Курков Андрей. Сказание об истинно народном контролере (География одиночного выстрела - 1)

   Откуда-то из-за пазухи вытащил Цыбульник большущий носовой платок, разорвал его надвое и помог Павлу обмотать им ладони.
   - Теперь взялись?! - скомандовал комсомолец, ухватившись за длинную железную ручку. - Ну! Беритесь, и на "три" потянем! Раз... два... три-и-и!
   Они дернули дверь на себя, и она поддалась.
   Вход в склад был похож на вход в обычную землянку, и вообще удивило Добрынина то, что склад оказался таким маленьким. Ведь даже их колхозный склад зерна был раз в пять больше по площади, не говоря уже о высоте.
   Когда зашли в темноту склада, наклонившись, чтобы не расшибить лбов из-за низкого потолка, комсомолец достал из кармана фонарик. Луч осветил серый коридор и еще одни двери, наполовину открытые. Прошли туда. Спустились по бетонным ступенькам и оказались в довольно просторном помещении, заставленном большим количеством деревянных и железных ящиков с различными трафаретными знаками, сделанными фиолетовой краской. Десятка полтора вскрытых ящиков лежали просто на бетонированном полу.
   Цыбульник подошел к ближайшему, приподнял не полностью отодранную крышку и посветил внутрь. Потом сплюнул недовольно. Добрынину ничего не сказал. Подошел к следующему и, заглянув в него, довольно улыбнулся. Ногой оттолкнул ящик от других чуть в сторону.
   - Этот захватим в аэросани! - произнес он деловито. Еще раз медленно осветил стены склада, и в луче фонарика промелькнула надпись на сером бетоне, надпись на каком-то странном нерусском языке.
   - Че это? - вырвалось у контролера.
   - Это? - повторил комсомолец. - Это два солдата, что замерзли здесь, написали. На узбекском что ли... не знаю, что оно значит...
   После осмотра главного помещения склада оттащили Цыбульник с Добрыниным большой и длинный, в рост человека ящик к выходу и вернулись назад, чтобы заглянуть еще в три маленьких комнатки. Но и там никого не было, и даже нельзя было понять: приходили ли на склад летчик и Федор.
   Цыбульник был спокоен, он, казалось, не думал о товарищах Павла.
   Когда погрузили ящик в аэросани и комсомолец завел двигатель, Добрынин спросил его:
   - Так что с ними? Где они могут быть? Только после этого вопроса, на который комсомолец только пожал плечами, лицо его стало чуть мрачнее и суровее.
   - Поглядим, - сказал он негромко.
   Снова летели аэросани стрелой по снежной пустыне. Иногда Цыбульник приостанавливал их на минутку и внимательно осматривал белые поля, но всюду было одинаково бело, и снова мощнее становился шум пропеллера, разрезавшего хрустальный морозный воздух своими острыми лопастями.
   Павел совершенно потерял ориентиры, которых, собственно, только и было два: склад и аэродромная изба. Он тоже крутил головой по сторонам, не совсем представляя себе, что он может увидеть в этих местах. Конечно, самое радостное было увидеть двух бредущих по снегу товарищей, но на таком ровном месте люди были бы видны издалека, да и то, что Цыбульник так внимательно всматривался в белые снега, где ну совершенно ничего не лежало, озадачивало и огорчало народного контролера.
   И вдруг комсомолец резко дернулся, погасил скорость и, развернув аэросани, дал им по инерции пробежать еще несколько десятков метров назад.
   Добрынин не понял причины происшедшего и смотрел на Цыбульника вопросительно.
   - Там что-то было... - ответил комсомолец на вопросительный взгляд пассажира.
   Выбрались из кабины, и тогда зашагал Цыбульник к свежим следам полозьев, только что оставленным их машиной. Павел шел за ним.
   Дойдя до двойной колеи следов, комсомолец пошел По ней, ступая вперед осторожно, оставляя всегда тяжесть тела на нешагающей опорной ноге.
   Пройдя не больше двадцати шагов, Цыбульник остановился и опустился на корточки. Потом обернулся, махнул рукою Павлу, стоявшему чуть поодаль.
