Страница:
Снова полыхнуло и снова окрестности дачи сотрясло от звуков разрываемых в небесах полотнищ.
Наверное, именно таким звуком сотрясалась Голгофа, когда умер на кресте Спаситель Мира.
– И что? – спросил Берия, отправляя в рот очередную виноградину.
– А то, что это вроде должно было бы поколебать меня в вере, – сказал Олег, – именно с такой целью один мой неверующий оппонент и подкинул мне эту картинку, де Бог никому не помогает, а значит, его нет.
– Ну? – пожал плечами Берия, – и что дальше?
– А дальше я понял, что эта картина наоборот говорит в пользу Веры в вечную жизнь, в пользу Веры в Бога, потому что Бог знает, что не умрут души солдат с окончанием их земной жизни, поэтому…
Олег запнулся, задумчиво глядя в матовое от воды стекло.
– Что поэтому? – переспросил Берия.
– Поэтому, террористы Ходжахмета ничего не боятся.
Внезапно зазвонил вдруг телефон.
Этот раритетный "Белл инкорпорэйтед" из черного эбонита, производимый в СССР по американской лицензии аз тридцать лет кряду.
Берия поглядел на Олега.
Ведь здесь Лаврентий Павлович был в гостях, и он не мог брать трубку первым.
Олег твердым шагом проследовал к столу.
Снял трубку.
– Что? – исказившись в лице переспросил он говорившего на том конце провода, – что ты сказал?
– Что случилось? – встревоженный Берия тоже привстал со стула, – что там сказали?
– Сталина убили, – коротко ответил Олег, обессилено кладя трубку на рычаги.
И тут же гроза за окном прекратилась.
И тут же в окошке засияло солнышко.
И птицы оживленно принялись чирикать под окном …
Это была Марыля.
Она стреляла из пистолета, который вытащила у Олега, когда они спали с ним на даче прошлый раз.
У Олега их было несколько.
Он любил оружие.
И пистолеты буквально валялись у него повсюду.
И Токаревские ТТ, и немецкие P-08, и наганы, и армейские пистолеты Кольта сорок пятого калибра…
А она украла у него маленький бельгийский Браунинг калибра "семь и шесть", чтобы быть исторически последовательной.* Она знала, что Сталин пришлет за ней.
Знала, когда еще на том просмотре Оливер Стоунзовского "Титаника" она трижды перехватывала его взгляды.
Ловила их на себе.
А потом когда он неожиданно появился в правительственной ложе на "Жизели" в Большом, где она танцевала невинную французскую пастушку.
Для Марыли это появление Вождя на ее бенефисе не было неожиданностью.
Она чувствовала.
Она знала.
Потому что Матерь Божья Ченстоховская услыхала ее молитву, свести девушку Марылю с этим убийцей всего польского, повинным в тысячах, десятках тысяч жертв Катыни и преступного стояния Красной Армии у стен Варшавы, когда эсэсовцы Дирлевангера расстреливали варшавское сопротивления Бур-Комаровского.
Она должна была отомстить.
И она сыграла безукоризненно.
Она была само воплощенное вожделение.
Она соблазнила его.
Она заманила его.
– Фани Каплан стреляла в Ленина из Браунинга 7,6 Сталин прислал ей за кулисы две огромных корзины роз.
Красных и белых.
На всякий случай, если ей не нравятся красные.
А на самом деле со значением, ведь белое и красное – это цвета польского флага!
А потом к служебному подъезду Большого, тому, что на сторону Лубянки, ей подали автомобиль.
Ее не обыскивали.
Она не сомневалась в том, что ее не станут обыскивать. …
Берия не бил.
Он только спрашивал.
Он только все время спрашивал.
Спрашивал одно и тоже.
– Олег Снегирев твой сообщник? Скажи, Олег Снегирев твой Сообщник?
Она молчала.
Молчала, в то время как тысячей скрипок пела ее душа.
Она отомстила.
Она отомстила за всю ее Польшу.
ДОРОГА ИЗ ЖЕЛТОГО КИРПИЧА
Леонид Ильич Брежнев слушал Би-Би-Си.
У Генсека было препоганейшее настроение.
Врачи категорически запретили ему сигареты и алкоголь.
И Виктория настояла на том, чтобы никто, даже Цвигун, даже личный телохранитель Володя, не посмели бы дать Леониду Ильичу ни единой сигаретки, ни единого даже полстаканчика "молдавского", которое они с Костиком Черненко так любили…
Костик во время вчерашнего визита только беспомощно руками развел, – сам понимаешь, Лёня, нельзя тебе…
– Эх, рохля! – сокрушенно подумал расстроенный Генсек про своего дружка, – вечно я его тянул-тянул, а он, даже пачки сраного мальборо привезти не мог.
Поиграли в косточки, поговорили о хоккейном чемпионате, где сборная СССР выиграла в финале у Чехов, вспомнили Молдавию, когда они там налаживали партийную работу молодой республики… А толку? Вика домашним милиционером сидела и во все свои лупоглазые зенки глядела, кабы Устиныч бутылку из кармана не достал.
А он – тоже мне рохля!
С такими в разведку разве ходят?
По Би-Би-Си снова говорили о несоблюдении прав человека.
Списки приводили этих… Как его? Узников совести!
И надо же было ему в Хельсинки этот акт подписать!
Кто мог подумать о последствиях?
И Громыко тоже – чёрт ему в ребро, не предугадал, не предусмотрел последствия. А должен был предугадать, предусмотреть!
Снова стали передавать доклад этой так называемой "хельсинской" комиссии по правам человека. Опять эти Сахаров с Боннер списки на Запад передавали.
Щаранский, Буковский…
Одни ведь евреи сидят!
И что товарищ Андропов, не понимает, что тем самым дает израильским сионистам козырную карту в руки?
Нет, вот пару русских фамилий назвали.
Брежнев сделал погромче звук своей "Спидолы".
Ребякин…
Эта фамилия запомнилась сразу.
У него в батальоне десантников, когда они на Малой Земле высаживались, один комвзвода был – Ребякин.
Леонид Ильич ему перед боем партбилет вручал.
Убили его в том бою вместе с тридцатью другими коммунистами.
Может этот Ребякин – сын того самого Ребякина?
Фамилия то редкая. Не Иванов, не Петров…
Снова сквозь глушилку стали называть фамилии.
Ребякин этот и еще трое – Мейлох, Вайнштейн и Саванович сидят в Ленинградской психиатрической тюрьме-больнице без суда и без следствия.
Эту информацию Сахарову передал недавно выпущенный на свободу узник совести, чья фамилия не называется.
Ребякин?
А чего, действительно этот Ребякин там сидит?
Надо бы узнать.
