Лебедев Andrew. Орёлъ i соколъ

   Все много выпили.
   Девушки были полуобнажены и изнывали от излишеств – от обилия вина, острой еды, сигарет с марихуаной и секса, который уже был и который еще намечался.
   Девушки валялись на широченной софе и щелкали каналами спутникового телевидения.
   Лири говорил Брауну:
   Продукт разведки – это сведения.
   И агенты -и сведения – все это может быть товаром.
   Или предметом бартера.
   Агентов – сдают. Или перепродают.
   А сведения? А сведения – какая разница, кто их добыл и как? Важно кто их доставил в свой центр!
   Ты понимаешь?
   Браун кивал.
   Он понимал, что можно заработать.
   Когда имеешь дела с ЦРУ – всегда пахнет деньгами. ….
   – Лири, а вам не кажется, что при разработке ситуационно-временного перехода, посылая агента в тот же хоть бы и шестьдесят пятый год, вы непременно введете этого агента в искушение, сделать бизнес на тех знаниях, которые он перетащит через временной барьер?
   Элла Джейн обнимала его за шею и многозначительно пожимала своею ручкою ту внутреннюю область его бедра, что ближе к самым чувствительным местам его и вообще склонного к наслаждениям организма.
   – То, что агент, посланный в прошлое примется там играть на бирже, наперед зная изменения котировок? – спросил Лири.
   – Именно так, – ответил Браун.
   А пьяная Люси Майер тем временем что-то искала в гульфике у своего офицера ЦРУ.
   – Неужели бы вы сами, будучи посланными в тот же шестьдесят пятый, неужели удержались хоть бы и от соблазна купить те же ваши раритетные пластинки? – спросил Браун.
   Лири хмыкнул, не ответил.
   Принялся интенсивно раздевать свою пьяную подружку.
   Не получился разговор.
   Не получился.
   А ведь это он – это Лири несколько раз перебираясь туда и обратно, устраивал бури на биржах ценных бумаг.
   Ребята из архивного отдела все доподлинно точно раскопали.
   Это он продавал голубые фишки компании Энрон за неделю до скандала с их падением и именно он в далеком восьмидесятом скупил почти четверть акций никому тогда еще неизвестной компании Эппл…
   Но сейчас Брауна интересовало не это.
   Ли Харвей Освальд.
   Кто он был на самом деле?
   И на самом ли деле убили Сталина?
   Или нет?
   Или не убили?
   Война переходит в новую систему отсчета.
   Теперь армии двигаются не только по географическим координатам, но и по календарю.
   Взад и вперед.
   И смерть Рузвельта в сорок пятом?
   И атомная бомба…
   Будет ли все это таким же, в новой ситуационно-временной системе?
 

2.

