Курков Андрей. Сказание об истинно народном контролере (География одиночного выстрела - 1)

   - Не знаю, - растерянно проговорил Дмитрий.
   - Ну в общем наша тактика тебе понятна? - спросил Иващукин.
   - В общем, да, -не очень уверенно кивнул урку-емец.
   - Тогда вперед! - скомандовал командир. Двое офицеров и Дмитрий Ваплахов вышли из штабного домика. Прямо напротив стоял танк, у которого возились трое солдат, укрепляя между топливными баками какую-то железную решетку.
   - По коням! - крикнул им полковник, и голос его был веселым.
   И солдаты, и остальные забрались в боевую машину.
   Лейтенант снова держал в руках свернутую в трубочку карту, а полковник, проверив строгим взглядом внутренний порядок, окликнул одного из солдат.
   - Рядовой Саблин, сколько снарядов получили?
   - Два снаряда, товарищ полковник! - выкрикнул солдат, и голос его, отразившийся, видимо, от бронированного металла машины, прозвучал глухо.
   - А почему так мало?! - удивился Иващукин.
   - Прапорщик Ногтев больше не дал, сказал, что в части всего три снаряда осталось, - доложил солдат. - Сказал, что не имеет права оставлять часть без боеприпасов.
   - Жмот! - коротко и понятно выразился полковник и приказал ехать.
   Танк загрохотал двигателем, загудел, задрожал, отчего пополз по железному полу зеленый снарядный ящик.
   Ехали они долго, время от времени останавливаясь и рассматривая карту с военными обозначениями. Наконец, остановившись в последний раз, выслали рядового Саблина на разведку, и он, сходив, возвратился с хорошей новостью.
   - Товарищ полковник! - доложил он. - Берлога обнаружена, неприятель спит!
   - Отлично! - бодро похвалил солдата командир. - Приказываю тебе, рядовой Саблин, взять взрывпакет, разбудить неприятеля. И тут же отбежать на пятнадцать метров и окопаться! Ясно?
   - Так точно, товарищ полковник!
   - А тебе, сержант Варнабин, произвести предварительное прицеливание таким образом, чтобы снаряд лег в пяти метрах от установленной цели, и выстрелить, когда разбуженный неприятель выйдет из своего укрытия. Ясно?
   - Так точно, товарищ полковник.
   - Приказываю операцию начать! - громко пробасил Иващукин, и тут же началась неимоверная суета, ошарашившая не привыкшего к военной жизни урку-емца. Солдат Саблин, схватив взрывпакет, выбрался из танка, сержант начал крутить какие-то ручки, то и дело наклоняясь к узкой щели обозрения, лейтенант расстелил на полу карту и, прижимая ее обеими руками, рассматривал. Полковник тоже наклонил к ней голову, но тут сержант, перестав крутить ручки, резко бросился к снарядному ящику и свалил с ног сидевшего на корточках лейтенанта. Лейтенант молча подвинулся, только посмотрел на сержанта строго. Сержант достал снаряд, вложил его в зарядное устройство и снова приник к щели обозрения.
   Прозвучал негромкий взрыв. Дмитрий увидел, как рука сержанта легла на какую-то ручку-рычажок и задрожала. Полковник приник ко второй щели обозрения. - Ну что же он... - нервно бормотал командир. - Сколько можно спать?!
   Но, по-видимому, никто не выходил, и напряжение в машине нарастало.
   Сержант убрал руку с рычажка. Полковник сплюнул на железный пол и снова приник к щели.
   Дмитрий тоже был в напряжении и думал о том, что убивать медведей просто так нельзя - ведь они священные животные, и перед их убиванием нужно попросить у них прощения, бросить им в берлогу что-нибудь вкусное. А так охотиться, как это делали русские военные, было не принято.
   И вдруг полковник заорал совершенно невыносимым по громкости голосом:
   - Д-д-давай!!!
   И сержант вслепую бросил свою руку на рычаг, но ошибся и на мгновение отвлекся отщели, нашел спусковой рычаг и нажал его.
   Дмитрию показалось, что танк подпрыгнул. В ушах стоял звон, и даже на какое-то время помутилось в глазах.
   - Козел!!! - закричал в этом грохоте полковник. - Заряжай второй!
   И тут же сержант снова бросился к снарядному ящику.
   - Ну что ты как Иван Сусанин?! - закричал на него командир. - Раз ранил, так добей! Или хочешь, чтобы он твоего боевого товарища разодрал?!
