Курков Андрей. Сказание об истинно народном контролере (География одиночного выстрела - 1)

   - Сорвалась,.. - жалобно лепечет беглый колхозник.
   - Ну и что? - спрашивает главный дезертир. - Ты видал, откуда она сорвалась?
   - Видал, - кивает Архипка-Степан.
   - И я видал! - говорит горбун-счетовод.
   - И я! И я! - шумят сзади мужские и бабьи голоса.
   - Ну туда и пойдем! Ясно? - спрашивает главный дезертир.
   Архипка-Степан кивает.
   - Давай, шагай! - командует дезертир. - А то народ взбунтуется! Ради чего товарищи погибли?!
   И снова медленное свое движение продолжает плохо организованная колонна; всякая обувь и копыта коровьи топчут дорогу, а два коня, что сами к людям вернулись, идут послушно без седоков по краю поля.
   А через какое-то время дорога грунтовая сворачивает налево, а люди все прямо идут, и уже поле у них под ногами, мягкое и нежное, а впереди холмы, покрытые лесом. И уверенно ведет их к цели беглый колхозник, не отрывающий своего взгляда от того места на небе, от той осиротевшей черной дырочки, еще недавно занимаемой звездой Архипкой. Ведет и становится злее, и увереннее в том, что и без звезды доведет он их в Новые Палестина, где останутся они навсегда и откуда если и уйдут, то только в Рай.
   Глава 18
   Наступал скорый октябрьский вечер, и школа уже была пуста. Лишь в директорском кабинете горела лампа. Освещала она пристальный взгляд висевшего на стене портрета Дзержинского и самого директора школы, Банова, сидевшего в неприятном раздумье за своим столом и время от времени отклонявшегося чуть в сторону, чтобы посмотреть пытливо на низ своих темно-синих брюк.
   - Вот черт! - буркнул он и, снова отклонившись, с силой влепил широкой ладонью по лодыжке.
   Потом он закатал одну штанину и присмотрелся к самой ноге. Что-то там показалось ему подозрительным, и он снова протянул вниз сильную руку, потом поднес к глазам что-то зажатое между большим и указательным пальцами и стал медленно и сосредоточенно разжимать эти пальцы. И вот в какой-то момент там показалась черная точечка, мелкое насекомое, давно знакомое Василию Васильевичу Банову. Это была блоха, и губы директора школы вследствие этого открытия скривились. Он передавил ее желтоватым ногтем пополам.
   Еще какое-то время размышлял Банов о неприятности открытия. Ноги его чесались уже давненько, но до сегодняшнего вечера он списывал все укусы, все красные бугорки на комаров, а оказалось совсем другое. И он вспомнил, где пережил первый за эту осень подобный укус. Было Это в день знакомства с Кларой Ройд у нее в квартире. "Как же она там живет?! Это же мучение!" - сочувственно подумал он. Потом достал справочник служебных телефонов, полистал, нашел Московскую санитарную станцию и, сняв трубку с аппарата, накрутил нужный номер.
   - Дежурный диспетчер слушает! - ответил по-военному четкий мужской голос.
   - Вы с блохами боретесь? - спросил Банов.
   - Конечно, - ответили на другом конце провода. - Говорите адрес.
   - Школа номер 36, Даев переулок, кабинет директора...
   - Завтра в три дня вас устроит?
   - А позже можно?
   - Конечно. Когда вам удобнее?
   - Часиков в шесть... И запишите еще один адрес. Это квартира. Второй Казачий переулок, дом 10/3, квартира 4.
   - Фамилия? - спросил голос.
   - Кого?! - не сообразил Банов.
   - Жильца!
   Василий Васильевич помолчал, подумал, потом произнес в трубку отрывисто, как ругательство:
   - Шкарницкий! И там тоже лучше вечером, часиков в семь.
   - Хорошо, - ответил мужской голос.
   - И пожалуйста, - добавил в трубку Банов. - Там, если в квартире и соседи есть, обработайте и их площадь.