Брежнев поднял трубку телефона, где вместо наборного диска был герб СССР и коротко сказал, – Юрия Владимировича мне… – и добавил, – Андропова. ….
Ребякина помыли в ванной.
Забрали его больничную одежду и вместо фланелевых трузеров и халата, выдали обычные солдатские сатиновые трусы, майку с широкой проймой, носки, белую рубашку на два номера больше чем надо, черный костюм фабрики "Большевичка" – как на покойника, галстук, и черные дешевенькие полуботинки фабрики "Скороход".
Однако, после пяти лет ношения больничного, эти дешевые полуботинки и этот черный на покойника мятый костюмчик, Ребякин воспринял как какие-то царские роскошные одежды.
Он надевал брюки и плакал.
Плакал и надевал, непривычными непослушными застегивая пуговицы на ширинке.
– Подтяжки надо бы, – заметил один из Гэбистов.
– Или ремень, – сказал другой.
– Свалятся с него портки, покуда до аэропорта доедем, – сказал третий.
Потом его долго-долго инструктировали:
– Заграничный паспорт вам дадут, когда вы выйдете из самолета. Но паспорт этот там вам не понадобится, потому что указ о лишении вас советского гражданства уже подписан Председателем Президиума Верховного Совета.
– А и небыло у меня никакого советского гражданства, – сказал Ребякин, – я же из Российской Федерации временной прыжок делал, когда никакого СССР уже не было.
– И куда такого сумасшедшего выпускать? – пожал плечами первый Гэбист.
– Ни хрена его тут не вылечили, авось там заграницей долечат, – сказал второй.
– Сам генеральный секретарь нашей коммунистической партии, говорят, принимал решение, – сказал третий.
– Посылаем им туда дураков, будто они им там нужны, – хмыкнул первый. ….
Они вылетали из аэропорта Пулково.
Таможню и паспортный контроль не проходили.
Черная "Волга" подъехала прямо к трапу самолета Ту-134, вылетавшему по маршруту Ленинград "Пулково" – Лондон "Хитроу".
По трапу поднимались, когда все пассажиры уже заняли свои места и никого на поле, не было, кроме двух стюардесс, с любопытством взиравших на странную процессию.
Вели Ребякина слева и справа держа его под руки, на всякий случай.
Юрий Владимирович не велел ни каких наручников.
До Лондона, то самой высадки – велел сопровождать Ребякина вдвоем – и в туалет, и по маленькому и по большому и кормить его с ложечки.
А там – в Хитроу его встретят эти – из европейской правозащитной группы и из Британского МИДа.
Премьер Тэтчер – эта железная баба – конь с яйцами, она этому придурку Ребякину британский паспорт уже приготовила.
– Сегодня вечером уже будешь по телеку этих своих Смоуков глядеть с Аббой, – бодренько ткнув Ребякина локтем, сказал первый гэбист.
– И Гиннес с воблой трескать, – подхватил второй.
– Нету у них там воблы, – ответил Ребякин, – у них там жареная треска с жареной картошкой в пабах подается, да и то не во всех.
– Откуда знаешь? – спросил первый.
– Был там, – ответил Ребякин.
– Когда ж ты там был? – спросил второй.
– А в девяносто третьем году, когда коммунистов в России свергли и когда СССР распался я по турпутевке ездил, – ответил Ребякин.
Первый покрутил пальцем у виска и присвистнул, многозначительно поглядев на второго.
Тот кивнул и спросил Ребякина, – слыш, а кто у нас тогда генсеком будет?
– Зюганов будет, – ответил Ребякин, устраиваясь поудобнее в кресле литеры "Б".
На литере "А" возле окошка сел первый, а на литере "В" у прохода сел второй.
– Ну, ничего, там тебя вылечат, – сказал первый.
– Там и лекарства хорошие, и врачи, – сказал второй.
2.
В аэропорту Катю встречал сам Ходжахмет.
Она прилетела на том самом Фальконе, на котором прошлый год отсюда ее выкрал Саша Мельников.
Саша Мельников по кличке "Узбек".
Когда второй пилот опустил выдвижной трап, генерал Задорин, управлявший самолетом, высунулся из боковой форточки своего левого сиденья и на полном серьёзе спросил:
– Если будете забирать Фалькон, то отдайте мою спарку-"сушку", на которой я прилетал прошлый раз.
Вот уж, воистину славянское простодушие, – подумал про себя Ходжахмет, ловя себя на том, что сам в некотором роде тоже славянин.
– Нет, если вас этот "Фалькон" устраивает, то забирайте его себе насовсем, – махнул рукой Ходжахмет, – мы вашу "сушку" – "уб"* списали и порезали на алюминиевый лом. – су (спарка – уб – УЧЕБНО-БОЕВОЙ на два места для курсанта и для инструктора) В проеме люка показалась женская фигурка.
Ходжахмет шагнул к трапу.
– Здравствуй, Катя, Салям Алейкум.
– Алейкум Ассалям, – ответила Катя.
На ней был белый шелковый платок, как и положено ходить женщине на Востоке.
– А где Саша? – спросила она, щурясь от непривычно яркого здешнего солнца, – где мой муж?
– Я твой муж, – ответил Ходжахмет, – разве станет муж отдавать свою жену своему врагу?
Ходжахмет улыбался.
– Разве я буду здесь жить не с ним? – спросила Катя.
– Ты будешь жить со мной, как это было до вашего побега, – сказал Ходжахмет.
– Почему? – спросила Катя.
– Потому что мы с твоим бывшим мужем так об этом договорились, – ответил Ходжахмет, беря Катю за руку и помогая ей сесть в открытый армейский джип.
– У тебя будет твоя прежняя служанка, твоя Лидия, – сказал Ходжахмет, прижимая Катину руку к своему сердцу.
– Я хочу увидеть Сашу, – сказала Катя.
– Ты увидишь его завтра утром, – пообещал Ходжахмет, – а сейчас тебя отвезут в твой дом. В наш дом, – добавил Ходжахмет, подумав. …
С Лидией даже обнялись и расцеловались.
– Ой, я так рада, так рада, – запричитала Лидия, – я так скучала, все думала, как там моя госпожа?
Расспросила о сыне, – С кем он там остался? Как он? Подрос ли уже за год? На кого похож?
Не спросила только о главном, – как Катя собирается жить с Ходжахметом, в его гареме, теперь, когда Саша Мельников находится не за тридевять земель, как это было тогда, а здесь, рядом. Как это возможно?
Лидия не спросила, побоялась обидеть госпожу, все-таки отношения у них неравные, одна жена Ходжахмета и госпожа, а другая, хоть и тоже русская, хоть и тоже москвичка, но рабыня и служанка.