   Снова грохнул выстрел, и еще больше звона услышал в своей голове урку-емец.
   - Ну все, молодец, - чуть успокоившись, проговорил полковник Иващукин. Подбил, наконец, со второго выстрела. Объявляю благодарность!
   - Служу Советскому Союзу! - устало проговорил сержант.
   Проехав немного вперед и остановив танк у распластанного на снегу бурого медведя, военные и урку-емец выбрались из машины и окружили добычу.
   - Хорош! - довольно произнес полковник. - Наш повар его так заделает пальчики оближем! Давайте, бойцы, грузите!
   Солдаты, используя какое-то приспособление, похожее на лебедку, укрепленное между баками, затаскивали тяжелую тушу туда же, на задник танка.
   А Дмитрий, отошедший в сторонку, в это время тихо, даже не шепотом, а каким-то внутренним голосом, самим шевелением губ, говорил, неслышимо распевая:
   Сатар инэнмэн умунду бигет
   Сурурукис бакалдырит эхин савра
   Токтокол-Боиголкол Гуниттен ивит эр ая ахи
   Антага урэлдун анам токин.*
   * Господин дедушка,
   Твою широкую дорогу я не топтал,
   По твоему длинному пути
   Не бродили ни я, ни мои предки.
   Смягчи свой гнев и не обижайся на то,
   Что тебе причинили, (урку-емецкий язык).
   Медведя солдаты укрепили на заднике танка, прикрутив проволокой к решетке между топливными баками.
   - Эй, товарищ Ваплахов! - окликнул Дмитрия полковник. - Пора в часть возвращаться, а то оставили мы Север без защиты - самолет улетел, танк уехал, остался на страже Родины один жмотистый прапорщик Ногтев с одним снарядом! - и полковник расхохотался.
   Солдаты были тоже в хорошем настроении, улыбались, негромко шутя между собой. И даже худой лейтенант вроде бы просветлел лицом, и взгляд его оттаял, хотя также держал он в руках свернутую трубочкой карту.
   Забрались все в боевую машину. Тронулись в обратный путь.
   Дмитрий задвинул в задний угол пустой снарядный ящик и уселся на него. Закрыл глаза и стал грустить, вспоминая свое детство в кругу родных. Вспоминал медвежьи праздники, которые устраивали они в урку-емецких селениях каждую весну. Разве так они относились к медведю?! Нет, они знали, что медведь такого убийства не прощает и дух его обязательно отомстит. Ведь как надо было?! Надо
   было совсем по-другому делать. Но откуда русским об этом знать?! Надо было выкрасть маленького медвежонка у медведицы. Сначала дать его самой лучшей девушке селения, чтобы она его за медведицу грудью докормила, а потом сделать для него деревянную клетку, посадить его туда и кормить, никуда из клетки не выпуская. А по прошествии двух лет надо было вывести его из клетки, посадить на землю и наложить на его грудь и живот ременные петли, которые тут же надо было затянуть потуже, и уже после этого вести дедушку зверей к расщепленному стволу обо-юдонаклоненной лиственницы, на ходу громко его оплакивая. А подойдя к этому месту, надо было втолкнуть его голову в широкую щель ствола, и сразу же отпустили бы половинки ствола люди, державшие дерево, и, задушенный, быстро бы умер медведь. Подошел бы тогда старейшина, извинился перед большим зверем, а уже потом положили бы медведя на землю под лиственницей, и, пока теплый он, легли бы на него сверху самые уважаемые жители селения и тоже оплакали бы его. Только после этого разрезали бы люди его жирное тело на куски, а голову дедушки зверей подняли бы на самое высокое дерево и похоронили бы там между двух крепких ветвей...
   "Жалко, русский человек Добрынин улетел, - подумал под конец своих мыслей Дмитрий. - Он умный, он объяснил бы, как надо делать, его бы они послушались..."
   Грохоча и безжалостно давя гладкий нетронутый снег, несся по северному лесу большой зеленый танк, распугивая немногочисленных зверей и птиц и струшивая с высоких лиственниц белоснежную труху прилипшего к веткам мороза.
   Глава 26
   Время шло. Росла пшеница на поле у холма, и - как все-таки оказалась права учительница Катя! - на бывшем кладбище была она в два раза выше и гуще, чем в других местах, хотя и в других местах выгодно отличалась она от той, которую бывшие колхозники помнили из прошлых урожаев.
