Кратт Иван. Великий океан

   Дым костров, разложенных на берегу женщинами, запахи варева, жареной рыбы протянулись над бухтой, будоражили изголодавшихся людей. Однако никто не бросал работы, промышленные и алеуты без конца наполняли байдары, сваливали рыбу прямо на гальку. Груды улова росли. Дети палками отпугивали птиц.
   Лишь к полудню Баранов разрешил передышку. Сам он не присаживался ни на одну минуту. Вместе с десятком алеутов долбил выше у скал холодильные ямы, таскал жерди для нехитрой коптильни. Мерзлый грунт поддавался с трудом, островитяне не умели держать кирку. Правитель скинул кафтан и картуз, лысый, маленький, бил кайлом упорную глину, выворачивал камни.
   Появление сельди как раз в тот момент, когда не оставалось никакой надежды, было словно знамением свыше. Рыба не каждый год заходила в проливы, а искать ее в море не хватало сил. Баранов будто помолодел, глаза его не казались угрюмыми, он снова двигался быстро и стремительно. Даже шутил, и повеселевшие звероловы раза два приметили на его лице улыбку.
   После казни индейцев прошло много дней, а только сегодня о ней забыли. Расправа, учиненная правителем, оставила след даже у самых зачерствелых. Алеутский князек пытался сбежать, но его байдарку задержали караульные. Нанкоку пришлось расстаться со своей медалью. Несколько человек притворились больными. Баранов молчал...
   Сегодня все изменилось.
   Только полчаса отдыхали люди возле костров, а потом Баранов опять поднял их на работу. Опьяневшие от сытости, рыбаки с трудом продолжали нагружать лодки, свозить рыбу на берег. Не работал лишь один Гедеон. После пожара монах еще не совсем окреп. Он сидел на камне, вытянув вперед обмотанную бараньей шкурой пострадавшую правую ногу, перебирал пальцами цепочку креста, внимательно следил за копошившимися людьми, словно впервые их видел. Взгляд его был сосредоточен, неспокоен. На месте сгоревших усов пробивалась жесткая седая щетина. Серафима принесла ему несколько жареных рыб, Гедеон съел одну, про остальных забыл.
   Когда первое возбуждение прошло, Баранов осмотрел лабаз. Предстояла новая забота сохранить улов. Бочек из-под рыбы, капусты и солонины было много, но соли оставался всего один мешок. Только для варки пищи. Правитель вернулся на берег, приказал углубить ямы, на трех самых больших байдарах направил Лещинского в Северный пролив за льдом. Там между островками можно еще встретить остатки плавучих ледяных полей.
   Без леду не повертайся,сказал он озабоченно.Одначе людей и себя береги. Караульные сказываликолоши тоже за рыбой вышли. Возьми пищали... А то помощником придется Гедеона брать,добавил он, усмехаясь.
   Лещинский обрадовался. Поручение пустяковое, но важно было, что правитель наконец обратился к нему и даже назвал помощником. В первый раз. Но он не показал своей радости. Степенно, с достоинством кивнул головой, вытер о кафтан жирные пальцы, сдул с груди приставшие кусочки от съеденной рыбы, вытер губы.
   Лука! крикнул он вместо ответа и заторопился на берег.
   Правитель вернулся к ямам, снова взялся за кирку. Нужно было сохранить всю рыбу, неизвестно, что предстояло впереди. Часть ям рыли помельчеалеуты любили селедку с гнильцой, а остальные Баранов распорядился копать глубиной в два человеческих роста. Со льдом, в мерзлом грунте улов сохранится до лета.
   Потом направился к береговым скалам, где в углублении под навесом Наплавков кончал сооружать коптильню. Гарпунщик еще месяц назад предлагал Баранову построить ее, но правитель хмуро ответил:
   Будет рыбапостроишь.
