Широко расставив ноги, Джон стоял зажмурившись, подставляя лицо жаркому полуденному солнцу.
   – Это не как у вас в Англии! – назидательно заметил Олег, – здесь климат континентальный.
 

2.

 
   На втором году службы Володю Худякова откомандировали в учебку.
   Учебка была в городе Омске…
   Два месяца были чем-то вроде отпуска, во время которого можно было совершенно забыть про войну и про все что с нею связано.
   Пообвыкнувшись в учебке, Володя как-то пошел искупаться в Иртыше. Вообще, самовольные отлучки из части, не говоря уже о купаниях, формально считались большими проступками, но старослужащему сержанту – "дедушке Советской Армии", да еще и понюхавшему пороху – афганцу полагались некоторые поблажки. Даже начальник штаба, и тот, увидев Худякова, неспешно бредущим в сторону реки, не тормозил свой "Уазик", а проносился мимо, нещадно пыля.
   Пылевое облако медленно-медленно отползло по едва слышимому ветерку вправо от дороги. Володя сплюнул, откашлялся и невольно взглянул на свои неуставные юфтевые офицерские сапоги… Сорвал пару росших поблизости лопухов, и смахнул с голенищ сухой желтый налет. Внизу за поворотом открывался Иртыш. Широкий. Почти такой же как Волга у них в Ульяновске. А слева от дороги показались четыре домика кержачьего хутора. Володины товарищи ругали его обитателей, называя бесполезными: "ни самогона тебе не дадут, потому как не пьют, ни насчет бабс…" А Худяков ходил туда рядом на облюбованное место, под обрывом, где пустынный песчаный пляж растянулся аж километра на два – на три. Кто его мерил?
   Хотя прапорщик Елисеев из санчасти, известный в учебном полку спортсмен десятиборец, бегал тут все босиком с голым торсом. Пробежит мимо валяющегося на песке Володи Худякова и только крикнет, – эй, кончай курить, давай спортом заниматься!
   Володя любил здесь лежать, и думать. В прошлом году умерла бабушка Валя и его не отпустили на похороны. Начальник штаба сказал, что бабушка не является близким родственником. Мол, кабы мать умерла… Володя тогда тогда едва слезы сдержал.
   Но не стал унижаться – объяснять, что бабушка Валя дала ему самое-самое дорогое – счастливые дни школьных каникул в деревне. А потом прибежал в каптерку к земляку Сашке Старцеву, и все же дал волю чувствам. Поревел.
   Через месяц, в своем письме мама написала, что ездила в деревню и была у бабы Вали перед самой ее смертью. И совсем не ожидал Володя от мамы, что она написала, как бабушка "велела ему молиться и в церковь ходить", потому как в тайне от его отца и дедушки Ивана Максимовича, когда тот был еще в должности, покрестила Володьку в церкви. И еще, мама прислала ему крестик простенький алюминиевый, иконку картонную Богоматери Казанской, и молитвослов тоненький в мягкой обложке.
   Почтарем тогда у них Леха – дружок его был. Раскрыли они с ним посылку еще по дороге в роту. А не то, замполит бы с этой религиозной атрибутикой известно как бы поступил!
   Носить крестик на груди, Володя не стал, нельзя ему – командир, сержант, и вообще… Не положено. Но спрятал крестик в кармашек своей гордости – офицерской кожаной планшетки, которую почти официально носил повсюду через плечо. А потом, когда едва не лишился сумки по прихоти самодура начштаба бригады, что прямо рвал ее у него с плеча как не положенную сержанту срочнику, перепрятал крестик под обложку военного билета, и носил его повсюду в нагрудном кармане – рядом с сердцем.
   Володя любил приходить в эту оконечность пляжа еще и потому, что иногда здесь можно было встретить Любочку – кержачку с хутора. Она ходила как и вся ее родня по женской линии, в платке, скрывающем волосы, глухой блузке с длинным рукавом и плотной юбке, скрывающей даже щиколотки. Однако по всем признакам, ноги у Любочки должны были быть исключительно стройными и красивыми. Володя чувствовал это по ее глазам. Легкой походкой, держа пряменькую спинку, Любочка подходила к воде, скидывала простые спортивные тапочки – полукеды, и садилась на песок возле кромки набегающей волны.
