Кузьменко Владимир. ДРЕВО ЖИЗНИ(Фантастический роман в 3 книгах)

   – Не лопнешь? – Эл съел два куска и теперь лежал на спине, подложив руки под голову.
   – Лишнее выйдет. Однако пока отдохну, – Дон с сожалением положил взятый было кусок, весивший не меньше полукилограмма, отливающий блеском выступившего сахара.
   – Когда мы закончим твои дела…
   – Наши, Дон, наши, – поправил его Эл, отмахиваясь от налетевших на запах арбуза мух.
   – Пусть будет наши, – согласился Дон. – Хотя я не вижу в них смысла. Так вот… фу ты, черт, откуда их столько налетело, – он схватил снятую перед умыванием рубашку и, размахивая ею, стал отгонять мух, облепивших арбуз.
   – Прикрой его рубашкой, – посоветовал Эл.
   – Так вот, когда мы их закончим, – продолжил Дон, – и вернемся домой, в нашу хижину, то там мне уже не придется пробовать этой штуки.
   – Ты, я вижу, сластена.
   – Грешен! Люблю сладкое, особенно арбузы, дыни, апельсины. А однажды, – оживился он, – дед мой привез ананас. Ты его когда-нибудь ел?
   – Не приходилось.
   – Мм… тогда ты ничего не видел в жизни. Это такая… такая штука… Ну, я даже затрудняюсь тебе сказать, до чего же она вкусная… а запах! Непередаваемый! Вот если, как бы тебе объяснить, смешать дыню с апельсином… нет, не то. В общем, я не могу тебе передать всей гаммы запаха и вкуса. Хотя, не нужны мне никакие ананасы. Не понимаю, как местные жители выдерживают такую жару. Я бы живьем сжарился.
   – Адаптировался бы. Человек – самое адаптивное существо. Он может жить везде, где другие организмы не могли бы существовать.
   – Интересно, а почему это?
   – Я вообще-то не специалист, но объясню тебе, как я понимаю. По-видимому, существует два типа адаптации: жесткая и пластичная. Жесткая – это когда организм уже рождается приспособленным к данным условиям среды существования. Ему не надо обучаться, приспосабливаться, так как он уже оптимально приспособлен. Но у него нет резервов для переадаптации, если условия существования меняются. Некоторые из них могут жить только во влажном и жарком климате, другие – в пустыне, третьи – в условиях тундры, и так далее. Человек же рождается еще ни к чему не приспособленный. У него пластический вид адаптации, позволяющий приспосабливаться к любым условиям. Он способен, как ни один другой организм, обучаться. У него даже инстинкты не так развиты, как у животных. Животные уже обучены и не могут переучиваться. Поэтому человек и выдерживает такие условия, какие не выдержит ни одно животное.
   – Я думаю, – согласился Дон, – если бы в лагере Брюла вместо людей работали слоны, они дохли бы как мухи.
   – Особенно, если бы их заставляли слушать стихи, – рассмеялся Эл.
   – Ну что? Поедим, может быть? – Дон открыл консервным ножом банку с тушенкой и намазал ею два куска хлеба. Протянул один Элу.
   – Ты говорил об адаптации… – напомнил он.
   – Собственно, я все сказал… А в тушенке один жир… смотри! В банке только два маленьких кусочка мяса, грамм по двадцать каждый.
   – Жулики! Заливают банки дешевым смальцем. Так все-таки про адаптацию…
   – Что тебе еще сказать? Ты бывал на спортивных состязаниях или в цирке?
   – Смотрел их только по телевизору. А цирк я вообще недолюбливаю. Особенно, когда показывают дрессированных животных. Что-то в этом тягостное, вымученное. И зоопарк терпеть не могу. Сам знаешь, сидел "в клетке", так что понимаю несчастных животных… Послушай! Мне пришла сейчас колоссальная идея!
   – Интересно, какая?
   – Как совершенно бескровно свергнуть любой насильственный режим в государстве!