Не спросила Лидия, но про себя подумала, что такова их женская доля, отдавать свое тело, терпеть, приспосабливаться, и потом даже привязываться к своему господину, унижающему, придавливающему твое даже не столько женское, сколько человеческое достоинство.
В этом была извечная доля женщины.
Только цивилизация, только последние десятилетия новых европейских обществ освободили женщину, сделали ее эмансипэ, сделали ее свободной.
И тысячелетиями красивая женщина была как вещь, переходившая из рук одного сильного в руки другого. Пришел тот, кто получше вооружен, да покрепче в плечах, да и отнял женщину – забаву для постели, как отнимал у того, кто послабее – отнимал и красивое седло, и коня, и меч и одежду. Так было везде – и в средневековой Японии, и в древней Азии, и в Египте и в Месопотамии. И готовность женщины принять волю над нею более сильного, а не более любимого, въелась в гены.
Женщина не противилась судьбе, и покорно принимала в своё лоно фаллос нового господина. Господина – завоевателя.
А сердцу всегда можно приказать…
Ах, Таня, в наше время, мы не слыхали про любовь…
Вот так!
И сама Лидия, разве она не отдавалась каждую ночь убийцам своего мужа?
Они убили ее мужа там на их даче в Усово по Рублевке, и она потом привыкла к тому, что прикажет Ходжахмет – пойдет она с Ливийцем. Убили Ливийца, приказали ей, и она пошла в постель к другому господину…
Но с Катей было по-другому.
Катя теперь уже добровольно поехала сюда в гарем к Ходжахмету.
И мужа ее еще не убили, Лидия видела его вчера в покоях у Ходжахмета, как они там мирно беседовали…
Значит, значит, ее госпожу продали?
По мирному соглашению сторон?
Значит мир уже живет не по законам европейской цивилизации, а по иным законам?
Лидия не спросила Катю, но Катя, почувствовав немой вопрос, сама хотела рассказать. Рассказать и объяснить. Но не могла. Не могла, потому что была связана обетом тайны.
Это был тяжелый разговор, очень трудный разговор с генералом Богдановым, новым начальником разведки Резервной ставки Верховного главнокомандования.
Генерал сам нанес ей визит, посетив Катю в ее комнате на третьем жилом уровне шахтного комплекса.
Посюсюкался с маленьким Сан-Санычем, подарив ему пластмассовый пистолетик красного цвета, молодой мамаше преподнес духи и коробку орешков в шоколадной глазури.
Катя поставила воду в электрочайнике, достала растворимый кофе.
Присели.
Генерал откашлялся и начал.
Сперва про Сашу и про его ответственное задание, что вот вернется с победой, и все заживут новой счастливой жизнью.
Но до победы еще далеко.
А во все времена и во всех больших войнах, подруги героев помогали своим мужьям в их ратной борьбе.
Богатырки Брумгильда с Кримхильдой – те брали мечи и вставали спиной к спине со своими Зигфридами и Хагенами, и наши, тоже – взять хоть и кино про Александра Невского, которое как раз вчера показывали по внутреннему кабельному телевидению Ставки? Василису Буслаеву помнишь?
И на Великой Отечественной Войне так было, и теперь…
А у разведчика – у него своё специфическое поле битвы.
И жена разведчика тоже, должна быть готова к тому, чтобы помочь мужу. Помочь своей Родине…
Разве не так?
В общем, дошли потихоньку до главного.
Надо бы Кате вернуться к Ходжахмету.
Саша сообщил оттуда, что так надо.
И не просто вернуться, чтобы быть там в залоге, но вернуться именно в качестве Ходжахметовой жены.
Неформальной, а настоящей его жены.
– А как же Саша? – спросила было Катя, но тут же пожалела об этом, устыдившись своего глупого вопроса…
Ну да…
Он же сам и предложил…
Он же сам и договорился с Ходжахметом.
– Но если ты не поедешь, – твердо сказал Богданов, – Сашке отрежут голову, а мы проиграем эту последнюю нашу войну.
И Катя вдруг поняла, что именно от нее, именно от них с Сашкой и зависит теперь общая судьба обитателей Ставки.
Да что там Ставки – бери выше!
– А Сан-Саныч? – спросила Катя.
– А Сан-Саныч тоже солдат нашей армии, – ответил Богданов, – знаешь, как в восемнадцатом веке в гвардию зачисляли сразу по рождению, как того же Пушкинского Петрушу Гринева!
– И он? – в волнении спросила Катя.
– Он у нас останется, нам тоже нужна гарантия, понимаешь?
Все понимала Катя.
Она понятливая была.
Оттого Саша Мельников на ней и женился.
Теперь в посольской миссии своего мужа, Катя исполняла роль некой Верительной грамоты. …
3.
– Верительные грамоты вручены, экселенс! Настала пора серьезного и доверительного обмена информацией, – сказал Саша.
– Да, – кивнул Ходжахмет, – я как раз собирался объяснить тебе некоторые позиции в новой парадигме нашего мира.
Они сидели на открытой веранде рыбацкой хижины Ходжахмета, обставленной в Хемингуэевском стиле. Хижина представляла собой современное бунгало, расположившееся на оконечной части сильно вдававшегося в море низкого, почти пустынного мыса. Несколько пальм возвышались над плоской крышей одноэтажной хижины, давая некоторую тень, и напоминая Саше нечто уже виденное, толи на открытках, рекламировавших курорты далекой Кубы, толи в фильмах с Ди Каприо о райских островах и дико растущей индийской конопле.
– Я где то видел твоего стюарда, – сказал Саша, когда слуга, одетый в белый пиджак с одним серебряным погоном на левом плече, поставив перед господами стаканы с ледяной кока-колой, удалился к себе в свой бар – Да, это артист одного из питерских театров, – кивнул Ходжахмет, – его фамилия Лжедмитриев, я его специально привез сюда, чтобы он служил мне здесь.
– Ты поклонник театра музкомедии? – удивился Саша.
– Да нет, – пожал плечами Ходжахмет, – просто он мой физический отец.
Помолчали.
Каждый о своем.
– Так вот, – спохватился Ходжахмет, – я расскажу тебе по порядку, как мы пришли к получению ключа времени.
– Я весь самое благодарное внимание, – кивнул Саша, – слушаю тебя с интересом.
– Начну с чистой теории, – сказал Ходжахмет, делая глоток ледяной кока-колы, – Время становится пластично изменяемым при трех условиях. Первое, это скорости, близкие к скорости света, и это явление тогда еще только на уровне так называемого парадокса времени, было теоретически открыто Эйнштейном.
В знак понимания Саша молча моргнул глазами.
– Но управляемым процесс изменения или как мы теперь говорим, пластификации времени, становится возможным только при введении в формулу понятия о количестве информации.
