Лебедев Andrew. Орёлъ i соколъ

   Бронштейны, те давно продали свою комнату какому-то приезжему из лиц кавказской национальности и переселились в новенькую двухкомнатную квартирку в Озерках, алкаш Иванов – тот ни на что не претендовал, а вот Вороновы, те как раз очень хотели заполучить Лжедмитриевские тридцать пять квадратных метров. Им, как ветеранам коммунальной квартиры и как семье из двух человек, в отличие от одинокого алкаша Иванова – освободившаяся комната, как говорится – вполне "светила".
   Только вот участковый все твердил одно и тоже, де пропавший без вести таковым по закону считается десять лет, и соответственно имеет право на ту жилплощадь, на которой прописан.
   – Но он же не платит! – возмущалась Воронова.
   – Жэк выселит его по суду за неуплату, но предоставит меньшую жилплощадь, потому что нельзя же человека выбрасывать на улицу! – отвечал участковый.
   – А его комнату нам? – не унималась Воронова.
   – А в его комнату тех, кто занимал ту меньшую жилплощадь, – отвечал участковый.
   – А мы? – упиралась Воронова, – нам ведь надо!
   – А вы, – поглядев на Воронову отвечал участковый, – а вы еще мне должны будете ответить на несколько вопросов, не причастны ли вы сами к исчезновению артиста Лжедмитриева, если у вас был такой корыстный интерес.
   В театре музкомедии, где служил Лжедмитриев, тоже проявляли беспокойство. Какой-никакой, а все же артист, на котором держался репертуар. На него ходили. И со дня пропажи – многие одинокие женщины приходили и справлялись. Где? Не заболел ли? Не женился ли? Не уехал ли в Израиль?
   Нет, в Израиль он не уехал.
   Его увезли в другое место.
   В том другом месте Лжедмитриев теперь работал слугой.
   Он прислуживал старой русской женщине про которую говорили, что она мать самого Ходжахмета.
   Люди быстро свыкаются с переменой мест и с новыми условиями жизни.
   Что касается комфорта – то такого комфорта как здесь до жизни на этом острове, пускай даже в статусе слуги, у Лжедмитриева никогда не было и он никогда не мог бы даже и мечтать – иметь сказочно богатые апартаменты, роскошный выбор еды и одежд… Раньше, служа в театре и проживая на тридцати пяти метрах коммунальной квартиры на Моховой, Лжедмитриев имел два приличных костюма, а коньяк покупал дагестанский три звездочки, переливая его потом в бутылку из под Реми Мартен.
   Здесь же – он мог заказать мажордому любые одежды, любое питьё и любую еду. Даже любой алкоголь, потому как ни он сам, ни его пожилая госпожа – не были мусульманами.
   Поэтому, через пару недель Лжедмитриев легко привык к своей новой жизни.
   А что до перемены рода занятий, то выскакивать из-за кулис на сцену в тесных панталонах, изображая героя-любовника, не так то уж и лучше, чем прислуживать мадам Вере Алексеевне Худяковой.
   Лжедмитриев не находил эту службу особо обременительной.
   Чаю подать госпоже Вере Алексеевне, когда она вечером телевизор смотрит, о приеме лекарства напоминать по часам. Да иногда вслух почитать ей с выражением книжки по истории Карамзина и Иловайского про жизнь царей.
   Утром и до пяти по полудни, мадам принимала процедуры, спала и обследовалась у врачей. Поэтому в эти часы за ней ходили служанки из мусульманочек, и в Лжедмитриеве нужды не было. Вот и получалось, что рабочий день его был с шести вечера до полуночи, когда его вновь сменяла ночная сиделка в хеджабе.
   Вобщем, режим работы был – как в Питере когда он в театре служил.