   Вдвоем они высвободили из-под снега сани от собачьей упряжки, поломанные аэросанями. Рядом в снегу виднелся кусок брезента. Это был большой брезентовый мешок, в которых раньше сбрасывали на парашютах доставляемые грузы. В нем лежала одна-единственная банка пряной свинины, приплюснутая с одного края.
   - Ну вот, - замедленно произнес комсомолец. - Значит были они на складе. Давай ходить от этого места кругами, только осторожно ступай!
   Павел не совсем понял, как это можно ходить кругами от какого-то места, и пришлось комсомольцу показать пример. И так, "наматывая" клубок снежных следов, уложенных плотно один за другим, пошли по расширяющемуся кругу комсомолец и Павел, оба мрачные, в неприятном, вызывающем дрожь ожидании.
   -Стой! - крикнул вдруг Цыбульник, сам остановившись. - Давай сюда!
   Вместе они раскопали из снега Федора. Федор лежал на спине с раскинутыми в стороны руками. Лицо его непривычного красно-желтого цвета застыло со странным прищуром, собравшим много морщинок вокруг глаз.
   Подняв замерзшего товарища, отнесли его в центр круга к саням, потом вернулись и продолжили кружение.
   Делая маленькие, ступня за ступней, шаги, Павел думал об этой ужасно глупой смерти и о том, что именно из-за коня поднялись в дорогу летчик и Федор. И вот теперь, когда стало ясно, что товарищи его погибли, и конь Григорий убежал, и тоже наверняка не пережил эту страшную пургу, показалось Добрынину, будто кто-то острым ножом перерезал длинную дорогу его жизни, по которой шагал он с детства в будущее, перерезал, а точнее - вырезал из этой дороги кусок, и получилось так, словно та дорога, дорога прошлого, оказалась перерезана в час, когда ушли на склад Валерий Палыч и Федор, а новый кусок, совершенно другой и больше похожий на начало чьей-то чужой дороги, появится когда-нибудь потом. Ато, что происходило с ним сейчас, в этой снежной пустыне, казалось путаницей или даже ошибкой, из-за которой он находится совсем не там, где ему надо находиться, и делает совсем не то, а если и тут быть точнее - то вообще ничего не делает, тратя свои силы на совершенно бесполезную борьбу со стихией, борьбу, в которой уже погибли двое его товарищей.
   Вдруг Павел почувствовал, как нога его наступила на что-то неровное. Он позвал комсомольца, и, разрыв снег руками, они вместе вытащили тело Валерия Палыча. Молча оттащили летчика туда же, в центр круга.
   - Я аэросани подгоню, - проговорил Цыбульник и пошел к стоявшей невдалеке машине.
   - Надо ж похоронить по-человечески, - сказал со слезой в голосе Павел, глядя в спину Цыбульнику.
   Цыбульник не ответил.
   Когда аэросани остановились у вытоптанного круга, комсомолец попросил Павла помочь разгрузить большой ящик, взятый на складе. В ящике находились квадратные консервные банки из промасленной жести. Сложили их в кабине за сиденьями - места там было много, а пустой ящик сбросили на снег.
   - Сюда их положим и закроем, - проговорил Цыбульник.
   - А похоронить? - спросил Павел.
   - Похороним, - комсомолец кивнул.
   Сначала на дно ящика решили положить Федора, но в толстом оленьем кожухе да еще и с раскинутыми в стороны руками, которые никак не ложились по швам, в ящик он не лез. Пришлось помучиться, стаскивая с него кожух, буквально примерзший к темно-зеленому вязаному свитеру.
   Уложили его туда, а потом, сняв кожух и с Валерия Палыча, положили летчика сверху. Крышка у ящика не снималась полностью из-за жестяных полосок, набитых на доски в двух местах поперек. Поэтому сначала ее просто отогнули, а потом, когда ящик уже стал гробом, ее снова опустили, и на всякий случай Цыбульник стянул ящик поперек вытащенной из кабины желтой проволокой. С большим трудом вставили этот ящик между кабиной и двигателем и укрепили его там.
   - Теперь поехали, - сказал комсомолец и полез на свое место за штурвалом.