   Большая пещера была унизана в несколько рядов тонкими жердями, рядом за выступом скалы сложили очаг. Широкогорлая дымовая труба выходила в пещеру, остальное свободное пространство заложили каменьями,
   Баранов помогал женщинам вешать рыбу на жерди, покорно отступал, когда молчавший Наплавков, хромая, сердито подходил и поправлял проделанное. Затем снова ушел на берег.
   Рыбу ловили два дня, все ямы были заполнены. Улов оказался настолько большим, что сельдь валялась по всему берегу, и даже птицы не набрасывались на нее с прежним неистовством.
   Нажрались, стервы,хмыкнул Лука и, примяв бороденку, поравнялся с Барановым, осматривавшим укрытия ям...Што птицы, што люди... А чо, Александр Андреевич... забежал он вперед,скорбут свежанины не любит. До лета теперь продержимся?
   Баранов ничего не ответил, продолжал палкой проверять моховую крышу. Всю жизнь он только и знал, что старался «продержаться». Промышленный сказал верное и злое слово. Рыба приостановила голод, но положение крепости оставалось тяжелым. Не было муки и соли, не было овощей, кончались огневые припасы. И никаких сведений о кораблях.
   Однако правитель никому не сказал о своих заботах. Да и поделиться все равно не с кем. Павла нет... Согнувшись, он двинулся дальше, тщательно прощупывая рыхлый настил.
   Вечером Баранов устроил пирушку.
   В зале большого дома были поставлены столы. Серафима накрыла их ручниками; на главный стол, за которым должен сидеть правитель, выставила фарфоровую посуду подарок Лисянского. Две индейские женщины молодые жены промышленных помогали жарить и фаршировать кореньями крупную отборную рыбу, убирать комнату.
   Индианки изумленно разглядывали невиданные предметы: книги, органчик, картины. Приметив голую мраморную нимфу в углу, они осторожно потрогали ее пальцами, потом, скинув с себя одежды, внимательно и с удивлением ощупали одна другую. Каменная женщина была совсем такая же, только светлая и очень маленькая.
   Вы чо разделись, срамницы! прикрикнул на них Лука, втаскивая вязанку еловых сучьев.
   На время праздника он получил разрешение Серафимы находиться в доме. Лука ножом подрезал бороду, надел плисовые штаны и гороховый, тонкого сукна сюртук. Одеяние было великовато, топорщилось на спине, воротник закрывал уши, но Путаница весьма гордился и важничал.
   Торжество его продолжалось недолго. Все гости пришли в сюртуках, а один зверолов даже в зеленом фраке, напяленном поверх куртки из птичьего пуха. На складах компании не было соли и хлеба, зато вдосталь городской одежды. Промышленные брали ее в счет заработка, больше купить было нечего.
   Неуклюжие, с загорелыми обросшими лицами, в непривычном стеснительном одеянии, гости расселись на стульях вдоль стен, молчали. Многие пришли сюда в первый раз, и золотые рамы картин, корешки книг, статуи подавляли их своим великолепием.
   Только Лещинский чувствовал себя свободно. В черном коротком сюртуке, белой рубашке, гладко причесанный, он ходил от стола к камину, разглядывал книги, выровнял косо висевшую картину, смахнул пыль с клавишей фисгармонии. Поправил на плечах Серафимы, вздрогнувшей от его прикосновения, легкий платок. Изредка, словно о чем-то глубокомысленно задумывался, морщил желтый, круглый, как большое яблоко, блестевший лоб.
   Из старой гвардии Баранова в крепости не осталось почти никого. Половина ушла с Кусковым, часть утонула на «Ростиславе», некоторые раскиданы по островам. Два китолова да седой одноухий зверобой вот и все, кто не расставался с Барановым целых двенадцать лет. Остальных правитель уже собрал на Уналашке, Кадьяке. Старики ив носили сюртуков. В меховых затасканных куртках, в шапках синели они возле камина. Зверобой держал между коленями свое ружье.
