так все земли названы,сказал он запальчиво.Пускай наше русское будет.
Кусков приказал Василию написать все три названия, каждое на отдельной щепке, а щепки положил под икону Спасителя, еще не убранную с алтаря.
Бог спор решит,заявил он просто.Ну, тяни, Лука!
Промышленный подошел к иконе, примял бороду, перекрестился и, быстренько выхватив щепку, даже икнул от волнения. Затем сунул ее Василию.
Форт Росс прочитал тот громко.
Впервые за много недель промышленные весь день гуляли. Кусков выставил бочонок рома, зажарили трех баранов, добытых на сей случай в горах охотниками, варили осетров и рыбу «кузьму», ели дикие персики и виноград, росшие на южных склонах холмов. Палили из ружей и пели песни. А когда море и береговые камни покраснели от закатного зарева и дневной зной сменила прохлада, жгли на пригорках костры и любовались алеутскими плясками. Позже танцевали все, а пьяненькие Лука и Нанкок неистово барабанили ложками по пустому бочонку.
Иван Александрович и Алексей в гульбище не участвовали. Там распоряжался креол Василий. Правитель колонии и его помощник обошли весь форт, осмотрели берег, чтобы завтра приступить к закладке небольшой верфи, подсчитали запасы. В первый раз и Кускову выдался за это время свободный день. Как всегда, он тщательно заметил все мелочи, разглядел недоделки, ощупал и проверил почти каждую сваю, но Алексей видел, что мысли его заняты другим. Однако помощник знал, что Кусков никогда не скажет ни о том, что его радует, ни о том, что беспокоит, и не пытался спрашивать. Иван Александрович не умел перекладывать заботы на плечи других. Он нес их сам.
И все же радостного настроения Алексея ничто не могло нарушить. Поселок выстроен, люди живы и здоровы, мечты начинали претворяться в жизнь. На всех картах и во всех корабельных журналах на месте неизвестного мыса будет красоваться имя «Колония Росс»...
Он шел следом за Кусковым, слушая чириканье черных птичек, уже свивших под крышами гнезда, негромкий гул океана, отголоски песни, доносившейся из-за пригорка, видел горы и красноватые скалы, сверкающие водопады, густые пахучие леса благословенный край... Словно все это он сам дал родине.
Вечером Кусков вскрыл полученный из Ново-Архангельска пакет. Они сидели с Алексеем в еще не совсем достроенном доме правителя, в одной из трех комнат, занятых Кусковым. Четвертую, через полутемные сени, он отдал своему молодому помощнику.
Так же как в зальце Баранова на Ситхе, в комнате у Ивана Александровича стоял большой шкаф для бумаг и книг, хотя книг было мало, а на полках в строгом порядке лежали куски горных пород, пучки трав, перья птиц, лук и индейский топорик томагавк, плетеные сосуды из тонких кореньев, колосья дикой ржи, виноградная лоза, засушенные цитрусовые цветы, морские раковины все, чем изобиловали новые места.
Напротив шкафа в оконном простенке висели старинная карта Татарии и изображение реки Чжа-Кианг с застывшими на ней неуклюжими сампанами, вывезенное Иваном Александровичем из Кантона. В углу перед иконой богородицы новгородского письма стоял узкий диван, рядом с ним обитый жестью огромный ларь, а за ним, на толстом чурбане, подарок Баранова другу статуя крылатого Меркурия работы Ротчева. Белоснежный мрамор резко подчеркивал простоту бревенчатых стен.
Промышленные принимали скульптуры за ангела и, входя, крестились на нее. А Иван Александрович часто простаивал перед ней по многу минут, любуясь прекрасной статуей. Всю жизнь он жадно стремился как можно больше узнать, дойти до всего своим умом. Не один раз караульные видели свет в его окне до утра и огромную тень согнувшегося над столом Кускова. Он терпеливо переписывал заинтересовавшие его места из привезенных книг, чтобы выучить их и обдумать.
Сейчас он с волнением срезал печати. Тут были распоряжения, которых он ждал уже давно и которые ему обещал выслать Баранов, как только получит от него весточку. Весточку Кусков послал три месяца назад через бостонского корабельщика, укрывшегося от шторма в заливе Румянцева.
Развернув просмоленную холстину, Иван Александрович осторожно вынул из нее бумаги, положил на стол. Холстину и надрезанные печати отодвинул в сторону, снял со свечей нагар. Затем медленно надел железные очки, прикрыв ими умные, внимательные глаза.
Обхватив ладонями лицо, Алексей приготовился слушать Правитель колонии развернул первую, лежавшую сверху, желтоватую бумагу, придвинул ближе свечу. Минуты две он вглядывался в написанное, затем начал читать.
«Иван Александрович! Письмо твое с протчими бумагами через корабельщика Смита получил и весьма рад доброму началу, а також и тем, что все в здравии и благополучии. У нас тут все не без хлопот, особенно с ближними промыслами и кораблестроением, а Санкт- Петербург требует, бостонцы тоже колошей бунтуют, но мы уж тут как бог пошлет, а все беспокойства больше об вас и ваших стараниях для блага Отечества. Лекарь Круль тоже прислал весточку, обласкан и принят королем Томеа-Меа, и сие меня порадовало и утешило...»
Дальше Баранов писал подробные инструкции о составлении карты и описания бухты и берега, указывал, сколько посеять в первое лето ржи и пшеницы, узнать у индейцев, «какие водятся животные и минералы», а кроме того, «замечать небезнужно в перешейке от Малой Бодеги, в долинах и лугах, не водятся ли те полезные инсекты, приносящие мед и воск, служащие к благоденствию водворяющихся общежительством человеков, то есть пчелы. Глина також нужна будет на многие при обзаведении потребы, то и оную отыскивать разъезжающим людям приказывать. Отличных колеров каменья и руды, песок и земли доставлять к себе. на настоящие и будущие опыты...»