   Остался позади вытоптанный в снегу круг, остались поломанные сани, брезентовый мешок с банкой пряной свинины и два оленьих кожуха. А аэросани разгонялись, и, не зная, куда они теперь едут, поглядывал Павел на лицо комсомольца и хотел спросить его, но, понимая, что и Цыбульнику сейчас тяжело, молчал. Чего его спрашивать - раз куда-то едет, значит, знает куда.
   Аэросани остановились около входа в военный склад, где они уже были и откуда начинали поиски пропавших, но теперь уже найденных товарищей.
   Стащили ящик вниз, протянули его с передышками по серому коридору, потом, придерживая снизу, спустили по бетонным ступенькам и уже в главном помещении склада отдышались.
   - И что потом? Их потом заберут отсюда? - спросил Павел, уже чувствуя, что устал за последнее время очень сильно и даже замерзшие руки дрожат.
   - Может, и заберут... - ответил Цыбульник, водя лучом фонарика по левой стене, под которой стояли один на другом такие же ящики. - Давай его вон туда поставим, видишь, там только один в углу, - сказал он, показывая лучом место.
   Поставили.
   - А что потом? - как-то заторможенно спросил Павел.
   Вместо ответа Цыбульник опустил пятно луча на стоявшие рядом ящики, и увидел Павел, что на каждом ящике неровными жирными буквами было написано: "ряд. Урузбеков Махмуд,.. ряд. Карачаров И. С.,.. серж. Голобородько В. И..."
   Странное состояние, охватившее Павла, не позволило ему задавать новые вопросы, которые, конечно, сразу возникли и зависли напряженно в мыслях.
   - Здесь могилы не выроешь... мерзлота... - проговорил Цыбульник и пошел к бетонной лестнице, по которой они сюда спустились.
   Вернувшись в кабину, он посидел молча за штурвалом, потом нажал синюю кнопку, и пропеллер зашумел, набирая обороты.
   - Главное, чтобы до города горючего хватило, - сказал Цыбульник, наблюдая за возникшим движением стрелок на приборах.
   - А на аэродром? - спросил Добрынин.-У меня там вещи...
   - Аэродром, - повторил комсомолец. - Ладно.
   - Аэросани набирали скорость.
   Павел закрыл глаза, заболевшие то ли из-за усталости, то ли из-за сплошной белизны окружающего мира.
   - О! А это что? - пробурчал довольно громко комсомолец, и Добрынин почувствовал, как снижается скорость аэросаней.
   Когда машина остановилась, Павел открыл глаза и проследил за направлением взгляда Цыбульника.
   Совсем рядом, метрах в пяти от аэросаней, что-то острое торчало из снега.
   Цыбульник вышел из кабины. За ним следом вышел и Павел. Подошли.
   Перед ними лежал скелет какого-то крупного животного.
   Комсомолец, взявшись за ребра скелета, потянул его на себя, и тут Павел увидел вытащенную из снега морду коня Григория.
   - Откуда это он здесь? - спросил сам себя Цыбульник.
   - Это мой конь, - проговорил Павел. - Подарок товарища Калинина...
   - А-а-а, - протянул, кивая, комсомолец. - А смотри-ка, его не всего съели...
   И он ткнул перчаткой на смерзшийся хвост и державшийся на какой-то жиле конский орган.
   - Надо с собой взять... Кривицкий такие штуки любит, - проговорил спокойно Цыбульник, достал из кармана куртки нож и, перерезав жилу, взял орган и спрятал его в том же кармане вместе с ножом.
   - А зачем он Кривицкому? - удивился народный контролер.
   - Ну, из Оленьих органов хороший холодец выходит, а кроме того строганину можно делать. Берешь его замерзшего за кончик, нож подставляешь, а другой рукой орган крутишь медленно, и получается такая длинная спиральная стружка. Очень вкусно, и готовить не надо.
   - Что, сырым едят? - еще больше удивился Добрынин.
   - Ну да, замороженным. Так вкуснее, - закончил объяснения комсомолец.
   - Дай ножик! - вдруг попросил контролер.
   - Зачем? - спросил Цыбульник, но рука его уже полезла в карман куртки.
   - Летчик хотел на дверь дома подкову прибить... на счастье...
