Курков Андрей. Сказание об истинно народном контролере (География одиночного выстрела - 1)

Курков Андрей
Сказание об истинно народном контролере (География одиночного выстрела - 1)

   Андрей Курков
   География Одиночного Выстрела (книга 1)
   Сказание об истинно народном контролере
   Глава 1
   Перебрехивались через дворы сельские псы, гремя цепями и возвещая наползающий сверху вечер. Кто-то тупым топором колол дрова, готовясь к грядущей зиме. С дальнего края села доносилась пьяная мужская ругань. Голос был до того осипший, что от него самого на расстоянии шел сивушный запах. Под потолками изб вспыхивали лампочки Ильича, но светили они не ровно, а как-то волнообразно, подчиняясь своенравному электрическому потоку, который по проводам, жужжащим от напряжения, забирался в каждую колхозную семью, как невидимый тайный враг.
   Горела такая лампочка и на центральной площади села, как раз между клубом и правлением колхоза. Свет от нее колыхался то в одну сторону, то в другую, раскачиваемый несильным в ту пору ветерком. И прямо в этот колышущийся свет вывалила из клуба по-деловому шумливая толпа колхозников. Прошла сквозь него и разбрелась по домам, неся в каждый дом новые мысли и новый смысл продолжающейся по-старому жизни.
   Устало ступал к своему дому и Павел Добрынин - человек своенравный, как электричество, но на удивление честный и из-за этого в колхозной округе нелюбимый. Ступал и дивился, как тяжело давался ему этим вечером каждый шаг. Дивился, как трудно было дышать и как враз потускневшие, словно пристыженные звезды едва-едва мерцали на безоблачном небе. Так и шел он, медленно, растягивая во времени свой путь, слушая неорганизованный собачий хор и выделяя в нем лай своего пса Дмитрия, а по-простому - Митьки. Пес Митька в чем-то был похож на хозяина, должно быть в том, что ни одна сельская собака его не жаловала, хоть и сторожем, и кобелем он был отменным.
   Скрипнула калитка, и еще громче и радостнее залаял пес, учуяв хозяина.
   Зайдя во двор, Павел не заспешил в дом, а подошел к окну, да так и замер, глядя, как его любимая жена Маняша укачивает на руках трехмесячного Петьку. Постояв так некоторое время, Павел перевел свой взгляд на небо и, дождавшись падения какой-то, по-видимому не очень важной и нужной, звезды, загадал сокровенное желание и только тогда открыл дверь и вошел в дом.
   Жена бессловесно обрадовалась, увидев мужа. Стояла, смотрела, как он стаскивает с ног сапоги. Потом, спохватившись, метнулась к печке и сунула поближе к жару чугунок с мужниным ужином.
   - Ну, о чем на собрании говорили? - нарушила уютную домашнюю тишину Маняша.
   Павел тяжело вздохнул. Помолчал, потом все-таки произнес, старательно подбирая слова:
   - Трудную честь мне оказали...
   - Как это? - напуганная непонятной фразой мужа, спросила жена. Павел перевел дух, сгорбился, присел за стол.
   - Контролером меня выбрали.
   - Это в колхозе, что ли?
   - Нет. - Павел мотнул головой и снова вздохнул. - В целой стране.
   - Как же это?
   - Да вот, возьми, прочитай! - Павел протянул ей бумажку со значительной лиловой печатью правления колхоза.
   - Прочитай сам, - попросила Маняша. - Я ж, знаешь, не больно грамотная...
   - "Сим удостоверяется, что Павел Александрович Добрынин на общем колхозном собрании выбран бессрочным трудовым контролером всего в Советской стране. Ему присвоена должность "народный контролер", и подчиняется он непосредственно высшему руководству страны. Руководители учреждений и заводов, подвергаемых контролю, обязаны кормить народного контролера и оплачивать его труд согласно его потребностям и затраченному на контроль времени".
   - Как же это? - спросила Маняша, а в глазах уже заблестели слезы. - Как же это? Ведь значит усылают тебя! Господи! Это ж они нарочно усылают тебя!