   Как же ты так загораешь? Разденься! – кричал пробегавший мимо спортсмен Елисеев.
   Любочка улыбалась краешками губ и ничего не отвечала. А Володя смотрел на нее издали. И любовался тонкой линией всегда улыбчивого, но в тоже время грустного лица.
   Только на второй месяц командировки они с Любочкой все же разговорились. Как то само собой это произошло. И потом она приходя сюда, сразу шла не к воде, а подсаживалась метрах в десяти… Володя понял сразу, чтоб коли родня заметит, не очень ей попало. Любочка садилась на песок так далеко, что бы было можно расслышать слова, но и не напрягать голос. А так – вроде и не вместе сидят – этот солдат, и она – дочка старого кержака Михея Власова.
   А как у вас с женихом знакомятся?
   Сватают. Нас – староверов здесь по Сибири много. Мы друг о дружке знаем, где невеста, где жених есть.
   А если не понравится?
   Понравится! А иначе батька так даст!
   А за не из ваших, можно замуж выйти?
   Неа! Только если он в нашу веру перейдет.
   А у вас ведь вера, тоже в Иисуса? Так ведь?
   Нет. Не совсем. У нас и книги по другому написаны, и молимся мы по другому.
   Но ведь если Бог один? Какая разница.
   Нет. Ты не понимаешь, – мягко и тоненько пела Любочка глядя в сторону и вытянувшимся из под длинной юбки большим пальчиком ноги чертя на песке какие то окружности. – У нас правильная вера. А у всех остальных она неправильная. Во время раскола, это еще до царя Петра было, часть русских людей приняли веру новую, переписанную, а мы – староверы, в скиты удалились. Тогда много наших братиев в гарях пожгли.
   Как это?
   А так – заживо. За веру.
   А знаешь, я ведь молитву выучил по молитвослову.
   Какую?
   Отче наш…
   Это хорошо… Но пора мне.
   Любочка вскакивала пружинно, и покачивая, как написал бы Лермонтов, гибким станом быстро уплывала по ведущей вверх тропинке.
   Аньке он писал часто. Адрес ее он знал наизусть еще с того вечера… Нет, утра, когда проводил ее в первый раз.
   Он писал часто, почти каждую неделю, а она отвечала изредка. Может один раз в три месяца. В письмах на пылкость его признаний отвечала сухой хроникой своих институтских буден. А потом, на второй год и вовсе перестала писать. А когда Володя получил отпуск десять суток, и примчавшись домой, едва расцеловав мать бросился звонить Аньке, вдруг узнал ошарашившую его новость: Анькина бабушка на том конце детским своим голоском актрисы травести прозвенела словно колокольчик, – а Анечка замуж вышла и с Борисом Анатольевичем – мужем ее теперь уехала в свадебное путешествие к Черному морю…
   Весь отпуск Володя ходил чернее тучи, все порываясь рвануть в Сочи… Но где там!
   Паспорта нет, а по его военному билету путешествовать только до первой комендатуры!
   И больше не писал.
   По тропинке, что серпентином петляла по дну крутого овражка, прорывшего массивное тело песчаного обрыва, Володя спустился к Иртышу. Любочки не было. Он расстегнул хэ-бэшку, бросил ремень и фуражку на песок. Сел лицом к воде, подхватив колени, как это всегда делала Любочка. А вон вдали и Елисеев приближается… Нет, не Елисеев. Их там двое. Нет, даже трое. Да они еще и в форме! Да и с автоматами. При приближении солдат, Володя встал, застегнулся на всякий случай, и подпоясался.
   Эй. – крикнул старший из краснопогонников, – вы бы сержант, шли до части своей.
   А что? – наивно поинтересовался Худяков.
   А то что осужденные убежали… Тут где то могут… Вы не видели никого?