   – Ну! Очень любопытно, что ты внесешь в теорию революции? – рассмеялся Эл.
   – А ты не смейся… Я удивляюсь, как до этого не додумались раньше… Надо сделать то же самое, что делают животные, которых запирают в клетки.
   – Что же они делают?
   – Перестают размножаться. Если бы женщины в такой стране перестали рожать детей, провели бы забастовку, то любой режим года через три-четыре сдался. Ты представляешь?
   – Представляю, – посерьезнел Эл.
   – К чему рожать новых рабов и пушечное мясо? Лучше совсем не иметь детей. Хотя бы года три-четыре. Если изменят режим и сделают его более человеческим, то бабоньки наверстают упущенное, а нет, так нет. В чем главная сила земли нашей? В детишках, в этой молодой поросли, и в бабах, которые эту поросль выращивают. Вот где корень всего сущего. А ты посмотри, что с ними делают?! Бабы наши надрываются на работе наравне с мужиками. Где ей время взять воспитывать и растить детей? Утром, чуть свет, тащит их в детсад, потом давится в трамвае или автобусе по дороге на работу, вечером, к концу рабочего дня, нагруженная авоськами, сумками, ползет домой. Да у коровы и то жизнь легче! Ее теленок при ней пасется.
   Ты скажешь, теленка у коровы на бойню заберут. А у бабы? Что, нет? Подрастет, дадут пару сапог, берет, автомат, и шагай, парень, за моря-океаны, выполняй свой долг. А кому он что должен, что там за морем потерял? Хорошо еще, если живой вернется, а то и в запаянном гробу, а матери, которая его вырастила, единовременное пособие… за сына… Это не издевательство ли? Да это еще что! Я на первом этапе, когда меня за того мусора осудили, видел такое, что даже сейчас, как вспомню, страшно становится.
   Нас уже в вагоны грузили, а тут еще одну колонну пригнали. Смотрю, мать честная, пацаны лет по четырнадцать, низкорослые, худые, с тюремной стрижкой, лопоухие. Ватники на них, как на чучелах огородных, ниже колен… а сами – по пояс конвоирам будут… Думаю, за что же их-то? Какую такую опасность представляют они для державы нашей? Смотрю на них, а к горлу ком подкатывает. Дети ведь! Что же вы, люди, делаете? Вконец совесть свою пропили или уже родились без нее? Воришки, скажешь? Хулиганы? А кто их сделал ими? Кто лишил их материнской ласки, кто бросил на улицу? Кто спаивал отца? Бывало, зайдешь в магазин, а там хоть шаром покати, зато этой самой плодово-ягодной бормотухи – хоть залейся. – Дон зло сплюнул. – Иногда мне кажется, – продолжал он, глядя перед собой отсутствующим неподвижным взглядом, – что это все специально делали, чтобы подорвать силы народа, чтобы, значит, вот так все время было и ничего не менялось. Ты только подумай, сколько за последние десять лет спецдомов для идиотов и неполноценных детей понастроили, для тех, кто, значит, родился от алкоголиков и наркоманов…
   Нет! Что ни говори, одна теперь надежда – на баб! Мы, мужики, уже ни на что не способны. А бабы, те, пожалуй, да. Пусть они своим женским оружием воюют за детей своих, за их будущее. Что им сделают? Насильно рожать не заставят. Посмотрим тогда, откуда солдат набирать будут.
   – Но тогда страна станет беззащитной.
   – Ну и хрен с ней, если такая страна. Кому она нужна?
   – У тебя, я вижу, нет совсем патриотизма.