   По вечерам, а теперь наступали они быстрее, ведь осень была уже в золотом разгаре, собирались труженики всех мастей у речки, где из крепких бревен построена была большая баня. Собирались они: и строители, и красноармейцы и, конечно, крестьяне, и парились от души, время от времени выбегая по одиночке, а то и по многу людей и бросаясь в речку, которая чуть обмелела, однако же все равно при желании могла накрыть в некоторых местах с головой своими зеленовато-синими водами.
   Новые Палестины уже разбогатели и трудом, и случаем. Завязалась странная приятельская связь между красноармейцами и колхозниками из какого-то недалекого, но большого села. Приходили колхозники с телегами по ночам и устраивали с красноармейцами всяческий обмен. И чего только там не менялось! А в иные дни красноармейцы всем своим бывшим отрядом вдруг отправлялись за поле и приносили оттуда множество набитых добром мешков.
   Ангела это очень удивляло, но однажды горбун-счетовод объяснил ему, что рядом с тем местом, откуда красноармейцы рельсу для собраний отвинтили, упал на бок длинный товарный поезд, а люди, в нем ехавшие, почему-то разбежались. И оттуда нанесли красноармейцы в Новые Палестины множество разного, включая и десяток мешков соли.
   Подружились приходившие по ночам колхозники и с печником-коптильщиком Захаром и часто приносили всякого мяса, чтобы он скоптил для них. Большущая коптильная печь Захара стояла на берегу речки чуть дальше бани, и почти всегда из ее трубы выносился вкусный соленоватый дымок, сразу же растворявшийся в свежем воздухе.
   Работала теперь в Новых Палестинах и школа, и была в ней настоящая школьная доска и мел, украденные по просьбе красноармейцев из настоящей сельской школы ближайшего колхоза. И выводили по вечерам на этой доске пришедшие по "графику грамотности" пятеро бойцов, пятеро строителей, пятеро крестьян и восемь разновозрастных детей, из которых самому младшему было годика три с половиной, выводили разные письменные мысли, среди которых чаще всего встречались "мы не рабы, рабы не мы".
   В скором будущем в Новых Палестинах ждали прибавления населения: три бабы, все молодые, ходили толстые И беременные, и только про одну из них было известно, что является она как бы женой горбуна-счетовода. А чьи были остальные жены, никто не знал; Архипка-Степан от общественных дел отдалился. Днями спал, а по ночам сидел на траве, кутаясь в подаренное Трофимом одеяло, выменянное перед этим на две пары сапог у крестьян ближайшего колхоза. Сидел он так на траве и всегда в небо глядел, выискивая глазами всякие звезды и что-то думая.
   Приходил к нему однажды главный дезертир, с которым вместе путь начинали к Новым Палестинам. Спрашивал, не знает ли он еще какой-нибудь звезды путеуказующей. Показал ему Архипка-Степан одну маленькую Неприметную, и той же ночью ушел главный дезертир, навсегда ушел, потому как не почувствовал он вроде в Новых Палестинах ничего радостного.
   Так и время подкатывалось постепенно к глубокой осени, и стали подумывать уже многие крестьяне о грядущем урожае, а для того, чтобы собрать его и спрятать в построенных строителями амбарах, договорились уже крестьяне с соседскими колхозниками о том, что по ночам будут к ним в помощь трактора приезжать.
   Так и длилась жизнь новопалестинская, если и не совсем иногда справедливая и счастливая, зато понятная каждому и простая, как человеческая пятка.
   Глава 27
   Винты грязно-зеленого бомбардировщика громко пели свою бессмысленную песню. Эта песня сотрясала железную машину, сотрясала и все находившееся в ней, включая летчика, уверенно державшего штурвал, и народного контролера, сидевшего сзади у иллюминатора. От этого мощного пения даже котомка Добрынина, заполненная его личным топором и доказательствами преступлений Кривицкого, ездила с глуховатым бренчанием по железному полу. Но не смущало это Добрынина. Второй полет воспринимался народным контролером как уже что-то обычное и обыденное, как чтение хорошей книги или поедание пищи. И поэтому занят был Павел Александрович
   Добрынин больше размышлениями, чем ощущениями полета.
   Думал он о погибших контролерах, тела которых так и остались во льду речки Омолой, думал о хороших военных, всегда готовых прийти на помощь, и, конечно, о своем спасителе - человеке-народе Дмитрии Ваплахове. Удивительно было Добрынину, что такой простой, но честный человек, как он сам, смог, прибыв в чужое и чуждое по своей погоде место, навести в нем справедливый порядок, и хотя был он уверен, что справедливость, созданная им, еще далеко не полная, но то, что это все-таки была справедливость, - его радовало сильно и искренне.