   - Да нет,- протянул неуверенно Павел. - Это честь... Выбрали ведь. Потом сменят, тогда и вернусь... А ты детишек береги.
   Услышав про детишек, Маняша разрыдалась, и, проснувшись из-за этого, закричал-заплакал вместе с ней и трехмесячный Петька.
   Павел сам почувствовал, что вот-вот нальются и его глаза слезами, и сжал посильнее кулаки, чтобы хотя бы так сдержать себя.
   Утром он уходил. Из района прислали подводу. На облучке сидел старик-коротышка метра в полтора ростом. Курил самокрутку и поглядывал на порог дома, где Павел прощался со своей женой.
   Прощание было тягостным. Маняша всю ночь не спала - собирала мужу котомку, и собрала-таки.
   - Ну я пойду, - наконец решительно проговорил Павел, желая кончить разом все эти неизбежные страдания.
   - Постой! - жена вдруг всплеснула руками и побежала за дом, к дровяному сараю.
   "Чего она еще там?" - подумал Павел, но уже через полминуты увидел Маняшу снова. В глазах у нее по-прежнему были слезы, а в руках - топор.
   - Вот, возьми в дорогу! - попросила она.
   - Да ты чего? - удивился Павел. - Топор? На что он мне там?
   - Возьми-возьми! - настаивала жена. - Как же ты там без ничего будешь, без инструмента... А если бандиты?
   - Ладно. - Павел взял топор, забросил котомку на плечо и пошел к подводе.
   Маняща шла следом, но шаг ее был сбивчив, дороги пред собой она не видела, потому как лицо закрывала руками и плакала. Оттого остановилась она где-то между домом и калиткой и застыла так.
   - Ну, пшла! - рявкнул старичок-коротышка на свою лошадь, и застучали деревянные колеса по заезженной земляной дороге.
   Глава 2
   Солнце, обежав полукруг по небесному циферблату, окунуло лучи свои за край горизонта, туда, где начиналась бездна. А на земле, укутанной в вечернюю темень, всякая жизнь зевала, готовилась ко сну, возрождающему силы; и даже растения закрывали свои цветы, чтобы не кружились, жужжа, вокруг них насекомые, не испытывающие усталости и необходимости сна из-за скоротечности их жизни. Все останавливалось, все замирало, кроме движения воздуха, подталкиваемого дыханием людей и зверей.
   И вот в этой тишине на землю опустился ангел. Опустился, огляделся по сторонам, и, убедившись в спокойствии окружающего мира, прилег на траву. Враз дала о себе знать усталость - ведь путь вниз не был легок и быстр. И, сомкнув глаза, ангел увидел сон, который и сном-то почта не был, потому что все, увиденное им, было воспоминанием об этом трудном дне, когда наконец решился он покинуть братьев и сестер своих, одетых в такие же белые одежды, как и он, покинуть Рай, чтобы опуститься на эту загадочную землю, огромную и таинственную, о которой никто из его теперь уже бывших собратьев ничего не знал, кроме того, что жители ее после смерти в Рай не попадают. Может быть, с этого странного знания и началась его мечта о путешествии сюда, но не обычное любопытство заставило его пуститься в столь трудный путь - не верил он, что в такой большой стране нет праведников, но доказать это не мог, ведь если б были праведники, то и ворота Рая всегда были бы открыты для них. И вот, не веря в то, что для других жителей Рая казалось бесспорным, решил он опуститься сюда, найти настоящего праведника и, пройдя с ним его мирской путь до конца, ввести его в белые, украшенные жемчугами и алмазами ворота, ввести и получить от братьев и сестер своих прощение за то, что покинул он райскую землю самовольно и тайком.
   А звезды разгорались ярче, пользуясь отсутствием дневного светила, которое тоже на месте не стояло и прошло уже до середины полукруг нижнего, невидимого отсюда, небесного циферблата.
   И сон, который и сном-то не был, окончился, окунув ангела еще глубже внутрь себя, позволив ему слушать удары собственного сердца и плеск крови своей, текущей неспешно по его чистым венам.