   – У меня патриотизм исчез в лагере. Достаточно побывать в нем, чтобы избавиться от патриотизма и от всех иллюзий. Если ты даже до этого был патриотом и попал в лагерь по ошибке, то выйдешь полностью перевоспитанным, если не законченным бандитом, то озлобленным на всю жизнь. Потом, ты говоришь "патриотизм"? Если патриотизм заключается в том, чтобы восхвалять всю эту мерзость, то я не патриот. Вон, ты видел по дороге плакаты?! "Вперед! Вперед!" Куда, спрашивается, мать вашу, "вперед"?! И так всю землю испохабили. Ты посмотри, что здесь со степью сделали? Лет через пять тут ничего расти не будет. Миллионы лет понадобились природе, чтобы создать тонкий слой плодородной почвы, и лет двадцать "патриотам", чтобы превратить все это в пустыню. Ведь это же бандитизм настоящий! А что с лесом сделали? Ты помнишь тайгу, которую мы валили? Три дерева срубим, а только одно из них вывезем. Зачем, спрашиваю, такой погром? У нас с землей обращаются, как когда-то миги с завоеванным городом. С каких это пор патриотизм отождествляется с любовью к режиму? Нет! Патриотизм – это любовь к земле, к народу, к своему языку, культуре, но не к Брюлу и Паду!
   – За них сейчас, кажется, взялись.
   – Не верю! И давай больше не говорить на эту тему. Расскажи лучше про адаптацию.
   Дон поднялся и подошел к машине.
   – Ну что? – спросил Эл, когда тот вернулся.
   – Пусть еще немного остынет. Давай посидим, пока спадет жара, а то опять где-нибудь станем. – Он снова принялся за арбуз.
   – У тебя слишком много злобы. Дон, – тихо проговорил Эл после длительного молчания.
   Дон размахнулся и швырнул арбузной коркой в стаю полевых воробьев, которые сгрудились возле выброшенных им остатков пищи на дне канавы и уже затеяли между собой драку. Воробьи с шумом поднялись, но далеко не отлетели, уселись на телеграфные провода и стали между собой переговариваться. Затем стая снялась и куда-то улетела. Один воробушек остался на прежнем месте, время от времени чирикая и поглядывая то одним, то другим глазом на сидящих под липой людей.
   – Ничего ты не понял. Эл, – с сожалением отозвался Дон. – Никакая это не злоба, а жалость… Жалость и к себе, и ко всему окружающему… ведь все могло быть иначе… лучше, чище.
   – А я все-таки верю, что будет очищение. Рано или поздно, но это неизбежно… а возможно, оно уже началось. Я чувствую. Дон, признаки его.
   – А!.. Ты просто не видел столько мерзости, сколько мне пришлось насмотреться… Хочешь, я тебе расскажу?..
   – Ради Бога, Дон, не надо! Лучше давай поговорим про адаптацию. Ты меня сбил… О чем я говорил?
   – Ты спросил насчет цирка, – напомнил Дон.
   – Вспомнил! Так вот… у нас говорят: "ловкий, как обезьяна", но знаешь, что ни одна обезьяна не может сравниться с ловкостью тренированного человека, ни одна из них не может выполнить сложные гимнастические упражнения, как человек. Человек, используя свои резервы адаптации, может достичь тех вершин, которые даются каждому виду животных с рождением, и пойти дальше. Но за это приходится платить. Ты слышал о болезнях большого спорта?
   Дон кивнул.
   – Так вот, я думаю, что это результат перехода от пластического вида адаптации к жесткому. А почему тебя это так интересует?
   – Я решил прожить остаток жизни в нашей долине. Не хочу больше видеть ни людей, ни… В общем, – в голосе его слышалось сильное волнение, – ухожу я из этой, будь она трижды проклята, цивилизации. Но это я сейчас решил… а что потом?.. Не свихнусь ли там в одиночестве?
   – Но с тобой будет Лоо.
   – Да, она тоже так решила. А сможет ли она? – Дон задумался, потом несмело спросил:
   – Твоя Молли врач. Способна ли она принять роды, вырвать больной зуб?
   – Ах, вот что тебя беспокоит?
   – Это тоже.
   – Ну, хорошо. Допустим, мы с Молли согласимся поселиться с вами в долине. Что мы будем есть? Только мясо, добытое на охоте?