   "Враг коварен, - думал он, - и готов на все!" И мысль эта прямо во время полета закаляла сознание народного .контролера, и начинал он понимать, как тяжело придется ему в жизни, особенно если жизнь его будет от начала до последнего конца посвящена служению своей великой Родине.
   И вот так, думая о вещах, далеких от этого полета, по-, смотрел Добрынин в иллюминатор с тем, чтобы дотянуться взглядом до родной Советской страны.
   Самолет пролетал над жизнью: над природой, разбросанной пятнами лесов и квадратами полей по бескрайней тверди, прожиленной водяными лентами рек и зеркалами озер; над городами и стройками, над дорогами. И понравилось Добрынину смотреть вниз, скользить, не поворачивая головы, взглядом по цветастой земляной столешнице. Воспылал он изнутри чувством сильным, как броня танка, чувством, способным командовать не только его умом, но и телом. И пришло с этим чувством совсем новое понимание смысла своей жизни. А внизу, туда же, куда летел грязно-зеленый бомбардировщик, ехал необычный состав, ведомый двумя сцепленными паровозами. Состоял состав из ярких красных цистерн большого размера, и было в нем цистерн этих такое количество, что и не сосчитать сразу. А из-за того, что ехал состав в том же направлении, хоть и медленнее, получалось некоторое время, что летел самолет прямо над цистернами, и очень заинтересовало это Добрынина, глядевшего вниз и радовавшегося в мыслях за такую видимую и ощутимую индустриализацию Родины.
   Насмотревшись вдоволь, достал Добрынин из котомки заветную книжку, подаренную ему в Кремле, открыл начало третьего рассказа и, потерев ладони для сосредоточения, принялся читать.
   И вдруг на, казалось бы, самом интересном месте самолет тряхнуло с такой силой, что слетел Добрынин с сиденья и оказался на железном полу. Страшно стало так, как еще ни разу не бывало. Посмотрел народный контролер вперед, туда, где летчик сидел, и увидел он выглядывавшую из-за высокой спинки пилотского сидения шлемоносную голову летчика. Так как новых толчков не последовало, приподнялся народный контролер, дотянулся до своего сидения и осторожно, словно было оно заминировано, вскарабкался на него и тут же снова прильнул к иллюминатору.
   Внизу все так же продолжалась цветастая земля, и ничего необычного не было, за исключением шедшего наперерез полету по железной дороге еще одного длинного как красный дождевой червяк состава цистерн, ведомого двойной паровозной сцепкой.
   Состав этот, перерезавший зелень и коричневость земли красной линией, отвлек внимание Добрынина от непонятного и неприятного происшествия, и, медленно поворачивая голову назад вследствие движения самолета вперед, залюбовался Добрынин ездящими по земле достижениями человеческого разума.
   И тут снова тряхнуло, но послабее, и в этот раз удержался Павел Александрович на сидений, крепко вцепившись в него руками.
   Самолет закачался, словно летчик решил машинисту поезда крыльями помахать в знак чего-то.
   Пришедший в себя Добрынин, дождавшись, когда уехал в неведомую даль красный состав, прошел к пилоту и спросил его прямо:
   - Мотор что ли?
   Пилот не сразу услышал вопрос - был он занят штурвалом, да и шлем не пропускал в уши лишние звуки. Но все-таки ощутив боковым зрением присутствие человека, он стянул с себя шлем и на повторенный Добрыниным вопрос ответил так:
   - Да нет, все в порядке, товарищ Добрынин. Просто попали в полосу метеоритного дождя. Но проскочили. Можно сказать повезло!
   - А что это за дождь такой? - поинтересовался Павел Александрович.
   - Это из космоса идет, - задумчиво ответил летчик. - Ученые писали, будто это осколки камня и железа, отколовшиеся в свое время от звезд и планет.
   - Так они что, яркие? Раз они от звезд-то?
   - Да нет, - сказал летчик решительным голосом. - Они ж потухшие. Это ж все равно, что человек, отколовшийся от массы. В массе - он вместе с остальными светится, созидает, строит, а отколовшись, ничего не может и по этой причине тухнет. Я вот поэзию люблю читать, так там много об этом.
   - А что там об этом? - залюбопытствовал Добрынин, поняв, что надо было с самого начала сесть рядом с пилотом, раз он такой умный, чтобы с пользой для будущего потратить время.
