Кривенко Евгений. Серые земли Эдема

   Я не особенно смутился, но вспомнил читанное про тайные клубы для избранных, расплодившиеся по Москве, и мне стало неуютно. Хотя публика совсем не казалась избранной: вторая девица, столь же раздетая, проводила меня к столику, где сидел юнец с неприметным бледным лицом и мужчина, которому больше пошла бы камуфляжная форма - непроницаемое лицо под прямым ежиком волос и слегка свернутый нос. Впрочем, и темный костюм сидел ладно.
   Оба глянули на меня равнодушно, представляться здесь явно не было принято. Не спрашивая, официантка поставила передо мной запотевший графинчик с водкой и рюмку. Ни закуски, ни вилки. Я огляделся: неужели и дам потчуют подобным образом?
   Оказалось, что женщин за столиками немного, а поблизости всего две. Первая одета вычурно: шляпка с перьями и длинное зеленое платье. Перед ней большой бокал, до краев наполненный красным вином. Рядом в тени колонны еще одна, и я не сразу понял, что это девочка, только одета как взрослая дама - черное платье утопает в тени, лишь лицо и плечи белеют.
   Я поглядел на стены, моргнул и отвернулся. Рисунки были выполнены в стиле граффити, с преобладанием зеленых и красных цветов, и изображали совокупляющиеся пары. Словно порезвилась сексуально озабоченная молодежь…
   Юнец глазел то на изображения, то на меня, мне стало неуютно, и я налил водки. Челюсти свело от холода и горького вкуса. И зачем я сюда пришел? Какой-то притон.
   Раздался странный звук, словно где-то в глубине запели трубы - томительно и печально. Я огляделся и только тут заметил синтезатор и молодого человека за ним, в строгом темном костюме и при галстуке. Звуки наплывали, становясь все громче и тревожнее, к ним присоединился рваный ритм барабанов, от которого холодок пробежал по коже.
   В проходе между колонн вдруг стало темно, и луч света выхватил то, что я раньше не заметил - черный треножник с двумя рогами. Музыка стала тише, но барабаны продолжали рокотать.
   Перед треножником появился человек - лысый и в багряном плаще. Смахивал на римского императора из какого-то фильма.
   – Господа! - произнес он, и слова падали мерно и властно. - Мы собрались для встречи, о которой долго мечтали. Некоторые из поколения в поколение приходили на наши тайные службы, посвященные Прекраснейшей. Другие появились здесь впервые. Это Ее выбор, и мы не смеем перечить ему. Сегодняшний вечер необычаен. Она посетила нас в мощи и славе. После ритуала каждый удостоится аудиенции. Каждый может стать избранником. Так приступим же!
   Человек шагнул в сторону и исчез. К моему удивлению, поднялась девочка в вечернем платье. На руках у нее были перчатки почти до плеч, и черными пальцами она сжимала красную розу. Девочка подошла к треножнику, взялась свободной рукой за рог и оглянулась - лицо было испуганным и торжествующим одновременно. Удары барабанов сделались громче и размереннее, от них по телу распространилось томление.
   Я оглянулся: женщина в зеленом, стиснув край столика, подалась вперед. Я подумал, что это, наверное, мать девочки. Для какого зловещего ритуала ее сюда привела?…
   Легкий шум проходит по залу, и я снова гляжу на треножник. Из темноты выступает женщина. Сердце у меня замирает - это же Аннабель! Вот так влип, спасибо Маслевичу…Только это совсем другая Аннабель! Такое впечатление, что она стала выше, красивее и грознее. Волосы каштановой волной падают на обнаженные плечи, на чувственных красных губах ни тени улыбки, глаза под дугами бровей совсем черны. Платье травяной зеленью обтекает груди, их поддерживает золотой поясок, и одной рукой женщины касается этого пояска, а другую держит на втором, что свободно охватывает бедра.
   Девочка приседает и протягивает ей розу.
   – Прими от меня дар, Прекраснейшая! - говорит она.