   Дон оживился и заулыбался.
   – Не только. Ты, конечно, заметил, какая в той долине трава.
   – Довольно высокая. Ну и что?
   – В том-то и дело, "что"! А заметил, что дальше по дороге на юг к железнодорожному пути трава еще не выросла?
   – Так была же ранняя весна.
   – Ну, а о чем я говорю! – торжествующе вскричал Дон.
   – Постой, постой… Так ведь это…
   – Ну да! – перебил его Дон. – Следствие подземных теплых источников. На теплой почве там могут расти картофель и другие овощи, а возможно, и злаки. В крайнем случае, можно время от времени спускаться к югу и покупать соль, охотничьи припасы, недостающую провизию.
   – Рискованно. Рано или поздно власти засекут наши самородки и начнут интересоваться, откуда они появились.
   – Не засекут. Будем продавать мелкими партиями. Кстати, ты хорошо тогда замаскировал шурф и выход жилы?
   – Вроде бы, – пожал плечами Эл. – Но это, думаю, лишнее. Путь в долину скрыт, и если бы тогда Коротышка не сорвался с карниза, мы и не обнаружили бы входа в нее. Она скрыта со всех сторон и лежит далеко в стороне от всех воздушных путей, чтобы ее обнаружили с воздуха.
   Дон мечтательно вздохнул.
   – Ты помнишь, какие там кедровники? А грибы? Я даже не предполагал, что может быть такое изобилие их. Потом, каких размеров они достигают! Великаны! Тот гриб, который приволок на второй день Коротышка? Мы его три дня ели и не могли съесть. Райское место! Послушай, Эл, как ты думаешь, нельзя ли туда спустить лошадей?
   – В принципе, можно. Надо опускать на лямках. Но удержим ли мы их при спуске?
   – Что-нибудь придумаем…
   От беседы их отвлек резкий скрип тормозов. Возле остановилась машина автоинспекции, из нее вышли четверо.
   – Кто такие? – строго спросил старший лейтенант. – Документы.
   Кряхтя, Дон поднялся, вытащил из бардачка водительские права и подал их автоинспектору. Эл встал и подошел к машине.
   – Паспорта! – потребовал лейтенант, не отдавая водительских прав.
   – По какому праву вы требуете паспорта? – возмутился Дон, но Эл остановил его и протянул автоинспектору паспорта.
   – Откуда следуете и куда едете?
   Эл объяснил:
   – Едем в отпуск. Посмотреть исторические памятники древней культуры.
   – Журналисты? – насторожился инспектор.
   – Никак нет, – Эл уже понимал причину его беспокойства. – К прессе и словоблудию не имеем никакого отношения.
   Последнее слово понравилось инспектору, и он немного расслабился. Эл "прощупал" его мозги и вскоре имел полное представление о своем собеседнике.
   Он отозвал его в сторону, достал из кармана две крупные купюры и протянул инспектору.
   – Поехали, здесь все в порядке! – крикнул остальным лейтенант, незаметно пряча деньги в карман.
   – Сколько дал? – поинтересовался Дон, когда машина с милиционерами отъехала.
   Эл назвал цифру.
   – Ого!
   – Здесь другой масштаб цен, – пояснил Эл свою расточительность.
   – Сколько у нас осталось? – с беспокойством спросил Дон.
   – При себе тысяч десять и у Молли осталось пятьдесят, столько же у Лоо.
   – Это последние?
   Эл кивнул.
   – Все-таки нас здорово надул скупщик.
   – А что ты хотел? Не могли же мы тогда нести самородки в государственную скупку.
   – Мы все-таки много потратили, – посетовал Дон, садясь за руль и включая двигатель.