   - Ясное дело! - ответил голос. - До свидания. Снова стало тихо. И только нога чесалась, но силы воли у Банова хватало, и он не реагировал на зов укушенной
   части тела.
   Жизнь шла хорошо, и почти все в ней радовало Банова. Можно сказать, что сам он стал больше мечтать, стал радостней и оптимистичней, и все благодаря Кларе Ройд. Был он ей во многом благодарен, но как бы скрывал это, так как думал, что и она благодарна ему за многое, а взаимная благодарность, как он считал, может нарушить спокойное счастье их встреч и вообще отношений, которые находились на несколько необычном для людей уровне, будучи больше обычной дружбы и как бы выше обычной советской любви.
   За окном темнело. Еще вчера в это время накрапывал дождь, а в этот день было сухо. Спокойное время шло медленно, не отвлекая Банова от приятных мыслей. Сегодня или завтра он позвонит Кларе и сообщит ей хорошую новость, новость о том, что одна ее мечта вот-вот исполнится. Ему удалось договориться с завотделом Наркомпроса о том, что получит он справку на двоих: на его самого и завуча Кушнеренко о необходимости "вышеупомянутым товарищам совершить по одному учебному прыжку с парашютом с целью повышения практических военных знаний директорско-учительского состава Наркомпроса". Под фамилией Кушнеренко вместе с ним прыгнет Клара, и, думая об этом, Банов даже не мог себе полностью представить ее радости. Хотя несмотря на его любовь к высоким местам, к колокольням и крышам, прыгать с самолета первый раз в жизни было страшновато, но тут же он укорял себя за трусливость, ставя в пример Клару с ее бесстрашными мечтами.
   Неожиданно раздался телефонный звонок. Банов снял трубку. Думал, что это Клара, но тут же вспомнил, что он не давал ей номер телефона.
   - Алло, товарищ Банов?! - спросил знакомый мужской голос.
   - Да.
   - Это из Наркомпроса. Побудьте у себя еще часик, к вам приедет курьер с пакетом. Пожалуйста, внимательно ознакомьтесь с бумагами! Всего доброго.
   Банов даже не успел попрощаться - наркомпросовец уже положил трубку.
   Настроение не то, чтобы испортилось, однако изменилось, ведь собирался он на крышу, думал посидеть часок-другой, полюбоваться полумрачной столицей. А теперь надо было ждать этого курьера...
   Чуть больше часа спустя прозвенел звонок. Курьер в военной форме молча вручил пакет небольшого размера с двумя сургучными печатями, тяжело залепившими склеенные бумажные швы, и тут же, козырнув, ушел. Директор закрыл двери, поднялся к себе. "Приказ Наркомпроса, - читал он, сидя уже в своем кабинете. Приказываю настоящим провести во вторник 13 октября сего года во всех школах Союза Советских Социалистических Республик, включая школы дипломатических корпусов, консульств и торговых представительств, располагающихся за рубежом, единый учебный день для учителей всех предметов и классов, за исключением директоров школ, по особой программе. Этот день должен быть полностью посвящен написанию всеми учителями сочинения по одной из предложенных тем. Написание сочинений проводится под контролем комсомольских активов школ. Учителя, находящиеся в момент написания сочинения в командировках или на излечении, обязаны в течение 24 часов предоставить свои сочинения директору ближайшей школы или же школы, к которой они прикомандированы. Каждое сочинение пишется на отдельных сдвоенных тетрадных листках. На первой титульной странице учителя указывают свои ФИО, номер и адрес школы. Написанные сочинения складываются директором в отдельную папку, к которой прилагается учетная записка. После этого папка хранится в кабинете директора под его личную ответственность вплоть до приезда специального курьера Наркомпроса. Директорами и комсомольским активом сочинения учителей не оцениваются и не проверяются.
   Приложение 1. Темы сочинений.
   1. "Достижения советской школы за последние десять лет. Мой вклад в общеобразовательный процесс".
   2. "Моя семья до и после 1917 года".