Обо всем писал главный правитель, всюду проникали его заботы. Подумал и о лошадях и скоте для колонии. По сему поводу прилагал письмо к губернатору Калифорнии дону Ариллага и наказывал сразу же доставить в Монтерей. В третьем письме находились «прокламации» к испанскому населению, которые тоже надлежало передать губернатору. Копии их правитель Аляски посылал и Кускову. Эти «прокламации» были присланы из Санкт-Петербурга.
«Благородным и высокопочтеннейшим соседям Гишпанцам, живущим в Калифорнии, кому сие видеть случится, здравия, благополучия и всех от бога благ желает Главное Правление Российско-американской Компании, под Высочайшим Его Императорского Величества покровительством состоящее...» Так начиналось послание. Оно говорило о желании жить в добром согласии и о торговле, начало которым было положено Резановым и которые главное правление хотело продолжать.
Баранов ничем не разъяснял «прокламацию». Он был обязан приказ исполнить. Но если бы он мог действовать в этом случае сам, он никогда не послал бы такой бумаги, направленной не по тому адресу и не от имени царя.
Когда Кусков кончил читать, Алексей так и заявил:
Выходит, что мы только от имени компании действуем, сказал он возмущенно. Упрямые пухлые губы его покривились, на лбу и осунувшихся щеках выступил румянец. Только что он слушал письмо Баранова, умное, заботливое, дальновидное. А эта вот бумага...
Алексей много слыхал и от Резанова и от его офицеров Давыдова и Хвостова, а частью сам догадывался, видя расстроенного и хмурого правителя, что в Санкт-Петербурге не понимают, да и не очень интересуются далекими владениями. Были бы бобры да коты, да приносили бы прибыток.
Что же, там все на компанию переложили?
Кусков молча снял очки, задул свечу. Некоторое время постоял зажмурясь. У него давно болели глаза.
Не наше дело, Леша,сказал он примирительно,Александр Андреевич пишет, что нам потребно делать, то и будем. Политикадело министров.
Так не министры ж бумагу прислали! Компания... Что ж она не в свое дело суется. Гишпанцы нас и в грош не поставят!
Иди, Алексей, не шуми! Сказано и хватит! Да сказки, чтоб кончали гулянку.
Утром Иван Александрович велел Василию собираться в Монтерей везти письма испанцам и поклон от него, правителя нового российского заселения, губернатору обеих Калифорний, почтенному соседу, сеньору и кавалеру дону Хосе да Ариллага. Колония Росс начала существовать.
Глава пятая
Шкипер подивился форту, обругал гавань, рассказал, что Баранов сам отбирал людей, сам проверил поклажу и такелаж судна, передал низкий поклон всем.
Постарел Александр Андреевич,говорил безбородый сухонький старикашка шкипер,сильно постарел. Одначе откудова и сила берется? Днем и на море и в крепости, сам штурманов обучает, ночью до вторых петухов по зальцу своему ходит да пишет. А там караулы проверять идет, зорю бьет... Тебе, Алешке и Василию особо кланяется. Было б на кого, говорит, заселенье оставить, сам бы навестить приехал. Новую крепость, говорит, пускай освятят с богослуженьем, торжество устроят и имя ей пускай сами подберут.
Старикашка рассказал еще, что недалеко отсюда у мыса Мендосино встретил подозрительную шхуну. Завидев русский флаг, судно не подняло своего и легло в дрейф.
Не иначе, корсар бродит. Так что тытого!.. А я им такого черта устрою, ежели нападут... На абордаж! вдруг крикнул он свирепо.На абордаж!
Багровое лицо шкипера даже посинело. Он закашлялся, потом подмигнул и победоносно ушел. Кусков знал старика. Со своими четырьмя матросами тот действительно мог атаковать любой корабль, посмевший остановить суденышко. Но он также знал, что старый морепроходец в каждом судне видел пирата. И все же был рад присланным Барановым пушкам. Он поручил Алексею установить их на валу палисада, обращенном к морю.
Салютовать будем, а по крайности и попугать можем, сказал он, с заметным удовольствием поглаживая чугунные дула.Теперь, Леша, все.
Освящение форта назначили на тридцатое августа, день тезоименитства царя. Так решил Кусков. Прибывший монах расхворался, две службы отслужить ему трудно. Да и лишний праздниклишний расход и утеря дней.
Рано утром, как только сошел туман, на влажном еще от росы дворе собрались все промышленные и алеуты.
Солнце уже поднялось над океаном, голубело небо, ярко-зеленые проступали подошвы гор, далеко в вышине парил орел. Запах смолы и водорослей мешался с запахом ладана и лавровых веток, натыканных Лукою посреди двора, где был устроен «алтарь». Промышленный не поленился притащить их из лесу так ему нравились всякие торжества. Сейчас он разжигал кадило и, строгий и важный, в новом длинном кафтане, с подрезанной ножом бороденкой, беспрерывно дул на раскаленные угли. Остальные промышленные тоже приоделись. В сюртуках и кафтанах, купленных на складах компании в Ново-Архангельске, стояли они широким полукругом, дальше толпились алеуты. Нанкок, нацепив медаль, протиснулся на самое видное место.
Как только люди выстроились, из дома показался Кусков, за ним Алексей и Василий, несшие ведерко с кропилом и сине-бело-красный российский флаг. Сзади шел бледный, дрожавший от озноба монах, держа обеими руками большой позолоченный крест.
Собравшиеся подались вперед, некоторые сдернули картузы и шапки. Глядя на них, обнажили головы все. Стало тихо и торжественно. Многие вдруг поняли, что сегодняшний день самый значительный в их жизни и что прожили ее недаром. Люди забудут имена, ветер развеет могилы, но в памяти отечества дело их останется навсегда.
Кусков подошел ближе, снял картуз, провел по лицу ладонью.
Господа промышленные!..начал он громко. Высокий, исхудалый, с не поддающимися седине волосами, стоял он перед собравшимися и в эту торжественную минуту казался совсем молодым.Господин главный правитель послал нас сюда служить Российско- американской компании и нашему государю и отечеству верой и правдой... Сегодня он нам прислал наш русский флаг. Мы всегда будем ему верны...