   - А-а, ну я сам, мне удобнее, - комсомолец наклонился к скелету, вывернул на себя обглоданные кости ноги, поддел ножом подкову и, покряхтев, отодрал ее. - Держи! - протянул он ее Добрынину. Совсем скоро подъехали они к аэродромной избе, где пробыли недолго. Прибили на дверь подкову. Павел уложил свои принадлежности, включая книгу и два надкушенных сухаря, посмотрел грустно на все еще разложенные доминошки и направился к двери.
   Цыбульник прихватил с собою "Тетрадь для записи радиограмм".
   Снова загудел двигатель аэросаней. Деревянный дом наполнялся теперь холодом; жизнь из него ушла, и вернется ли она туда когда-нибудь - было неизвестно.
   Синяя полярная ночь, подсвеченная многоцветными небесными волокнами, продолжалась, и летели по ней аэросани, в которых поеживался, бодрясь, комсомолец Цыбульник, время от времени посматривая на приборную доску, а на сидении рядом дремал народный контролер Павел Александрович Добрынин.
   Глава 16
   Первым делом Марк вышел на балкон своего гостиничного номера и тут же глубоко, полной грудью вздохнул - перед ним билось пенными судорогами Каспийское море. Влажный ветер, насыщенный солью, тепло касался лица.
   "И это у них зима? - подумал, внутренне улыбаясь, Марк Иванов. - Да-а, ничего не скажешь!"
   Тут же на балконе с внешней стороны окна висел термометр. Марк взглянул. Красный столбик крашеного спирта остановился на шестнадцати градусах тепла.
   До моря от гостиницы было не больше километра. Сейчас бы пройтись по пустынному берегу! Но нельзя. Через полчаса приедет машина из управления нефтепровода. Надо будет ехать выступать. Кузьма последнее время голову морочит, но нельзя ведь от птицы требовать невозможного. И так уже стихотворений сорок знает, так что неудивительно, что читает их с человеческой точки зрения не к месту. Разучивали с ним перед праздником в Каховке "Песню про Каховку", а он ее на Днепрострое в микрофон прочитал, а в Каховке порадовал зрителей поэмой Маяковского. И самое удивительное, что не помнил Марк, когда и для чего они учили с попугаем эту поэму. Да вообще-то казалось Марку, что и не учили они ее, однако не сам же попугай взял и выучил наизусть Маяковского?! Старый уже попугай, трудно с ним. И тут же Марк испугался мысли о том, что птица может умереть. И что он тогда будет делать? Сам читать?! Стихотворений он, конечно, знает много, но в каждом клубе есть свой декламатор, свой чтец, и никто его. Марка, слушать не станет...
   "Закурить, что ли?" - подумал Марк.
   Сигареты подарили ему недавно, после выступления в Хасавюртовском районе Дагестана. Сам-то он никогда не курил.
   Не закурил он и в этот раз. Решил подарить симпатичную пачку сигарет с иностранным названием на иностранном языке какому-нибудь случайному хорошему человеку.
   Вернулся в номер.
   Тут почувствовал прохладу, ведь на балкон выходил только в брюках и концертной рубашке.
   Обманчива бакинская теплынь.
   "Ну ладно, надо покормить Кузьму, и воды ему дать", - подумал Марк.
   Устроив на письменном столе номера обед попугаю, артист Иванов присел на диванчик. Задумался: а не зря ли они с Кузьмой учили "Качку на Каспийском море" Корнилова?! И ведь специально только два дня назад учили, чтоб было больше шансов. И все равно ведь, птица - дура, возьмет и прочтет здесь "Песню про Каховку" или еще что-нибудь.
   Марк вздохнул. Посмотрел на часы.
   Есть не хотелось. Тем более, что артист знал - после выступления будет банкет. Выступление ведь приурочено к празднику - окончили строить новый нефтепровод Баку - Батум. Целый доклад прислали ему, чтоб знал, куда и по какому поводу едет выступать.
   "Доставка нефти по нефтепроводу обойдется в два раза дешевле, чем по железной дороге", - на всякий случай повторил Марк заученную главную мысль доклада.
   Внизу засигналила машина.
   Выскочил на балкон.