   Пообнаглев за первые две недели спокойной жизни, Лжедмитриев даже решил было возобновить и поползновения лихих сексуальных похождений, свойственных его службе в театре и уже даже сделал пару недвусмысленных предложений медсестричкам в хеджабах. Но был вызван к самому господину Аббасу и после долгого разговора с ним, был поставлен стоять на колени на каменный пол. На целых три часа. А дежурный нукер в бурнусе и с автоматом в руках, при попытках Лжедмитриева пошевелиться и растереть затекшие колени, бил его палкой по пяткам.
   А в остальном жизнь Лжедмитриева как бы удалась.
   Была бы такая возможность, он бы даже с превеликим удовольствием послал бы Вороновым открытку, где он в превосходном летнем костюме на фоне морского прибоя сидит в роскошном американском джипе… Чего – чего, а автомобилей на острове было – бери – катайся – не хочу!
 

***

 
   А рядом с Лжедмитриевым, в соседних апартаментах поселили теперь еще одного русского.
   Сашу Мельникова.
   Голову Саше не отрезали.
   Был у него с Ходжахметом разговор.
   Сказать, что разговор этот был трудным, это ничего не сказать. Это как бы сродни тому облегченному эффемизму, когда про Победу сорок пятого говорят, что она далась нелегко.
   Саше дали умыться, поесть и поспать. Его не били, и охрана, повсюду неотступно следовавшая за ним, вела себя вполне уважительно.
   Наутро, после завтрака, состоявшего из свежего йогурта, овсяной каши, фруктового салата и чашечки кофе с теплым круасаном, Сашу отвели к Ходжахмету.
   Но сразу он их не принял.
   Пришлось ждать – у Ходжахмета было совещание с какими-то китайцами. Саша хорошо их разглядел, когда они выходили из Ходжахметова кабинета. Лю ден Лао, Ван Хэ и еще двое, которых Саша не знал. Впрочем, Саша не был знаком и с первыми двумя, просто при подготовке в Резервной ставке, Саше показывали фотографии Лю ден Лао и его помощника Ван Хэ.
   Китайцы уходили явно довольные, улыбчивые. Хотя, по их хитрым лицам сложно было судить об исходе переговоров, китайская дипломатия в отличие от европейской имеет трехтысячелетнюю историю, и скрывать за улыбками истинные чувства, китайцы научились лучше европейцев.
   Едва выпроводили пекинскую делегацию, адъютант Ходжахмета велел ввести Сашу.
   Ходжахмет сидел в своей диванной, возлежал на коврах, откинувшись на гору из мягких думочек и курил кальян. Две женщины, в которых Саша легко узнал бывшую служанку Кати Лидию и ее пятнадцатилетнюю дочь, прислуживали в диванной, поправляя подушки, подавая кофе, фрукты и напитки.
   Когда Сашу ввели, Ходжахмет жестом велел всем удалиться. Всем, даже охранникам и их начальнику Абдул-Гирею.
   – Ну, храбрый портняжка, – игриво начал Ходжахмет, – так в чем же причина твоей наглой храбрости? Неужели вы там со Старцевым, когда планировали этот твой визит ко мне, и вправду думали, что я куплюсь на всю вашу туфту с информацией, которой ты якобы располагаешь?
   Саша молчал и не отвечал.
   – Почему ты молчишь? – спросил Ходжахмет, – ты раскаиваешься в том, что поддался уговорам начальства и согласился поехать ко мне? Тебе нечего мне предложить кроме той туфты, что ты пытался мне сторговать вчера?
   Но Саша молчал не поэтому, в глубине комнаты он увидал фотографию в рамочке.
   Берег реки или озера. На берегу стоят два полу-голых пацана в плавках. За спинами ребят растет большой дуб. А в руках у пацанов охотничьи принадлежности – двустволка, патронташ и… И резиновая утка. Утка – манок, каких пускают плавать в камышах, подманивая селезня… Один пацан – Володя Худяков, а второй – Лёша Старцев…
   Вот он дуб и вот она утка…
   – Ну так что за туфту ты мне предложил? – еще раз спросил Ходжахмет, выводя Сашу из транса, – предложи что-нибудь получше того, что вы там навыдумывали в вашей резервной ставке!