   Опять что-то начинает скулить в глубине моей памяти, словно перепуганный зверек.
   Женщина берет розу рукой, что поддерживала верхний поясок. Платье расходится, приоткрывая груди с красными сосками, и во рту у меня сразу пересыхает. А женщина обнимает девочку другой рукой и оборачивается.
   – Рарох! - громко зовет она.
   Смолкает музыка, гаснет свет, но потом красноватое свечение распространяется из-за треножника. Облитая им, появляется нагая мужская фигура, и Аннабель отступает в темноту, освобождая место. Мужчина юношески строен, но мускулист и, видимо, обладает немалой силой, потому что раздирает платье девочки надвое одним рывком. Подхватив за худенькие бедра, поднимает в воздух, и по залу проходит вздох - становится виден огромный черный пенис. Мужчина резко опускает на него девочку, та кричит и выгибается, а мужчина, сделав несколько мощных движений ягодицами, ненадолго замирает и отбрасывает девочку в сторону. Та ударяется плечами и головой о колонну, а Рарох еще некоторое время стоит, красуясь мужской силой, затем отступает в темноту.
   Некоторое время ничего не происходит, я слышу только шум крови в ушах. Свидетелем чего я стал? Театрального представления для пресыщенной публики? Тайного обряда какой-то секты?…
   Девочка начинает шевелиться и с трудом встает. Лицо блестит от слез, но выглядит торжествующим. К ней торопливо подходит мужчина в багряном плаще, накидывает такой же, а потом отводит к столику, где женщина в зеленом платье хватает бокал и выпивает до дна. Красные струйки текут по подбородку как кровь.
   Меня знобит: на театральное действо это не похоже. Наливаю водки и проглатываю, на этот раз не ощущая вкуса. Тем временем снова начинают вести ритм барабаны, но уже медленнее и чувственнее. Человек в красном плаще возвращается к треножнику.
   – А теперь можете выразить свою любовь и преданность Несравненной, - объявляет он. - Каждый следующий входит после удара колокола.
   Чуть светлеет, и за треножником обнаруживается багровый занавес. С минуту никто не двигается, а затем решительно встает мой сосед со спецназовской внешностью. Он быстрым скользящим шагом минует столики и, отвернув край занавеса, исчезает…
   Я начинаю гадать - сколько он там пробудет? - но уже через пару минут звучит колокол. Томительный гул раздается, будто из бездны, и в глубине моего существа что-то отзывается - словно некто, запертый в клетку, вдруг просыпается, поднимает тяжелую голову и принюхивается к запаху воли, - а сердце начинает биться сильнее в неясном предвкушении.
   На этот раз встает женщина в зеленом и девочка. Они идут, гордо взявшись за руки, и только возле треножника расходятся в стороны, касаясь рогов руками.
   Две минуты - и снова томительный звон. Довольно скоро зал пустеет, и я начинаю думать: чем они там занимаются? Групповая оргия или коллективный транс?…
   Юнец за моим столиком несколько раз порывается вскочить, но каждый раз садится обратно. Лицо его постепенно краснеет от возбуждения, и наконец при ударе колокола он кидается к занавесу.
   А следом иду я. Даже не знаю, почему. Наверное, не хочу праздновать труса, сидя перед пустой рюмкой в обезлюдевшем зале. Проходя мимо треножника, гляжу на рога: они темно лоснятся, и тронуть их желания не возникает. Отворачиваю тяжелый занавес, делаю шаг и останавливаюсь.
   Здесь гораздо роскошнее: пол укрыт багровым пушистым ковром, стены увешаны картинами и гобеленами, а на массивных подсвечниках горят десятки свечей. Но самое блистательное украшение - сама Аннабель…
   Она сидит в кресле, платье свободно обтекает груди и двумя зелеными водопадами струится с бедер, оставляя их обнаженными. Ее кожа жемчужно светится, на коленях красная роза, и такого же кроваво-красного цвета соски грудей.
   В голове у меня начинает шуметь, а сердце трепетать.