   Я? – по идиотски переспросил Володя, – не, не видал.
   Солдаты проследовали дальше вниз по берегу.
   Интересно! Зэки беглые, ну дела! Володя усмехнулся, и снова расстегнул форменный ремень.
   В Афгане духи расслабиться тебе не дают, везде на нерве ходишь, а в Союз прилетел – и на тебе – зэки беглые шатаются…
   – Эй. Эй! Эй. Солдатик! Еле – еле послышалось вдруг из кустов что под самым обрывом, где овражная тропа выползала на пляжный песок.
   – Эй, солдатик, подь сюда, не боись!
   Володя прищурившись стал глядеть во все глаза туда, откуда доносился призыв, но ничего так и не увидал.
   – Подь сюды, денег дам.
   Володя осторожно приблизился, и тут таки разглядел в кустах двух дядек в серой робе и таких же темно-серых кепи.
   – Ты молоток, кореш, что нас краснопогонникам не сдал… Молоток! Ты не боись, ты сбегай в сельпо, принеси нам похавать да выпить, вот деньги, возьми, тут тебе еще и самому на курево да на ханку хватит. Дядька, который говорил, протягивал несколько скомканных бумажек: трешки, пятерки…
   Ты нам похавать принеси, и еще купи там в аптеке йоду и бинтов. Только, ты кореш, нас не выдай, ато мы тебя того…
   Да не, он парень хороший, он же нас видел, когда спускался, ты же видел? – спросил другой – что постарше, – и не выдал, значит наш, значит соучастник, а значит и болтать не станет.
   Неожиданно Володя почувствовал тонкий укол холодной стали сзади под ребро.
   Не дергайся, кореш, а нето зарежу больно! – дыхнул кто-то сзади, тот третий, которого Худяков вообще прозевал.
   Нука достань у него этот, как его, военный билет! – приказал тот, что давал деньги.
   Сильная рука стоящего позади, властно и оскорбительно грубо полезла в нагрудный карман.
   Ху-дя-ков! Во как! Место рождения – Ульяновск… Ну так, если ты нас корешок, выдашь, так мы тебя сыщем, а там – фью, – и Володя почувствовал, как нож, приставленный к спине двинулся вперед, заставляя Володю выгибаться, словно он становился в гимнастический мостик.
   Вдруг зэки замерли, прислушиваясь… Володя тоже прислушался невольно, и уже разгадал легкую походку, Любочки, еще скрытой за изгибом серпентина, но уже отчетливо приближающуюся.
   – Беги прочь, Люба, спасайся! – крикнул Володя, и только остро почувствовал холод ножа, на всю ладонь входящего в него.
 
***
 
   Любочка потом приходила в гарнизонный госпиталь вместе со своей матерью, тоже в таких же платке, глухой блузке и плотной темной юбке до самого полу. Они приносили свежего творогу, варенья, меду, пирожков с яблоками.
   Маму звали Авдотья. Без отчества, просто Авдотья.
   Любочка рассказала, как на Володин крик спустилась было ниже к воде, но едва увидела беглых, рванулась наверх, что было сил. А тут как раз наш спортсмен Елисеев навстречу трусцой бежал… "Бог его нам послал". Любочка мимо него стрелой и только крикнула, сама не помнит что. А Елисеев то не даром мастер спорта по десятиборью! Сломал всех этих троих, да так, что одного, говорят, едва живым до тюремного госпиталя довезли.
   А Володе операцию делал – сам полковник Хуторной, который доктор медицинских наук и все такое. А теперь Любочка к нему будет приходить, но всегда с мамой, или с братом.
   А крестик мой нашли? – почему то первым делом спросил Володя.
   Вот, я его потом там на песке нашла…
   И Любочка склонившись к самому Володиному лицу вдруг ловко протащила петлю шнурка между подушкой и его бритым затылком.
   Носи…
   Это мне бабушка подарила.
   Бог тебя хранил, – вставила Авдотья, и ласково улыбнулась всем добрым своим лицом.