   – Я знаю, где твоя смерть, – сказал Саша, – и если тебя это интересует, ты меня не убьешь.
   – Меня больше интересуешь не ты, – сказал Ходжахмет, удобнее откидываясь на подушках, – меня интересует то, как далеко вы готовы пойти ради того, чтобы пролезть в секреты моего центра.
   – В смысле? – переспросил Саша.
   – В смысле того, чем еще кроме твоей недорогой и в общем то даже очень дешевой жизни готовы рискнуть там в ставке ради того, чтобы узнать, в какой пласт времени ушли мои боевики? – хмыкнул Ходжахмет, иронически глядя на Сашу.
   – Если ты думаешь, что из нас двоих блефую я, то это неправда, – медленно проговорил Саша, – мне кажется, что тебе гораздо интереснее узнать, как мы опередили тебя и в чем наша уверенность, по причине которой мы не побоялись приехать к тебе.
   – Да? – изумился Ходжахмет, – ты так считаешь?
   – Да, считаю, и то что я здесь, это не наглая отчаянная выходка загнанных в угол безумцев, как ты полагаешь, а уверенный расчет на твоё благоразумие.
   Ходжахмет еще шире улыбнулся и поворочавшись на подушках позволил себе немного в задумчивости помолчать.
   – Моё европейское благоразумие? – улыбаясь переспросил Ходжахмет, – вы ставили на него?
   Он ухмыльнулся, а потом, приподнявшись с подушек и наклонившись ближе к своему виз-а-ви, проговорил быстрым шепотом:
   – Привези сюда ко мне Катю, которую ты у меня украл, привези ее сюда, тогда мы об чем то сможем договориться, только тогда… А вся эта "бла-бла-бла" про мою смерть – это туфта, за которую я и копейки не дам! Не боюсь я смерти.
   – Я, может и привезу сюда Катю, – медленно проговорил Саша, – но только на условиях равноправного и полного доступа меня к информации о ключе времени.
   – Я подумаю, – ответил Ходжахмет.
   – И перво-наперво меня интересует, кого из агентов вы направили, чтобы убить Сталина…
 

2.

 
   – Я полагаю, что мы должны самым строгим образом начать охоту на временных перебежчиков, – сказал Олег.
   – Да, но чтобы не распылять силы, неплохо было бы, если бы вы очертили нам круг, ограничивающий рамки, где и кого в первую очередь следует искать, – сказал Берия.
   Они сидели у Олега на даче.
   На его новой даче в Рассудово.
   С задней – северной веранды был виден пологий спуск к реке Пахре, здесь в этих местах не широкой и полноводной, но после того, как по пойме три раза прогнали курсантов двух столичных училищ – с мешками для мусора, речка ожила, очистилась и наполнила свои тихие заводи чистой ключевой водой, в которой теперь снова завелись и раки, и налимы, и щуки.
   – Вы читали статьи Иосифа Виссарионовича о роли личности в истории? – спросил Олег.
   И не дожидаясь ответа, стал говорить:
   – Большевики отрицают роль личности, но не отрицают величия Ленина и Сталина – и в этом состоит их признание двойственности природы вещей, ее инь и янь.
   Ее Фрейда и Маркса, если угодно, уживающихся в одном сосуде.
   – Фрейда? – переспросил Берия, оживившись.
   – Да, Фрейда, – кивнул Олег, – обратите внимание, два мудрых еврея открыли законы, объясняющие механизмы работы и развития общества. Беда наших и западных социологов, экономистов и обществоведов только в том, что они либо абсолютизировали учение этих людей, либо полностью отрицали их значение. Вот хотя бы с Марксом – он четко сформулировал, что корнем всей борьбы является социалоьная зависть бедных к богатым, и первопричиной этой зависти, которую большевики стыдливо назвали классовой борьбой, Маркс четко определил собственность на средства производства, то есть попросту – кому принадлежит фирма, офис, фабрика, завод, Юкос, Сибнефть, Промбанк… – прекрасная теория, объясняющая природу зависти, двигающую социальные процессы, большевики пришивали его ко всем проявлениям общественной жизни, надо или не надо.