   – Как ты хочешь приветствовать меня? - раздается глубокий и мелодичный голос. - Поцелуем или только поклоном?
   Мысли у меня путаются, и я неловко кланяюсь.
   – Только это? - тень разочарования звучит в голосе. - Ну что ж, для начала и это неплохо.
   Я с трудом отрываю глаза от ее груди и оглядываюсь.
   – А где остальные?
   – Другие? - Аннабель тихо смеется, словно звенят ледяные колокольчики. - Они уже внизу и ждут начала вечери любви.
   Не поворачиваясь, она поводит обнаженной рукой, и я вижу за креслом широкий проем, куда уходит ковровая дорожка. Я подхожу, стараясь держаться подальше от Аннабель, но все равно ощущаю душный и пьянящий аромат духов.
   Вниз уходит винтовая лестница, затянутая красным ковром. Она тускло освещена и последние ступени словно растворяются в багровом сумраке. Почему-то мне очень не нравится вид этой лестницы.
   – А что там? - мой голос звучит хрипло.
   Глаза Аннабель кажутся зелеными омутами, она проводит по губам красным кончиком языка.
   – Другой этаж, - ее голос звучит отдаленно. - Кажется, еще ниже есть специальная станция метро, но входы заварены. Нам она ни к чему.
   Я чувствую себя странно. Хочется сделать шаг вниз по мягкому ковру - некто внутри меня пробудился совсем, вцепился угрюмой хваткой и тащит туда, - но одновременно что-то тянет назад. Что за вечеря любви?…
   – Ты боишься? - Аннабель наклоняется, и платье струится прозрачной зеленью, еще больше обнажая грудь.
   – Там будет и Рарох? - бормочу я, не зная, что сказать.
   – Нет, - губы Аннабель раскрываются как красный бутон. - Он нигде не задерживается надолго. Приходит и почти сразу уходит. А мы не будем спешить.
   Словно незримая тяжесть наваливается мне на плечи, огоньки свечей меркнут, существо внутри начинает рычать от вожделения и буквально волочит меня вниз. Отчаянным усилием воли я встряхиваюсь и вижу, каким тяжелым стал взгляд Аннабель.
   – Кто ты? - с трудом спрашиваю я. - Что означает буква 'L'?
   Сразу все меняется. Словно порыв ветра проносится по комнате, язычки свечей трепещут, Аннабель оказывается сидящей прямо. Цвет платья тускнеет, и теперь она кажется темной статуей с заостренными грудями.
   – Я носила много имен, - холодновато звучит голос. - В том числе меня называли Лилит. Но не указывать же это в анкете. - Снова будто звенят ледяные колокольчики. - Лилит, первая жена Адама, разведена. К тому же я никогда не была чьей-то женой.
   Я испытываю чувство, будто меня оглушили, а в комнате усиливается ток холодного воздуха.
   – Я читал про Лилит, - бормочу я. - Так ты демон?
   – Ты не знаешь, о чем говоришь, - высокомерие и насмешка сливаются в голосе Аннабель. - Между людьми и демонами невелика разница. Когда-то мы потерпели поражение и оказались в заточении. Но время пришло, и мы вернулись.
   – Я видел твой ледяной замок, - тихо говорю я. - Во сне. Ты сходила по лестнице среди химер…
   – Вот как? - смех Аннабель отдается звоном в моей голове, а свечи вдруг начинают гаснуть одна за другой. - На самом деле это не лед, там застыло само время. Я жила словно в беспамятстве и тоже видела сны - сны о том, как мне поклоняются и меня любят. Верные не забыли меня в изгнании, и даже туда доходил ток поклонения… А вот ты не хочешь подчиниться мне, и за это достоин смерти. Но ты не так прост, коли видел. Считанные люди удостаивались лицезреть мой замок. И, пожалуй, я пощажу тебя, просто из любопытства. Все равно это ненадолго…
   Аннабель умолкает. В комнате становится темно, горят всего две свечи, над черным ковром поднимается белесый пар. Меня начинает знобить.