   Уходя, Любочка положила рядом с Володиной подушкой тоненькую книжицу. Володя пощупал пальцами. Евангелие. Евангелие Господа нашего Иисуса Христа.
   Когда Худякова стали выпускать гулять в госпитальном дворе, Любочка пришла одна, без Авдотьи. Взяла его под руку, заговорщицки и спросила, – а хочешь…а хочешь я тебе отмолю… Отворожу твою любовь к Аньке твоей?
   Нет, не хочу, – ответил Володя.
   Но она же замуж вышла!
   Ну и что? Это не важно.
   А как же ты?
   Не знаю.
   А я тебя бы всю-всю жизнь любила бы. И батька с тобою меня бы отпустил. Мне Авдотья сказала. Только бы повенчались. И отпустил бы.
   Ты хорошая.
   Да. Но только ты еще ничего не знаешь, какая я. Я тебя буду так любить – до самой черточки! Всю-всю жизнь, и ты счастлив будешь со мной.
   Ты хорошая, но только я другую люблю.
   Володя, но она же замужем!
   Ну и что?
   Володя, ну миленький, ну давай я тебя отворожу! Я сама умею ворожить. Грех на себя возьму – у тебя как рукой сымет.
   Нет.
   Володя уезжал из госпиталя в Душанбе. Оттуда самолетом он должен был вернуться к себе в часть. В Афган. Где под Кандагаром ждали его товарищи. Лёха Старцев.
   Провожать на вокзал его пришли почти все Власовы. Сам Михей поклонился Володе в пояс и сказал просто: Приезжай, ты у нас как свой будешь. А Любочка пожала руку и отвернувшись зарделась, как маков цвет.
   – Я напишу, – сказал Володя, поднимаясь в вагон уже трогающегося поезда. Поезда, который понес его на войну.
 

3.

 
   Ребякина посадили в одиночную камеру.
   Собственно, он заранее был уверен, что посадят именно в одиночку.
   Он лежал и вспоминал.
   Вспоминал, сожалея, что имея столько дельта-времени на свободе, он так и не сходил, так и не поглядел на Аллочку. И на школу, какой она была тогда…
   На выпускном он напился. В коридоре третьего этажа родители организовали длинный, покрытый белыми столовскими скатертями стол. И знаменуя переход детей в новое измерение, где начинается почти взрослая жизнь, выпускникам разрешили шампанское.
   В самой этой дозволенности пить публично уже было что то возмутительно – нереальное, что будоражило кровь свыше той пьянящей силы, что заключалась в растворенных в вине градусах. Пьянил дух какой то еще неосознанной полу-свободы, в которой уже что-то можно, но еще и по привычке – что то нельзя. Так портвейн перед торжественной частью пили втихаря в туалете, как это бывало и в девятом классе… и по какой то еще не преодоленной внутренней инерции даже приглядывали при этом "за атасом". Но вот шампанское после вручения аттестатов, уже пили в открытую. Не таясь. Правда, глаза у половины девчонок при этом светились самым искренним смущением оттого, что на них смотрят учителя и папы с мамами.
   А учителя и вправду смотрели. И юная практикантка Бэлла Сергеевна смотрела.
   Смотрела на своего Ваську Васильева. И млела до красных пятен на белоснежной шейке.
   А Гена смотрел на Аллу. Смотрел украдкой, все время отводя глаза.
   У Аллы что то не заладилось. Она ненатурально громко смеялась, видом своим демонстрируя беззаботную веселость и праздничность, но в глазах ее Гена безошибочно угадал несвободу от сковывающих ее мыслей. Так продолжая озарять школьные пространства ослепительным жемчугом ровных зубов, Алла то и дело бросала глансы в дальний левый угол стола, где сидели "самые крутые". И как самый наикрутейший среди них Перя. В самом факте сепаратного сидения Пери не было бы невыносимо оскорбительного для нее состояния, кабы не одно обстоятельство. В самом центре компании "крутых", между Розеном и Васькой сидела Мила Кравцова… Почти до самого выпуска эта Мила была как то никем не замечена.