   – Прилично, – согласился Эл. – Документы сначала семь, а потом еще десять тысяч, Брюл нам обошелся в общей сложности в пятнадцать, столько же за поступление моего старшего сына в институт и еще пять за освобождение его от армии, десять – за техникум для младшего, теперь – сорок за дом и еще восемь за оформление документов на старшего в качестве наследства от мифического дедушки, остальное – мелочи.
   – Почему ты, зная тайники Пада и других, не воспользовался этим?
   – Побрезговал!
   – В общей сложности мы по всем четырем делам могли бы без всякого риска иметь несколько миллионов.
   – Эти деньги украдены у людей. Дон.
   – И ты думаешь, они возвратятся людям? – саркастически спросил тот.
   – Это уже нас не касается. Мы свое дело сделали. Остальное – на совести властей.
   – Полагаешь, у них есть совесть? Ты до сих пор на что-то надеешься?
   Дон крутанул руль так, что Эл, не ожидавший резкого маневра, стукнулся головой о стойку.
   – Совсем одурела от жары, – кивнул Дон на спокойно пересекавшую магистраль собачонку.
   Он выехал с обочины и переключил передачу на прямую.
   – Пока человек жив, ему свойственно надеяться, – ответил Эл, потирая ушибленный лоб.
   – А у меня Брюл вытравил всякую надежду. Знаешь, сколько раз он сажал меня в карцер? Я уже со счету сбился. Ты помнишь карцер? Кажется, ты тоже в нем сидел?
   – А как же, три раза. Первый раз меня оттуда вынесли на руках. Сесть нельзя – вода под ногами, прислониться к стене – тоже. Брюл специально велел вбить в стены острые гвозди. Помню, что простоял сутки, а потом потерял сознание. Второй раз я его перехитрил. Засунул в штаны две короткие дощечки. Одну торчком поставил на пол, а вторую – на нее. На таком стульчике и просидел. Когда слышал, что карцер открывают, прятал их в штаны. С тех пор и держал их под нарами на всякий случай.
   – Ты летом только там был?
   – Летом.
   – А я и зимой…
   – Давай лучше не вспоминать, ладно?
   – Ладно! – Дон внезапно рассмеялся.
   – Чего ты?
   – Ты помнишь дочку Брюла?
   – Помню. Ну и что?
   – А обратил внимание, что волос у нее темный?
   – Разве? Не помню. Ну и что?
   – А то, что Брюл белесый, ну, почти альбинос, а жена – рыжая. Это ему дочку повар сварганил. Как ты этого не знал? Весь лагерь знал и потешался.
   – Не интересовался.
   – Из-за этого повар и сидит до сих пор, если, конечно, Брюл жив. Это жена Брюла: "Ах! Ах! Как мы можем лишиться такого повара, милый! Тебе нужно особое питание, а я готовить так не умею!" – пропищал Дон голосом жены начальника лагеря. Вот Брюл и прибавлял ему каждый раз новый срок, а тот ему жену ублажал. Что он с ней только не вытворял! Мы как-то..
   – Прошу тебя, не надо, – поморщился Эл.
   – Можно и не рассказывать. Я сам не любитель смаковать такие вещи. – Дон замолчал и они долго ехали молча.
   Стало смеркаться. Вдали на небе обозначился светлый круг – отражение огней большого города. Решили остановиться в первом же пригородном мотеле.
   – Мест нет! – отрезала дежурный администратор и внушительно добавила: – Только для иностранцев.
   – А мы иностранцы, – заверил ее Эл, протягивая паспорта. Администратор открыла их. Обнаружив вложенные купюры, ни слова не говоря, оформила двойной люкс.
   – Приятного отдыха – пожелала она им, протягивая ключ от номера. – Но только до завтра. Завтра приезжает иностранная делегация, – строго предупредила она.
   – Мы геологи, – Эл наклонился над окошком и протянул еще пару банкнот. – Ищем полезные ископаемые.
   – О, тогда другое дело! – администратор смахнула купюры в ящик стола. – Можете жить здесь сколько угодно! Ресторан открывается в восемь утра, а вечером, – она расплылась в улыбке, – выступление мюзик-холла. Советую посетить.