   – Подойди к стене, - раздается из сумрака голос Аннабель. - Посмотри на картину.
   Я бреду к стене и останавливаюсь перед картиной в массивной золоченой раме. Хотя, возможно, рама из чистого золота…
   – Гляди, - отдаленно звучит голос.
   Сначала изображение видно смутно, но вдруг приходит в резкость. Я вижу себя. А точнее, свое тело, и с содроганием понимаю, что вижу себя мертвым. Какая-то поляна в зеленом лесу, на заднем плане полуразрушенное деревянное строение, а на переднем лежу я - в луже крови. Горло рассечено и словно ухмыляется чудовищными кровавыми губами, а рядом стоит мужчина в темном халате и с блестящим мечом в руке.
   Тот самый незнакомец!
   – Все-таки он настиг тебя, - холодно говорит Аннабель. - Теперь ты видел свое будущее и можешь иди… Хотя нет, постой!
   Она встает и медленно приближается. Лицо все еще красиво, но теперь застыло, словно вылитое изо льда. Глаза светятся двумя изумрудами, а волосы охватывает золотой обруч с зеленым камнем. Она протягивает руку:
   – Дай карточку.
   Я не сразу понимаю, но потом достаю из кармана красноватую карточку. Аннабель кладет ее на свою ладонь и резко сжимает пальцы. Потом протягивает руку, на ладони лежат две половинки:
   – Возьми ту, где буква 'L'. Покажешь охраннику на выходе. Не забудь.
   Когда я беру свою половину, пальцы словно обжигает лютым холодом. Я сглатываю, поворачиваюсь и еле нахожу за ковром выход. Зал тускло освещен, гардеробщица глядит на меня пустыми глазами и презрительно бросает куртку. Я поднимаюсь по лестнице, миную охранника (тот внимательно глядит на меня) и кое-как открываю стеклянную дверь.
   На улице падает снег, машины на стоянке походят на сугробы. Когда я прохожу мимо, одна из них начинает урчать мотором, но фары не зажигаются, а стекла темны, как ночь.
   Ноги почему-то отказываются идти, а потом я вспоминаю…
   Торопливо возвращаюсь к дверям офиса, но те уже заперты. Я молочу кулаками в раму, а когда появляется охранник, то прижимаю к холодному стеклу половинку карточки.
   Охранник вглядывается, слегка кивает и отступает в темноту. Я еще с минуту стою, потом поворачиваюсь и бреду мимо стоянки, сердце сильно бьется.
   На этот раз все тихо…
   Метро еще работало. Голова болела, я тупо смотрел на мелькающие огни. Вяло пытался истолковать увиденное. Всё можно было объяснить двояко. Или я попал на обряд тайной секты, где Аннабель исполняла роль мифической Лилит - я знал, что подобные секты с кровавыми или сексуальными обрядами все более популярны в современном мире…
   Или же все, что она говорила, было правдой…
   Но в это не очень верилось: люди вокруг сонно кивали, тусклые огни проносились за окнами.
   Но вдруг это правда? Вдруг я видел самую прекрасную и обольстительную из женщин? Ту, что не подчинилась Адаму, и за это была проклята и изгнана из рая. Любовницу Люцифера и мать демонов. Сама ставшую демоном, чтобы приходить по ночам к мужчинам. Вдруг я видел Лилит?…
   Я улыбнулся и вышел на станции метро 'Комсомольская'…

5. Путешествие на север.doc

   Рельсы лежали в грязи и воде. Хвостовой вагон надвигался, неотличимый от темноты, и только два красных фонаря делались все ярче. Посадка была быстрой и молчаливой, мягко тронулись вагоны в свой далекий путь. Я устроился на верхней полке, слушая шепот ветра по крыше вагона.
   По питерской дороге поезд пошел скоро, с гулом бесконечного падения в горизонтальную пропасть, разделившую две столицы России. Временами вагон кренило, и на постели падал голубой мелькающий свет из окон встречного экспресса.