   Берия согласно кивал, слушая Олега.
   – А Фрейд? – спросил он.
   – А Фрейд, которого большевики отрицали, этот объяснил корни иного мотива неудовлетворенности личности. Если одна неудовлетворенность, вызываемая завистью рабочего к владельцу Юкоса или Сибнефти, толкает его на баррикады делать революцию, дабы отнять средства производства и поделить с товарищами по партии, то другая неудовлетворенность – сексуальная, порождается завистью к средствам производства, а к красивой сисястой жонке этого буржуя, к тому, что он – негодяй трахает эту красивую бабу денно и нощно, а рабочему приходится спать с худосочной старой и некрасивой изможденной работой старухой, и надо бы отнять…
   – И поделить с товарищами по партии, – хмыкнул Берия.
   – Э, нет, – возразил Олег, – есть вещи, которые дележу не подлежат.
   – Да бросьте, вы, Снегирев, – махнул рукою Берия, – заводы с фабриками, что отняли у буржуев тоже делили только по закону волчьей стаи, и только временно, покуда не созреет сила, чтобы владеть потом этим всем единолично, как…
   – Договаривайте, Лаврентий, договаривайте, – приободрил Берию Олег, – вы же знаете, я никому не скажу.
   – Как он, – сказал Берия, – неужели вы не понимаете?
   Они помолчали, глядя, как ветер колышет верхушки ольхи, поворачивая листья то зеленой наружной, то серебряной внутреннюю стороною, пуская по листве этакие волны из зеленого и серебряного.
   – Есть личности, которые являются этакими пупками на теле общества, этакими важнейшими точками исторического процесса, – сказал Одег.
   – Что она история? – задумчиво произнес Берия, – волна, гонимая ветром этих ваших законов вечной зависти одних к другому, отнять завод или этот ваш Юкос, отнять бабенку…
   – Но есть все же личности, – возразил Олег.
   – А знаете, почему большевики отрицают роль личности в истории? – спросил Берия.
   – Почему?
   – Потому что любую личность можно убить, нет человека, и нет проблемы, как говорит один мой знакомый, а законы развития общества – эти ваши Фрейд с Марксом, их убить нельзя.
   – А ведь вы правы, Лаврентий, – встрепенулся Олег.
   – Не я, а он, – показывая пальцем на небо, сказал Берия, – вождь прав, когда очень заботится о собственной безопасности.
   – Он знает, что и его, как и любого в этом историческом процессе, можно убрать, как он убрал Троцкого и других, мешавших ему одному безраздельно пользоваться этой страной и этим миром.
   Берия кивнул, сглатывая слюну.
   – Они непременно пришлют кого-то убить его, – сказал Олег.
   Берия не ответил.
   Ветер стал налетать сильными порывами. Ольха под окнами веранды гнулась и тревожно шелестела своими серебряными листьями.
   – Гроза будет, – сказал Олег.
   – А кто она эта ваша Марыля? – спросил вдруг Берия, – и чего вы притащили ее сюда? Ведь сейчас, кроме лично вас и этой Марыли других перемещенцев по времени у нас теперь нет?
   – Это просто вы еще не выявили никого более, – нервно ответил Олег и поднявшись с кресла, поспешил закрыть окно, дабы очередным порывам ветра не выбило стекол.
 

3.

 
   Этот дуб рос на островке…
   На островке, что на Волге – напротив пляжа на правом берегу.
   Это было еще до того, как на правом берегу начали строить большой завод по производству аэробусов.
   Они с Лёшкой полюбили ездить за Волгу.
   Раньше, когда в Ульяновске наступал жаркий июнь, все ребята ходили загорать и купаться на пляж, что расположился у подножия Венца, на пляж, что протянулся от речного порта до большого волжского моста.