   И вдруг жаркое дыхание чужое потревожило его слух, и шепот, вкравшийся в уши, разбудил ангела.
   - Товарищ... - шептал кто-то. - Товарищ, не спи! Ангел открыл глаза и, приподнявшись, уселся на траве. Посмотрел на говорившего. Перед ним, опустившись на корточки, сидел кудрявый парень.
   - Товарищ, - снова прошептал он. - Давай одеждой поменяемся! Я тебе еще буханку хлеба вдобавок дам. А? Идет?
   Подивился ангел такому предложению. Посмотрел на одежду парня: зеленые штаны и такая же рубаха, на ногах - сапоги.
   - Но у меня только такая одежда! - сказал ангел, приподняв белую тонкую ткань. - Тебе в ней не будет тепло.
   - Ничего, - парень махнул рукой. - Ну что, сменяемся?
   Ангел пожал плечами. Потом кивнул. Парень стянул рубаху через голову, потом стащил сапоги и штаны.
   Ангел снял свою одежду.
   - А как ее одевать? - непонимающе спросил парень, держа в руках белое одеяние.
   - Там вырез для головы есть, - пояснил ангел. Найдя вырез, парень просунул в него голову и расправил на себе белый ангельский наряд. Потом быстро обул сапоги.
   - А обувь? - спросил ангел.
   - Не-е, - протянул кудрявый парень. Мы так не договаривались. Одежду на одежду сменяли, а сапоги- это не одежда, это сапоги...
   - Ну ладно, - согласился ангел. - А скажи, такую одежду все здесь носят?
   - Почти все, - парень кивнул. - Только я с гимнастерки петлицы оторвал...
   - А что это - петлицы? - поинтересовался ангел.
   - А-а, да ты не знаешь! Тогда лучше и не знать. Вот тебе хлеб, и счастливо оставаться!
   Он положил на землю перед ангелом небольшую круглую буханочку, поднялся на ноги и пошел прочь.
   Ангел смотрел ему вслед долго, потому как белое пятно его одежд светилось, удаляясь, среди деревьев и кустарников. Потом, когда парень совсем исчез в поглотившей его ночи, ангел взял в руки хлеб, преломил его и один ломоть поднес ко рту. Откусил, пожевал, и стало на душе тревожно. Хлеб был невкусным - совсем нельзя было сравнить его вкус с белой, выпекаемой в Раю паляницей. Во рту он разделился на какие-то комочки, разжевать которые было невозможно. И, в конце концов, сплюнув неразжеванный хлеб на землю, пожалел ангел людей, этот хлеб едящих. Пожалел, вздохнул тяжело, как никогда прежде не вздыхал, и улегся лицом к небу. Улегся и стал ждать утра, чтобы при солнечном свете рассмотреть эту таинственную землю.
   Вскорости утро наступило, разбудив птиц и все живое. Ангел встал и осмотрелся: видно стало ему, что оказался он в небольшом лесочке, где деревья росли не густо, а чередовались с невысоким кустарником. Вблизи увидел три узенькие тропинки, бегущие в разные стороны. Понял, что где-то рядом живут люди, по этим тропинкам ходящие. И пошел ангел по одной из них, чтобы к людям выйти.
   А птицы пели так чудно, словно шел он по райскому саду. Впереди вдруг показались всадники. Было их не больше десятка: молодые, красивые, одетые в такую же зеленую одежду, какую сменял он этой ночью на свое белое одеяние.
   Сошел ангел с тропинки, чтобы пропустить двигавшихся ему навстречу всадников. Но они, оказавшись рядом, окружили пешего странника и смотрели на него враждебно.
   - Кто такой? - рявкнул один из них, покручивая правой рукой свой длинный ус.
   - Ангел... - оторопело ответил пеший странник.
   - А? Слыхали? - расхохотался вдруг усатый. Потом резко сменил выражение лица на злое. - А ну руки вверх, сволочь! Я тебя щас точно на небо отправлю, тогда и будешь ангелом!