   Ночью я ненадолго проснулся. Поезд стоял, гулко отдавался скрип шагов и неразборчивые голоса. Стекла замерзли, обретя слепой больничный вид.
   Петербург!
   Сюда, на рубеж России, когда-то пришел Петр, чтобы основать новую столицу. Какой скрытый смысл в этом был? Чтобы Россия смогла вдохнуть освежающий воздух Запада через серые хмари Финского залива? Или наоборот, распахнуть для Запада дверь в необозримые природные кладовые России?…
   Но разве даст ответ Петербург? Я был здесь на экскурсии и помнил высокомерные дворцы, грозящий небу шпиль Петропавловской крепости, и статую одинокого всадника на взвитом на дыбы коне.
   Столица империи поднялась на этой болотистой окраине, чтобы впивать живительные соки из русской земли, перекачивать ее богатства на Запад и возводить надменные дворцы над Невой. Но в конце концов истощенная страна взбунтовалась, попытка Петра потерпела крах, и столица вновь возвратилась в Москву.
   Где-то здесь была шведская крепость, которую штурмом взял Петр и переименовал в Шлиссельбург - 'город-ключ'… И Петербург был построен как город-ключ… А может быть, вся Россия - это тоже ключ?… Только к чему - к Западу или Востоку?…
   Какая-то мысль настойчиво стучалась мне в голову. Но я снова заснул.
   Когда окончательно проснулся, поезд шел медленно. За окном синел снег, тянулась серая поросль кустов. Мало было селений в этом краю. Поезд ненадолго останавливался у деревянных вокзалов, потом дергался, будто отдирая примерзшие колеса, и ехал снова.
   В вагоне просыпались, спускали ноги с полок и переговаривались. Полку внизу занимала толстая девочка лет пятнадцати. Вчера ее провожали родители, а она исподтишка поглядывала на солдата, занявшего боковую полку. Когда ночью я ненадолго просыпался, то видел, как солдат в расстегнутой гимнастерке сидит рядом с девочкой и что-то нашаривает под одеялом. Но тогда было гробовое молчание, а сейчас слышалось хихиканье - солдат маячил передо мной стриженым затылком и что-то ворковал девочке.
   Напротив, на верхней полке, неподвижно лежал кто-то, с головой накрытый белой простыней, а внизу сидел седой старичок. В Москве полки остались пустыми - видимо, пассажиры сели по дороге. Старичок доброжелательно поглядел на меня и, словно не замечая парочку напротив, стал читать что-то в тетрадке.
   Нехотя рассвело. Сначала изредка, а потом все чаще замелькали за окном хлопья снега. Я свесился с полки: девочка натянула простыню до подбородка и маслеными глазами следила за солдатом, который игриво поглаживал круглящиеся под простыней колени.
   Наконец девочка выбралась из-под простыни, и оба куда-то ушли. Я слез и стал нарезать колбасу. Сосед напротив тоже достал сверток, аккуратно выложил на газету хлеб и сало, очистил несколько долек чеснока. Пригласил и меня присоединиться, так что я нарезал еще колбасы. Поглядывая в окно, старик спросил:
   – Тебя как зовут?
   – Андрей, - ответил я.
   Старичок кивнул и еще раз внимательно оглядел меня. Глаза были удивительные: будто под влиянием пережитых тягот, они раз за разом вваливались все глубже, и теперь смотрели на мир из колец высохшей плоти - два чистых голубых родничка. Поев, старик завернул оставшийся запас в белую тряпицу, убрал и, глядя в окно, неожиданно заговорил:
   – По этой дороге, Андрюша, после войны на каторгу везли - тех, кто в немецком плену побывал. Теплушки на границе забивали досками наглухо, и порою месяц везли. Бывало, как увидят сердечные сквозь щелку снежок да болотца, как взвоют! Как начнут кидаться от одной стены к другой, чтобы вагон с рельсов свалить. И другие вагоны подхватывали. Колеса с рельсов приподымались, конвоиры, кто подогадливее, в снег спрыгивали, а там и весь эшелон с насыпи летел. Кто в той мясорубке выживал, в лес бежали. Порой их староверы прятали. Кровищи и трупов покромсанных было жуть…
   – И тебе, дедуля, видно досталось, - посочувствовал я. - Поизмывалась власть над русским народом.
