Кууне Янис. Каменный Кулак и Хрольф-Потрошитель

   На Окселёзунде сын бондэ соприкоснулся со своей новой Долей. Железных дел мастера прознали, что Хрольф везет на Бирку почти сотню здоровых молодых фольков, и насели на него с просьбами уступить им добычу по баснословно высокой цене. Шеппарь и представить себе не мог, что за ругиев будут давать по восемьдесят крон за голову. Эх, кабы знать, так он, потратив еще денек, купил еще два кнорра!
   Хрольф был уже готов согласиться на посулы окселёзундских рудоплавов, но вовремя спохватился. Если он продаст большую часть фольков, то кто поведет кнорры дальше. Едва ли на Окселёзунде он найдет вольных гребцов, да и сколько серебра они запросят за то, чтобы отвести грузовые посудины Хрольфа на Бирку. Плавильных дел умельцы признали правоту шеппарских слов и предложили купить фольков вместе с кноррами. Дескать, грузовые суда им тоже до зарезу нужны. За два старых корыта Хрольфу обещали серебра как за три новых. Это было уже выше всех корыстных мечтаний недавнего потрошителя сумьских засек, и он поспешил согласиться… но при одном условии. Хрольф настаивал, чтобы новые хозяева его добычи последовали за ним на Бирку, дождались там, пока кнорры будут разгружены и только после этого забрали своих людей и корабли. Услышав о такой прихоти, окселёзундцы заскребли в затылках, но, видать, даже это не уменьшало их выгоды.
   Еще три дня Хрольф поднимался от Окселёзунде до Мэларена. Однако прямо на Бирку шеппарь не поплыл. Манскап недоумевал, но, будучи наслышан про выгодный торг с плавильщиками, возражать не стал.
   А Хрольф тем временем нашел в Виксбергеватагу плотников и отправил их на Бирку вместе со своим помощником Аве и целым плотом отборного бруса.
   Людей Хрольфа снедало любопытство. Чего нельзя было сказать про невольников и их новых хозяев, которые уже скрежетали зубами от странных затей взбалмошного шеппаря. Однако прошло еще целых два дня, прежде чем он приказал манскапу двигать корабли к варяжской вольнице.
   Берег заливчика, не в пример первому появлению Волькши и Олькши на Бирке, был весьма многолюден. Даже, пожалуй, слишком многолюден для обычного дня. Вряд ли все люди, что толклись в тот час на пристанях, пришли туда по насущному делу. Было видно, что многие пришли снедаемые любопытством.
   – Roth sakta! ^[38]– покрикивал шеппарь, вырядившийся так, как не одевался даже ко двору синеуса Ларса. – Еще медленнее, Гарм вас раздери.
   Манскап таращился по сторонам, но не мог понять, куда Хрольф направляет свой драккар. Там, где еще в середине Травеня почти тонули в воде шаткие мостки, над волнами озера возвышался широкий и прочный настил, уходивший от берега так далеко, что три кнорра враз могли причалить к нему с одной стороны, оставив другую для драккара.
   На новом причале, уперев руки в боки, стояла Фриггита и хмурила лоб, силясь понять, откуда у ее непутевого мужа взялось серебро на такие знатные мостки, и, главное, отчего у Хрольфа теперь четыре корабля вместо одного, в то время как у нее на шее, как и прежде, всего два серебряных обруча.

Новые мостки

   Весь путь от Волина до Бирки Волькша был молчалив. Так же скуп на слова он был лишь в ту пору, когда драккар Хрольфа летел вниз по весеннему полноводному Волхову, Ниену и дальше вдоль берегов Сумьского залива.