   Приехали, но не за ним. За каким-то большим грузным человеком, стоявшем на балконе этажом ниже. Шофер помахал ему рукой, толстяк тоже махнул, и дверь его балкона щелкнула замком.
   В управление нефтепровода приехали к четырем.
   Иса Айсамов, партсек нефтепровода, оказался очень умным и приятным человеком. Он внимательно выслушал просьбу Иванова, все понял и сделал так, как артист просил.
   А артист просил сказать пару слов перед выступлением, объяснить собравшимся рабочим нефтепровода и других заводов, что выступление попугая дело серьезное и смеяться во время выступления не надо. Это раньше смеялись над всем, что говорили попугаи, и просто над попугаями, даже если те молчали. Сейчас же следует слушать не голос попугая, который, конечно, отличается от обычного человеческого, а то, что попугай читает.
   В свои слова партсек Айсамов вложил много души и жестов.
   Рабочие понятливо кивали.
   Марк выглянул из-за кулис - лица зрителей ему понравились.
   - Ну, ни пуха! - сам себе шепнул артист и с попугаем на плече вышел на сцену.
   Подготовленная Исой Айсамовым аудитория внимательно следила за артистом.
   Марк потрогал пальцем микрофон - техника работала.
   Подвинулся так, чтобы блестящая сетчатая головка микрофона была напротив клюва птицы.
   - Ну, Кузьма, читай! - сказал, повернув и одновременно отклонив голову, Марк.
   Кто-то добавил света на сцене.
   Попугай по своей старой привычке сначала хмыкнул в микрофон, покрутил клювом, бросив при этом одноглазый взгляд на своего хозяина. И наконец странный, немного скрипящий голос зазвучал в зале:
   - ...За. кормою вода густая - солона она, зелена, неожиданно вырастая, на дыбы поднялась она, и, качаясь, идут валы от Баку до Махачкалы...
   Улыбка появилась на лице Марка. Улыбка счастливого человека. Не сорвалось, подумал он, порядок. Так, наверно, и дальше надо: учить за два дня до выступления.
   Зал смотрел на птицу широко раскрытыми глазами.
   Марк зажмурился из-за слишком яркого освещения.
   Завтра днем ему ехать в Киев. Ехать двое суток, а может, и трое.
   Стихотворение про Украину будут разучивать в поезде.
   Три строфы на украинском языке.
   Хорошо еще, что не надо было для сегодняшнего дня учить на азербайджанском!
   - ...Я стою себе, успокоясь, - продолжал Кузьма, - я насмешливо щурю глаз - мне Каспийское море по пояс, нипочем... Уверяю вас...
   "Ну, молодец, - подумал про попугая хозяин. - Молодец. Все-таки не дурак... Школьники столько выучить не могут!.."
   Ныло плечо, в которое вцепился крепкими лапами попугай.
   "Надо будет приучить его садиться по очереди: одно выступление на левое, другое - на правое, - думал Марк. - А то привык к правому и терзает его бесконечно. Надо будет в зеркало посмотреть, может, я уже и осанку правильную потерял..."
   - ...Только звезды летят картечью, говорят мне:,"Иди усни..." Дом, качаясь, идет навстречу, сам качаешься, черт возьми...
   Как только попугай прочитал последние строки стихотворения, Марк сделал полшага вправо, приблизился к микрофону, объявил:
   - Уважаемые товарищи, вы прослушали стихотворение Бориса Корнилова "Качка на Каспийском море".
   Зал молчал.
   Марк занервничал. "Неужели не будут аплодировать?" - подумал он.
   Гробовое молчание рабочих становилось невыносимым для артиста.
   Из-за яркого освещения сцены он не мог хорошо рассмотреть выражения лиц.
   Поставил правую руку козырьком ко лбу. Стал виден первый ряд - инженеры, директора. Нет, недовольства не видно. Приоткрыты рты.
   Марк больше не мог стоять на сцене. Он сделал шаг назад. Поклонился слегка, потом приученно поклонился и Кузьма, еще крепче вцепившись лапами в плечо.
   Зашли за кулисы.
   Подошел партсек Айсамов.
   - Молодцы! Ай, молодцы! - улыбаясь проговорил он. Марк глянул на него недоверчиво.
   - А почему публика молчит? - спросил он.