   Не снимая шапок, они уселись и за стол. Правитель сам наливал им пунш, подкладывал рыбу. Сейчас он не казался таким угрюмым. Лысый, начисто выбритый, в темном простом кафтане, он был добродушным хозяином.
   Когда ром наконец развязал языки и в зале потихоньку загалдели, Баранов встал, подошел к органчику, взял несколько тягучих низких аккордов. Сразу стало тихо. Большинство из сидевших в комнате никогда не слышало музыки. Промышленный в зеленом фраке расплескал пунш на колено соседа и даже не заметил этого. Повернувшись в сторону органчика, все изумленно слушали. Лишь старики сидели неподвижно. Потом вдруг одноухий зверобой, опираясь на ружье, закрыв глаза, высоко, как причитание, затянул песню.
   Долго спустя много лет вспоминали промышленные тот вечер в доме правителя. Далекую Россию напоминала песня, молодые годы, поля и перелески, деревушки, имена которых забыты навсегда. Скитания...
   Стоя на пороге, Серафима плотно сжимала побелевшие строгие губы, соленая слеза упала с ресниц. Притих даже Лещинский, все время пытавшийся сказать речь. Взгрустнул и Лука, хотя Серафима посадила его вместе с почетными и ром был еще не выпит... Гедеон на пирушку не явился. Он где-то бродил по лесу.
   А на другой день произошло второе событие из Охотска прибыл корабль «Амур». Компания прислала на нем полсотни алеутов, приказы и новые распоряжения.
   «Амур» появился у входа в пролив рано утром. Туман скрывал острова, можно было наскочить на банку, и штурман распорядился отдать якоря. Баранов сам поехал встречать прибывших. На быстроходной байдаре приблизился он к кораблю, нетерпеливо поднялся на шканцы. Долгожданная помощь наконец осуществилась. Почти год не было судна с материка.
   Штурмана правитель знал, плавал с ним на Лисьи острова. Сварливый старый бродяга помнил каждую бухту в Беринговом море, пять раз тонул, два года прожил один на пустынном острове.
   Баранов обрадовался давнишнему другу, но радости своей не показал. Старик ехидный, может съязвить и сконфузить правителя. Баранов поднялся по трапу, снял картуз, перекрестился и только тогда подошел к штурману.
   Свиделись, Петрович? сказал он, усмехнувшись, и протянул руку.
   Против обыкновения, старик ничего не ответил, притронулся короткими пальцами к руке Баранова, крикнул что-то матросу, возившемуся у вантов. Штурман еще с мостика разглядел, как постарел и осунулся правитель, голова облысела, уцелевшие седые пряди закрывали виски. Худой и сгорбившийся старикгрозный повелитель колонии. Штурман заметил, как жадно обшарил глазами палубу, открытый люк пустого трюма Баранов и, окончательно нахмурившись, отвернулся.
   Правитель понял, что корабль не привез ничего. В это время, опираясь на тонкий камышовый посох, приблизился к Баранову, благословляя его тщательно сложенными пальцами, рыжий щуплый монах в синей бархатной камилавке. Это был новый архимандрит Ананий, присланный главным правлением для закрепления слова божьего и как представитель высшей духовной власти в далеких российских владениях.
   Во имя отца и сына и святого духа...сказал он скороговоркой. Тонкий дребезжащий голос был неприятен.Господин правитель здешних мест?
   И привычно ткнул, ладонью вниз, веснушчатую руку.
   Баранов руки не поцеловал. Отступив назад, он внимательно разглядывал монаха, затем сухо и коротко сказал:
   Быстро больно, пустынножитель.
   Соли б лучше прислали,заявил он потом штурману с горечью.
   Не прощаясь, он торопливо ушел. Туман рассеялся. Ясно виден был берег, голый каменькекур с палисадом крепости, вяло повисший трехцветный флаг, толпа нетерпеливо ждущих людей.