   - Горе одному, - процитировал летчик, и голос его на фоне общей бессмысленной песни винтов и металла прозвучал уверенно и призывно. - Единица ноль, один, даже если очень важный, не поднимет простое пятивершковое бревно. Вот!
   - Да-а-а... - протянул Добрынин. Первый раз столкнула его судьба с настоящими военными людьми, и сколько чувств и мыслей они сразу в нем породили! Простые, честные, любящие и уважающие порядок, готовые всегда защитить часть Родины, порученную им, готовые прийти на помощь, а кроме того образованные и начитанные! Даже произошел какой-то захлеб в чувствах Добрынина, заклокотало что-то в его душе, но высказать это клокотание он то ли не смог, то ли постеснялся. И хотя в только что услышанном стихотворении говорилось, что "единица - ноль", а значило это, что и сам Добрынин как единица - ноль, и было это, конечно, не очень приятно и не очень понятно в смысле счета, народный контролер все-таки с готовностью согласился с незнакомым поэтом. Думал он и о том, что живи в Хулайбе только военные - не произошло бы там ничего плохого и преступного. Да и вообще, - продолжал он свою мысль, - надо было бы сначала эти северные народы принимать в армию, чтобы учились они жить по порядку, а потом уже и в партию, и тогда бы уж точно наступило время, когда просто нечего было бы делать народным контролерам и не гибли бы они в борьбе с врагами, оставшись навечно во льду.
   Летчик, не услышав продолжения разговора, натянул снова шлем на голову и устремил свой взгляд вперед по ходу полета.
   Добрынин же понял, что нельзя так долго отвлекать летчика, и вернулся назад, сел на свое сиденье, поднял с полу книжку и, отыскав место, на котором оборвал его чтение метеоритный дождь, дочитал рассказ.
   Самолет начал снижаться. Приблизилась земля, усеянная следами человеческой деятельности. И с жадностью всматривался Добрынин в российские леса и поля. На душе теплело - не было видно внизу ничего, что могло напомнить ему о Севере, ни снега, ни льдов, ни замерзших рек. Здесь все было по-другому, все было человечнее и роднее.
   По желтым лентам проселочных дорог медленно передвигались точечки людей, едва заметные деревянные столбы, разносившие на своих проводах электричество по домам и заводам, отбрасывали недлинные тени, где-то неспеша тянули повозку две лошади. А вот и деревенька, обычная русская деревенька домов в сорок-пятьдесят, такая по якутским меркам называлась бы местной Москвой!
   По-иному зазвучала песня винтов - стала она чуть тише, словно замедлили они свои обороты. И земля стала приближаться быстро и неотвратимо. Самолет стремился к посадочной полосе, за которой, разрушая замутненную линию горизонта, поднимались очертания белокаменного сердца Родины.
   Наконец колеса самолета коснулись земли, и покатилась боевая машина по полосе, подпрыгивая, и от этого сотрясаясь.
   Добрынин снова приник к иллюминатору, придавив одновременно ногою свою котомку, чтобы больше не отползала она.
   Погода за стеклом иллюминатора была солнечной и яркой. По обе стороны от полосы густела зеленая трава, усыпанная звездочками одуванчиков. Чуть дальше строго стояли невысокие кирпичные строения с антеннами на крышах.
   Самолет остановился, и пейзаж, наблюдаемый народным контролером, замер и стал как бы картиною, довольно приятной глазу.
   - Приехали! - долетел до Павла Александровича бодрый голос пилота.
   Услышав этот голос, Добрынин вспомнил, что "единица - ноль", поднялся с сидения и, прихватив котомку, подошел к уже открытому летчиком люку выхода.
   Спрыгнув на землю, Добрынин первым делом отошел к траве и присел там на корточки. Голова у него от долгого пребывания в воздухе кружилась, а здесь еще к этому кружению добавились запахи трав, и совсем было почувствовал себя Добрынин нездоровым и нетвердо стоящим на ногах.
   В ушах еще шумело, но вокруг было тихо, и тишина эта постепенно вытесняла из памяти ушей шумы прошлого. Приходило успокоение и даже негромкая радость, связанная, конечно, с тем, что долетел он, Добрынин, до Москвы без особых трудностей, преодолев вместе с летчиком все опасности перелета. И вдруг в уже окончательно наступившей в ушах Добрынина тишине что-то бибикнуло, и поднявший голову народный контролер увидел у одного из строгих кирпичных строений черную машину и человека, упорно махавшего рукой. С неохотой встал народный контролер на ноги и зашагал к машине.