   Дочитав, Банов спрятал приказ в сейф, положив его поверх сочинения ученика 7-Б класса Роберта Ройда, а сам полез на крышу. Дождь не шел, а значит крыша была сухая.
   Кларе он позвонил следующим вечером после ухода работников Московской санитарной станции. В кабинете пахло химикатами, но Банов не обращал на это внимания.
   - Алло, - раздался в трубке приятный женский голос.
   - Добрый вечер! - довольно пробасил Банов.
   - Василий Васильевич! Здравствуйте! - голос у Клары был радостный, не то, что во время их знакомства. - Ой, у нас здесь сегодня такое было!
   - Что? - поинтересовался Банов.
   - Соседа забрали на отселение за нарушение санитарных норм. Обработали всю квартиру против блох и тараканов, теперь все так пахнет! Да, и сказали, что я могу претендовать на освободившуюся площадь!
   - Ну вот и хорошо! - произнес Василий Васильевич, не совсем понявший, что там произошло со Шкарницким. - А у меня для вас хорошая новость! Угадайте!
   - Ну... не знаю, честное слово, - после паузы забормотала Клара. Скажите!
   - В субботу семнадцатого мы с вами прыгаем с парашютами!
   - Ой! Правда?! Как вам удалось?
   - Я же обещал! - с ощущением гордости за свою верность слову произнес директор школы. - А как там Роберт?
   - Хорошо. Уже все тройки исправил, его же выбрали комсомольским вожаком класса...
   - Вот видите! - снова довольным голосом проговорил Банов. - Ну ладно, я вам в пятницу позвоню вечером и сообщу, где встречаемся и в котором часу.
   - А до пятницы мы не увидимся? - спросила Клара. Банов помолчал несколько секунд, вздохнул.
   - Я, честное слово, хотел бы. Обещаю, если будет время, я вам раньше позвоню!
   - Ну хорошо! До свидания! - проговорила Клара. В тишине кабинета Банов пил чай и думал об этой интересной женщине. Она уже хотела встречаться с ним, с Бановым, почаще, но это немного пугало Василия Васильевича. Он боялся, что частые встречи в конце концов сделают из них обычных хороших друзей, и тогда пропадет эта как бы сумасшедшая романтика. Нет, Банов знал наверняка, что позвонит ей только в пятницу вечером. Позвонит, извинится, что был очень занят всю неделю, и сообщит место встречи в субботу, и уже тогда, в субботу, даже трудно, да и страшно представить - они будут вдвоем в небе под куполами парашютов, и, может быть, у них будет даже немного времени, чтобы поговорить, помечтать во время полета. Совершенно сумасшедшая идея, но как легко она воплощалась в жизнь! И что для этого потребовалось? Почти ничего. Один телефонный звонок в Наркомпрос. Снова ощутив гордость за самого себя, Банов улыбнулся широко и искренне.
   Октябрьский вечер снова был сух и темен. За окном что-то жужжало наверное, какое-нибудь насекомое сопротивлялось наступлению прохлады и не желало засыпать или умирать на зиму.
   Глава 19
   Продолжалась синяя полярная ночь, подсвеченная многоцветными небесными волокнами, и летели по ней аэросани, в которых поеживался, бодрясь, комсомолец Цы-бульник, время от времени посматривая на приборную доску, а на сидении рядом дремал народный контролер Павел Александрович Добрынин. Дремал он и слышал в дреме своей лай родного пса Митьки, и сразу же, сквозь этот лай, словно был это и не звук, а какой-то особый вид теплого тумана, проступало милое и простое личико его жены Маняши. Смотрела она на него, своего мужа, сквозь этот теплый лай и улыбалась широкою деревенскою улыбкою. И от этого видения улыбался и сам народный контролер, улыбался с закрытыми глазами, из-за чего комсомолец Цыбульник с интересом поглядывал на лицо пассажира, думая, конечно, о чем-то своем.