   И всадник вытащил из поясной кобуры тяжелый маузер, нацелился, а потом отклонился от своей руки в сторону, ехидно глядя на ангела, словно проверяя: испугался тот или нет.
   - Почему вы убить меня хотите? - спросил озадаченный ангел.
   - А почему на тебе военная форма с оторванными петлицами? Сам дезертир или убил кого из наших и снял потом? А? Отвечай живо!
   - Одеждой ночью поменялся, - отвечал пеший странник. - Парень такой кучерявый, просил очень... Он мне еще хлеба буханку дал.
   - Кучерявый?! - усатый всадник вдруг стал мрачным, как камень. - А ну дай-ка того хлеба!
   Ангел протянул ломоть всаднику. Тот откусил, пожевал аппетитно и обвел всех прищуренным взглядом.
   - Сергуньков? - спросил один веснушчатый паренек, что сидел на совершенно черной лошади.
   - Да... - выдохнул усатый. - Эта падла! Теперь его хрен найдешь! Не-е, приятель, - повернулся всадник к ангелу. - Хватит болтать! Давай, с жизнью прощайся! Ты, видать, и сам дезертир, и дезертира спас!
   И усатый всадник снова нацелил свой маузер на пешего странника.
   - Но вы не можете меня убить, - проговорил ангел. - Меня вообще нельзя убить...
   - Всех можно убить, - холодно, сквозь зубы проговорил усатый.
   И спустил курок. Грянул выстрел, но ангел, выставив вперед ладонь, остановил пулю, и застыла она в воздухе прямо перед белой ладонью, а всадники, раскрыв рты, смотрели на нее. И ангел смотрел на нее, и взгляд его становился все холоднее и холоднее.
   - Если уж ты вырвалась в мир, - заговорил он, глядя на пулю, - то не будет от тебя спасенья ни одному человеку, пожелавшему зла другому, и если все на этой земле злом объединены, то и погибнут все, а если не все - то останутся в живых только добра друг другу желающие. А если тебе самой надоест убивать, то убей праведника, и станет он последним, а ты останешься в нем.
   И, произнеся это, опустил ангел руку, и пуля, вжикнув, понеслась куда-то не высоко и не низко над землей, пробивая и листья, и стволы деревьев.
   Пораженные всадники стояли неподвижно, и даже лошади их, казалось, затаили дыхание.
   Ангел развернулся и пошел, понуря голову, по тропинке в том же направлении, что и до встречи с этими людьми, пошел вслед за пулей.
   Горечь испытывал он от происшедшего, и уже сожалел о том, что своею силою отправил нацеленную на него пулю творить суд. Но остановить ее он уже не мог, как не смог бы слово в слово повторить то, что когда-либо говорил, или второй раз прожить то, что однажды уже было прожито.
   Глава 3
   Когда телега выехала из села и по обе стороны дороги улеглись колхозные поля, возчик обернулся к Павлу и, придирчиво буравя его взглядом, спросил:
   - Нешто ты и есть тот самый, что самым справедливым станет?
   Удивленный вопросом, Павел пожал плечами.
   - Не хошь - не говори, - сказал через минуту, так и не дождавшись ответа, старик-возчик и снова повернулся лицом к дороге. - Если станешь - все одно узнаю. О справедливых слава враз по всей земле идет. Хоть фамилию свою назови, чтоб знать: тебя вез али нет.
   - Добрынин, - негромко произнес Павел.
   - Хорошая фамилия, - кивнул, не оборачиваясь, возчик. - Богатырская. А я у вашего колхозного бригадира ночевал, вот он мне и говорил вечером про тебя честный, говорил, до глупости. А я его этих слов не одобрил. Я ему так сказал: честность - она не от глупости, а от совестности, когда человеку чужого не надо и своего не жалко. Я ему так и сказал. А он не согласился. Вот тогда я и подумал - и почему это в нашей стране так мало народ честность в себе уважает? А?
   - Не знаю, - признался Павел.