   Но старик погрозил мне пальцем, а потом вздохнул.
   – Сподобил и меня Бог пострадать. Я к немцу в плен не попал, молод был воевать. Мальчонкой на работу в Германии угнали. Ну а после войны сюда отправили… Озеро такое есть, Колвицкое. По берегам мы лес валили для социалистических строек. Голодно было, цингой болели. Как-то к весне я совсем ослабел. Как лед сошел, свезли нас, доходяг, на Рищев-остров посреди озера и там оставили. Вместо кладбища тот остров был. Вот лежу я на мху под елочкой, и даже пошевелиться нет сил. Умираю. Как сейчас помню, вода о камушки плещется, над озером тучи ползут. И вдруг будто просветлело. Гляжу - женщина по бережку идет. Откуда взялась, у нас только две фельдшерицы, а те на Рищев не приезжали? И одета чудно - что-то светлое и туманное. До мыска дошла - и тут у меня сердце встало, а потом еле-еле затрепыхалось. Не по бережку она идет, а над водой скользит. С молодых лет попам не верил, а тут Бога вспомнил, молиться стал…
   Тут старик медленно перекрестился:
   – Женщина куда-то делась, но вдруг вижу, словно солнышко за елкой всходит. Вся она стала изумрудная, шишки желтым огнем горят. А потом из-за этой елки девочка выходит. Волосики желтые, в косички заплетены, сама в телогрейке, а на ногах ботинки высокие зашнурованные, таких тогда и не было, а сейчас солдаты носят. Наряд для севера вроде обыкновенный. Да только глаза у нее таким голубым огнем горят, что я сразу понял, кто она. Перекрестился и забормотал: 'Свят Господь, свят!'. В народе ведь говорят - кто ангела Божьего увидит, помрет скоро. Другие, правда, бают что это только после третьего раза бывает… А девочка ничего не сказала. Только наклонилась и ладошку мне на лоб положила. И так хорошо мне стало, будто мама баюкает, заснул я. А очнулся - девочки нет, но я уже на ноги встать могу. С того дня стал мох есть - растет там съедобный, олени питаются, а потом прошлогоднюю клюкву нашел. Дни стали теплые, на ночь я мхом укрывался. Через неделю приезжают с другими доходягами, удивляются. 'Везучий ты, - говорят. - Первый с Рищева живой ворочаешься'… А вскоре освободили нас подчистую. Лукавый это с русским народом проделал.
   – Ну а дальше как? - помолчав, спросил я.
   – А все как-то собой сложилось. Вернулся в свою деревню, женился, а потом с женой снова на Север уехал, социалистический город строить. Голодно тогда в наших краях было. Служить в церкви начал, заочно питерскую семинарию окончил. Жена давно померла, ребятишки разъехались, живу один. Вот ездил в Питер с подарками, что по приходу собрали: семга, брусничка, грузди соленые. Власти, и светские, и церковные, подношения любят. Слабы люди, ох как слабы…
   Тут старичок остро поглядел на меня:
   – Только ты, Андрюша, не думай, что церковь слаба, коли ей немощные люди служат. Через наши немощи мы испытываемся и силу от Бога получаем, а то демоны страшную власть бы имели… И не зря тебе про свою жизнь сказываю. Редко это говорю, не всем.
   Старик замолчал и прилег. Вскоре стал посвистывать носом, и тут передо мной возникли обтрепанные края брюк, и на пол спрыгнул пассажир с верхней полки. В черном подряснике - выходит, тоже священник. Он нагнулся, отыскал под полкой потрепанные гамаши, сунул в них ноги, выпрямился…
   Меня словно обухом стукнули по голове. Симон!
   – Вот и свиделись, - усмехнулся тот.