   Только на этот раз Волкану не нашлось места на сундуке, так что ему нечем было унять немилосердные терзания, что раздирали его с яростью лаек, обложивших медведя. Вглядываясь в морскую даль, Волькша думал о Кайе. Ее золотистые волосы грезились ему в солнечных бликах. В криках морских чаек он слышал ее смех. Он снова и снова гулял с ней по борам, болтал о повадках зверей, грибов и ягод, потешался над ее доверчивостью и внимал олоньским сказаниям. Снова и снова видел он кичливого селезня, несущегося над берегом реки, поражался точности полета стрелы с каменным наконечником и той беззаботности, с которой девушка перед ним обнажилась…
   Но на этом месте его видения начинали преображаться. Волосы девушки стремительно рыжели, перехват стана сужался, а бедра, напротив, наливались женской статью. Как ни противился Волкан, как ни гнал от себя это наваждение, Эрна снова и снова ложилась рядом с ним, и он тонул в дурманящей неге ее ласк. В такие мгновения ему хотелось подойти к ругийке и обнять ее или хотя бы вдохнуть сладкий запах молока, который она источала. В такие мгновения он знал, что будет защищать Эрну от невзгод до последнего вздоха, что сделает все, дабы она позабыла все гнусности, выпавшие на ее долю. И тогда он снова видел перед собой веснушчатое лицо Кайи, и от этого погружался все глубже в пучину разлада с самим собой.
   Он не мог поведать свою кручину ни родному Яриле, ни варяжскому Ньёрду. Он не доверил бы ее ни одному человеку, будь то сызмальства знакомый Олькша или просоленный морскими ветрами и трепанный жизненными неурядицами Хрольф. Стоило ему подумать об этом разговоре, как ему слышался их язвительный смех и грезились издевательские ухмылки. Дескать, из-за баб кручинится только юродивый да малахольный, всем прочим, буде они в силе да при мужицком соку, бабой потешиться, как высморкаться. Рыжий Лют говаривал так лет с четырнадцати, а то и раньше. Не оттого ли и приключилась с ним та неурядица в доме Кайи, после которой он на веки вечные потерял туда дорогу? То-то он чуть ли не год носом шмыгал да с тоски сох…
   Мысль о том, что олоньская охотница всегда относилась к нему как к брату, а сама, невзирая на свои же слова и поступки, загадывала на Ольгерда, больно резанула Волкана по сердцу. И в то же время точно приоткрыла дверь в перетопленной бане Волькшиных терзаний. Свежий воздух ворвался в его рассудок и разделил наконец Кайю и Эрну. Годинович мысленно поставил их перед собой и начал рассуждать здраво. С чего он решил, что Кайя ждет не дождется его, Волькши, появления в доме на деревьях? Она прекрасно жила и до их встречи на берегу зимней Ладожки. Не потеряйся Торхова телочка, они бы с ней и вовсе не встретились вновь. Она, Кайя, не очень-то искала встречи с тем, кто спас ее от поругания. А ведь дорогу в Ладонь она знала куда как хорошо… Идя по шаткой гати этих рассуждений, Волькша дошел до того, что его вмешательство в похотливые дела между Олькшей и Кайей показалось ему не таким уж и благодетельным. Вспаши той зимой Рыжий Лют девичью новь олоньской охотницы, крики и причитания о Лемби забылись бы в пылу любовных утех, после чего зажили бы Олькша с Кайей душа в душу…
   От таких дум Волкан день ото дня погружался все глубже в омут гнетущей тоски. Так гадко на сердце, как в дни возвращения с Волина на Бирку, ему еще никогда не было.
   – Что печалит моего господина? – осмелилась спросить Эрна, когда суда Хрольфа дожидались неизвестно чего в Виксберге.
   – Я же просил… – простонал Волькша, зарываясь лицом в ладони.
   – Извини… Извини. Это пока сильнее меня… – пролепетала Эрна и уже собиралась уйти подальше с глаз Варга.
   – Это ты меня прости, – сказал Волькша, поднимая глаза.
   Молодая женщина оторопела. Таких слов от человека, которого викинги величали Каменным Кулаком, она никак не ожидала.
   Волкан долго, не мигая, смотрел на Эрну. Он узнавал и не узнавал ее. То ли за время плавания она изменилась, то ли в Хохендорфе он ни разу не посмел взглянуть на нее так пристально. Но только теперь он увидел задорные веснушки на ее миловидном лице, маленькую темную родинку над губой, яркий, похожий на лепестки василька, узор ее зениц.Теперь он почему-то не чувствовал, что она старше его. Даже сугубая женственность ее стана показалась Волкану сродни девичьей, невестинской, не потраченной на домашние хлопоты, пышнотелости.