Ходжахмет испытующим взглядом поглядел на Сашу.
– Я пока не понимаю, – признался Мельников.
– О-кей, я постараюсь объяснить. Помнишь у Фауста, – остановись мгновенье?
– Ну, помню.
– Не ну! Просто Гете уже кое-что знал.
– Что знал? – спросил Саша.
– То, что ключ можно взять и там и там.
– Не понимаю.
– А что тут понимать? – усмехнулся Ходжахмет, – третья компонента, это нравственный знак, и он может быть как положительным, так и отрицательным, это зависит от того, у кого находится ключ. У дьявола, у которого Фауст брал ключ, нравственный знак один, а у Ангелов Божиих, знак полярно противоположный, так что можно найти ключ и там и там, но важно обязательно сделать выбор и обладание одной лишь информацией ничего не даст.
– Значит их два ключа? – спросил Саша.
– Молодец, понял, – хлопнул себя по колену Ходжахмет.
– А какой теперь у вас? – спросил Саша.
– Догадайся с трех раз, – хмыкнул Ходжахмет.
– Значит, вам необходим теперь еще и второй ключ? – спросил Саша.
– Правильно, – кивнул Ходжахмет, – он необходим нам, чтобы во временно-ситуационных пластах у нас не было бы никакой конкурентной борьбы.
– И этот второй ключ должны достать люди с противоположно нравственным зарядом?
Так что ли?
– Умница, именно так. И поэтому, я тебе еще не отрубил голову. Пока.
– А почему ты уверен, что добыв, я отдам тебе потом этот ключ? – спросил Саша.
– Потому что ты любишь Катю, и потому что ты такой, какой ты есть, – ответил Ходжахмет.
Ходжахмет щелкнул в воздухе пальцами, и в проёме стеклянных дверей появился послушный стюард.
– Сочини ка нам кофе, – сказал Ходжахмет, и сладко потянувшись, медленно врастяжку произнес, – погода какая стоит а? И ночи, ночи такие звездные! По такой погоде так трахаться хочется! Сегодня оттрахаюсь по полной программе. С Катей оттрахаюсь.
Саша ничего на это не сказал.
Только задумчиво посмотрел в синюю морскую даль.
– Колдовские заклинания это всего лишь пароли к уровням управления, – терпеливо объяснял Абдулла Аббас, – это всего лишь команды, содержащие блоки кодов управления и доступа. Говоришь "Абракадабра-сим-сим", а работает это в системе общего информационного поля с постоянно включенным вай-фай доступом, так же, как если запускаешь в обычном навигаторе команду "энтер" или "exe"…
– Понимаю, – кивнул Саша, – но заклинания действовали не всегда.
– Верно, и здесь вступает второе необходимое условие, – сказал Абдулла Аббас.
– Нравственный знак? – поспешно спросил Саша.
– Можно назвать это и так, – но математически это звучит иначе.
– Теперь понятно, почему были белые маги и черные, и почему порою для преодоления определенного уровня требовались невинные младенцы и чистые девы.
– Все на лету схватываешь, – поощрительно кивнул Абдулла.
– Таким образом, первый детекторный модем для линька с небесами был создан путем набора группы монахов, которые хором твердили мантру-заклинание? – спросил Саша.
– Верно, – кивнул Абдулла, – группами их собирали, потому что тогда еще не было психо-усилителей и мощность сигнала повышалась путем простого наращивания числа молящихся.
– А пророки? – спросил Саша, – а как же пророки?
– А пророки, это те, чьи внутренние возможности сами притягивали сигнал небес для линька, – пояснил Абдулла Аббас, – это либо очень чистые люди с чистым нравственным знаком, либо…
– Очень знающие, – поторопился вставить Саша, – как доктор Фауст.
– Почти так, – согласился Абдулла Аббас, – таких людей больше, чем нравственно чистых, но за них тоже идет борьба и они тоже все на жестком учете.
– Там? – спросил Саша, показывая пальцев в небо.
– И там тоже, – кивнул Абдулла.
Они стояли в большом машинном зале, где был собран пси-усилитель.
Монтаж реактора, питающего усилитель энергией, был уже почти закончен.
Рабочие в голубых комбинезонах и инженеры в белых халатах сновали туда и сюда, порою едва уворачиваясь от юрких автопогрузчиков шустро носившихся по бетонному полу машинного зала.
– Эта штука заменит нам всех наших так называемых чистых, которыми раньше мы выходили на связь с мировым облаком, – пояснил Абдулла, показывая рукою на голубоватые иридиевые стержни пси-усилителя.
– А схему усилителя тоже оттуда слямзили? – поинтересовался Саша.
– А откуда же еще? – цокнув языком ответил Абдулла, – не американцы же придумали в конце то концов! …
В своем кабинете, возле монитора, Саша поставил на стол картонную иконку – образ св. Евгения Родионова.
Святой в зеленом камуфляже, с атоматом Калашникова на груди – строго глядел на Сашу, как бы спрашивая его, – сможешь, как я смог?
Катя приняла нового мужа, как если бы так было и всегда.
Как если бы Ходжахмет всегда был ее мужем.
Катя была женщиной.
И красивую женскую половину дворца Ходжахмета с ее бассейнами, внутренними садами с экзотическими птицами, роскошными хранилищами картин и драгоценностей, слугами и танцовщицами, Катя находила это новое жилище куда как более комфортным, чем те две комнатки в бетонном бункере Резервной ставки, где последние пол-года они ютились с Сашей.
– Жить надо сегодня, – сказала Катя Лидии, – жить надо сегодня, потому что завтра может уже не быть.
ВЕЧНЫЙ ЛЁД
Подлодка U-2545 капитан-лейтенанта Вальтера Шмидта, нырнув под лед, привычным курсом входила в ледовые гроты Антарктической базы "Новая Ля-Рошель".
На лодках ХХ1 – го проекта не было второй отдельной каюты, и Вальтер Шмидт, любезно предоставивший свои отдельные апартаменты высокому гостю, спал в тесненькой кают-компании, а свободные от командирской вахты часы проводил на центральном посту.
Над подсвеченным снизу штурманским столиком, висел портрет "папы" – гроссадмирала Дённица.
Вальтер глянул на фото, приятельски подмигнул ему и повернувшись к боцману Вилли Хиндермиту, поинтересовался, – что, Вилли, пойдет теперь за тебя твоя Хельга, когда ты к ней заявишься с крестом первого класса?
Все на лодке знали, что старина – Вилли, в свои двадцать шесть лет явно засидевшийся в женихах, уже полтора года осаждает неприступную Хельгу Браун – двадцатипятилетнюю голубоглазую красавицу, служившую техником-электриком в береговой команде базы "Новый Сен-Назер".