   Неизвестное время провели они в пути. Уже и сам Цыбульник засыпал на ходу со штурвалом в руках, и будь это улица, а не сплошная снежная равнина, наверняка врезались бы аэросани или в избу, или в фонарный столб. Но здесь такой опасности не было. Наконец комсомолец облегченно вздохнул и замедлил движение аэросаней. Тише стал и рев двигателя, и, наверно, поэтому проснулся Добрынин, протер глаза, посмотрел по сторонам, а потом - вперед.
   А впереди показался маленький одинокий домик с красным флажком на крыше.
   - Это что, село или город? - спросил Добрынин, тщетно пытаясь вспомнить якутские определения населенных пунктов.
   - Пригород! - ответил Цыбульник, и голос его показался народному контролеру не совсем довольным.
   Подогнав аэросани к самому порогу, комсомолец остановил их, отключил двигатель и спрыгнул на снег.
   - Вот сволочи! - буркнул он негромко, подойдя к двери.
   - Кто? - поинтересовался Добрынин.
   - А хер их знает! Проходи! - И, открыв двери, комсомолец пропустил вперед Павла.
   Домик был двухкомнатным и холодным. На полу валялись обрывки бумаг, какой-то мусор.
   Цыбульник, зайдя следом за контролером, неожиданно рванулся вперед, подбежал к маленькой тумбочке, сделанной, как видно, из военного ящика, распахнул дверцу и громко выматерился, уставясь на пустые полочки.
   - Чего там? - спросил Добрынин, подходя к комсомольцу со спины.
   - Сперли! - кратко ответил Цыбульник. - Найти бы этих сук и расстрелять!
   - А что сперли-то?
   - Три чистых тетради и комсомольские взносы.
   - А кто ж это мог здесь?! - вслух удивился народный контролер.
   - Кто-кто! Эскимосня местная! - пробурчал комсомолец. - Ну я им устрою!
   Через пару минут Цыбульник немного успокоился, затопил печку-буржуйку, такую же, какая стояла в аэродромном домике, сделанную из бензиновой бочки. Принес из второй комнатки разломанных досок.
   - Спать будете здесь, - показал он Добрынину на коротковатую деревянную кровать, сбитую, как Добрынину показалось, из тех же военных ящиков, украшенных разными трафаретными знаками и длинными рядами секретных цифр.
   Постепенно воздух в домике нагрелся. Цыбульник улегся на вторую, точно такую же коротковатую кровать и, сказав, что поспит немного, захрапел.
   Добрынин тоже прилег, но спать не хотелось - видно, в аэросанях он достаточно отдохнул. Да и предчувствие скорой работы бодрило его, возбуждало мысли и воображение, хотя и не совсем понятно было ему, с чего он начнет исполнение своих обязанностей в таком пустынном и северном месте.
   Как обычно в минуты бодрого покоя, вспомнил он о подаренной товарищем Калининым книжке и даже сходил в сени, где оставил котомку с вещами, принес ее, родимую, и опустил на деревянный пол у своей кровати. Но тут его опять захватили мысли и воспоминания, и не достал он из котомки книжку, решив заняться чтением в другой раз, который наверняка случится скоро.
   Снова прилег, положил голову, на твердую подушку, покрытую шершавой мешковиной, и зажмурил глаза, чтобы легче было думать о том теплом и семейном прошлом, которое, как казалось, радовало его многие годы назад, хотя на самом деле было все это совсем недавно, и только физические расстояния между этим прошлым и сегодняшним его северным состоянием измерялись огромными и даже немыслимыми цифрами, которые сравниться могли только с рядами цифр на этих примелькавшихся здесь Добрынину ящиках для всякого военного снаряжения.
   А вскоре Цыбульник проснулся, встал, походил по комнатке, разводя руки в стороны с целью физической зарядки, и даже присел пару раз.
   - Ну что, - произнес он бодро, отдохнувшим голосом. - Попьем чайку и поедем знакомиться с городом!
   Добрынин, заметив изменение тона комсомольца, обрадовался и сам потянулся, взбадриваясь и набираясь жизненной энергией.