Глава четвертая

   Шумел дождь. Временами он утихал, и тогда тяжелые редкие капли пробегали по деревянному настилу крыши. А потом снова тянулся монотонный шелест.
   Только что кто-то был здесь. Павел ясно чувствовал тихое, сдерживаемое дыхание, прикосновение руки. Он открыл глаза. Снова в полумраке увидел бледное пятно окна, неровный отсвет камелька на бревенчатой стене. То, что видел множество раз, когда спадал жар и на минуту возвращалось сознание. Потом опять начинался бред.
   Сейчас пятно не уходило, отчетливо был слышен шум дождя. Треснула в очаге смолистая ветка. Павел понял, что лежит в хижине, нет ни корсара, ни корабля, ни гудящей каменистой гряды, ни последних усилий перед неизбежным. Он хотел подняться, но боль в правом плече вынудила его опуститься на место. Оранжевые круги поплыли по жилью, смежились веки. Полосатый зверек, примостившийся на теплой шкуре, испуганно прыгнул с нар, завертел мордочкой.
   Когда Павел очнулся вторично, дождь перестал совсем, дверь хижины была распахнута, виднелись мокрые ветки хвои, кусочек посветлевшего неба. В избе было по-прежнему пусто. Не пытаясь больше подняться, раненый впервые разглядел темную икону, грубый, накрытый плетенкой из травянистых корней стол, глиняный кувшин и кружку. Возле двери протянута кожаная занавеска, отгораживающая угол. Занавеска шевельнулась, и Павел снова почувствовал, что в хижине он не один.
   А потом из-за перегородки высунулась голова, повисли две темно-русые косы. Золотистой бронзой отливали волосы, разделенные ровным пробором, тонкие морщинки появились на лбу. Несколько секунд девушка наблюдала, затем вышла из своего угла. В ровдужных штанах, такой же рубашке, небольшая, легкая, она приблизилась к нарам, удовлетворенно вздохнула. Больной, действительно, очнулся, лежал с открытыми глазами.
   Поправился,сказала она и вдруг сконфуженно замолчала, откинула косы назад.
   Лежавший на нарах разглядывал ее пристальным, удивленным взглядом.
   Девушка отступила, затем повернулась и выбежала из хижины. Спустя минуты две вошел Кулик. Вытирая на ходу пучком травы мокрые пальцыставил на ключе запруду,старый охотник торопливо подошел к нарам. Павел снова попытался подняться. На этот раз боль не возобновилась. Облокотившись на левую руку, он с усилием приподнялся и сел.
   Старик невольно сделал движение, словно хотел поддержать, но Павел не заметил. Оглядев Кулика, жилье, дверь, он спросил:
   Кто вы такой, сударь?
   Охотник медленно и скупо улыбнулся, разогнул спину. Длинный и тощий, в старой кожаной рубашке, обнажавшей морщинистую шею, стоял он перед Павлом, добродушно смотрел на взволнованное лицо больного.
   Живу, немного погодя, сказал он просто.
   Больше в этот день Павлу говорить не пришлось. Девушка не появлялась, а старик бережно, но настойчиво уложил его опять на шкуры, покормил мясной похлебкой все еще с ложки, как тяжелобольного. На вопросы не отвечал. Раненый скоро уснул, впервые за много дней крепко, по-настоящему.
   Проснулся он от терпкого запаха хвои. Запах напомнил детство, благоухающий кедр из диких прибрежных гор, весну, первые ароматы трав. Не отгоняя сна, Павел улыбнулся, повернул голову. Нежные иглы душмянки встретили его лицо, упали капли росы. От неожиданности он зажмурился, а потом сразу открыл глаза.