   Но пляж этот был, хоть и удобный по своему положению – от самого центра города – от перекрестка улиц Минаева и Гончарова всего в семи шагах – только спустись по череде деревянных лестниц вниз к Волге – и ты на пляже, но в тоже время, был он грязный и людный.
   Купаться здесь – вблизи порта, где по воде то тут то там радужно переливались на солнце бензиновые пятна, было не очень приятно. Подруг Лешки и Володи – студенток Ульяновского музыкального училища Олю Лазареву и Олю Шленникову – в воду здесь было ну просто не затащить.
   – Везите нас в Сочи или в Дагомыс, тогда и макать нас будете, – отшучивалась бойкая Шленникова, когда из одного лишь желания невинно полапать ее девичьи прелести, Лёшка очередной раз пытался затащить девушку в волжскую воду.
   Девчонки загорать – загорали, но купаться на общем ульяновском пляже, где в волнах часто можно было увидать то дохлого помершего от солитера леща, то использованный презерватив, брошенный из иллюминатора проплывавшего мимо туристского теплохода, купаться они наотрез отказывались.
   – Еще подцепишь здесь что-нибудь не за что не про што, – шутила Оля Шленникова, намекая на невинность их с Лёшкой отношений.
   Вобщем…
   Как то раз, съездил Володя Худяков на охоту с соседом своим дядей Сережей.
   На охоту вместе с рыбалкой.
   У дяди Сережи лодка была – "казанка" с "Булями" и мотором "вихрь".
   Снасти рыболовные у дяди Сережи были, и ружье.
   А Володю Худякова он жалел, как безотцовщину, жалел и частенько пацана брал с собой на дачу. Мать стеснялась, мол что вы, Сергей Сергеевич, обуза он вам, а дядя Сережа ей всегда на то отвечал, что Вовка ему как сын, или внук, потому как своих детей у дяди Сережи не было. А Володьке очень нравилось хоть бы и на машине покататься, потому как на дачу дядя Сережа выезжал на собственном ижевском "москвиче", а там на даче у него еще был сарай, в котором и стояла та моторная лодка.
   "Казанка" с "булями".
   Ну…
   Съездили они раз на большую – с двумя ночевками – рыбалку с дядей Сережей, и тогда как раз, побывали они на том самом острове, что неподалеку – метрах в пятистах от правого берега. И так там понравилось тогда Володе!
   Приволье!
   Остров весь метров триста длиной и метров пятьдесят шириной.
   И на нем – ни души.
   Только пляжи вокруг каймой, да лесок невысокий, да дуб.
   А Волга в этих местах не река, а целое Куйбышевское водохранилище. Берегов с одного на другой – почти и не видать.
   Мост через Волгу – почти три километра вместе с подходными дамбами.
   Так что, если на тот самый остров поглядеть, или доплыть, то лучше с правого берега.
   Вот и пригласил Володя Лёху с девчонками поехать в субботу на правый берег.
   Поехать на автобусе за мост, а там – как получится.
   Палатку взяли двухместную, продуктов, бутылочку "волжского" вина "ноль восемь", чтоб девчонкам не страшно было.
   На остров плыли на украденной лодке.
   Нашли в камышах затопленный рыбачий плоскодонный клинкер, для верности примотанный хозяевами к вбитому в землю чугунному крюку.
   Долго возились с цепью и замком – сбили его туристским топориком.
   Потом долго вычерпывали из лодки воду.
   Девчонки ну никак не хотели в лодку полезать.
   – Утопите нас, как этот парень из "Американской трагедии", – шутила Шленникова.
   – А вы что? Обе беременные что ли? – отшучивался Лёшка, – чего вас топить то?
   Гребли по очереди.
   Менялись.
   Триста гребков Лёха, потом Володька садился на баночку и делал свои триста гребков.
   Жарко было.
   На небе – ни облачка!