   Чай вскипел быстро - примус у комсомольца работал отлично и гудел чуть-чуть потише аэросаней, извергая из себя голубоватое керосиновое пламя, которое жадно лизало прокопченное днище медного, давно не чищенного чайника.
   "Не хозяин!" - подумал Добрынин, бросив взгляд на чайник и припомнив другой, блестящий как зеркало чайник в аэродромной избе.
   А Цыбульник разлил уже чай по двум простым солдатским кружкам, стоявшим на той самой тумбочке, которую кто-то обчистил в отсутствие хозяина дома.
   - У тебя к чаю что-нибудь есть? - спросил он. Добрынин подумал и вспомнил, что Осталось в котомке только два надкушенных сухарика.
   - Нет. Все там на аэродроме съели...
   - Ну ладно, - по-простецкому махнул рукой комсомолец и вытащил из-под своей кровати маленький железный сейф, открыл его особым толстым ключом, и сразу же на тумбочке появилась коробочка с колотым сахаром и пачка печенья, на которой был нарисован красноармеец на посту. Печенье так и называлось - "На посту" и по вкусу напоминало казенные сухари, хотя и было значительно мягче.
   - Э-э-эх! - вздохнул, кусая печенье, комсомолец и мотнул головой, словно хотел что-то душевное сказать.
   - Трудно? - спросил Добрынин, уловив что-то знакомое в этом вздохе.
   - Да-а-а, - протянул Цыбульник. - Нелегко.
   - Ну а какие здесь трудности?
   - Разные, - ответил комсомолец. - В основном, конечно, это трудность работы с местным.населением. Они ж дикие. По-человечески, по-русски, только двое говорят, из них один шаман - местный поп, а значит враг рабочего класса, а второй - просто вылитый предатель. А остальные - забитые необразованные люди и почти все - воры!
   - Да-а-а... - протянул в свою очередь Добрынин, понимая Цыбульника и вспоминая о своем родном колхозе, в котором, правда, по-русски говорили все.
   - Я здесь уже второй год, - после очередного вздоха, продолжил комсомолец. - А сколько уже сделал! Просто не верится! Составил карту вредных мест, заменил двух идолов...
   - Чего? - переспросил Добрынин.
   - А-а, - тот махнул рукой. - По дороге в город покажу, объяснить это трудно. Бери сахар, только Кривицкому о сахаре не говори!
   - А что - отберет? - поинтересовался Добрынин.
   - Конечно, отберет. - Цыбульник кивнул. - Щаман ужас как сахар любит. А он же теперь заместитель Кривицкого.
   - Как?! - воскликнул народный контролер. - Местный поп - заместитель у главного коммуниста города?!
   - Да, - сказал Цыбульник. - Ну а что делать? Второго коммуниста здесь на ближайшие тысячу километров нет. Ну приняли мы в партию три северных народа, ну тех, что здесь поблизости живут, но они же по-русски ни бум-бум, и кроме того все - воры. А шамана они все равно слушаются, что он им скажет, то и делают. Ну а говорит он им то, что Кривицкий ему скажет.
   - А-а-а, - понял Добрынин. - Значит шаман - это представитель местной интеллигенции, на которую надо опираться?!
   - Да, точно! - подтвердил комсомолец добрынинскую мысль. - Представитель, но все равно сволочь! А сахар как любит! Ни одна лошадь так сахара не любит, как он!
   Упоминание о лошади заставило Добрынина убрать с лица улыбку. Вспомнился теперь народному контролеру конь Григорий, глупо и незаслуженно погибший в снегах этого жестокого Севера.
   - Так что лучше при нем и не говорить о сахаре.
   - А ты сюда откуда приехал? - спросил комсомольца Добрынин, все еще находясь в размышлении о трагической судьбе коня.
   - Я? С Украины. С Житомирщины. Там у нас богатые земли! Не то, что здесь куда ни плюнь - снег. Да ведь и не плюнешь по-нормальному!
   - А я из Манаенковской области... - сказал Добрынин. - У меня там жена осталась, двое ребятишек и пес.