   На полу и на нарах лежали кедровые ветки. Световые полосы, пробившиеся сквозь дверные щели и узкое окно, озаряли сочную нежную зелень, смолистые срезы, пучок желтых влажных цветов. Раньше этого не было. Павел удивленно огляделся и только сейчас заметил за столом у окна вчерашнюю девушку. Не поднимая головы, она что-то прилежно шила. Девушка была в том же наряде, только вместо штанов надела недлинную юбку из толстой бумажной ткани, белые, без всяких украшений, мокасины. На худое, почти детское плечо сдвинулись обе косы.
   Наташа не видела, что больной проснулся. Чуть нахмурив от усердия брови, она выводила стежок за стежком. Светлая тень падала на изгиб переносицы, выделялось несколько мелких веснушек. Некоторое время девушка работала не отрываясь, затем отложила шитье, глянула в сторону нар. Увидев, что больной не спит и внимательно наблюдает за ней, Наташа вспыхнула, серые глаза ее стали синими. Торопливо схватив иголку, она потянула к себе отложенную работу, и Павел заметил, что это был его кафтан. Девушка чинила продранную выстрелом одежду.
   Павел поднялся и сел. Сегодня он чувствовал себя совсем здоровым. Беспокойные мысли отошли в сторону.
   Дай мне кафтан,сказал он громко.И скажи, кто ты такая.
   Наташа вздрогнула, но теперь уже не покраснела. Поднявшись из-за стола, она вдруг отодвинула одежду, спокойно и дружелюбно посмотрела Павлу прямо в глаза.
   Ты русский?спросила она вместо ответа.
   И когда Павел кивнул головой, задумчиво притихла, подергала кончик косы.
   Я тоже русская,сказала потом негромко.Поведай мне про них.
   Кулик вернулся, когда Павел рассказывал о Санкт-Петербурге. Здоровой рукой недавний шкипер чертил в воздухе здания, мосты, упоминал непонятные слова, называл галереи и статуи, дворцы и фонтаны Петергофской деревни, мрачную крепость Кронштадт. Павел увлекся, прочел стихи. Черные отросшие волосы падали до бровей, блестели глаза, на бледно-смуглом лице проступил румянец.
   Наташа сидела рядом. Наморщив чистый открытый лоб, она слушала внимательно, но без особенного оживления. Все было чужим и далеким и даже не походило на сказку. Только когда Павел рассказал о Ситхе, о море, о строительстве форта, девушка заинтересовалась всерьез. Оказывается, русские были в этой стране такие, как отец, как она, много их. Они жили близко, на берегу, и отец никогда не говорил о них.
   Тряхнув головой, откинув назад туго заплетенные прохладные косы, она удивленно повернулась к старику. Охотник сидел на пороге, беспокойно вслушиваясь в рассказы Павла. О новой крепости он ничего не знал. Думал, что сородичи покинули этот берег навсегда... Теперь он понял, почему на Чилькуте его встретили холодно и не оставили ночевать. Но он тогда спешил домой и не расспрашивал... Баранов... Он содрогнулся, услышав давно знакомое имя.
   Кулик поднялся и вышел из хижины.
   Павел ничего не заметил. Разволновавшись, он быстро устал и, откинувшись на подушку, закрыл глаза. Он снова пережил события последних месяцев, страшный конец корабля, гибель людей...
   После этого Наташа его не тревожила. Не обращалась и к отцу. Девушка видела, как помрачнел старик, все дни проводил в горах. Временами казалось, что вид Павла действует на него угнетающе. А то вдруг приносил крупного барана, жарил тонкие сочные ломтики мяса, кормил ими больного, не отходя от него целый день.
   Девушка недоумевала и молча присматривалась.
   Павел выздоравливал. Пуля прошла навылет, плечо заживало. Уже можно было двигать рукой. Остались только слабость от потери крови и резкий, надрывистый кашель. О нападении корсара юноша ничего не рассказывал, зато в первый же день по выходе из хижины проковылял, опираясь на тонкую жердину, к берегу, пытался найти остатки «Ростислава».