Он скоро закончил свою маленькую речь, отступил назад и, пропустив вперед монаха, скромно стал в конце шеренги.
Монах служил молебен. Чахлый, с большими запавшими глазами, он неожиданно громким и чистым голосом произносил слова и говорил их мягко и с большим чувством. Запах ладана, смолы и лавра, крики кружившихся над фортом чаек, щебетанье похожих на воробьев черных птичек, величественная картина прерии и белых вершин Сьерры-Невады, чужой, ставшей теперь родной земли, трогали душу, и даже горловой, ненатуральный голос Луки, изображавшего хор, не вызывал ни у кого смешка, Когда же Алексей в конце молебна поднял на высокой мачте флаг и одновременно грохнули выстрелы двух пушек, промышленные заулыбались как дети, а алеуты припали к земле.
После богослужения монах окропил освященной водой строения, стены, двор и даже Нанкока, которого подослал Василий, затем тихо улыбнулся и с полчаса кашлял. Кусков сам отвел его в горницу.
Сразу же, не отпуская людей, Иван Александрович велел придумывать название, какое хотелось бы всем дать новому заселению. Называли разные: и «святой Троицы», и в честь царя «Александровск», и в честь Баранова и Кускова, и «Алеутским», а Лука внезапно взгрустнул и предложил окрестить именем святой великомученицы Серафимы. Промышленные, а за ними алеуты галдели, спорили, отталкивали друг друга. Наконец остановились на трех: «Александровск», «Трех святителей» и «Форт Росс» предложение Алексея.
Святыми и так все земли названы,сказал он запальчиво.Пускай наше русское будет.
Кусков приказал Василию написать все три названия, каждое на отдельной щепке, а щепки положил под икону Спасителя, еще не убранную с алтаря.
Бог спор решит,заявил он просто.Ну, тяни, Лука!
Промышленный подошел к иконе, примял бороду, перекрестился и, быстренько выхватив щепку, даже икнул от волнения. Затем сунул ее Василию.
Форт Росс прочитал тот громко.
Впервые за много недель промышленные весь день гуляли. Кусков выставил бочонок рома, зажарили трех баранов, добытых на сей случай в горах охотниками, варили осетров и рыбу «кузьму», ели дикие персики и виноград, росшие на южных склонах холмов. Палили из ружей и пели песни. А когда море и береговые камни покраснели от закатного зарева и дневной зной сменила прохлада, жгли на пригорках костры и любовались алеутскими плясками. Позже танцевали все, а пьяненькие Лука и Нанкок неистово барабанили ложками по пустому бочонку.
Иван Александрович и Алексей в гульбище не участвовали. Там распоряжался креол Василий. Правитель колонии и его помощник обошли весь форт, осмотрели берег, чтобы завтра приступить к закладке небольшой верфи, подсчитали запасы. В первый раз и Кускову выдался за это время свободный день. Как всегда, он тщательно заметил все мелочи, разглядел недоделки, ощупал и проверил почти каждую сваю, но Алексей видел, что мысли его заняты другим. Однако помощник знал, что Кусков никогда не скажет ни о том, что его радует, ни о том, что беспокоит, и не пытался спрашивать. Иван Александрович не умел перекладывать заботы на плечи других. Он нес их сам.
И все же радостного настроения Алексея ничто не могло нарушить. Поселок выстроен, люди живы и здоровы, мечты начинали претворяться в жизнь. На всех картах и во всех корабельных журналах на месте неизвестного мыса будет красоваться имя «Колония Росс»...
Он шел следом за Кусковым, слушая чириканье черных птичек, уже свивших под крышами гнезда, негромкий гул океана, отголоски песни, доносившейся из-за пригорка, видел горы и красноватые скалы, сверкающие водопады, густые пахучие леса благословенный край... Словно все это он сам дал родине.
Вечером Кусков вскрыл полученный из Ново-Архангельска пакет. Они сидели с Алексеем в еще не совсем достроенном доме правителя, в одной из трех комнат, занятых Кусковым. Четвертую, через полутемные сени, он отдал своему молодому помощнику.
Так же как в зальце Баранова на Ситхе, в комнате у Ивана Александровича стоял большой шкаф для бумаг и книг, хотя книг было мало, а на полках в строгом порядке лежали куски горных пород, пучки трав, перья птиц, лук и индейский топорик томагавк, плетеные сосуды из тонких кореньев, колосья дикой ржи, виноградная лоза, засушенные цитрусовые цветы, морские раковины все, чем изобиловали новые места.
Напротив шкафа в оконном простенке висели старинная карта Татарии и изображение реки Чжа-Кианг с застывшими на ней неуклюжими сампанами, вывезенное Иваном Александровичем из Кантона. В углу перед иконой богородицы новгородского письма стоял узкий диван, рядом с ним обитый жестью огромный ларь, а за ним, на толстом чурбане, подарок Баранова другу статуя крылатого Меркурия работы Ротчева. Белоснежный мрамор резко подчеркивал простоту бревенчатых стен.
Промышленные принимали скульптуры за ангела и, входя, крестились на нее. А Иван Александрович часто простаивал перед ней по многу минут, любуясь прекрасной статуей. Всю жизнь он жадно стремился как можно больше узнать, дойти до всего своим умом. Не один раз караульные видели свет в его окне до утра и огромную тень согнувшегося над столом Кускова. Он терпеливо переписывал заинтересовавшие его места из привезенных книг, чтобы выучить их и обдумать.
Сейчас он с волнением срезал печати. Тут были распоряжения, которых он ждал уже давно и которые ему обещал выслать Баранов, как только получит от него весточку. Весточку Кусков послал три месяца назад через бостонского корабельщика, укрывшегося от шторма в заливе Румянцева.
Развернув просмоленную холстину, Иван Александрович осторожно вынул из нее бумаги, положил на стол. Холстину и надрезанные печати отодвинул в сторону, снял со свечей нагар. Затем медленно надел железные очки, прикрыв ими умные, внимательные глаза.