   Медленно, но необратимо радостная улыбка озарила Волькшино лицо. Не сразу почувствовав ее тепло, Эрна свела брови домиком и приготовилась услышать нечто ужасное, нечто, за что сам Каменный Кулак предварительно попросил прощения. Но Годинович продолжать улыбаться, глядя ругийке в глаза. И она оттаяла. Уголки ее губ тоже потянулись кверху, а через несколько мгновений между ее пурпурных ланит засияли белые, какие-то даже слишком белые и крепкие зубы. Эрна сделала шаг вперед, точно собираясь обнять Волкана, но сдержала порыв. И вдруг на ее щеках заблестели слезы.
   Волкан не знал, куда деть руки. Он бесцельно теребил складки своей одежды, пока его пальцы не нащупали за пазухой что-то твердое размером с ладонь. А он-то уж и забыл о нем, о янтаре, найденном на эстиннском берегу. Помнится, Волькша тогда первый раз в жизни вступил на Янтарный берег, и Восточное море тут же сделало ему такой роскошный подарок. Это же море привело его к Эрне, чьи волосы были похожи на янтарные волны. Янтарь к янтарю…
   – Вот, – сказал Волкан, протягивая ругийке необработанный алатырь. За то время, пока Годинович носил его в потайном кошеле, тот натерся о полотно и теперь поблескивал, точно гребень, который Торх подарил синеокой Раде.
   – Вот, – повторил Волькша. – У меня больше нет ничего, что я мог бы тебе подарить, а мне так хочется… Из него можно сделать… гребень или, если захочешь, бусы… Что тебе больше нравится?
   – Варг… Мой… – Эрна осеклась, чуть не вымолвив запретное слово. – Но фолькам не делают подарков, тем более таких. Их подарок – сохраненная жизнь… а мой еще и вызволение из… Хохендорфа. Фолькам…
   – Эрна, – оборвал ее Волькша. – Ты – не фолька! Пока я жив, у тебя никогда не будет господина. Это я тебе говорю, Волкан Ладонинский…
   В эту ночь Волькша не позволил Эрне ночевать на корабле вместе с пленниками. Хрольфов манскап, пополнившийся тремя турпилингами и Эгилем Скаллагримсоном, едва вмещался на постоялый двор Виксберга. Полатей на всех не хватало, и шёрёверны спали вповалку на полу. Даже зная, что никто из гребцов не будет перечить Каменному Кулаку, Волькша не решился привести Эрну в общую горницу, так что они с ругийкой устроились ночевать на сеннике, постелив старый парус поверх остатков прошлогоднего покоса. Они возлегли рядом и затихли. За тонкими стенками сенника кто-то бродил в ночи. В стайке посапывала скотинка. Волкан точно нырял из проруби в кипяток и обратно, но при этом не шевелил даже кончиками пальцев. Ругийка тоже не шелохнулась. Ждала ли она ласк или просто наслаждалась теплом Волькшиного плеча? Как бы то ни было, но она вскоре крепко заснула. Варг обнял ее, уложил ее голову себе на грудь и долго гладил непослушные волосы. От Эрны головокружительно пахло молоком и чем-то пряным.
   Утром Волкан проснулся с мыслью о том, что ему нужен дом. Он не приведет ругийку к Хрольфу, пусть даже тот отгородит им особую клеть. В какое-то мгновение Волькше пригрезился сруб на деревьях, но он нещадно отогнал это видение. Нет, он обзаведется настоящим домом. Будь дело в Ладони, братья и соседи помогли бы ему срубить остов и поставить крышу за полмесяца. На обустройство ушло бы еще несколько, две-три седмицы. К концу Липецаон смог бы там жить. Но Волкан был далеко от родных мест, а на Бирке его единственным помощником было серебро.