   На рифах и в бухте было пусто. Последний шторм разметал обломки корабля, темнели среди бурунов голые камни, мерно вздымалась водяная гладь. Гудел прибой. Много времени просидел Павел на щебне, затем с трудом поднялся, побрел назад. В пути он натолкнулся на обрывок паруса, зацепившийся за сучковатую ель. Все, что осталось от дряхлого суденышка.
   Он был молод. Сердце еще не зачерствело от беспрестанной борьбы, жестоких разочарований. Губы его дрогнули, опустились плечи. Он побледнел, резко содрал кусок холстины. Приступ кашля и слабости заставил опуститься на землю. Так он сидел до тех пор, пока напуганная его исчезновением Наташа не привела обратно.
   Несколько дней Павел снова пролежал в хижине, а когда стал выходить, девушка далеко не отлучалась. Но он уже не стремился на берег. Следил, как строит Кулик разрушенную паводком бобровую плотину на ключе, с любопытством наблюдал за старым хвостатым бобром, появившимся сразу после ухода охотника. Речной зверь старательно заделывал ветками и илом пропущенные стариком щели.
   Вместе с Павлом оживала тайга. Звонче плескался каменистый ручей, лопались почки, мягкой зеленью расцветились голые деревья, наливался мох. Гулко ревел сохатый, перекликались на недоступных вершинах бараны, кричали, пролетая, гуси. Далеко были видны прозрачные тонкие столбы дыма, поднимавшиеся над лесом. Там находились индейские селения.
   Часто Кулик уходил на охоту, Наташа и Павел оставались одни. Девушка вставала первая, тихо, как мышь, одевалась у себя за занавеской. Иной раз занавеска была неплотно сдвинутаи в просвете мелькали заплетаемые в косу волосы, голая тонкая спина. Павел краснел, жмурился и, отвернувшись, кашлял громче обычного.
   Однажды, напуганная сильным приступом кашля, не кончив одеваться, Наташа торопливо подошла к нарам. Босая, в одной короткой старенькой юбке, она нагнулась над Павлом. Прядь волос упала ему на грудь. Больной затих. Девушка постояла, прислушалась и озабоченная вернулась за перегородку. А Павел долго лежал с опущенными веками. Запах волос, теплота дыхания, нежные узкие плечи мерещились ему целый день.
   Наташа привыкла к Павлу. Реже уходила в лес, на берег залива. Сперва боялась оставить больного, после неожиданно нашлось в хижине множество дел. Она убирала жилье ветками и березовой корой, плела из гибких корней прочную, удобную посуду. Сшила из птичьих шкурок Павлу рубашку.
   Пойдешь скоро,заявила она деловито.Не будешь зябнуть.
   Девушка говорила об уходе просто и спокойно, но легкая морщинка пересекала лоб.
   Павел тоже временами забывал о крепости. Тихая жизнь в лесной избушке, необычайный покой, теплые дни действовали умиротворяюще. Хотелось ни о чем не думать, сидеть на обомшелом грунте, смотреть на высокие облака, далекие снеговые вершины, бескрайний лесной простор; слушать говор ключа, плеск водопада в расщелине скалы, треск сучьев под ногами пробиравшегося к водопою зверя и особенно шелест шагов Наташи.
   Мир был благодатной пустыней, простой и величественной... Стадо оленей, идущих навстречу заре, светлые рыбы, тень от крыльев орла, сосны, растущие со дна ущелий, длинные острые травы.
   Когда случались дождливые дни, Наташа рассказывала индейские сказки о первой жизни на земле. Втроем они сидели возле огня, старик чистил ружье, тщательно протирал кованый граненый ствол длиною в человеческий рост. Павел, закрыв глаза, о чем-то думал.