Обхватив ладонями лицо, Алексей приготовился слушать Правитель колонии развернул первую, лежавшую сверху, желтоватую бумагу, придвинул ближе свечу. Минуты две он вглядывался в написанное, затем начал читать.
«Иван Александрович! Письмо твое с протчими бумагами через корабельщика Смита получил и весьма рад доброму началу, а також и тем, что все в здравии и благополучии. У нас тут все не без хлопот, особенно с ближними промыслами и кораблестроением, а Санкт- Петербург требует, бостонцы тоже колошей бунтуют, но мы уж тут как бог пошлет, а все беспокойства больше об вас и ваших стараниях для блага Отечества. Лекарь Круль тоже прислал весточку, обласкан и принят королем Томеа-Меа, и сие меня порадовало и утешило...»
Дальше Баранов писал подробные инструкции о составлении карты и описания бухты и берега, указывал, сколько посеять в первое лето ржи и пшеницы, узнать у индейцев, «какие водятся животные и минералы», а кроме того, «замечать небезнужно в перешейке от Малой Бодеги, в долинах и лугах, не водятся ли те полезные инсекты, приносящие мед и воск, служащие к благоденствию водворяющихся общежительством человеков, то есть пчелы. Глина також нужна будет на многие при обзаведении потребы, то и оную отыскивать разъезжающим людям приказывать. Отличных колеров каменья и руды, песок и земли доставлять к себе. на настоящие и будущие опыты...»
Обо всем писал главный правитель, всюду проникали его заботы. Подумал и о лошадях и скоте для колонии. По сему поводу прилагал письмо к губернатору Калифорнии дону Ариллага и наказывал сразу же доставить в Монтерей. В третьем письме находились «прокламации» к испанскому населению, которые тоже надлежало передать губернатору. Копии их правитель Аляски посылал и Кускову. Эти «прокламации» были присланы из Санкт-Петербурга.
«Благородным и высокопочтеннейшим соседям Гишпанцам, живущим в Калифорнии, кому сие видеть случится, здравия, благополучия и всех от бога благ желает Главное Правление Российско-американской Компании, под Высочайшим Его Императорского Величества покровительством состоящее...» Так начиналось послание. Оно говорило о желании жить в добром согласии и о торговле, начало которым было положено Резановым и которые главное правление хотело продолжать.
Баранов ничем не разъяснял «прокламацию». Он был обязан приказ исполнить. Но если бы он мог действовать в этом случае сам, он никогда не послал бы такой бумаги, направленной не по тому адресу и не от имени царя.
Когда Кусков кончил читать, Алексей так и заявил:
Выходит, что мы только от имени компании действуем, сказал он возмущенно. Упрямые пухлые губы его покривились, на лбу и осунувшихся щеках выступил румянец. Только что он слушал письмо Баранова, умное, заботливое, дальновидное. А эта вот бумага...
Алексей много слыхал и от Резанова и от его офицеров Давыдова и Хвостова, а частью сам догадывался, видя расстроенного и хмурого правителя, что в Санкт-Петербурге не понимают, да и не очень интересуются далекими владениями. Были бы бобры да коты, да приносили бы прибыток.
Что же, там все на компанию переложили?
Кусков молча снял очки, задул свечу. Некоторое время постоял зажмурясь. У него давно болели глаза.
Не наше дело, Леша,сказал он примирительно,Александр Андреевич пишет, что нам потребно делать, то и будем. Политикадело министров.
Так не министры ж бумагу прислали! Компания... Что ж она не в свое дело суется. Гишпанцы нас и в грош не поставят!
Иди, Алексей, не шуми! Сказано и хватит! Да сказки, чтоб кончали гулянку.
Утром Иван Александрович велел Василию собираться в Монтерей везти письма испанцам и поклон от него, правителя нового российского заселения, губернатору обеих Калифорний, почтенному соседу, сеньору и кавалеру дону Хосе да Ариллага. Колония Росс начала существовать.
Глава пятая
Второй день тянулись буераки и скалы, выжженная солнцем прерия напоминала пустыню. И впрямь, кое-где ближе к морю наносимые ветром пески глушили траву. Небо было почти бесцветное. Недалекие отсюда склоны Сьерры темнели обнаженными, выветрившимися кручами гранита и гнейса. Дикие кусты колючки сменили лавр и хвою, отчетливей виднелись террасыследы постоянных землетрясений.
Василий уже много суток был в пути. Ночью, укрываясь от холодных туманов, забирался в скалы и, слушая вой степных волков койотов, раскладывал костер. Днем останавливался лишь для того, чтобы сварить похлебку или испечь на камнях лепешки. Несколько раз он мог подстрелить оленя, стремительно пересекавшего лощину или стоявшего, чутко прислушиваясь, на склоне увала. Но креолу жалко было губить прекрасное животное ради одного куска мяса. Остальное в такую жару пришлось бы бросить.
Насмешливый, колючий с людьми, он любил землю, цветы и травы, любил птичий щебет, рев великана сохатого, крики лесного зверя, и даже вой пумы или волчьей стаи не вызывал в нем неприязни.
Однажды, еще на Ситхе, он брел с Лукой к Озерному редуту. За огромным вывороченным бурей корневищем их встретил медведьсвирепый гризли. Увидев людей, зверь бросился на шедшего впереди Василия, но тот вдруг остановился, подпустил медведя ближе, а затем вложил пальцы в рот и так озорно свистнул, что гризли присел, рявкнул и, ломая кусты, удрал в чащобу.
Цыган, ну прямо цыган и есть,еле оправившись от испуга, бормотал Лука, с уважением поглядывая на креола.
Бурая трава и серые нагромождения источенного зноем и ветрами камня, похожие на древние развалины, желтые пятна песка, заросли непролазных кустарников, редкое облако на сияющем небевот все, что окружало сейчас Василия.