   - Как молчит? Почему молчит? Ошарашены все! Птица стихи читает! - голос партсека становился все восторженней, с каждой фразой. - Птица стихи читает, значит выучила! А рабочий нефтепровода не читает, потому что безграмотный! Теперь все думать будут. Теперь стыдно будет не ходить в вечернюю школу рабочей грамотности!
   Марк успокоился.
   - Ну, товарищ артист, пойдемте в кабинет директора нефтепровода, там директор хочет что-то говорить, а потом маленький банкет, харашо?!
   На третьем этаже, в кабинете директора, находилось человек десять - в основном лица из первого ряда - Марк их узнал.
   Директор пожал артисту руку, погладил попугая.
   - Вот, хатим показать вам разницу! - сказал директор, жестом руки опуская взгляд гостя на стол, где стояли две литровые колбочки с широкими горлышками, доверху наполненные, как Марк сразу же догадался, нефтью.
   - Вот эта, - рука директора коснулась одной из них. - Наша бакинская, а вот эта - соседей, иранская. Посмотрите на свет!
   И он поднял обе колбочки на уровень глаз артиста, стоявшего как раз напротив широкого окна.
   Марк попробовал сравнить, но жидкости казались ему одинаково мутными.
   - Видно, какая насыщеннее, богаче? - допытывался директор.
   - Ну да, - охотно согласился Марк, думая, что этого хватит.
   - Канечна! - директор улыбнулся. - Но это на цвет, а вот, - при этих словах директор снова опустил колбочки на стол перед артистом, - а вот теперь скажи, какая насыщеннее на вкус, а?
   И директор, неожиданно сильно взяв руку Марка, обмакнул в нефть из левой колбочки указательный палец и сунул его самому же Марку в рот.
   От неожиданности артист чуть не поперхнулся. Мерзкий протухший вкус заставил скривиться, но, не желая обижать хозяев, огромным усилием воли Марк вернул на лицо нормальное выражение.
   - ...а теперь возьмем пальцем другой руки вот атсюда! - и он проделал то же самое с правой рукой Иванова;
   Марка передернуло. Вкус у нефти из второй колбочки был такой же мерзкий.
   - Ну, товарищ артист, скажи, где лучше нефть? - спросил директор.
   Марк снова сосредоточился, отбросив неприятное состояние, но никак не мог вспомнить, в какой колбочке была бакинская нефть.
   - Ладна, пращаем, все-таки не специалист, - смилостивился директор.
   Остальные присутствовавшие снисходительно молчали.
   - Разреши нам на память а тваем приезде в наш замечательный город подарить тебе вот этот сувенир! - провозгласил директор и, взяв из рук одного из подчиненных, вручил Марку запаянную однолитровую колбочку с нефтью. На стекле колбочки золотыми буквами было написано "На память о Баку". Над этими словами кружили две золотистые чайки, а верхняя часть колбочки напоминала маяк.
   Вот тут наконец раздались аплодисменты, и, несмотря на мерзкий вкус во рту, Марк расслабился и улыбнулся.
   * * *
   - Адин до Киева будешь ехать! - обрадовал Марка партсек нефтепровода по дороге на вокзал. - Первый класс! А!
   - Спасибо! - Марк кивнул.
   - Знаешь, директор хотел у тебя птицу купить, со мной советовался, но я ему честно, как коммунист, сказал: "Таких птиц нельзя пакупать или прадавать, ани далжны принадлежать всему народу!" Правильно сказал?
   Марк снова кивнул.
   На прощанье Иса Айсамов поцеловал артиста.
   За окном купе было еще светло. Иногда вдруг появлялось море, и Марк жадно рассматривал его. Парус, полет чаек, свобода, чужие дальние берега - все эти образы волновали его, делали из него мальчишку.
   Кузьма сидел в клетке и тоже смотрел в окно.
   Когда начало темнеть, Марк включил свет. Решив переодеться и достать бритву и одеколон, он положил чемодан на соседний свободный диванчик, раскрыл его. Укладывал он свои вещи перед самым отъездом, голова еще болела от банкета, и поэтому сейчас приходилось все перекладывать, разыскивая необходимое.