   До острова доплыли за какие-нибудь пол-часа.
   Лодку сразу в камыши – прятать. А то вдруг хозяева хватятся да наняв моторку бросятся искать!
   Потом палатку под тем самым дубом поставили, потом ходили вдоль пляжа – выброшенные на берег коряги и досочки собирали для костра.
   Потом кулеш из рисового концентрата с тушонкой варили.
   Потом пили "Волжское".
   Потом…
   А потом целовались.
   Но распавшись на парочки и разойдясь.
   Лешка со своей Шленниковой палатку заняли.
   А Володя с Олей Лазаревой всю ночь у костра просидели.
   Дядя Сережа Володю еще несколько раз на этот остров на рыбалку возил.
   И кстати, по большой просьбе Володи, дядя Сережа один раз и Лешку Старцева взял с собой.
   Тогда то они на фоне того дуба с ружьем и с резиновой уткой-манком и сфоткались.
   Герои маракас
 

1.

 
   – Представляешь, заходит к нам в общую гримерку, крутит свои эти идиотские усы и спрашивает, ну как вы тут, мои воробышки?
   Элла Гогошидзе наклеивала себе длинные ресницы, делая грим для танца игрушек.
   Левая ресничка наклеилась криво, и теперь Элла, наклонившись всем своим лёгоньким торсом к доброму старому зеркалу, помнившему еще Меланью Аксакову и Евдокию Батитцеву – этих красивых и блистательных любовниц гвардейских генералов – героев тысяча восемьсот двенадцатого года, чьи портреты висят теперь в знаменитой эрмитажной галерее, Элла наклонилась к этому зеркалу и пыталась исправить неровную ресничку.
   Левая балетная туфелька-пуанта её размоталась, и длинные розовые ленты свалялись узлом под лёгкой розовой пяточкой балерины.
   – Каково! Спрашивает нас, как мы тут? – с невеселым смехом восклицала Элла.
   Гримерку-уборную она делила с еще тремя девушками из кордебалета, с Милой Яковлевой, Аней Соснович и Веточкой Кораблевой.
   Веточка давно, еще с последнего курса Вагановского была при деле, то есть имела постоянного любовника-опекуна. Он был женат, имел положение, позволявшее ему снимать для Веточки квартиру и в случае чего, помогать ей в карьере редкими, но метками звонками куда надо и кому надо. Аня Соснович была замужем за свои балетным – за пожилым уже артистом мимансы Вадимом Алексеевичем, некогда подававшим надежды талантливым танцовщиком, но сошедшим с афиш из-за сильной долго не заживавшей травмы колена, сделавшей его профессионально непригодным.
   А вот Мила Яковлева, как и сама Эллочка – была девушкой в свободном поиске, вроде переходящего знамени или вымпела – легко перекочевывающей из постели одного дяденьки в постель другого папика, в надежде что уж этот то будет надолго, если не навсегда. И будет дарить ей квартиры, шубы и бриллианты.
   – Слыш, Милка, этот старый пузан с желтыми зубами, а все туда же!
   – А какая тебе хрен разница, с зубами, без зубов, – отзывалась от своего зеркала Мила Яковлева, – лишь бы с положением был, да не скупой.
   Мила закончила с гримом и теперь поправляла пачку, вертя оттопыренным задом и быстро-быстро моргая наклеенными для танца кукол ресницами.
   – А кто он по чину-званию, не знаешь? – спросила Элка, отодрав-таки кривую ресницу.
   – Как кто? Маршал! – отозвалась Мила.
   – Говорит, зайдет со значением, – презрительно фыркнула Элла.
   – Так и сказал, что со значением? – хихикнула Мила.
   – Ага, так и сказал, – вздохнула Элла.
   – Ну, значит потащит тебя сперва в ресторан, а потом на дачу или в охотничий домик, – сказала Мила, махнув тонкой и гибкою рукой.