   – Непременно, – заверил Эл, в свою очередь одаривая ее улыбкой.
   – На второй этаж, направо, – швейцар возвратил пропуск на поселение и, глядя в сторону, тихо спросил:
   – Девочек, анашу?
   – Девочек в другой раз, сейчас принеси анаши.
   – Сколько?
   – Пока на четыре раза…
   Они поднялись на второй этаж и вошли в номер.
   – Зачем тебе анаша? – недоуменно спросил Дон.
   – Здесь все приезжие под тщательным наблюдением. Пусть думают о нас, что мы… в общем, темные, но вполне лояльные к местному режиму люди. Так будет безопаснее. Я уверен, что автоинспекторы уже сообщили куда надо о нашем приезде.
   В номер тихо постучали.
   – Вот, – протянул швейцар небольшой пакетик. – Высший сорт, из пыльцы!
   – Сколько?
   Швейцар назвал явно несуразную сумму.
   – Вот что, аксакал, не считай нас за фраеров! – Эл протянул ему мелкую купюру.
   – Как насчет девочек?
   – Молодые?
   – Четырнадцать лет. Гурии!
   – Ну, если гурии, то приведешь завтра. И смотри!
   – Что вы, уважаемый, что вы. Больных не держим!
   – Ну смотри. Я плачу щедро, но чтобы товар был – экстра!
   – Будете довольны, уважаемый! – швейцар поклонился и, пятясь, покинул номер.
   – Завтра к вечеру нас уже здесь не будет, – поймав недоуменный взгляд Дона, шепнул Эл.
   Он распаковал чемодан и достал пижаму. Из ванной донеслось чертыхание Дона.
   – Нет горячей воды! – крикнул тот.
   – Ничего, помоемся холодной. После дневной жары это даже приятнее.
 

РАШКУН

   Возможно, метод, применяемый Элом, был не совсем честным. Возможно! Но каждый пользуется тем оружием, которое имеет. С одной стороны действовала мощная организация преступного мира, располагающая людьми, властью, связями, средствами, а с другой – он один, человек, от которого нельзя скрыть правду.
   Со временем он восстановил все события, происшедшие с ним "во сне", и постепенно укрепилось убеждение, что это был не сон, а действие неведомых ему сил, могущественных и добрых. Вместе со своим другом и бывшим начальником он получил чрезвычайно важную для людей информацию от старших братьев по разуму и вместе с этой информацией – замечательное свойство видеть суть вещей. Увлеченный проектом создания асимметричных кристаллов для сверхсложной интеллектуальной системы, Эл поначалу забыл о втором даре, полученном на дальней планете. После побега из лагеря этот дар снова вернулся к нему и развился до очень высокой степени. Он находил неведомые ему раньше лекарственные растения, видел сквозь землю и камни. Это он обнаружил богатейшую золотую жилу, ему стали послушны дикие лесные звери, в лесу он безошибочно находил поляны, полные грибов. Он видел их внутренним зрением, не доходя еще до самой поляны, скрытой от него чащей леса.
   Эл слышал мысли людей и научил этому сначала Дона, потом Молли и Лоо, затем – своих детей. Он мог бы быть сказочно богатым, мог стать великим лекарем, так как знал, что и чем лечить. Но он не стал им. Он стал врачевателем, как он говорил сам себе, врачевателем язв, поразивших общество. Так ему, во всяком случае, казалось. Прав он был или неправ, не нам об этом судить.