   Ага, вот и пижама! Марк взял ее в руки - показалась непривычно тяжелой. Стал разворачивать ее на весу, и тут полетела на пол, покрытый восточным ковриком, подаренная колбочка с бакинской нефтью.
   Марк замер. Опустил взгляд на пол. Блестели осколки стекла, и ковер на глазах темнел, напитываясь продуктом недр.
   Во рту запершило.
   Кузьма оглянулся, левым глазом посмотрел на хозяина.
   Удушливый тухлый запах нефти стал заполнять купе.
   Марк попробовал открыть окно, но, видно, на зиму ручка для открывания была откручена.
   Кто-то постучал в дверь.
   Испуганный Марк защелкнул замок, потом спросил:
   - Кто?
   - Чай нэсти? - прозвучал мужской голос со знакомым акцентом.
   - Нет! - крикнул Марк. - Я уже сплю!
   - Спакойной ночи! - сказал голос, и тут же, уже тише, прозвучал снова, должно быть у следующей двери: - Чай нэсти?
   - Да, - ответил приятный женский голос. - Один чай и печенье!
   Марк сидел на диване и думал. Думал о том, что его ждут неприятности за порчу ковра, думал о том, что лучше не открывать дверь до самого Киева, что лучше будет сойти на какой-нибудь станции, так, чтоб проводник не увидел. Думал об этом ужасном запахе, в котором придется спать.
   Ночь обещала быть удушливой.
   "Выдержит ли Кузьма?" - нервно подумал Марк, глянув на птицу.
   Глава 17
   Вечерело. На загустевавшей синеве неба проклевывались первые звезды. Приближалась седьмая ночь пути в Новые Палестины, и люди, число которых доходило уже до нескольких сотен, пережидавшие дневной свет в овраге неподалеку от невидимого городка, собирали пожитки, выбирались на проселок, чтобы оттуда снова пуститься в дорогу.
   - Архипка! Где Архипка? - криком спрашивал расхаживавший среди этих людей дезертир, именовавший себя уже главным дезертиром, так как обычных дезертиров среди идущих прибавилось.
   - Тут, тута я! - ответил ему беглый колхозник, ведущий всех к справедливости. Ему уже порядком надоело сообщать всем, что зовут его не Архипка, а Степан, и поэтому откликался он теперь на имя той звезды, за которою шли они, откликался охотно и без всякой обиды.
   - Ну че ты копаешься! - ругался главный дезертир. - Народ тебя ищет, спрашивают: "Не сбег ли?"
   - А че мне сбегать?! - Архипка-Степан пожал плечами, поднимаясь с земли.
   - Ну давай, счас идти будем! А этот, ангел, где, не знаешь? - тут же спросил главный дезертир.
   - Там был, под орешником! - кивнул в нужную сторону беглый колхозник.
   - Ага, - сказал главный дезертир. - Ну давай, иди!
   Ангел все еще дремал. Настроение у него было пречудесное. Последние четыре ночи пути напоминали сказку. Прибавились к ним, идущим в Новые Палестины, и случайные одинокие путники, невесть от кого или чего бегущие или скрывающиеся по ночам. Потом вышли они на ярко освещенное кострами место, где в ночной темноте шла большая стройка. Подошли все к этой стройке вплотную и даже не испугались, полагая, что ночью могут строить только что-то тайное и скрываемое от советской власти. А оказалось - это ударная бригада строила новые коровники стахановским способом без отдыха и сна. Коровники уже были почти закончены, когда ошеломленные рабочие с опухшими от недосыпа глазами увидели себя окруженными разным народом, среди которого проглядывали и лошадиное, и коровьи морды. Ошеломление длилось долго, однако когда строители узнали, кто их окружил и куда этот народ движется - сразу тоже захотели идти в Новые Палестины, но чтобы все было по порядку, провели они голосование всей своей стахановской бригадой, и выяснилось, что все "за", а только бригадир сначала был против, но увидев,что один он та-* кой, - взял и воздержался, сказав об этом громко, хотя никто и не понял - что это "воздержался" может обозначать. Так и строители пошли с ними, прихватив весь свой инструмент, и бригадир пошел, потащив с собою целый чемодан, набитый разными бумагами, в которых нарисовано было, как коровники строить.