   Серебро, серебро…
   В это утро Волькша взглянул на Хрольфовы кнорры совсем другими глазами, и слово «добыча» наполнилось для него иным смыслом. Его вдруг взволновал вопрос: как велика будет его доля в том, что везет на Бирку Хрольф. Он уже собирался спросить об этом шеппаря, но тот как раз повелел готовиться к отплытию.
   – Волькш, ты чего сегодня какой-то… навостренный? – спросил его Ольгерд. – Шлялся где-то всю ночь. А? Тискался, что ли, со своей рыжей? Дал бы и мне разок ее помять? А, братка?
   Щелкнули костяшки Волькшиных кулаков. Темные ободки серых зрачков налились мраком грозовой тучи.
   – Заткнись, – холодно выдохнул он. – Ты слишком быстро становишься варягом. Не по-словенскому обычаю просить чужую женщину взаймы, точно скотину на пахоту. Если ты еще хоть раз посмеешь даже в мыслях гнусно отнестись в Эрне, то я тебе больше не соплеменник, забуду и кто ты, и как тебя звать. Понял?
   – Да ты что? – взвился Рыжий Лют. – Пугаешь? Из-за бабы сродника пугаешь? Из-за фольки?
   – Она – не фолька! – рявкнул Волкан.
   – А кто? – ярился Олькша. – Жена она тебе, что ли?
   – Не твое дело, ягонь конопатая, – буркнул Волькша.
   – Что! Как ты меня назвал? Да я тебя сейчас порву на куски, погань латвицкая!
   Волькша нагнулся и черпнул горсть прибрежного песка.
   – Олькша, МНЕ НАДОЕЛО ТЕБЯ ВРАЗУМЛЯТЬ! – сказал он слова, которые в прежние времена и впрямь отрезвляли Рыжего Люта. Годинович почти не надеялся, что они подействуют. Варяжская земля в кулаке не придала Волкану и малой толики той силы, которую источала родная, Ладонинская. Если бы началась потасовка, Каменному Кулаку пришлось бы уворачиваться и уклоняться, пока они с Ольгердом не оказались бы рядом с драккаром Хрольфа. Однако заветные слова и памятное движение вразумили-таки Олькшу и он охолонул.
   – Ты это серьезно? – спросил он.
   – Что серьезно? – уточнил Волькша.
   – Хочешь на ней жениться?
   – Не твое дело, – насупился Годинович.
   – Да брось! – едва не рассмеялся Рыжий Лют. – Жениться на первой бабе, которую облапал?! Да ты спятил! Мы же теперь варяги. Да у нас в каждом походе по пятку таких будет!
   – Заткнись! – опять повысил голос Волкан и устрашающе поднял кулаки.
   – Да ладно тебе, Волькш, – сказал Олькша и отступил на шаг. – Дело, конечно, твое. Но я бы…
   – Ты бы лучше вспомнил о Кайе! – не сдержался Волькша.
   – А что? – набычился Рыжий Лют. – Кто это? – издевательски спросил он. Кровь прилила к его конопатой морде. Ни разу со времен похода в барсучий город парни не говорили об олоньской охотнице. Но судя по последним словам, Волькша знал о неудачном сватовстве Ольгерда. С чего бы тогда иначе ему поминать Кайю?
   – Никто, – бросил Волкан и двинулся к мосткам, возле которых стоял драккар Хрольфа и три его кнорра.
   Чувствуя, как ярость клокочет у него в жилах, и памятуя слова Годины о том, что гнев – худший из советчиков, Волькша решил отложить разговор о дележе добычи на более спокойное время. Он же не знал, что прямо на причале Фриггита насядет на шеппаря с бабьей склокой.
   Жена Хрольфа начала вопить о том, что ее муженек держит ее в черном теле и наряжает в обноски чужих фольков, едва только драккар оказался в досягаемости ее истошного крика. Такие наветы и оскорбления не могли прийти в голову даже Рыжему Люту, а уж от его сквернословия порой краснел сам задира Локки.
   Хрольф побагровел, как клюква.