   Дальше чай пили молча. Видно, каждый окунулся в свое прошлое и нежился мыслями в нем, не желая возвращаться так быстро к сегодняшним проблемам и заботам. Цыбульник то и дело подтягивал нижнюю губу, словно хотел укусить ее-и было понятно Павлу, что о чем-то комсомолец жалеет, грустит о чем-то, но не спрашивать же его об этом, ведь и Добрынину тоже есть о чем пожалеть, хотя жалость эта будет неразумной и ненужной, так как пожалеть он может лишь о том, что оставил свою семью на не определенное Родиною время.
   - Ну что, - Цыбульник, допив чай, поднялся. - Поедем?! По дороге я тебе одно место покажу.
   Перед тем, как выйти, комсомолец уложил сахар, недоеденное печенье и коробочку с чаем в сейф, закрыл его толстым коротким ключом и задвинул под свою кровать.
   Добрынин прихватил котомку, и они отправились дальше. Снова ревел двигатель, и свистел, разрезая морозный воздух, пропеллер. Аэросани неслись по гладкому снегу под волнующимися и светящимися волокнами северного неба. Неслись, повинуясь уверенным рукам Цыбульника.
   Земля, покрытая снегом, начинала впереди немного горбатиться, искривляя линию горизонта, неясного, но все-таки видимого, несмотря на ночь. Комсомолец сбавил скорость, и аэросани легко преодолели первые холмики и неглубокие впадинки, похожие на блюдца.
   - Подъезжаем! - сообщил Цыбульник. Добрынин с нетерпением вглядывался в окружавшую их ночь, видел холмы, видел снег, но больше ничего видно не было.
   Еще через какое-то время комсомолец молча указал рукою на более высокий холм, возникший впереди.
   - А что там? - спросил народный контролер.
   - Сейчас увидим! Главное, чтобы там никого не было.
   Перевалив через тот высокий холм и уже при выключенном двигателе скатившись вниз, аэросани остановились около действительно странного места. Добрынин из-за любопытства спрыгнул на снег первым и тут же быстрыми шагами подошел к круглой площадке коричневого цвета - видимо, специально очищенной от снега. Посередине площадки из мерзлой земли торчал деревянный столб, оканчивавшийся, как показалось Добрынину, знакомой человеческой головой. А под столбом черным пятном лежала зола.
   - Что это? - спросил Добрынин.
   - Вот это? То, о чем я и говорил. Святое место. Раньше здесь было чуть-чуть по-другому: стояло несколько простых столбов-идолов. Но мы тут немного изменили. Оставили один столб с бюстом Ильича.
   - А зачем? - искренне удивился народный контролер.
   - Как зачем? - тоже искренне удивился вопросу контролера Цыбульник. - Есть же специальная программа "ПО ОБЛЕНИНЕНИЮ ЗАПОЛЯРЬЯ И ДАЛЬНЕГО ВОСТОКА". Вот по этой программе надо перестроить все культовые места северных народов в ленинские уголки и агитплощадки. Я пока только два таких места переделал, а здесь рядом еще мест двадцать. Но вот бюстов не хватает. Я заказывал тридцать, а прислали два.
   Добрынин слушал комсомольца с большим интересом. Сразу появилось и утвердилось в душе Добрынина уважение к этому сильному человеку, променявшему богатые земли Житомирщины на сплошные снега Заполярья. И с горечью он подумал о своей недавней слабости, когда то ли в полудреме, то ли в другом не совсем сознательном состоянии он чуть не пожалел о том, что оставил далеко позади свою семью, которую, конечно, любил он горячо, но все-таки не так горячо, как Родину. Ведь ясно "было и без обдумывания, что Родина у человека одна, а семей может быть несколько.
   - ...а здесь они своих сжигают, - показал Цыбульник рукой на след от костра.
   - Мертвых что ли?
   - Как когда, - ответил комсомолец. - Я ни разу не видел, но думаю, что и живых тоже. В жертву приносят, чтобы охота лучше была, чтобы рыба ловилась. Такие у них заблуждения.