Наверное, именно таким звуком сотрясалась Голгофа, когда умер на кресте Спаситель Мира.
– И что? – спросил Берия, отправляя в рот очередную виноградину.
– А то, что это вроде должно было бы поколебать меня в вере, – сказал Олег, – именно с такой целью один мой неверующий оппонент и подкинул мне эту картинку, де Бог никому не помогает, а значит, его нет.
– Ну? – пожал плечами Берия, – и что дальше?
– А дальше я понял, что эта картина наоборот говорит в пользу Веры в вечную жизнь, в пользу Веры в Бога, потому что Бог знает, что не умрут души солдат с окончанием их земной жизни, поэтому…
Олег запнулся, задумчиво глядя в матовое от воды стекло.
– Что поэтому? – переспросил Берия.
– Поэтому, террористы Ходжахмета ничего не боятся.
Внезапно зазвонил вдруг телефон.
Этот раритетный "Белл инкорпорэйтед" из черного эбонита, производимый в СССР по американской лицензии аз тридцать лет кряду.
Берия поглядел на Олега.
Ведь здесь Лаврентий Павлович был в гостях, и он не мог брать трубку первым.
Олег твердым шагом проследовал к столу.
Снял трубку.
– Что? – исказившись в лице переспросил он говорившего на том конце провода, – что ты сказал?
– Что случилось? – встревоженный Берия тоже привстал со стула, – что там сказали?
– Сталина убили, – коротко ответил Олег, обессилено кладя трубку на рычаги.
И тут же гроза за окном прекратилась.
И тут же в окошке засияло солнышко.
И птицы оживленно принялись чирикать под окном …
Это была Марыля.
Она стреляла из пистолета, который вытащила у Олега, когда они спали с ним на даче прошлый раз.
У Олега их было несколько.
Он любил оружие.
И пистолеты буквально валялись у него повсюду.
И Токаревские ТТ, и немецкие P-08, и наганы, и армейские пистолеты Кольта сорок пятого калибра…
А она украла у него маленький бельгийский Браунинг калибра "семь и шесть", чтобы быть исторически последовательной.* Она знала, что Сталин пришлет за ней.
Знала, когда еще на том просмотре Оливер Стоунзовского "Титаника" она трижды перехватывала его взгляды.
Ловила их на себе.
А потом когда он неожиданно появился в правительственной ложе на "Жизели" в Большом, где она танцевала невинную французскую пастушку.
Для Марыли это появление Вождя на ее бенефисе не было неожиданностью.
Она чувствовала.
Она знала.
Потому что Матерь Божья Ченстоховская услыхала ее молитву, свести девушку Марылю с этим убийцей всего польского, повинным в тысячах, десятках тысяч жертв Катыни и преступного стояния Красной Армии у стен Варшавы, когда эсэсовцы Дирлевангера расстреливали варшавское сопротивления Бур-Комаровского.
Она должна была отомстить.
И она сыграла безукоризненно.
Она была само воплощенное вожделение.
Она соблазнила его.
Она заманила его.
– Фани Каплан стреляла в Ленина из Браунинга 7,6 Сталин прислал ей за кулисы две огромных корзины роз.
Красных и белых.
На всякий случай, если ей не нравятся красные.
А на самом деле со значением, ведь белое и красное – это цвета польского флага!
А потом к служебному подъезду Большого, тому, что на сторону Лубянки, ей подали автомобиль.
Ее не обыскивали.
Она не сомневалась в том, что ее не станут обыскивать. …
Берия не бил.
Он только спрашивал.
Он только все время спрашивал.
Спрашивал одно и тоже.
– Олег Снегирев твой сообщник? Скажи, Олег Снегирев твой Сообщник?
Она молчала.
Молчала, в то время как тысячей скрипок пела ее душа.
Она отомстила.
Она отомстила за всю ее Польшу.
ДОРОГА ИЗ ЖЕЛТОГО КИРПИЧА
1.
Леонид Ильич Брежнев слушал Би-Би-Си.
У Генсека было препоганейшее настроение.
Врачи категорически запретили ему сигареты и алкоголь.
И Виктория настояла на том, чтобы никто, даже Цвигун, даже личный телохранитель Володя, не посмели бы дать Леониду Ильичу ни единой сигаретки, ни единого даже полстаканчика "молдавского", которое они с Костиком Черненко так любили…
Костик во время вчерашнего визита только беспомощно руками развел, – сам понимаешь, Лёня, нельзя тебе…
– Эх, рохля! – сокрушенно подумал расстроенный Генсек про своего дружка, – вечно я его тянул-тянул, а он, даже пачки сраного мальборо привезти не мог.
Поиграли в косточки, поговорили о хоккейном чемпионате, где сборная СССР выиграла в финале у Чехов, вспомнили Молдавию, когда они там налаживали партийную работу молодой республики… А толку? Вика домашним милиционером сидела и во все свои лупоглазые зенки глядела, кабы Устиныч бутылку из кармана не достал.
А он – тоже мне рохля!
С такими в разведку разве ходят?
По Би-Би-Си снова говорили о несоблюдении прав человека.
Списки приводили этих… Как его? Узников совести!
И надо же было ему в Хельсинки этот акт подписать!
Кто мог подумать о последствиях?
И Громыко тоже – чёрт ему в ребро, не предугадал, не предусмотрел последствия. А должен был предугадать, предусмотреть!
Снова стали передавать доклад этой так называемой "хельсинской" комиссии по правам человека. Опять эти Сахаров с Боннер списки на Запад передавали.
Щаранский, Буковский…
Одни ведь евреи сидят!
И что товарищ Андропов, не понимает, что тем самым дает израильским сионистам козырную карту в руки?
Нет, вот пару русских фамилий назвали.
Брежнев сделал погромче звук своей "Спидолы".
Ребякин…
Эта фамилия запомнилась сразу.
У него в батальоне десантников, когда они на Малой Земле высаживались, один комвзвода был – Ребякин.
Леонид Ильич ему перед боем партбилет вручал.
Убили его в том бою вместе с тридцатью другими коммунистами.
Может этот Ребякин – сын того самого Ребякина?
Фамилия то редкая. Не Иванов, не Петров…
Снова сквозь глушилку стали называть фамилии.
Ребякин этот и еще трое – Мейлох, Вайнштейн и Саванович сидят в Ленинградской психиатрической тюрьме-больнице без суда и без следствия.
Эту информацию Сахарову передал недавно выпущенный на свободу узник совести, чья фамилия не называется.
Ребякин?
А чего, действительно этот Ребякин там сидит?
Надо бы узнать.