В коротком, распахнутом под бородой кафтане, войлочной самодельной шляпе, с одеялом за плечами, в которое был увязан дорожный скарб, шел он уверенно и неторопливо, изредка раздвигая прикладом ружья жесткие кусты. Путь он держал по солнцу, а иногда взбирался повыше на террасу, чтобы увидеть море. До Монтерея уже было недалеко. На бумажку он срисовал с карты Кускова очертания берега. Цепкая память помогла узнать их. Год назад он проходил тут на судне.
Теперешнее поручение он принял, как всегда, ворчливо, с усмешкой. Полдня дразнил Луку, заявляя, что Кусков хочет послать их вдвоем, потому что Лука самый опытный человек в колонии. Промышленный верил, гордился и ждал, а потом обиделся, но сразу же отошел, когда Василий стал с ним прощаться.
Прощай, Лука,сказал креол,не серчай. Гишпаночку тебе приведу. Куда твоя Серафима! Гляди, какой орел!
Ну, ты того...строго промолвил польщенный Лука.Серафима ишо... баба!
Уже совсем собравшись, Василий вернулся к нарам, на которых стоял его сундучок, подозвал промышленного.
Ежели что, возьми себе. Лука,сказал он по-необычному серьезно, а затем опять усмехнулся.Вишь, добра сколько нажил. Только некому оставить.
Он ушел, а котиколов еще долго размышлял, стоя у опустелых нар. Креол еще никогда так не шутил и не выглядел таким возбужденным.
А Василию было не по себе. Всегда он уходил от людей с радостью, обрадовался и нынешнему поручению, но сейчас стало неожиданно смутно, и он сам не знал почему. Однако постепенно привычка взяла свое. Шуршала под ногами трава, в далеком мареве белели горы, кругом тишина и простор, а впереди новые, неизведанные места. Он почувствовал себя хорошо и спокойно.
До Монтерея столицы Верхней Калифорнии и резиденции губернатора осталось не больше двух дней пути. Это Василий разобрал по своей бумажке. Он шел теперь среди скал, рассчитывая за последним перевалом сразу спуститься в долину. Было очень сухо и жарко, как никогда за все эти дни. Пустынная прерия, казалось, усиливала зной. Только зеленые ящерицы блаженствовали на огненно горячих камнях.
Василий решил переждать жару. Он издали приметил высокий наклонный утес, торчащий над гранитным обрывом, и направился к нему. Наверное, там найдется хоть небольшая тень, а может быть, и хорошая выемка. Он свернул в сторону и, минуя заросли чаппареля, двинулся напрямик к скале. Если бы он шел прямо, то заметил бы следы конских копыт на песке, и что они тоже вели к камню, и что лошади были подкованы, но сейчас он ничего этого не увидел. Раскаленный ствол ружья жег плечи, войлочная шляпа и одежда пылали жаром, он торопился поскорее добраться до тенистого места.
Всадников он приметил только тогда, когда обогнул утес. Их было двое, и находились они именно в таком месте, какое и рассчитывал найти здесь Василий. Высокое и просторное углубление напоминало пещеру, пригодную для целого отряда. Нависшие скалы защищали от солнца, чистый прохладный песок устилал дно убежища. Люди лежали почти у самого входа, дальше виднелись расседланные лошади.
Василий даже не успел снять ружье. Застигнутый врасплох неожиданной встречей, он молча стоял перед пещерой. Один из лежавших, в расшитой позументами куртке, с повязанной голубым платком ушастой головой, темнолицый и горбоносый, был испанцем. Второй, совершенно безволосый, с желтым сморщенным лицом, короткой верхней губой, не прикрывающей зубов, в черной шляпе я черном, наглухо застегнутом сюртуке,как видно, бостонский янки. Людей в такой одежде Василий уже встречал на побережье.
Увидев внезапно появившегося человека, оба лежавших не проявили никакого удивления. Креол не знал, что они наблюдали за ним уже минут десять.
Слава Иисусу, сеньоры! поздоровался он по-испански и, скинув с плеча ружье и мешок, сел на камень. Казалось, такая встреча тоже была ему не в новинку.
Господу богу,ответил человек в черной шляпе. Голос у него был громкий.
Василий не торопясь начал развязывать мешок. Что за люди? На разбойников вроде не похожи, да и кого им грабить в таком глухом месте. Ранчеры? Путешественники?
На всякий случай он решил разговор первому не начинать, пускай говорят они. Но ружье свое придвинул ближе, мешок завязал снова, достав из него только лепешку и кусок сушеной рыбы. Не снял и сапог, хотя ноги горели и мучительно хотелось остудить их в прохладном песке.
Некоторое время царило молчание, лишь слышалось звяканье уздечек и негромкое пофыркиванье коней, жующих в глубину пещеры ветки нарубленного кустарника.
Джозия Уилькок Адамс,неожиданно представился похожий на бостонца человек, поднимая голову. Он все это время лежал, надвинув на лоб шляпу. Русский траппер? Аляска далеко отсюда.
Джозия говорил, мешая испанские и английские слова, видимо нисколько не беспокоясь о том, что его могут не понять. Ho Василий понял.
Верно. Колония Росс ближе,ответил он, разламывая рыбу.Морем рукой подать. Не то что до Бостону.
Джозия приподнялся и сел.
Мистер... откуда?
Оттуда,с хрустом прожевывая кусок юколы, подтвердил креол.Зовут Василий.
О!..
Бостонец сдвинул шляпу, плюнул между носками сапог. Маленькие острые глаза его уставились на собеседника. Скопческое лицо стало рысьим,
Русские нам братья,сказал он совершенно другим тоном, и словно повторяя заученное.Да, сеньоры и джентльмены...Pycскиевеликий народ. Мылюди Нового Света протягиваем им руку.
Апатия и пренебрежение его исчезли, он еще раз энергичноплюнул, поднялся, нахлобучил шляпу.
Пепе! Сеньор мой гость. Виски!
Испанец, до сих пор молча наблюдавший всю эту сцену, встал, порылся в поклаже возле седел, небрежно кинул посудину спутнику. Покрутив длинное багровое ухо, он вышел изпод навеса.
Эта образина не пьет! заявил мистер Джозия, не заботясь о том, что Пепе может услышать.