   - Вот и я не знаю. А ведь я тоже народ, и тоже не очень в себе эту честность уважаю. В других уважаю, а в себе - не очень. Вот и вчера вечером... Ну выпили мы с этим бригадиром, а он мне такую маленькую книжечку показывает сам Ленин, говорит, написал. Ну а я глаза вылупил - я ж про Ленина слыхал, - и вот когда бригадир в погреб полез за огурчиками солеными, взял я эту книжульку и под рубаху спрятал. Украл в общем. А зачем? Ведь неграмотный я. И старуха моя неграмотная. Вот еду теперь и мучаюсь. Хоть и не очень, если по правде...
   - Не хорошо это, - вздохнул Павел.
   - Да знаю я, знаю, - вздохнул в ответ старик. - А что ж теперь делать?
   - У вас в районе школа есть? - спросил Павел.
   - Конешно.
   - Ну, тогда возьми и отдай ее в школу, чтоб дети читали. Там-то она пользу принесет, - рассудительно сказал Добрынин. - Да и большую, чем в бригадирском доме.
   - О-о-о... - задумчиво протянул возчик. - А и на самом деле мудро... и справедливо... Так и сделаю. Тебя сперва отвезу, а потом сразу в школу, я там эту, что грамоте учит, знаю. Ей и отдам.
   Ехали они еще долго - лошаденка была старой и едва переставляла ноги. Телега для нее была все равно, что двести вагонов для слабосильного паровоза. Старик то молчал, то говорил что-то, но уже не про честность, а так, из обычной жизни. А Павел в минуты тишины думал настороженно о своем будущем, а в другие минуты слушал старика, который больше к нему не оборачивался, а рассказывал все, глядя вперед на дорогу. Так, через некоторое время приблизились они к первым избам районного села. Старик тут же сообщил Павлу, что до революции в их селе больше ста хозяйств было, а сколько их сейчас - он не знал, но колхозное хозяйство у них большое, хоть и неуклюжее.
   Остановились у избы с красным флагом на крыше. Из торчавшей к небу кирпичной трубы, к которой и была привязана жердь с флагом, валил дым, густой и клочковатый, как от сгорания сырого угля. Дым летел вверх и приподнимал собою кумач флага, а оттого снизу казалось, что и флаг - черно-красный.
   - Прибыли, - сказал старик, спрыгнув с телеги. - Заходь туда, спросишь секретаря Коваленкова. А я в школу поеду! Счастливо!
   Павел поднялся на порог секретарской избы и оглянулся. Старик стоял перед лошадью, поглаживая ее и строго заглядывая животному в глаза. В избе пахло псиной. Сразу же в сенях к стене была приколочена длинная доска со вбитыми и подогнутыми кверху гвоздями. На одном гвозде висела шинель, на другом заляпанный глиной ватник.
   Подошел Павел к двери, неплотно закрытой, и постучал.
   - Чего там? - пробасили оттуда.
   Зашел и оказался в бывшей просторной горнице, превращенной в ответственный кабинет. Вместо икон в красном уголке висел портрет Ленина, наклеенный на кусок картона. Портрет этот был знаком Павлу - напечатали его в газетах по какому-то важному поводу.
   - Ну, здравствуйте! - привлек к себе внимание посетителя плотный мужчина, сидевший за столом. - Вы ко мне?
   - Я... Меня в контролеры выбрали...
   - А-а, ну да, мне уже звонили. Павел Александрович Добрынин. Да?
   Павел кивнул. Мужчина неожиданно встал и протянул Павлу широченную и мозолистую ладонь. - Рад с вами познакомиться, - сказал он. Павел пожал секретарскую руку. После этого сел на стул.
   - Вот что, - Коваленков тоже сел на свое место. - Мне поручено инструктаж с вами провести. Предварительный, так сказать, так как вся ответственность ляжет на ваши плечи и инструкций, чтобы справиться с нею, может не хватить. Трудно учесть все ситуации, какие, знаете, случаются... Но вы не волнуйтесь. Прежде всего изучите это!