   Люди на берегу хватались за животики, внимая разнузданной обличительнице. Никто не верил в то, что на поле супружеской брани Хрольф настолько плох, но до упаду смеялись все, кто находился на безопасном расстоянии от мужа Фриггиты.
   Олькша, понимавший в бабьем крике в разы меньше прочих, и то лыбился от уха до уха. Он не преминул подобраться к Волькше, хлопнуть по плечу и многозначительно подмигнуть. Дескать, что, братка, хочешь, чтобы и тебя вот так же из походов встречали?
   Волкан нахмурился и отвернулся.
   Когда Хрольф шагнул с драккара на мостки, Фриггита уже дошла до исступления. Она перегородила шеппарю дорогу и требовала немедленных ответов на вопросы, которые якобы задала мужу еще до его отплытия. Племянник Неистового Эрланда молча отступал по причалу в глубь озера. Оказавшись на дальнем краю мостков, он остановился, тяжело вздохнул и… столкнул Фриггиту в воду.
   То ли она растерялась от неожиданности, то ли вовсе не умела плавать, но, оказавшись в озере, жена Хрольфа начала тонуть. Не обращая внимания на ее мольбы о пощаде и милости, шеппарь вернулся к драккару и потребовал копье.
   – А может, не надо, Хрольф? – спросил Эгиль, подавая ему грозное оружие.
   Ответа не последовало.
   Так же неторопливо племянник Неистового Эрланда вернулся туда, где барахталась в воде его жена. Все вокруг затаили дыхание. Хрольф поиграл копьем, ища на нем сподручное место. От ужаса Фриггита даже перестала кричать. Она то погружалась в воду, то с трудом выкарабкивалась на поверхность. Покачав головой, шеппарь раздосадованно плюнул и протянул жене тупой конец копья. Но он не стал вытаскивать ее на мостки, а потянул к берегу.
   Едва ноги Фриггиты коснулись каменистого дна, как она уже открыла рот, чтобы возобновить свой крик Но Хрольф сдавил пальцами ее щеки, так что ее рот стал похож на разинутый утиный клюв, и рявкнул:
   – Зашей свою пасть кожаными шнурками! Заколоти ее дубовой пробкой, женщина! Ибо твой муж теперь самый удачливый из ныне здравствующих шёрёвернов! Моя добыча не уместилась даже на четырех кораблях! Так что я больше не желаю слушать твои поганые речи! Ты поняла меня, женщина? А если ты ослушаешься, я сложу в лодку все твои пожитки, посажу туда тебя и твоих детей и прикажу своей руси оттолкать вас на середину Мэларена. Ты меня поняла?
   От сырости платья, от ужаса, от возмущения, от неожиданности, от стыда и отчего-то еще Фриггиту знобило. Она стучала зубами, икала и часто-часто хлопала мокрыми ресницами.
   – Иди в дом, женщина, – приказал Хрольф, – и пусть к вечеру будет готово столько еды для меня, моих людей и дорогих гостей с Окселёзюнде, чтобы наши животы лопнули от натуги, и все равно мы не смогли бы съесть ее всю!
   Когда Хрольф вернулся к своим кораблям, манскап встретил его приветственными криками, в которых не было и тени насмешки, а лишь гордость за своего шеппаря и одобрение его деяния.

Хрольфовы бобы

   Добычу начали делить только через три дня после возвращения на Бирку.
   Двое суток шёрёверны беспробудно объедались и пьянствовали. Фриггита в точности исполнила волю мужа, и под тяжестью приготовленной снеди у стола подламывались ножки. Рудоплавам пришлось отложить свое отплытие на время пира. Хотя они и были в основном гётами, но набить пузо мясом и пивом любили не меньше свеев, фалийцев, фламандцев и турпилингов из Хрольфова манскапа. Рыжий Лют от варягов не отставал, а в части жестоких шуток и зубоскальства над упившимися товарищами так и вовсе не знал равных. От его выходок ухохатывалось все застолье.