Василий от выпивки уклонился, но подобрел. Он с усмешкой следил за бостонцем, который, ничуть не огорчившись отказом, опрокинул флягу в рот и выпил сам все до дна.
«Здоров, сукин сын, хлестать»,подумал креол одобрительно.
Теперь он почувствовал себя свободнее. Наверно, бостонец ханжа и пьяница и шляется тут, вынюхивая в горах серебро. На таких прошлым летом они с Кусковым уже натыкались. Василий даже обрадовался. Подвыпивший мистер мог сообщить ему полезные сведения. Видать, он забрался сюда из Монтерея. Но Джозия, сразу захмелев, стал вдруг сам расспрашивать про новую колонию, про солдат и пушки, про русскую армию, будто бы высадившуюся на реке Колумбии помогать англичанам, про самого Василия куда он идет и зачем, а потом стал петь псалмы.
Только один раз Джозия очухался и умолк, когда Василий, рассвирепев от его дурацких вопросов, сказал, что идет к губернатору в Монтерей с важным письмом из самого Санкт- Петербурга. Невольно он потрогал лежавший за пазухой, упакованный в холстину пакет.
Вскоре бостонец, по всей видимости, заснул. Вернувшийся Пепе подкинул лошадям травы и тоже лег в углу. Жара спадала. Тени от скал стали длиннее и мягче, проползла по песку змея. Легкий ветерок шевельнул сухой хвощ, росший между камнями, стих. Воздух уже не был таким удушливым, исчезло марево.
«В самый раз идти»,подумал Василий. Ноги его отдохнули, но нестерпимо одолевала дремота, а до вечера можно еще сделать не одну милю. Новым своим знакомым он не компаньон, да и направляются они не в ту сторону.
Он медленно взвалил на плечи одеяло, поднял ружье. Никто из лежавших не шевельнулся.
Счастливо оставаться, сеньоры!сказал он громко.Прощайте!
Но сеньоры не ответили. Видимо, уснули крепко. Только на одно мгновение Василию показалось, что у Джозии дрогнуло веко.
Дрыхнут, дьяволы. Что им! У них кони! пробурчал он с невольной завистью.
Поправив сверток на плечах, он чуть пригнулся, чтобы не задеть нависшего над входом камня, и выбрался из-под навеса.
В тот же момент Джозия выстрелил ему в затылок. Василий дернулся вперед, повернулся и упал в остывающий песок. В последний раз до слуха донеслось, как шарахнулись и забились в пещере испуганные грохотом кони.
Час спустя Уилькок Адамс сжег на костре конверт и окровавленную холстину, бумаги переложил в карман плотно застегнутого сюртука. Пепе оседлал лошадей. Дневной зной ушел можно было покидать пещеру.
Скоро топот копыт смолк, стало пусто и тихо. Нежаркое вечернее солнце освещало нагромождения скал, плато и темную неподвижную фигуру Василия. Он лежал раскинув руки, словно обнимал землю. На сбившейся в сторону бороде и сорванной выстрелом самодельной шляпе засохли сгустки крови. Зеленая ящерица сидела на прикладе ружья.
Далеко, но постепенно приближаясь, послышался вой койота. Ночной хищник почуял добычу.
Дон Хосе Ариллага, губернатор Калифорнии, уже много дней не вставал с постели. Весь этот год из-за больной ноги он редко покидал президию, не бывал в соборе и совсем не выезжал из Монтерея. Приближалась старость,хотя ему было всего лишь шестьдесят шесть лет, но в жизни уже не было радости. А то, что творилось кругом, вызывало только досаду и омерзение.
Несметные орды американских бродяг, день и ночь тянувшиеся к берегам океана, осели у самых границ Калифорнии, занимали долины и реки, жгли леса и взрывали горы, овладевали лучшими землями. Вице-король был глух и слеп, инсургенты поднимали восстания испанцы соединялись с индейцами, чтобы про, лить кровь таких же испанцев... У него самого не осталось ни семьи, ни привязанностей. Жена и дети жили в Мадриде, старый друг Аргуэлло замкнулся у себя в Сан-Франциско, маленькая Конча уединилась в суровой миссии. Бедная девочка! Русский мог сделать ее счастливой...
Высохший и еще более потемневший, с серебряной головой и такими же усами, он целые дни полулежал, опершись на подушки. В комнате с опущенными решетками горели свечи, мальчикметис читал ему вслух книгу. А когда губернатор закрывал глаза и дремал, мальчик потихоньку играл сам с собой в карты.
За стенами президии шла та же жизнь, город оставался по-прежнему скучным и пыльным, туманы и зной так же сменяли друг друга, в соборе ежевечерне звонили Angelus, изредка, приходил корабль, прибывали приказы. Но теперь они были многословнее и тревожнее. Чаще в них встречались слова: «инсургенты», «Мадрид», «Наполеон», «гверильос». Война в метрополии волновала и колонии. В последнем приказе негласно указывалось уменьшить гарнизоны пограничных президии и усилить солдатами миссии Санта-Клара и Санта-Роза. Одновременно с этим приказом прибыл на корабле и сеньор Джозия Уилькок Адамс, неофициальный агент из Колумбии.
Василий уже много суток был в пути. Ночью, укрываясь от холодных туманов, забирался в скалы и, слушая вой степных волков койотов, раскладывал костер. Днем останавливался лишь для того, чтобы сварить похлебку или испечь на камнях лепешки. Несколько раз он мог подстрелить оленя, стремительно пересекавшего лощину или стоявшего, чутко прислушиваясь, на склоне увала. Но креолу жалко было губить прекрасное животное ради одного куска мяса. Остальное в такую жару пришлось бы бросить.
Насмешливый, колючий с людьми, он любил землю, цветы и травы, любил птичий щебет, рев великана сохатого, крики лесного зверя, и даже вой пумы или волчьей стаи не вызывал в нем неприязни.