   И Коваленков протянул Павлу тонкую брошюру. Это была статья Ленина "Рабочий контроль". Павел раскрыл ее и на второй странице увидел чью-то неразборчивую подпись.
   - Это он сам подписал? - спросил, показывая, у секретаря.
   - Нет, это областной секретарь Павлюк. Вам на память.
   - Спасибо, - сказал Павел.
   - Да это мелочи. Если б вы знали, товарищ Добрынин, как я вам завидую... и секретарь Коваленков покачал головой, по-доброму глядя на Павла. - Я бы и сам хотел стать контролером, я ведь ответственность люблю! Вот только возраст у меня уже не тот. Да и силы не те... Вы не против у меня переночевать, машина ведь за вами только утром придет?
   Павел согласился. Дом у секретаря был просторный. Из-за чистоты деревянного пола Павел стащил с ног сапоги и, размотав портянки, босиком прошел в горницу.
   - Красиво тут, - похвалил он обстановку.
   - Да, я порядок во всем люблю, - кивнул хозяин. Секретарь усадил Павла за стол, а сам разбудил жену, как оказалось, прикорнувшую в другой комнате, и она, поздоровавшись с гостем, прошмыгнула на двор за свежими овощами.
   - Только с работы вернулась, - оправдывался за нее секретарь. - Доярка она, встает ни свет ни заря, вот и устала, конечно.
   Вечер наступил быстро. Ясное дело, пили они с секретарем, но не молча и угрюмо, как пили люди раньше, до революции, а живо и с разговорами, так, чтобы польза развитию человеческому от этого была. Жена у Коваленкова отличалась хорошим нравом и послушностью, а когда зашел разговор о животноводстве - так и свое мнение вставила, что очень понравилось Павлу. Сказала она, что ему, как контролеру, при проверке животноводческих хозяйств необходимо будет проверять наличие чистоты на рабочих местах доярок и особенно чистоту их рук, потому как некоторые руки моют только после работы, а коров за вымя берут грязными руками, а ведь коровы тоже чистоту любят и у таких доярок потом доиться отказываются.
   Утром с непривычки у Павла побаливала голова, но заботливый секретарь поднес ему стакан крепкого рассола, и сознание у гостя прояснилось.
   Одевшись, он выглянул на улицу, где сияло солнце и, природа все еще бодрилась, несмотря на приближение похолоданий. Прямо за воротами стоял чистенький черный автомобиль. В кабине у руля дремал водитель, одетый в коричневую кожанку.
   - Это за вами! - из-за спины донесся голос Коваленкова, - Спозаранку прислали, шофер, бедный, даже не выспался.
   - Ну тогда пускай поспит... - проговорил Павел, которому не очень-то хотелось покидать гостеприимный дом, да и тревожило его то, что на неизвестное время покидал он родные места и свою семью. И хоть понятна была необходимость происходящего, но внутри все-таки сидел у него маленький такой человечек, для которого чувство ответственности было чужеродным и который любил жену: Маняшу сильнее Родины, за что и попадало ему в мыслях от Павла очень часто, если не сказать, что почти каждый день. Вот и теперь обозвал Павел этого человечка внутренне таким словом, какое еще ни разу вслух не произносил. И затих человечек, замолчал, притаился, обиженный.
   А на улице сияло солнце. Погода была беспредельно оптимистической, полностью созвучной времени. Вышел Добрынин во двор и пошел прямо к машине.
   - Счастливо! - крикнул ему в спину секретарь, стоявший на пороге своего дома.
   Павел оглянулся и махнул рукой на прощанье. Водитель сам открыл дверцу автомобиля и, когда пассажир уселся, завел мотор.
   Глава 4
   Дезертир Сергуньков, путаясь в своем новом странном одеянии, брел по ночному лесу. В душе он был спокоен, зная леность своих бывших сослуживцев из отдельного красноармейского отряда по поимке беглых колхозников. Однако безветрие лишило лес его привычного шума, а тишина, наступившая взамен, настораживала, и особенно было неприятно Сергунькову слышать, как трещали под его ногами ветки. Каждый раз после такого треска замирал бывший красноармеец на месте, беспрестанно крутя головой по сторонам. Но вокруг, в подсвеченном луной полумраке, стояли лишь неподвижные стволы деревьев, которые порою тоже пугали, потому как казались притаившимися врагами.