   - В жертву?
   - Да, идолам своим. Ну теперь это, конечно, уже не так. Постепенно отучаем их. Теперь они одному идолу приносят. И даже Ленина как-то по-своему назвали. А совсем скоро, когда старые заблуждения начнут забываться, мы во всех этих местах полноценные памятники вождю поставим и приучим эскимосню цветы к памятникам приносить, а не людей сжигать под ними. Это же дикость прямо какая-то. Я как только прибыл сюда - удивлялся страшно, а теперь привык и просто жду.
   - Да-а-а...- выказал удивление народный контролер.- А живут они как? Ну там жены у них есть? Дети?
   - Да есть, конечно, - отвечая, комсомолец подошел поближе к столбу, поверх которого был укреплен бюст Ильича, и стал внимательно разглядывать этот бюст. Что это они там на плече у Ленина вырезали?! А? - спросил он сам себя и потянулся на носочках еще выше.
   - А что там?
   - Рыба какая-то с клыками, - говорил Цыбуленик. - Нет, это, наверно, морж.
   - Морж? А это что?
   - Зверь морской, - объяснил кратко комсомолец. Потом обернулся к Добрынину и продолжил: - Очень злой зверь. Если в стадо соберется - может много людей убить, особенно рыбаков. Это они, наверно, в религиозных целях на плече у вождя моржа вырезали. Тоже, наверно, для удачной охоты.
   Подивился Добрынин местным заблуждениям: уж и впрямь - на что русский народ заблуждаться любит и умеет, но до идолов и до сжигания людей дело не доходило. Значит Север - место серьезное, и послали его сюда не просто так. Видно, есть здесь что проверять и контролировать.
   Вернулись к аэросаням и продолжили путь в направлении города Хулайбы.
   * * *
   Город Хулайба состоял из трех больших деревянных изб и нескольких чумов. Лежал город в ложбинке между трех холмов, причем на вершине одного из холмов так же, как и на крыше аэродромной избы, стоял ветроопределитель, и его полосатый красно-белый сачок то надувался, наполняясь морозным ветром, то безвольно опадал, что свидетельствовало о непостоянстве движения воздушных масс.
   Выйдя из аэросаней, Добрынин и Цыбульник зашли без стука в избу, на двери которой значилось "Хулайба дом №". Зашли, остановились перед следующей дверью. Тут уж комсомолец постучал и, услышав донесшийся с другой стороны выкрик, открыл дверь.
   В просторной комнате было тепло. Буржуйка стояла в самом углу, и было слышно, как шипят и потрескивают в ней горящие дрова. Рядом тоже лежали дрова березовые. Добрынин залюбовался кудряшками березовой коры и даже не посмотрел на человека, который, поднявшись над своим столом, приветствовал вошедших приятною улыбкой.
   - Ну с приездом! - говорил человек. Добрынин спохватился, обратил на него свое внимание. Кивнул.
   - Я - Кривицкий, - объявил человек, встретившись с народным контролером взглядом. - Председатель Хулайбы. А вы - Павел Александрович Добрынин? Верно?
   - Да, - подтвердил Павел.
   - Ну, очень рад! - сказал Кривицкий. Потом обернулся к комсомольцу. Техника не подводила?
   - Нет, - отчеканил тот. - Лучше самолета! Добрынин разглядывал Кривицкого и делал о нем свои выводы. Видно было, что человек он сильный и большой, высотой с комсомольца Цыбульника, но лицо имел бабье, и это не то, чтобы совсем не понравилось народному контролеру, но вызвало в нем кое-какие сомнения относительно твердости характера.
   В комнате же все свидетельствовало наоборот - о твердой руке хозяина. И стол, широкий и достаточно длинный, и красное знамя, стоявшее в другом углу, установленное в специальную крестовину. А кроме того на стене над столом висел очень необычный портрет самого Кривицкого. На другой же стене - обычный портрет вождя Ленина, читающего газету "Правда". Под портретом Ленина чернел солидный, метра полтора в высоту, несгораемый шкаф.