Брежнев поднял трубку телефона, где вместо наборного диска был герб СССР и коротко сказал, – Юрия Владимировича мне… – и добавил, – Андропова. ….
Ребякина помыли в ванной.
Забрали его больничную одежду и вместо фланелевых трузеров и халата, выдали обычные солдатские сатиновые трусы, майку с широкой проймой, носки, белую рубашку на два номера больше чем надо, черный костюм фабрики "Большевичка" – как на покойника, галстук, и черные дешевенькие полуботинки фабрики "Скороход".
Однако, после пяти лет ношения больничного, эти дешевые полуботинки и этот черный на покойника мятый костюмчик, Ребякин воспринял как какие-то царские роскошные одежды.
Он надевал брюки и плакал.
Плакал и надевал, непривычными непослушными застегивая пуговицы на ширинке.
– Подтяжки надо бы, – заметил один из Гэбистов.
– Или ремень, – сказал другой.
– Свалятся с него портки, покуда до аэропорта доедем, – сказал третий.
Потом его долго-долго инструктировали:
– Заграничный паспорт вам дадут, когда вы выйдете из самолета. Но паспорт этот там вам не понадобится, потому что указ о лишении вас советского гражданства уже подписан Председателем Президиума Верховного Совета.
– А и небыло у меня никакого советского гражданства, – сказал Ребякин, – я же из Российской Федерации временной прыжок делал, когда никакого СССР уже не было.
– И куда такого сумасшедшего выпускать? – пожал плечами первый Гэбист.
– Ни хрена его тут не вылечили, авось там заграницей долечат, – сказал второй.
– Сам генеральный секретарь нашей коммунистической партии, говорят, принимал решение, – сказал третий.
– Посылаем им туда дураков, будто они им там нужны, – хмыкнул первый. ….
Они вылетали из аэропорта Пулково.
Таможню и паспортный контроль не проходили.
Черная "Волга" подъехала прямо к трапу самолета Ту-134, вылетавшему по маршруту Ленинград "Пулково" – Лондон "Хитроу".
По трапу поднимались, когда все пассажиры уже заняли свои места и никого на поле, не было, кроме двух стюардесс, с любопытством взиравших на странную процессию.
Вели Ребякина слева и справа держа его под руки, на всякий случай.
Юрий Владимирович не велел ни каких наручников.
До Лондона, то самой высадки – велел сопровождать Ребякина вдвоем – и в туалет, и по маленькому и по большому и кормить его с ложечки.
А там – в Хитроу его встретят эти – из европейской правозащитной группы и из Британского МИДа.
Премьер Тэтчер – эта железная баба – конь с яйцами, она этому придурку Ребякину британский паспорт уже приготовила.
– Сегодня вечером уже будешь по телеку этих своих Смоуков глядеть с Аббой, – бодренько ткнув Ребякина локтем, сказал первый гэбист.
– И Гиннес с воблой трескать, – подхватил второй.
– Нету у них там воблы, – ответил Ребякин, – у них там жареная треска с жареной картошкой в пабах подается, да и то не во всех.
– Откуда знаешь? – спросил первый.
– Был там, – ответил Ребякин.
– Когда ж ты там был? – спросил второй.
– А в девяносто третьем году, когда коммунистов в России свергли и когда СССР распался я по турпутевке ездил, – ответил Ребякин.
Первый покрутил пальцем у виска и присвистнул, многозначительно поглядев на второго.
Тот кивнул и спросил Ребякина, – слыш, а кто у нас тогда генсеком будет?
– Зюганов будет, – ответил Ребякин, устраиваясь поудобнее в кресле литеры "Б".
На литере "А" возле окошка сел первый, а на литере "В" у прохода сел второй.
– Ну, ничего, там тебя вылечат, – сказал первый.
– Там и лекарства хорошие, и врачи, – сказал второй.
2.
В аэропорту Катю встречал сам Ходжахмет.
Она прилетела на том самом Фальконе, на котором прошлый год отсюда ее выкрал Саша Мельников.
Саша Мельников по кличке "Узбек".
Когда второй пилот опустил выдвижной трап, генерал Задорин, управлявший самолетом, высунулся из боковой форточки своего левого сиденья и на полном серьёзе спросил:
– Если будете забирать Фалькон, то отдайте мою спарку-"сушку", на которой я прилетал прошлый раз.
Вот уж, воистину славянское простодушие, – подумал про себя Ходжахмет, ловя себя на том, что сам в некотором роде тоже славянин.
– Нет, если вас этот "Фалькон" устраивает, то забирайте его себе насовсем, – махнул рукой Ходжахмет, – мы вашу "сушку" – "уб"* списали и порезали на алюминиевый лом. – су (спарка – уб – УЧЕБНО-БОЕВОЙ на два места для курсанта и для инструктора) В проеме люка показалась женская фигурка.
Ходжахмет шагнул к трапу.
– Здравствуй, Катя, Салям Алейкум.
– Алейкум Ассалям, – ответила Катя.
На ней был белый шелковый платок, как и положено ходить женщине на Востоке.
– А где Саша? – спросила она, щурясь от непривычно яркого здешнего солнца, – где мой муж?
– Я твой муж, – ответил Ходжахмет, – разве станет муж отдавать свою жену своему врагу?
Ходжахмет улыбался.
– Разве я буду здесь жить не с ним? – спросила Катя.
– Ты будешь жить со мной, как это было до вашего побега, – сказал Ходжахмет.
– Почему? – спросила Катя.
– Потому что мы с твоим бывшим мужем так об этом договорились, – ответил Ходжахмет, беря Катю за руку и помогая ей сесть в открытый армейский джип.
– У тебя будет твоя прежняя служанка, твоя Лидия, – сказал Ходжахмет, прижимая Катину руку к своему сердцу.
– Я хочу увидеть Сашу, – сказала Катя.
– Ты увидишь его завтра утром, – пообещал Ходжахмет, – а сейчас тебя отвезут в твой дом. В наш дом, – добавил Ходжахмет, подумав. …
С Лидией даже обнялись и расцеловались.
– Ой, я так рада, так рада, – запричитала Лидия, – я так скучала, все думала, как там моя госпожа?
Расспросила о сыне, – С кем он там остался? Как он? Подрос ли уже за год? На кого похож?
Не спросила только о главном, – как Катя собирается жить с Ходжахметом, в его гареме, теперь, когда Саша Мельников находится не за тридевять земель, как это было тогда, а здесь, рядом. Как это возможно?
Лидия не спросила, побоялась обидеть госпожу, все-таки отношения у них неравные, одна жена Ходжахмета и госпожа, а другая, хоть и тоже русская, хоть и тоже москвичка, но рабыня и служанка.