   Уже подойдя, рассмотрел Павел Александрович лицо человека, махавшего ему рукой, и показалось Добрынину это лицо очень знакомым. Во всяком случае, он тоже помахал рукой в ответ и искренне улыбнулся, а когда подошел вплотную, то и руку пожал этому человеку.
   - С приездом вас, Павел Александрович! - говорил человек довольно восторженным голосом. - А вы совсем не изменились! Хотя столько времени прошло!
   "Сколько времени?!" - подумал Добрынин, и тут же проявилась в его памяти картинка из не совсем давнего прошлого: его приезд на московский вокзал, встреча с корреспондентами, и - точно - этот человек встречал его там и отвозил на машине на служебную квартиру. Только как же его звали?!
   - Ну садитесь, садитесь, пора ехать! - говорив мужчина, и тут вдруг он на мгновение замер, уловив, видимо, печать раздумий на лице народного контролера, а потом заговорил снова, еще более бодрым голосом: - Ну вы ведь меня помните, я - Виктор Степанович!
   - Да, да... - Добрынин кивнул. Уселись в автомобиль. Виктор Степанович бросил взгляд на шофера, и тот сразу же завел двигатель.
   - А летчик... самолет?.. - взволнованно спросил Добрынин.
   - Не беспокойтесь, мы все знаем. Все будет в порядке! - ответил на это Виктор Степанович. - Да, а что у вас котомка такая набитая? Сувениры с Севера?!
   Добрынина вопрос рассердил, но виду он решил не показывать - все-таки откуда этому человеку знать обо всем, что произошло с народным контролером.
   Выехали на дорогу. С одной стороны от машины неслись навстречу высаженные остроконечные тополя, с другой - клены. Солнце мигало прямо в глаза ехавшим, заполняя лучами каждый просвет между деревьями.
   - Вы помните мой галстук?! - спросил вдруг Виктор Степанович.
   Добрынин кивнул. Конечно, он помнил.
   - Такие перипетии у меня из-за него вышли! - пожаловался Виктор Степанович. - Трудно поверить!
   - А что? - сдержанно поинтересовался Павел Александрович.
   - Да ведь действительно краденным оказался. - Виктор Степанович тяжело вздохнул. - Я чуть всего не лишился. Хорошо, что Политбюро меня на поруки взяло. Ну а этот Петренко! Это просто поразительно, как люди перерождаются: в девятьсот пятом революцию организовывал, а в тридцать третьем у зампреда Совнаркома галстук украл!
   - Его наказали? - спросил Добрынин.
   - Расстреляли.
   Автомобиль пронесся мимо какого-то подмосковного поселка и выехал на широкое шоссе, а по сторонам шоссе . выросли здания заводов и фабрик, украшенных портретами и транспарантами.
   Виктор Степанович молчал. Добрынин тоже. Машина неожиданно въехала в тень, и на лобовое стекло упали первые капли дождя. Шофер снизил скорость. Сразу стало темнее и сумрачнее.
   - Третий день дождь! - пожаловался Виктор Степанович.
   Зажужжали "дворники", смахивая капли с лобового стекла.
   - Даже непонятно, почему это в Мытищах солнце, а в столице дождь! произнес Виктор Степанович.
   Добрынин не ответил. Он смотрел в окно на большие серые и черные дома, на редких прохожих, идущих под зонтиками по своим делам. И вдруг что-то остановило скольжение его взгляда, и он встрепенулся.
   - Остановитесь! - попросил он заторможенно, еще сам не понимая почему.
   Шофер нажал на тормоза, и машину на скользкой дороге чуть занесло.
   - Что, вам нехорошо? - заволновался Виктор Степанович.
   - Нет, - замотал Добрынин головою. - Я хотел сюда зайти...
   Виктор Степанович проследил за взглядом народного контролера и увидел широкие открытые двери центрального гастронома. Витрины этого магазина светились с такой силой, что освещали кусок улицы лучше всяких дорожных фонарей.
   - Ну пойдемте, зайдем! - предложил Виктор Степанович.
   В гастрономе было уютно и тепло. Его просторный зал, люстры, излучавшие свет, пирамиды неведомых товаров, яркие краски - все это напоминало Добрынину внутреннее убранство церкви и заполнило Павла Александровича внутренним благоговением. В стеклянных коробках касс . сидели красивые, все в белом, женщины, и, как показалось Добрынину, все они смотрели на него, ну и, конечно, на Виктора Степановича. Наверно, потому, что они были единственными посетителями гастронома.