   «...Сестра Китх-Угин-Си, наскучив терпеть обиды от брата, решилась бежать. Ушла далеко на морской берег. Из коры вековечной ели построила себе жилье...Наташа негромко, певуче, чуть упирая на букву «о», передавала предание. Она сидела на полу возле очага, палкой мешала угли. Свет отгоревших веток падал на ее худощавое лицо, маленькие шевелившиеся губы...В ясный день вышла она на берег, увидела играющих на море китов и, не ведая, кто таковые, начала кричать им, чтобы подошли ближе и дали ей корму, потому что терпит голод. Киты ничего не сказали, скрылись в морской глубине. Только когда стало темно и луна вылезла над самым высоким деревом, пришел к женщине сильный и большой человек, воин. «Пошто одна сидишь здесь и пошто терпишь голод?» Сестра Китх- Угин-Си заплакала, а потом поведала, что брат истребил ее детей, чтобы не размножались люди, и она убежала из его жилья. Пришедший слушал ее хорошенько, а после послал одного калги на лайду, велел принести маленький круглый камешек. Положил на огонь и раскалившийся дал ей съесть. Когда она проглотила, воин сказал, что теперь она родит сына, коего никто не убьет, и сам скрылся...»
   Девушка добросовестно выговаривала все слова, не торопясь и не сбиваясь. Видно было, что не раз повторяла сказку и что она ей нравилась.
   Павел совсем окреп. Рана затянулась, правой рукой он уже мог держать ружье. Даже кашлять стал меньше. С выздоровлением вернулось и беспокойство о форте, о Баранове, об оставленных людях. Казалось, прошло много лет с тех пор, как он покинул крепость. Он теперь часто уходил из хижины, возвращался поздно вечером. Наташа видела, как он бродил по берегу моря вперед-назад, пробуя свои силы. Когда же он вырезал крепкую палку, обжег ее конец в огне, девушка поняла, что Павел уйдет.
   Она притихла. Больше не убирала хижины, не рассказывала сказок. Сразу с утра покидала жилье, забиралась в гущину леса, навещала свои излюбленные места, но они потускнели, не радовали. Какое-то недоумение было в ее взгляде, словно она чего-то ждала.
   Кулик ушел в горы, в сторону индейских селений, чтобы забрать оставленное там в прошлом году новое ружье. Он хотел дать его Павлу. Старика уже не было несколько дней.
   Наташа теперь редко встречалась с Павлом. Все дни проводила в лесу или среди скал, уходила далеко по тропе, проложенной охотником. Нетерпеливо, как никогда, ждала отца. Иной раз ей казалось, что Павел уже ушел, она торопилась домой, а потом, услышав еще издали негромкий кашель, опять сворачивала в лес. Ей было трудно, и она сидела на мху, наморщив задумчиво лоб, подняв невысокие мягкие брови.
   В один из таких дней девушка увидела возвращавшегося охотника. Старик шел понуро и медленно, держал на плече ружье, а сзади, закутавшись в одеяла, шагали двое индейских воинов. Над головной повязкой переднего торчало отблескивавшее воронье перо.
   Наташа быстро вскочила, хотела бежать навстречу, но передний индеец неожиданно поднял голову, и девушка узнала в нем молодого вождя, сына Салтука. Лицо вождя разрисовано черной траурной краской, глубоко запали глаза, обтянулись скулы. Брат его матери, воин Волчьего рода, был повешен Барановым в числе остальных заложников. Индейцы шли за Павлом.
   Молчание длилось долго. В хижине стало темнее, потух огонь камелька. На остывших углях медленно нарастал пепел. Погасли трубки. Сумрак заполнял жилье, и только бледный отсвет небольшого окна освещал сидевших у очага индейцев. Павла, прислонившегося к грубой бревенчатой стене, сутулую спину Кулика, его седую голову. Никто не двигался и не говорил.
   Коротко и тихо, не глядя на Павла, объявил старик о расправе Баранова с заложниками. Жестокость войн, сражений, кровавую хитрость лесной борьбы он наблюдал уже не первый десяток лет и не мог с этим примириться. Часто дряхлый Салтук отпускал врагов из уважения к справедливому другу.