Однажды, еще на Ситхе, он брел с Лукой к Озерному редуту. За огромным вывороченным бурей корневищем их встретил медведьсвирепый гризли. Увидев людей, зверь бросился на шедшего впереди Василия, но тот вдруг остановился, подпустил медведя ближе, а затем вложил пальцы в рот и так озорно свистнул, что гризли присел, рявкнул и, ломая кусты, удрал в чащобу.
Цыган, ну прямо цыган и есть,еле оправившись от испуга, бормотал Лука, с уважением поглядывая на креола.
Бурая трава и серые нагромождения источенного зноем и ветрами камня, похожие на древние развалины, желтые пятна песка, заросли непролазных кустарников, редкое облако на сияющем небевот все, что окружало сейчас Василия.
В коротком, распахнутом под бородой кафтане, войлочной самодельной шляпе, с одеялом за плечами, в которое был увязан дорожный скарб, шел он уверенно и неторопливо, изредка раздвигая прикладом ружья жесткие кусты. Путь он держал по солнцу, а иногда взбирался повыше на террасу, чтобы увидеть море. До Монтерея уже было недалеко. На бумажку он срисовал с карты Кускова очертания берега. Цепкая память помогла узнать их. Год назад он проходил тут на судне.
Теперешнее поручение он принял, как всегда, ворчливо, с усмешкой. Полдня дразнил Луку, заявляя, что Кусков хочет послать их вдвоем, потому что Лука самый опытный человек в колонии. Промышленный верил, гордился и ждал, а потом обиделся, но сразу же отошел, когда Василий стал с ним прощаться.
Прощай, Лука,сказал креол,не серчай. Гишпаночку тебе приведу. Куда твоя Серафима! Гляди, какой орел!
Ну, ты того...строго промолвил польщенный Лука.Серафима ишо... баба!
Уже совсем собравшись, Василий вернулся к нарам, на которых стоял его сундучок, подозвал промышленного.
Ежели что, возьми себе. Лука,сказал он по-необычному серьезно, а затем опять усмехнулся.Вишь, добра сколько нажил. Только некому оставить.
Он ушел, а котиколов еще долго размышлял, стоя у опустелых нар. Креол еще никогда так не шутил и не выглядел таким возбужденным.
А Василию было не по себе. Всегда он уходил от людей с радостью, обрадовался и нынешнему поручению, но сейчас стало неожиданно смутно, и он сам не знал почему. Однако постепенно привычка взяла свое. Шуршала под ногами трава, в далеком мареве белели горы, кругом тишина и простор, а впереди новые, неизведанные места. Он почувствовал себя хорошо и спокойно.
До Монтерея столицы Верхней Калифорнии и резиденции губернатора осталось не больше двух дней пути. Это Василий разобрал по своей бумажке. Он шел теперь среди скал, рассчитывая за последним перевалом сразу спуститься в долину. Было очень сухо и жарко, как никогда за все эти дни. Пустынная прерия, казалось, усиливала зной. Только зеленые ящерицы блаженствовали на огненно горячих камнях.
Василий решил переждать жару. Он издали приметил высокий наклонный утес, торчащий над гранитным обрывом, и направился к нему. Наверное, там найдется хоть небольшая тень, а может быть, и хорошая выемка. Он свернул в сторону и, минуя заросли чаппареля, двинулся напрямик к скале. Если бы он шел прямо, то заметил бы следы конских копыт на песке, и что они тоже вели к камню, и что лошади были подкованы, но сейчас он ничего этого не увидел. Раскаленный ствол ружья жег плечи, войлочная шляпа и одежда пылали жаром, он торопился поскорее добраться до тенистого места.
Всадников он приметил только тогда, когда обогнул утес. Их было двое, и находились они именно в таком месте, какое и рассчитывал найти здесь Василий. Высокое и просторное углубление напоминало пещеру, пригодную для целого отряда. Нависшие скалы защищали от солнца, чистый прохладный песок устилал дно убежища. Люди лежали почти у самого входа, дальше виднелись расседланные лошади.
Василий даже не успел снять ружье. Застигнутый врасплох неожиданной встречей, он молча стоял перед пещерой. Один из лежавших, в расшитой позументами куртке, с повязанной голубым платком ушастой головой, темнолицый и горбоносый, был испанцем. Второй, совершенно безволосый, с желтым сморщенным лицом, короткой верхней губой, не прикрывающей зубов, в черной шляпе я черном, наглухо застегнутом сюртуке,как видно, бостонский янки. Людей в такой одежде Василий уже встречал на побережье.
Увидев внезапно появившегося человека, оба лежавших не проявили никакого удивления. Креол не знал, что они наблюдали за ним уже минут десять.
Слава Иисусу, сеньоры! поздоровался он по-испански и, скинув с плеча ружье и мешок, сел на камень. Казалось, такая встреча тоже была ему не в новинку.
Господу богу,ответил человек в черной шляпе. Голос у него был громкий.
Василий не торопясь начал развязывать мешок. Что за люди? На разбойников вроде не похожи, да и кого им грабить в таком глухом месте. Ранчеры? Путешественники?
На всякий случай он решил разговор первому не начинать, пускай говорят они. Но ружье свое придвинул ближе, мешок завязал снова, достав из него только лепешку и кусок сушеной рыбы. Не снял и сапог, хотя ноги горели и мучительно хотелось остудить их в прохладном песке.
Некоторое время царило молчание, лишь слышалось звяканье уздечек и негромкое пофыркиванье коней, жующих в глубину пещеры ветки нарубленного кустарника.
Джозия Уилькок Адамс,неожиданно представился похожий на бостонца человек, поднимая голову. Он все это время лежал, надвинув на лоб шляпу. Русский траппер? Аляска далеко отсюда.
Джозия говорил, мешая испанские и английские слова, видимо нисколько не беспокоясь о том, что его могут не понять. Ho Василий понял.
Верно. Колония Росс ближе,ответил он, разламывая рыбу.Морем рукой подать. Не то что до Бостону.
Джозия приподнялся и сел.
Мистер... откуда?
Оттуда,с хрустом прожевывая кусок юколы, подтвердил креол.Зовут Василий.