   – Лучше, когда в гостиницу, – вздохнула Элла, – оттрахает на пол-шестого и в два ночи уедет к своей старухе благоверной. Я не люблю, когда утром эти слюни, да нюни…
   – А как же ты без этих слюней замуж выскочишь, или постоянного друга найдешь? – пожав плечиками, изумилась Мила.
   Но тут в дверь просунулась голова главного администратора сцены, – в кулисочки, в кулисочки, девоньки мои, две минутки осталось…
   Мила с Эллой глубоко вздохнули и пятыми позициями засеменили по коридору в кулисы.
   Танец кукол – их коронный номер.
   Маршал Иван Михайлович, как и обещал, зашел в гримерку с большим значением.
   Значение это в виде двух корзин, вносили три дежурных офицера при портупеях и синих фуражках со звездами.
   Одна корзина, та что полегче, и которую нес один боец, была полна свежих чайных роз, вторая же корзина, которую едва пёрли двое лейтенантов, полнилась бутылками, свертками и кульками, в которых угадывались фрукты и свежие свинокопчености от Елисеева.
   – Ну, как вы тут, мои воробышки? – хлопая и потирая ладонями, спросил Иван Михайлович, – поедем на лошадках кататься ко мне на конезавод? Пострела – Жеребца нового племенного покажу, какой он – ух! Одним словом – производитель!
   – А возбудителя конского нам там не подольют? – хмыкнула Мила, уже вовсю копаясь в корзине с подарками, выискивая там вкусненькое и поспешно отправляя отщипнутые кусочки в рот, виноград вперемежку с ветчиной, конфеты вперемежку с бужениной.
   – Зачем возбудителя? – изумился маршал, – никакого возбудителя нам не надо, мы и так разберемся, не правда разве? – и Иван Михайлович по-свойски обнял сразу двоих – и Эллочку, и Милочку.
   В машине, маршал уселся посередине, между девушек, и всю дорогу до конезавода приговаривал, – не все этому Снегиреву с польскими балеринами обниматься-миловаться, мы тоже за модой следим и от моды не отстаём!
 

2.

 
   – Кто эта Марыля? – переспросил Снегирев, – моя подруга.
   – Временная ситуационная пэ-пэ-жэ, – усмехнулся Берия.
   – Пэ-пэ-жэ? – не поняв, наморщил лоб Олег.
   – Походно-полевая жена, – пояснил Лаврентий Павлович, – у каждого генерала и старшего офицера на фронте имеется, а у вас в каждом временном броске.
   Грохнуло за окном, словно ткань, словно полотно большое рвали там на небесах, усилив этот звук до миллиона миллионов децибел.
   Олег невольно втянул голову в плечи.
   – Боитесь, что шаровая молния в окно залетит? – спросил Берия, заметив, как Олег старается поплотнее закрыть фортку.
   – А откуда вам про шаровые молнии известно? – в свою очередь спросил Олег.
   – Через меня много всякого ученого люду прошло, – отвечал Лаврентий Павлович, – недаром атомную бомбу, как вы тут всем нам рассказывали, именно моему ведомству было поручено делать.
   – А неученых много попадалось? – ехидно спросил Олег.
   – Вы все про то же, – в тон, отозвался Берия, – неученые меня интересовали, если только они были женщинами.
   – Мой разум часто приходил в смущенное смятение, когда я представлял себе тысячи тысяч людей, моливших Бога о противоположном, – задумчиво глядя в резко потемневшее окно, сказал Олег.
   Косые струи дождя с характерным тревожащим душу шумом, секанули по стеклу, в момент сделав его из прозрачного – матовым.
   – О чем противоположном? – спросил Берия, отщипнув из стоявшей на столе вазы крупную виноградину.
   – А вот, когда люди на войне сидят в противоположных окопах и молят о том, чтобы Бог послал смерть их врагам, а их самих бы спас от пули и снаряда, – сказал Олег, глядя, как струи воды сильными потоками сбегают вниз по стеклу.