Не спросила Лидия, но про себя подумала, что такова их женская доля, отдавать свое тело, терпеть, приспосабливаться, и потом даже привязываться к своему господину, унижающему, придавливающему твое даже не столько женское, сколько человеческое достоинство.
В этом была извечная доля женщины.
Только цивилизация, только последние десятилетия новых европейских обществ освободили женщину, сделали ее эмансипэ, сделали ее свободной.
И тысячелетиями красивая женщина была как вещь, переходившая из рук одного сильного в руки другого. Пришел тот, кто получше вооружен, да покрепче в плечах, да и отнял женщину – забаву для постели, как отнимал у того, кто послабее – отнимал и красивое седло, и коня, и меч и одежду. Так было везде – и в средневековой Японии, и в древней Азии, и в Египте и в Месопотамии. И готовность женщины принять волю над нею более сильного, а не более любимого, въелась в гены.
Женщина не противилась судьбе, и покорно принимала в своё лоно фаллос нового господина. Господина – завоевателя.
А сердцу всегда можно приказать…
Ах, Таня, в наше время, мы не слыхали про любовь…
Вот так!
И сама Лидия, разве она не отдавалась каждую ночь убийцам своего мужа?
Они убили ее мужа там на их даче в Усово по Рублевке, и она потом привыкла к тому, что прикажет Ходжахмет – пойдет она с Ливийцем. Убили Ливийца, приказали ей, и она пошла в постель к другому господину…
Но с Катей было по-другому.
Катя теперь уже добровольно поехала сюда в гарем к Ходжахмету.
И мужа ее еще не убили, Лидия видела его вчера в покоях у Ходжахмета, как они там мирно беседовали…
Значит, значит, ее госпожу продали?
По мирному соглашению сторон?
Значит мир уже живет не по законам европейской цивилизации, а по иным законам?
Лидия не спросила Катю, но Катя, почувствовав немой вопрос, сама хотела рассказать. Рассказать и объяснить. Но не могла. Не могла, потому что была связана обетом тайны.
***
Это был тяжелый разговор, очень трудный разговор с генералом Богдановым, новым начальником разведки Резервной ставки Верховного главнокомандования.
Генерал сам нанес ей визит, посетив Катю в ее комнате на третьем жилом уровне шахтного комплекса.
Посюсюкался с маленьким Сан-Санычем, подарив ему пластмассовый пистолетик красного цвета, молодой мамаше преподнес духи и коробку орешков в шоколадной глазури.
Катя поставила воду в электрочайнике, достала растворимый кофе.
Присели.
Генерал откашлялся и начал.
Сперва про Сашу и про его ответственное задание, что вот вернется с победой, и все заживут новой счастливой жизнью.
Но до победы еще далеко.
А во все времена и во всех больших войнах, подруги героев помогали своим мужьям в их ратной борьбе.
Богатырки Брумгильда с Кримхильдой – те брали мечи и вставали спиной к спине со своими Зигфридами и Хагенами, и наши, тоже – взять хоть и кино про Александра Невского, которое как раз вчера показывали по внутреннему кабельному телевидению Ставки? Василису Буслаеву помнишь?
И на Великой Отечественной Войне так было, и теперь…
А у разведчика – у него своё специфическое поле битвы.
И жена разведчика тоже, должна быть готова к тому, чтобы помочь мужу. Помочь своей Родине…
Разве не так?
В общем, дошли потихоньку до главного.
Надо бы Кате вернуться к Ходжахмету.
Саша сообщил оттуда, что так надо.
И не просто вернуться, чтобы быть там в залоге, но вернуться именно в качестве Ходжахметовой жены.
Неформальной, а настоящей его жены.
– А как же Саша? – спросила было Катя, но тут же пожалела об этом, устыдившись своего глупого вопроса…
Ну да…
Он же сам и предложил…
Он же сам и договорился с Ходжахметом.
– Но если ты не поедешь, – твердо сказал Богданов, – Сашке отрежут голову, а мы проиграем эту последнюю нашу войну.
И Катя вдруг поняла, что именно от нее, именно от них с Сашкой и зависит теперь общая судьба обитателей Ставки.
Да что там Ставки – бери выше!
– А Сан-Саныч? – спросила Катя.
– А Сан-Саныч тоже солдат нашей армии, – ответил Богданов, – знаешь, как в восемнадцатом веке в гвардию зачисляли сразу по рождению, как того же Пушкинского Петрушу Гринева!
– И он? – в волнении спросила Катя.
– Он у нас останется, нам тоже нужна гарантия, понимаешь?
Все понимала Катя.
Она понятливая была.
Оттого Саша Мельников на ней и женился.
Теперь в посольской миссии своего мужа, Катя исполняла роль некой Верительной грамоты. …
3.
– Верительные грамоты вручены, экселенс! Настала пора серьезного и доверительного обмена информацией, – сказал Саша.
– Да, – кивнул Ходжахмет, – я как раз собирался объяснить тебе некоторые позиции в новой парадигме нашего мира.
Они сидели на открытой веранде рыбацкой хижины Ходжахмета, обставленной в Хемингуэевском стиле. Хижина представляла собой современное бунгало, расположившееся на оконечной части сильно вдававшегося в море низкого, почти пустынного мыса. Несколько пальм возвышались над плоской крышей одноэтажной хижины, давая некоторую тень, и напоминая Саше нечто уже виденное, толи на открытках, рекламировавших курорты далекой Кубы, толи в фильмах с Ди Каприо о райских островах и дико растущей индийской конопле.
– Я где то видел твоего стюарда, – сказал Саша, когда слуга, одетый в белый пиджак с одним серебряным погоном на левом плече, поставив перед господами стаканы с ледяной кока-колой, удалился к себе в свой бар – Да, это артист одного из питерских театров, – кивнул Ходжахмет, – его фамилия Лжедмитриев, я его специально привез сюда, чтобы он служил мне здесь.
– Ты поклонник театра музкомедии? – удивился Саша.
– Да нет, – пожал плечами Ходжахмет, – просто он мой физический отец.
Помолчали.
Каждый о своем.
– Так вот, – спохватился Ходжахмет, – я расскажу тебе по порядку, как мы пришли к получению ключа времени.
– Я весь самое благодарное внимание, – кивнул Саша, – слушаю тебя с интересом.
– Начну с чистой теории, – сказал Ходжахмет, делая глоток ледяной кока-колы, – Время становится пластично изменяемым при трех условиях. Первое, это скорости, близкие к скорости света, и это явление тогда еще только на уровне так называемого парадокса времени, было теоретически открыто Эйнштейном.
В знак понимания Саша молча моргнул глазами.
– Но управляемым процесс изменения или как мы теперь говорим, пластификации времени, становится возможным только при введении в формулу понятия о количестве информации.