О!..
Бостонец сдвинул шляпу, плюнул между носками сапог. Маленькие острые глаза его уставились на собеседника. Скопческое лицо стало рысьим,
Русские нам братья,сказал он совершенно другим тоном, и словно повторяя заученное.Да, сеньоры и джентльмены...Pycскиевеликий народ. Мылюди Нового Света протягиваем им руку.
Апатия и пренебрежение его исчезли, он еще раз энергичноплюнул, поднялся, нахлобучил шляпу.
Пепе! Сеньор мой гость. Виски!
Испанец, до сих пор молча наблюдавший всю эту сцену, встал, порылся в поклаже возле седел, небрежно кинул посудину спутнику. Покрутив длинное багровое ухо, он вышел изпод навеса.
Эта образина не пьет! заявил мистер Джозия, не заботясь о том, что Пепе может услышать.
Василий от выпивки уклонился, но подобрел. Он с усмешкой следил за бостонцем, который, ничуть не огорчившись отказом, опрокинул флягу в рот и выпил сам все до дна.
«Здоров, сукин сын, хлестать»,подумал креол одобрительно.
Теперь он почувствовал себя свободнее. Наверно, бостонец ханжа и пьяница и шляется тут, вынюхивая в горах серебро. На таких прошлым летом они с Кусковым уже натыкались. Василий даже обрадовался. Подвыпивший мистер мог сообщить ему полезные сведения. Видать, он забрался сюда из Монтерея. Но Джозия, сразу захмелев, стал вдруг сам расспрашивать про новую колонию, про солдат и пушки, про русскую армию, будто бы высадившуюся на реке Колумбии помогать англичанам, про самого Василия куда он идет и зачем, а потом стал петь псалмы.
Только один раз Джозия очухался и умолк, когда Василий, рассвирепев от его дурацких вопросов, сказал, что идет к губернатору в Монтерей с важным письмом из самого Санкт- Петербурга. Невольно он потрогал лежавший за пазухой, упакованный в холстину пакет.
Вскоре бостонец, по всей видимости, заснул. Вернувшийся Пепе подкинул лошадям травы и тоже лег в углу. Жара спадала. Тени от скал стали длиннее и мягче, проползла по песку змея. Легкий ветерок шевельнул сухой хвощ, росший между камнями, стих. Воздух уже не был таким удушливым, исчезло марево.
«В самый раз идти»,подумал Василий. Ноги его отдохнули, но нестерпимо одолевала дремота, а до вечера можно еще сделать не одну милю. Новым своим знакомым он не компаньон, да и направляются они не в ту сторону.
Он медленно взвалил на плечи одеяло, поднял ружье. Никто из лежавших не шевельнулся.
Счастливо оставаться, сеньоры!сказал он громко.Прощайте!
Но сеньоры не ответили. Видимо, уснули крепко. Только на одно мгновение Василию показалось, что у Джозии дрогнуло веко.
Дрыхнут, дьяволы. Что им! У них кони! пробурчал он с невольной завистью.
Поправив сверток на плечах, он чуть пригнулся, чтобы не задеть нависшего над входом камня, и выбрался из-под навеса.
В тот же момент Джозия выстрелил ему в затылок. Василий дернулся вперед, повернулся и упал в остывающий песок. В последний раз до слуха донеслось, как шарахнулись и забились в пещере испуганные грохотом кони.
Час спустя Уилькок Адамс сжег на костре конверт и окровавленную холстину, бумаги переложил в карман плотно застегнутого сюртука. Пепе оседлал лошадей. Дневной зной ушел можно было покидать пещеру.
Скоро топот копыт смолк, стало пусто и тихо. Нежаркое вечернее солнце освещало нагромождения скал, плато и темную неподвижную фигуру Василия. Он лежал раскинув руки, словно обнимал землю. На сбившейся в сторону бороде и сорванной выстрелом самодельной шляпе засохли сгустки крови. Зеленая ящерица сидела на прикладе ружья.
Далеко, но постепенно приближаясь, послышался вой койота. Ночной хищник почуял добычу.
Дон Хосе Ариллага, губернатор Калифорнии, уже много дней не вставал с постели. Весь этот год из-за больной ноги он редко покидал президию, не бывал в соборе и совсем не выезжал из Монтерея. Приближалась старость,хотя ему было всего лишь шестьдесят шесть лет, но в жизни уже не было радости. А то, что творилось кругом, вызывало только досаду и омерзение.
Несметные орды американских бродяг, день и ночь тянувшиеся к берегам океана, осели у самых границ Калифорнии, занимали долины и реки, жгли леса и взрывали горы, овладевали лучшими землями. Вице-король был глух и слеп, инсургенты поднимали восстания испанцы соединялись с индейцами, чтобы про, лить кровь таких же испанцев... У него самого не осталось ни семьи, ни привязанностей. Жена и дети жили в Мадриде, старый друг Аргуэлло замкнулся у себя в Сан-Франциско, маленькая Конча уединилась в суровой миссии. Бедная девочка! Русский мог сделать ее счастливой...
Высохший и еще более потемневший, с серебряной головой и такими же усами, он целые дни полулежал, опершись на подушки. В комнате с опущенными решетками горели свечи, мальчикметис читал ему вслух книгу. А когда губернатор закрывал глаза и дремал, мальчик потихоньку играл сам с собой в карты.
За стенами президии шла та же жизнь, город оставался по-прежнему скучным и пыльным, туманы и зной так же сменяли друг друга, в соборе ежевечерне звонили Angelus, изредка, приходил корабль, прибывали приказы. Но теперь они были многословнее и тревожнее. Чаще в них встречались слова: «инсургенты», «Мадрид», «Наполеон», «гверильос». Война в метрополии волновала и колонии. В последнем приказе негласно указывалось уменьшить гарнизоны пограничных президии и усилить солдатами миссии Санта-Клара и Санта-Роза. Одновременно с этим приказом прибыл на корабле и сеньор Джозия Уилькок Адамс, неофициальный агент из Колумбии.