   Так себе – девчонка "как все". Но на майские праздники она пригласила все сливки двух десятых на родительскую дачу в Комарово. Повод был как бы двойной: Первомай – несомненный праздник сам по себе, и день рожденья – второго мая Милочке исполнилось семнадцать.
   Среди приглашенных были конечно и Перя, и Васька с Розеном. Мила позвала и Аллочку. Но Аллу, как назло не отпустили родители. И чуяло беду ее девичье сердечко. И верно чуяло.
   После той дачной вечеринки Перю как подменили. Он не звонил, в школе только сухо здоровался, но самое главное, везде и всюду появлялся с Милой.
   От помешательства Аллу спасала только непрестанная зубрежка. Предстояло не только "вытянуть на медаль", но сходу и сдать на филфак, а там по прошлому году ожидался конкурс пятнадцать человек на сундук мертвеца.
   И вот выпускной. Аллочка так готовилась – сшила платье. Сделала прическу. Папа достал ей английские туфли, а бабушка подарила колечко белого золота с камешком…
   А возле Пери сидит не она, а Мила Кравцова.
   Гена все понимал. Он был наделен хорошей интуицией.
   Но перед вручением аттестатов зачем то с Демой выпил пол-бутылки "тридцать третьего" портвейна. Потом было шампанское. Потом, перед танцами, в туалете, был дешевый венгерский бренди… И перед глазами все поплыло.
   Ансамбль "Бобры" пел песни "Битлз". На втором этаже возле их родимой столовой, что кормила их с самого первого класса, стояли колонки, светились огоньками ламп усилители, и одним только видом длинных волос, электрогитар "музима" и ударной установкой "премьер" эти "Бобры" так взвинтили настроение, что казалось сыграй они даже самую казенную комсомольскую дребедень, оба выпускных все равно бы пустились в пляс. А тут "Бобры" играли "Битлз".
   И Васька отплясывал, лихо подбрасывая клешоные ноги выше головы. Васька отплясывал и был весь сосредоточен на шампанском с коньяком внутри и на музыке "Бобров" – снаружи. Он отплясывал с лицом, повернутым вовнутрь. И Бэлла Сергеевна сжав пальчики в кулачки, ритмично переставляя свои восхитительные в английских лодочках ножки, отплясывала напротив Васьки, уже почти не пряча растущего в груди чувства от столь опасного для нее общественного мнения.
   Генка стоял, прислонившись спиной к стене и глядел на бывших одноклассниц. Вот объявили медленный танец. Он хотел было подойти к Алле, но увидел, как она решительно проследовала через зал и пригласила замешкавшегося Перю. Возникла какая то неловкость. Мила Кравцова осталась стоять у стены, а Аллочка, положив ручки на могучие Перины плечи, отвела головку чуть влево и опустила ее, как бы демонстрируя свою великую грусть. Гена смотрел на них и в общем понимал, что у Аллочки, равно как и у него самого – что то не складывается. Складывалось только у Пери с Милой. Поэтому Мила Кравцова и не бросилась кого то приглашать, а демонстрируя полное олимпийское спокойствие, стояла у стены и словно ухмылялась.
   Правда, в темноте об этой ухмылке можно было только догадываться.
   Подвешенный на потолке оклеенный осколками зеркала глобус, медленно вращался, щедро разбрасывая вокруг сотни бликов, похожих на летящий по ветру снег. Вот блеснул камешек на пальчике у Аллы. А головка ее все была так же наклонена. И ресницы опущены. И Перя ведет ее в танце молча. Не проронив ни слова. И Гена видит это, не упуская ни единой мелочи. И "Бобры" только стараются по заученному как абракадабра: "Ми-шел, ма-бел, сон ле мо ки вьян тре бьян ансамбль, тре бьян ансамбль".