   И только Волькша поскрипывал зубами и хмурил брови. Если бы не здравицы, славословившие его вперемешку с Ольгом и шеппарем, он и вовсе улизнул бы из-за стола. Но Година завсегда приучал своих сыновей к благочинию, а покидать трапезу прежде главы дома, по словам Волькшиного отца, было вопиющим невежеством.
   Хрольф с манскапом гулял, а Бирка клокотала слухами, как разваренная каша. Даже старики не могли вспомнить, чтобы из набега шёрёверны возвращались с такой баснословной добычей. На каждого из людей бывшего потрошителя сумьских засек приходилось по четыре пленника и немереная куча всякого добра. Поговаривали еще и о сундуках с серебром, которые племянник Неистового Эрланда привез на «Громе», но в глаза их никто не видел.
   Впервые за все время, пока сын бондэ был принужден судьбой жить среди мореходов, к его дому потянулись своенравные шеппари и заносчивые ратари. Они приносили к его столу пива или вина, желали ему прожить сто лет, а после полушепотом уславливались о «важном разговоре». Гастинг с трудом мог остановить глаза на госте. Лицо у него при этом случалось суровое и мудрое. Он выпячивал сомкнутые губы, беззвучно шевелил ими, точно пережевывая что-то передними зубами, после чего важно изрекал:
   – Bra! Vi ska talla efterat. Bra? ^[39]
   После чего Хрольф жестом приглашал викинга за свой стол. Тот присаживался и начинал в меру своей хитрости выяснять, в чем потаенная причина Хрольфовой удачи.
   Как бы ни был гость изворотлив в речах, но за столом бывшего потрошителя сумьских засек он слышал только одно: Каменный Кулак. И варяг принимался яростно скрести в затылке: меньше месяца тому назад с Адельсёна пришли слухи, что никакого Steinknytnave не существует, а Большой Рун сам ударился головой о камень, после чего и уподобился немощному младенцу. И поскольку это было суждением ни кого-нибудь, а самого синеуса Ларса, то все немедленно с ними согласились. Даже те, кто видел тот приснопамятный удар собственными глазами. А ныне люди Хрольфа вещали о том, что два десятка гребцов одолели целый город, и все это только благодаря пресловутому Каменному Кулаку! Головы шеппарей начинали трещать не столько от вина и пива, сколько он потуг разобраться в том, где же спрятана истина. Что правдивее: слова Уппландского ярла или небывалая добыча Хрольфа, привезенная аж на четырех кораблях, куда она поместилась лишь частично, о чем в один голос горланили его люди? Такая Удача просто так не приходит. Было о чем призадуматься вожакам шёрёвернов. Но таким размышлениям лучше предаваться на трезвую голову.
   Третий день прошел у Хрольфа в тяжкой головной немочи, которая, однако, не помешала ему завершить сделку с купцами из Окселёзунде. Те наконец смогли забрать своих фольков: всех плененных мужчин и половину женщин, а шеппарь получил семьдесят две сотни крон серебром за людей и пять сотен за ладьи.
   Однако не обошлось без прискорбных недоразумений. Один из рудоплавов положил глаз на Эрну и уже собирался затащить ее обратно на кнорр, как одну из десяти купленных невольниц. Но ругийка дала такой отпор, что окселезундцы опешили. Они потребовали у Хрольфа, чтобы он обуздал фольку и отдал им ее в путах. Тот кликнул своих людей, но они остановились как прибитые, едва сквозь дурман похмелья до них дошло, о какой полонянке идет речь.
   – Ты думаешь, он тебе это простит? – спросили они у шеппаря.
   – Кто? – поморщился Хрольф, с трудом превозмогая пенную бурю в голове и муть в кишках.
   – Каменный Кулак, – ответили ему. – Ты хочешь продать его женщину без его ведома?
   – Вот ведь, Гарм меня задери! – выругался свей. – Это я с перепою рассудка лишился… Да… Вы только Варгу ничего не говорите.
   Но было уже поздно. К мосткам бежал Волкан, и лицо его не предвещало ничего хорошего.