   Изгой, скрывающийся от закона, он считал, что самое главное – разорвать опутавшую страну паутину преступной мафии, и он рвал ее сам, где представлялось возможным, рассчитывая, что разрывы, производимые им, приведут к тому, что порвется вся паутина. "Тогда, – думал Эл, – может быть, настанет час передать человечеству великий дар старших космических братьев". Он много для этого сделал. Нити рвались, и раскрытая им цепочка вела к тем, кто стоял во главе преступного мира. "Если столичный уголовный розыск воспользуется той информацией, которую передаю ему я, то дальше дело пойдет быстрее". Он не считал, как Дон, что общество прогнило насквозь и ему ничего не поможет. Он верил… И не только верил, но и видел и ощущал, что в обществе пробуждаются новые молодые силы, несущие в себе добро и справедливость. Хотя временами ему казалось, что Дон прав, и тогда страшная тоска охватывала его всего без остатка. В эти минуты он начинал думать, что все, что он делает, – все это лишнее, бесполезное, наивное, а может быть, как утверждал его друг, вредное. Может быть, действительно Дон прав, и все это не что иное, как борьба за власть между старой и новой, зарождающейся мафией? Может быть, следует ждать, когда вся эта система сама развалится…
   Сюда, в этот южный знойный город, он отправился скорее по инерции, осуществляя давно задуманный план, нежели с уверенностью в необходимости проводимой акции. Эл вдруг засомневался. К сомнению примешивалось необъяснимое чувство беспокойства. Собственно, он все или почти все знал о Рашкуне, так звали фактического правителя этого региона, кроме одного – где хранит тот наворованные и награбленные сокровища. Знать это необходимо, так как простое описание "подвигов" потомка могущественного хана мигов, как Рашкун сам себя называл, не подтвержденное материальными доказательствами, могло оказаться холостым выстрелом. В папке с делом Рашкуна, которая осталась на хранении у Лоо, были описаны убийства, поборы и взятки, подземная тюрьма с камерами пыток, перегон за рубеж многотысячных стад скота, похищение прямо на улице среди белого дня девушек, и так далее, и тому подобное. Все жители региона знали об этом, но молчали, подавленные страхом. Те же, кто позволял себе лишнее, бесследно исчезали. Вздутые тела без документов вылавливали недели спустя в реке или в коллекторах канализации. Милиция составляла протокол с версией убийства с целью ограбления. Но даже кончика ниточки, ведущей к убийцам, никогда не удавалось схватить.
   Все приезжающие в регион подвергались тщательной проверке: кто, куда, зачем? Официальных журналистов и проверяющие комиссии встречали торжественно. Везли на стройки, на поля, затем в охотничьи домики на обильное угощение, и не только…
   За другими же устанавливалась тщательная слежка. Их повсюду сопровождали соглядатаи. Вещи их в гостиницах обыскивались. И если что, то ай-ай-ай! Какое несчастье! Пропал в горах или погиб в автокатастрофе… зачем так быстро ездил!
   В арсенале было и другое. Человека хватали на улице, заводили в милицейское отделение, били, сильно били… затем составляли протокол о пьянстве и хулиганстве в общественных местах. Тут же находились свидетели. В лучшем случае все кончалось представлением на работу несчастного и соответствующими административными санкциями. Часто же местный суд давал "преступнику" два или три года за злостное хулиганство и сопротивление милиции при исполнении ею служебных обязанностей. Мало кто возвращался домой. Родственники получали акт медицинского освидетельствования о смерти в результате острого кишечного расстройства.
   Эл решил ничего не менять в своей методике: он – археолог, разыскивает клады древних мигов. Естественно, он работает за свой страх и риск и не собирается отдавать находки государству. Двадцать пять процентов – это слишком мало. Пятьдесят – другое дело. Тем более, что древние высокохудожественные произведения государство забирало себе по цене лома. Следовательно, он получит не двадцать пять, а только три – пять процентов их истинной стоимости. Конечно, ему нужна помощь. Без нее он ничего не сможет сделать. Итак, пятьдесят на пятьдесят?
   Обычно, при упоминании о кладах у высокопоставленных ворюг возникали мысленные ассоциации о собственных, запрятанных в тайниках ценностях. Этого было достаточно для Эла. В тех случаях, когда он приказывал себе запомнить, его память была подобна компьютеру.