   А в раздевалке физкультурного зала, последовательно усадив Ваську на свернутые гимнастические маты, потом сама усевшись к нему на колени, расстегнув свою джерсовую кофточку и наложив ленивые Васькины ладони на свои бриджит-бордоевские доблести, стиснув его буйную голову горячими ручонками и сняв близорукие свои очки, Бэлла Сергеевна взасос целовала Ваську в сахарные уста…
   А знаете, ребята, а поедем ка все теперь ко мне на дачу – в Комарово! – сказала Мила, когда пипл скатился со школьного крыльца. И Гена был рядом. И вроде, как его тоже позвали.
   А как поедем?
   А в ноль-пятнадцать есть электричка.
   Какая электричка – только на такси!
   Поедем, ребята! По заливу погуляем.
   На могилку к Ахматовой зайдем.
   Дурак!
   А пожрать там у тебя есть?
   А выпить?
   Поехали, Перя платит!
   Только Гена все же не поехал. Он совершенно машинально, повинуясь не сигналам из головного мозга, а отдавшись на волю понесших его ног, последовал за Аллочкой, что вся в слезах вдруг пронеслась мимо и часто цокая высокими английскими каблучками, удалилась в сторону метро.
   Алка, Алка, ты едешь? – покричала для приличия ее лучшая подруга Банечка, – но затихла, втаскиваемая на заднее сиденье "волги" с шашечками, куда богатый Перя уже утрамбовал как минимум шестерых…
   Генка молча шел позади Аллы и думал, – ну зачем я так напился?
   Не доходя до метро, она вдруг остановилась. Верно она почувствовала последний рубеж, некий "пойнт оф ноу ритерн" за которым уже не будет ночи выпускного, а будет только родительский дом и завтрашняя зубрежка перед вступительными в университет. Она остановилась в нерешительности и оглянувшись наткнулась на Генкин взгляд.
   Ты? Ты чего?
   Ал, а знаешь, сегодня на Неве праздник "Алых парусов" для выпускников. И в Летнем саду ансамбль "Дружба" с Эдитой Пьехой…
   Эдитой?… А иди ты!
   И закрыв лицо ладонями, она вдруг разрыдалась.
   Ах…
   Почему же он не нашел ее вчера?
   Не поглядел на нее?
 
***
 
   Теперь его допрашивал не Горынин, а какие-то три очень важных дядьки. На этот раз не в мятых бесформенных, а в явно дорогих – и не фабрики большевичка костюмах.
   – Вы не верите мне? – нервничая рыпался Ребякин.
   – Верим, – отвечал самый главный из трех.
   – А почему бы вам не произвести медицинскую экспертизу и не сравнить меня маленького со мною большим? – нервно гоношился Ребякин, уже не думая о том, что подставляет и маму и отца, не говоря о себе самом, – почему бы не сравнить группу крови, родимые пятна, пломбы в зубах?
   – Успокойтесь, всему свое время, – отвечал другой дядька.
   Всему свое время…
   Время…
   Желтое время.
   А сколько времени у Худякова?
   А может Худяков тоже теперь сейчас у них здесь? На Литейном? В соседней с Ребякиным камере?
 

4.

 
   – Кто там? – спросила бабушка.
   – Это я, Саша Мельников, пришел за консультацией, – ответил Саша.
   Бабушка долго ворчала, шамкая беззубым ртом, недовольно возилась со сложной системой запоров, лязгая чугунными задвижками и крючками.
   – Ходют, ходют тут…
   – Да не ругайся ты, бабушка, – сказал Саша, просовываясь в скупо отворенную дверь бабушкиного жилища, – я вот тебе гостинцев принес.
   Бабушка посторонилась.
   Саша прошел в бедное захламленное жилище старухи и подойдя к столу, взвалил на него снятый с могучего плеча тяжелый рюкзак.
   – Пшена тебе, бабуся пять кило, как заказывала, тушонки армейской гостовской пять банок говяжей и пять банок свиной, опять же сгущеночки чаёк подсластить шесть банок, и чаю цейлонского в жестяной упаковке полкило, – Саша развязал тесемки, стягивающие устье рюкзака и теперь словно Дед-Мороз на Новый Год выпрастывал из мешка всякие всякости.