   Он не изменился: те же черные волосы до плеч, те же глаза с зеленоватым отливом под густыми прямыми бровями. Монах сел в ногах посапывающего старика, а я глупо спросил:
   – Вы с ним едете?
   – Слабенький он, - вздохнул Симон. - Впрочем, других мне не поручают. Дай Бог ему до дома добраться.
   Я прокашлялся, но все равно заговорил сипло:
   – Узнавал я про Новоафонский монастырь. Таким, как вы описываете, он был еще до революции. А теперь только начали восстанавливать. Развалины, ободранные стены, всё заросло. Лишь водопад и в самом деле красивый.
   Симон поглядел в окно, где мелькал снег, и вздохнул:
   – Ну и что? Я ведь сказал, что давно там не был.
   – Похоже, что очень давно. - Словно холодный сквозняк потянул от оконного стекла. Или это прилетел ветер с Безенгийской стены?… - Вы таким старым не выглядите.
   – А ты дотошный, - усмехнулся темный монах. - Хотя иначе меня бы к тебе не послали.
   Хотя он обращался ко мне на 'ты', я не почувствовал обиды, скорее азарт охотника.
   – Так откуда же вы на самом деле?
   Симон поморщился:
   – Можно сказать, что командированный.
   Я хмыкнул:
   – Выходит, монахи тоже врут?
   Симон покосился на спящего старика:
   – В книге Екклесиаста написано: 'Кто умножает познания, тот умножает скорбь'. Очень верно написано, мед знания поначалу сладок, но потом оставляет во рту все больше горечи. Ты это еще узнаешь… А я и в самом деле мотаюсь по командировкам. Как послали когда-то, так и конца нет.
   Я вздохнул: похоже, этого монаха нелегко расколоть. А тот ехидно усмехнулся:
   – Лучше сам расскажи, что у тебя нового. Вдруг смогу дать совет. А то Екклесиаст говорил еще так: 'Сыны человеческие не знают времени своего и уловляются в бедственное время, когда неожиданно находит на них'.
   Про бедственное время мне не очень понравилось. Но была, не была, спутник мне попался явно не простой. Я вдруг решился и стал рассказывать всё подряд, начиная со стычки с Аннабель и ее темным спутником в Крыму, и кончая встречей с ней же и Рарохом в подземельях Москвы. Только про Глеба и покушение предпочел промолчать…
   Симон слушал, сдвинув густые брови, и лицо всё мрачнело.
   – Да, взяли тебя в оборот, - сказал он, когда я закончил. - Похоже, и у тебя будет неспокойная жизнь. А что до этих… существ, то они лишь недавно появились в вашем мире и пока осторожничают, а то ты бы не уцелел. Такое впечатление, будто они что-то готовят… Вообще-то тебе прямая дорога к нам, но ты ведь почти женат.
   И как-то странно поглядел на меня.
   – Про это я слышал, - попробовал отшутиться я. - У вас говорят, что холостой старается угодить Богу, а женатый - жене.
   – Дело не в этом… - медленно начал Симон.
   Но тут снова появился солдат с девочкой, и я не смог сдержать усмешки: лицо у девочки раскраснелось, губы распухли, и она еле переступала. Видно, солдат добился-таки своего, пригвоздив ее где-нибудь в туалете или к промерзлой двери.
   Симон вздохнул.
   – Бойся третьего сна, - загадочно проронил он и полез на полку. Я забрался на свою.
   Девочка легла и накрылась с головой, а солдат походил по проходу, посвистел и тоже лег. Вагон трясло, колеса равнодушно стучали по железным полозьям. Всё кружил по белым полям и сереющим перелескам поезд, и не было им конца.
   Я думал про девочку - каково это, елозить спиной по промерзшему стеклу, чувствуя толчки горячего солдатского члена внутри живота? - а потом вспомнил про нас с Кирой… Похоже, секс - единственное, что связывает мужчин и женщин, и велико должно быть могущество Лилит, если она действительно та, за кого себя выдает.