Ходжахмет испытующим взглядом поглядел на Сашу.
– Я пока не понимаю, – признался Мельников.
– О-кей, я постараюсь объяснить. Помнишь у Фауста, – остановись мгновенье?
– Ну, помню.
– Не ну! Просто Гете уже кое-что знал.
– Что знал? – спросил Саша.
– То, что ключ можно взять и там и там.
– Не понимаю.
– А что тут понимать? – усмехнулся Ходжахмет, – третья компонента, это нравственный знак, и он может быть как положительным, так и отрицательным, это зависит от того, у кого находится ключ. У дьявола, у которого Фауст брал ключ, нравственный знак один, а у Ангелов Божиих, знак полярно противоположный, так что можно найти ключ и там и там, но важно обязательно сделать выбор и обладание одной лишь информацией ничего не даст.
– Значит их два ключа? – спросил Саша.
– Молодец, понял, – хлопнул себя по колену Ходжахмет.
– А какой теперь у вас? – спросил Саша.
– Догадайся с трех раз, – хмыкнул Ходжахмет.
– Значит, вам необходим теперь еще и второй ключ? – спросил Саша.
– Правильно, – кивнул Ходжахмет, – он необходим нам, чтобы во временно-ситуационных пластах у нас не было бы никакой конкурентной борьбы.
– И этот второй ключ должны достать люди с противоположно нравственным зарядом?
Так что ли?
– Умница, именно так. И поэтому, я тебе еще не отрубил голову. Пока.
– А почему ты уверен, что добыв, я отдам тебе потом этот ключ? – спросил Саша.
– Потому что ты любишь Катю, и потому что ты такой, какой ты есть, – ответил Ходжахмет.
Ходжахмет щелкнул в воздухе пальцами, и в проёме стеклянных дверей появился послушный стюард.
– Сочини ка нам кофе, – сказал Ходжахмет, и сладко потянувшись, медленно врастяжку произнес, – погода какая стоит а? И ночи, ночи такие звездные! По такой погоде так трахаться хочется! Сегодня оттрахаюсь по полной программе. С Катей оттрахаюсь.
Саша ничего на это не сказал.
Только задумчиво посмотрел в синюю морскую даль.
***
– Колдовские заклинания это всего лишь пароли к уровням управления, – терпеливо объяснял Абдулла Аббас, – это всего лишь команды, содержащие блоки кодов управления и доступа. Говоришь "Абракадабра-сим-сим", а работает это в системе общего информационного поля с постоянно включенным вай-фай доступом, так же, как если запускаешь в обычном навигаторе команду "энтер" или "exe"…
– Понимаю, – кивнул Саша, – но заклинания действовали не всегда.
– Верно, и здесь вступает второе необходимое условие, – сказал Абдулла Аббас.
– Нравственный знак? – поспешно спросил Саша.
– Можно назвать это и так, – но математически это звучит иначе.
– Теперь понятно, почему были белые маги и черные, и почему порою для преодоления определенного уровня требовались невинные младенцы и чистые девы.
– Все на лету схватываешь, – поощрительно кивнул Абдулла.
– Таким образом, первый детекторный модем для линька с небесами был создан путем набора группы монахов, которые хором твердили мантру-заклинание? – спросил Саша.
– Верно, – кивнул Абдулла, – группами их собирали, потому что тогда еще не было психо-усилителей и мощность сигнала повышалась путем простого наращивания числа молящихся.
– А пророки? – спросил Саша, – а как же пророки?
– А пророки, это те, чьи внутренние возможности сами притягивали сигнал небес для линька, – пояснил Абдулла Аббас, – это либо очень чистые люди с чистым нравственным знаком, либо…
– Очень знающие, – поторопился вставить Саша, – как доктор Фауст.
– Почти так, – согласился Абдулла Аббас, – таких людей больше, чем нравственно чистых, но за них тоже идет борьба и они тоже все на жестком учете.
– Там? – спросил Саша, показывая пальцев в небо.
– И там тоже, – кивнул Абдулла.
Они стояли в большом машинном зале, где был собран пси-усилитель.
Монтаж реактора, питающего усилитель энергией, был уже почти закончен.
Рабочие в голубых комбинезонах и инженеры в белых халатах сновали туда и сюда, порою едва уворачиваясь от юрких автопогрузчиков шустро носившихся по бетонному полу машинного зала.
– Эта штука заменит нам всех наших так называемых чистых, которыми раньше мы выходили на связь с мировым облаком, – пояснил Абдулла, показывая рукою на голубоватые иридиевые стержни пси-усилителя.
– А схему усилителя тоже оттуда слямзили? – поинтересовался Саша.
– А откуда же еще? – цокнув языком ответил Абдулла, – не американцы же придумали в конце то концов! …
В своем кабинете, возле монитора, Саша поставил на стол картонную иконку – образ св. Евгения Родионова.
Святой в зеленом камуфляже, с атоматом Калашникова на груди – строго глядел на Сашу, как бы спрашивая его, – сможешь, как я смог?
***
Катя приняла нового мужа, как если бы так было и всегда.
Как если бы Ходжахмет всегда был ее мужем.
Катя была женщиной.
И красивую женскую половину дворца Ходжахмета с ее бассейнами, внутренними садами с экзотическими птицами, роскошными хранилищами картин и драгоценностей, слугами и танцовщицами, Катя находила это новое жилище куда как более комфортным, чем те две комнатки в бетонном бункере Резервной ставки, где последние пол-года они ютились с Сашей.
– Жить надо сегодня, – сказала Катя Лидии, – жить надо сегодня, потому что завтра может уже не быть.
ВЕЧНЫЙ ЛЁД
1.
Подлодка U-2545 капитан-лейтенанта Вальтера Шмидта, нырнув под лед, привычным курсом входила в ледовые гроты Антарктической базы "Новая Ля-Рошель".
На лодках ХХ1 – го проекта не было второй отдельной каюты, и Вальтер Шмидт, любезно предоставивший свои отдельные апартаменты высокому гостю, спал в тесненькой кают-компании, а свободные от командирской вахты часы проводил на центральном посту.
Над подсвеченным снизу штурманским столиком, висел портрет "папы" – гроссадмирала Дённица.
Вальтер глянул на фото, приятельски подмигнул ему и повернувшись к боцману Вилли Хиндермиту, поинтересовался, – что, Вилли, пойдет теперь за тебя твоя Хельга, когда ты к ней заявишься с крестом первого класса?
Все на лодке знали, что старина – Вилли, в свои двадцать шесть лет явно засидевшийся в женихах, уже полтора года осаждает неприступную Хельгу Браун – двадцатипятилетнюю голубоглазую красавицу, служившую техником-электриком в береговой команде базы "Новый Сен-Назер".