   Рудоплав, ни мало не вникнув в происходящее, подступил к Хрольфу с требованиями отдать ему рыжеволосую фольку. Шеппарь глупо улыбался и пытался наскоро объяснить упрямцу, что тот может выбрать любую другую девку взамен этой. Окселёзундец настаивал. И тут к спорщикам подбежал Волькша. Он взял Эрну за руку и повел прочь. Рудокоп, заплативший за фольков очень добрую цену, схватил ругийку за другую руку.
   – Это моя фолька! – рявкнул он. – Я ее купил. Твой шеппарь сказал, что я могу брать любых. Так что пошел прочь, мозгляк.
   У всех людей Хрольфа, что оказались в тот миг на причале, похолодело в загривке. Им еще не приходилось видеть Варглоба в такой злобе. Разве что шеппарь удостоился этого зрелища в Хохендорфе, прежде чем отлетел головой в борт драккара. Но тогда на лицо Каменного Кулака набежали лишь серые облачка, теперь же его укрыла грозовая туча.
   Как же Хрольф порадовался тому, что уже получил деньги. После удара Волькши рудокоп отлетел к своему кнорру, перекувырнулся через борт, упал на товарищей, те не удержались на ногах и всей кучей свалились за борт. Когда гёты, ругаясь на чем свет стоит, взобрались на кнорр и вытащили из воды бессознательное тело любителя рыжих женщин, железных дел мастера были близки к тому, чтобы взять свои слова и серебро обратно.
   Впрочем, с шёрёвернами ссориться – как у собаки кость отнимать – может выйти себе дороже. И рудоплавы почли за лучшее убраться с Бирки подобру-поздорову, даже не забрав десятую девицу.
   – Йахо! – восклицал ближе к вечеру племянник Неистового Эрланда. – Да наш Кнутнэве одним ударом выбил нам еще восемьдесят крон!
   – Йахо! – вторил ему манскап, который в прежние времена делил между собой всего полторы сотни крон с набега на следующее утро к дому Хрольфа потянулись шеппари, окрестные бонда и слуги окрестной знати. Слух о богатой добыче разошелся по округе как круги по воде. Но Фриггите было велено просить всех добрых людей зайти ближе к вечеру дескать, шеппарь с манскапом заперся в доме и делит добычу. Жена безропотно подчинилась приказу мужа и, когда поток желавших переговорить с Гастингом иссяк, даже не подумала совать носа в мужские дела и пошла в гости к подругам. Ей до грудной жабы хотелось погорланить при раскладе долей, но новое платье, два-четыре серебряных обруча на шее и золотую цепь на поясе надлежало немедленно показать «этим спесивым стервам», как жена Хрольфа называла своих приятельниц.
   В прежние времена, когда в манскапе у Хрольфа было всего двадцать человек, делить добычу было намного проще: шеппарь забирал себе пятую часть, остальное поровну делили между собой гребцы. Теперь перед племянником Неистового Эрланда стояла непростая задача. При дележе надлежало учесть двух венедов, без которых Победа могла бы и не улыбнуться викингам, трех турпилингов, которые в набеге участвовали, но вроде бы как поначалу от своей доли отказались, и Эгиля Скаллагримсона, который прибыл в манскап уже после битвы, но, судя по всему, привык получать свою долю в добыче синеуса Ларса. Усложнялось все еще и тем, что у Хрольфа в голове с трудом ворочались такие большие числа, как восемьдесят семь сотен. Обычно на сходках за него все подсчеты вела Фриггита. Делала она это проворно и, как подозревали в манскапе, всегда в пользу мужа.
   Понимая, что теперь его люди ждут от него честного дележа, шеппарь созвал всех. Точно камень свалился с души сына Снорри, когда Эгиль сказал, что Дрерхизкапур не позволяет ему взять даже горсть ячменя, за которую он не пролил ни своей, ни чужой крови. Турпилинги помялись, пошушукались и передали через Ёрна, что, поскольку они и правда прежде отказывались от своей доли в добыче, то будут рады, если им на троих дадут долю как одному гребцу. Но только на этот раз!