   – А телефон спутниковый привез? – спросила бабушка, – я твоему начальству телефон спутниковый заказывала.
   – Привез, – кивнул Саша, – и ноутбук новенький "самсунг" к телефону в придачу, чтобы в Интернет могла лазить.
   – Это хорошо, – явно подобрев от подношений уже совсем добродушно прошамкала бабуся.
   Со дна своего неподъемного рюкзака Саша вынул две коробки. В одной был телефон, в другой – портативный компьютер.
   – А хмельного, а хмельного то забыли прислать? – спохватилась бабушка.
   – Да не забыли, – успокоил ее Саша, – две бутылки рябины на коньяке, бутылка текиллы Фиеста-Мексикана-голден и виски Джонни Вокер черная этикетка.
   – Ты ложись здесь покуда на лавке, устал с дороги то поди, – сказала бабуся, стаскивая с сундука большой овчинный тулуп, – тулупчик то тебе пока постелю, а зипунишкой вон накрою тебя, полежи, касатик с дороги, покуда я тебе баньку стоплю.
   Саша перечить бабушке не стал.
   Дорога и вправду была нелегкая.
   Генерал Заборин на своей спарке "Су-37-уб" доставил Сашу до Тамбова. Оттуда, уже вертолетом, Сашу подбросили до Большой Мызы. Там на резервной базе имелся УАЗик, на котором Саша проехал еще восемьдесят верст. Ну, а потом уже пешочком по лесочку, да с рюкзачечком.
   Устал.
   Умаялся.
   Поэтому, едва прилег, ног не чуя на постланный на лавочке тулуп, так и заснул сразу же.
   Баньку бабка истопила – самый смак, что надо!
   Никаких финских саун нам не надо, нам – русским людям парку не сухого, но мокрого подавай, так чтобы на каменку квасу хлебного плеснуть, да потом веничком березовым постегаться.
   С баньки вышел – как всё равно родился заново.
   А бабулька в избушке уже и стол накрыла.
   Виски то с текиллой припрятала, а на стол свою самодельную – из черноплодной рябины, дважды перегнанную и карбидом с марганцовкой от сивушных масел очищенную – выставила.
   – Выпей ка вот с дороги то! – прокудахтала старушенция, хлопоча подле дорогого гостя.
   Выпили.
   Капусткой кислой закусили, картошечкой рассыпчатой, да селедочкой.
   – Ну? – спросила старушка, – зачем консультироваться-то приехал? Али Старцев совсем уже нюх потерял, к старухе своих оперов присылает?
   – Убили Старцева-то, бабуся, – сказал Мельников.
   – А и то, снился он мне давеча, – согласно кивнула бабушка, – снился мне Лёшенька Старцев при полной своей генеральской форме, как будто из воды он выходит и говорит, – посуши кА мне форму, бабуленька-касатушка, а то боюсь, сядет она на мне, да мала потом станет, а мне на парад, парад победы принимать.
   – Эх, далеко нам еще до нашей победы, бабушка, – тяжело вздохнул Саша, подливая себе и своей хозяйке, – не дожил до победы генерал Старцев, но нам завещал врага одолеть.
   Выпили не чокаясь.
   – Светлая память.
   – Земля ему пухом…
   Посидели, помолчали минутку.
   – Так зачем консультироваться то прилетел? – снова поинтересовалась бабуся.
   – А затем, чтобы поглядела ты, как Худякова-Ходжахмета одолеть, – ответил Саша, – тыж у нас единственная живая пифия осталась, баба Глафира Афанасьевна, капитан госбезопасности запаса…
   – Эк, вспомнили, капитана, – хмыкнула бабушка и махнув скрюченной от артрита рукой, велела Саше подлить ей в рюмку еще, – сами то небось, и компьютеры теперь с базами данных имеете, и шанцы-шманцы-интернет, а все к бабке Глаше – колдунье-экстрасенсу ходите, когда припрёт.