   Так и шел Сергуньков, жалея о буханке хлеба, которую он, должно быть по глупости, добавил к своей форме при явно неравном обмене. Во всем виновата была ночь, ведь будь на земле больше света - никогда бы он не сменял добротную красноармейскую форму на эту белую мануфактуру с вырезом для головы. Но дело было сделано, и если б не пустой до неприятности желудок, можно было бы думать о чем-нибудь другом.
   Опять треснула под ногой ветка, и опять застыл Сергуньков, выжидая. И услышал эхо далекого выстрела, отчего мурашки пробежались по коже. Спокойствие покинуло его, а тут еще после этого растаявшего в ночи эха осталось какое-то едва уловимое жужжание, которое, казалось, становилось все громче и громче и вдруг превратилось в свист пули, отчего Сергуньков сразу бросился на землю и вжался в нее.
   А свист продолжался, но был он не таким резким, как обычно при стрельбе, а скорее напоминал посвистывание. И, подняв голову, дезертир увидел пролетавшую над ним пулю. Она летела настолько медленно, что напуганный Сергуньков сумел проводить ее взглядом, а под конец и заметить, как она вдруг чуть повернула налево и устремилась вверх, к сосновым кронам.
   Из-за всего увиденного взяла Сергунькова оторопь, и, опустившись на землю, подняться он не мог. Возвратившаяся тишина не успокаивала его, не отвлекала его мысли, клочковатые и несобранные, от этой странной пули. И так сидел он, пережидая ночь. Сидел, то впадая в нетвердую дрему, то вдруг просыпаясь по причине внезапной дрожи, вызванной ночной прохладой. И вот, проснувшись в очередной раз и поежась от этой прохлады, он явно услышал треск веток и затаил дыхание. Треск затих, но тут же до его ушей донесся какой-то другой звук. Весь напрягшись и вглядевшись в темноту, Сергуньков увидел приближающиеся к нему три белых пятна. Захотел было вскочить и бежать, но силы покинули его, и от огромной обиды на свою неудачливую судьбу он заплакал. Плача, заметил, как на земле перед ним остановились две босые ступни. Поднял голову и встретился с твердым и недружелюбным взглядом высокого широкоплечего мужчины, одетого в нечто белое. За спиною мужчины стояли еще двое.
   - Вставай! - сказал мужчина холодным, вызывающим дрожь голосом. Сергуньков медленно встал. - Ты понимаешь свою вину? - спросил, уставившись Сергунькову прямо в глаза, мужчина в белом.
   Дезертир кивнул. Ощущение близкой смерти холодило ноги. Бил озноб. И снова пришла глупая в этот момент мысль о буханке хлеба, отданной в чужие руки.
   - Ладно, - устало сказал мужчина. - Мы с тобой там поговорим! - и он кивнул на небо, где все еще висела луна и только цвет ее чуть-чуть изменился к бледной желтизне прибавился почему-то кровавый подкрас.
   Сергуньков тоже посмотрел на небо, на луну. И подумал о маме, живущей во Пскове.
   - Иди за мной, - приказал мужчина в белом, и дезертир послушно пошел. Двое других мужчин шли по обе стороны от него, и именно из-за этого понял Сергуньков, что попал не к красным, а к кому-то другому, потому что в Красной Армии конвоирующие идут всегда за спиной арестованного. Но это открытие не обрадовало его.
   - Зачем ты это сделал, брат? - спросил вдруг шепотом конвоир в белом, тот, что шел справа.
   Сергуньков пожал плечами. Не будет же он им в самом деле говорить, что соскучился по дому, что в последнем письме от мамы узнал о повальном тифе, охватившем его город, и о том, что Любка, выросшая вместе с ним на одной улице, уехала с каким-то заезжим артельщиком, оставив его без надежды на грядущую семейную жизнь.