 
   Всем новоделам немножко не хватает подлинности.
   Вот взять хоть этого Абдуллу Аббаса.
   Как он оглаживает свою бороду, пытаясь представить из себя этакого святого Айятоллу. А на самом то деле – глаза американские выдают подделку. Сколько не наворачивай на голову восточных уборов, а наглая американскость, а двенадцать лет, проведенных в провинциальной а от того и чисто по-американски консервативной школе и еще шесть лет в кампусе университета Штата Алабамы – не выбьешь ничем. Не замаскируешь никакими бурнусами и бородами.
   Абдулла Аббас еще раз огладил бороду и сказал, – чтобы запустить пси-усилитель, нам не хватает одного шага, нам не хватает одного события в измененном прошлом.
   – Какого события? – спросил Ходжахмет.
   – Вот еще тоже новодел, – подумал Саша Мельников, глядя на вождя мирового терроризма, – уроженец Ульяновска, как и все великие русаки, взять хоть Горького, хоть Шаляпина, хоть летчиков Чкалова и Водопьянова – все с Волги-матушки, вот и этот тоже…
   – Какого события? – повторил свой вопрос Ходжахмет.
   – Нам необходимо занять важные бифуркационные точки в ключевых слбытие-образующих временных ситуациях, – сказал Абдулла Аббас, под пристальным взглядом Ходжахмета перестав оглаживать свою бороду.
   – Рыжий рыжего спросил, чем ты бороду красИл? – вспомнилась Саше детская поговорка.
   – В какие точки, куда и с каким заданием надо забрасывать переходников? – спросил Ходжахмет.
   – Чтобы дать нашему пси-усилителю разгонный стартовый импульс, надо отойти на полную длину волны и включить там переносный иридиевый пси-генератор, который даст инициирующий толчок…
   – Я понял, не объясняй, – перебил Абдуллу Ходжахмет, – в какой дате эта бифуркационная точка?
   – Мы будем запускать наш усилитель третьего ноября, а значит, если отступить на полную длину волны, то включить инициирующее зажигание, надо отступив в прошлое на шестнадцать лет плюс та поправка, которую укажут наши расчетчики.
   – По всему выходит, тебе туда забрасываться, – сказал Ходжахмет, выразительно поглядев на Сашу, – ты нам там стартовый генератор установишь, вернешься, а я тебя за это прощу.
   Саша в волнении сглотнул слюну.
   – Оставь нас, Абдулла, – сказал Ходжахмет, – нам с господином Мельниковым поговорить надо.
   Ходжахмет дернул шнурок колокольчика, и тут же, буквально из стены, а на самом деле из прорези в настенном ковре, появилась любимая служанка Ходжахмета – Ирина – дочь Лидии, что служила теперь Кате.
   Ирочке было шестнадцать.
   Гибкая, стройная.
   В шелковых, открывавших красивый живот шарвалях, в вышитом топике и с газовой повязкой, закрывавшей низ лица, она сверкала на хозяина огромными по-московски голубыми глазами.
   Ходжахмет сказал два слова по арабски и Ирина быстро и плавно уплыла за занавеску, откуда через минуту вернулась с двумя чашечками кофе на серебряном подносе и двумя стаканами ледяной воды.
   – Поезжай-ка ты в командировку, Саша, – сказал Ходжахмет, поднося чашечку к губам, – вернешься, отдам тебе Катю, а не вернешься, сам понимаешь.
   – Дай с Катей перед отправкой увидеться, – попросил Саша.
   – Не могу, – ответил Ходжахмет, – пока она моя жена, не могу, это хорам, а вот вернешься, отдам тебе жену и она станет твоей, так можно.
   Ходжахмет как хороший психолог-садист, глядел и наслаждался, как при словах, "моя жена", желваки заходили на Сашиных скулах.
   – Я поеду, – кивнул Саша, – когда отправка?
   – Может и завтра, – задумчиво сказал Ходжахмет, – а может, и через неделю. Как маленький переносный пси-генератор готов будет, да как мы успеем тебя проинструктировать.
   – Насчет генератора? – спросил Саша.
   – Нет, насчет генератора там нечего и инструктировать, нажал кнопку и всего делов, а инструктаж будет о том, кого там убить надо будет, да кого здесь убьют, если ты чего-то там не так сделаешь.
   – Убьют Катю? – спросил Саша.
   – Нет, зачем же Катю? – изумился Ходжахмет, – Катя прекрасно останется моей женой, а вот убьют одного маленького мальчика, того что сейчас в бункере на Урале с няней живет, ты понял о ком я говорю?
   – Понял, – ответил Саша и желваки снова загуляли у него под скулами.
 

3.

 
   В Ольке Шленниковой горбачевская перестройка загубила комсомольского лидера самых гигантских потенций. Когда они заканчивали школу, комсомол уже был на последнем издыхании и пытался заниматься какой то там коммерцией, открывая то платные дискотеки, то видеосалоны. За то, наверное, все и прозвали Шленникову – "Членниковой"… Не в смысле – член ВЛКСМ, а в смысле – член – как гениталий.
   Потом они разбежались – кто куда. Лешка Старцев – в военное училище, как и мечтал – в десантное, Пашка Митрофанов – в экономический институт, по папашиным стопам, Леха Игнатенко – в большой спорт… И быть бы Ольке Шленниковой при ее способностях – вторым секретарем горкома комсомола с плавным потом переходом из Ульяновска в Москву на профсоюзную, скажем работу или в Комитет Советских женщин, да случилась в стране смена экономической формации, и реализовываться Ольке пришлось не на общественной работе, а в семье, мобилизовывая на подвиги уже не массы трудящихся, а собственного мужа и детей.
   Но хоть и прошло пятнадцать лет, а все равно, как услышит Худяков в трубке командный Олькин голосок, рука так и тянется к кошельку за десятью копейками комсомольских взносов.
   Тут она как то позвонила перед бывшими майскими праздниками, которые теперь непонятно как называются…
   – Слыш, Худяков! Двадцатого числа пятнадцать лет, как у нас в школе последний звонок был…
   Володя Худяков, вообще, особого энтузиазизьма по поводу посиделок с ветеранами их десятого "б" – не испытывал. С кем ему хотелось – он и так часто виделся, а со всем этим балластом – Машкой Пронькиной, Алькой Пильштяк, Веркой Золотовской, всеми теми некрасивыми, не выскочившими замуж или быстро разведшимися девахами, которые теперь искали любого повода чтоб выйти в свет, ему совсем не хотелось.
   Но Олька убедила.
   Все-таки дата круглая. Пятнадцать лет…
   – А че не на годовщину выпускного? А на последний звонок? – поинтересовался Худяков на всякий случай.
   – А потому что там у всех девочек дачи начнутся – отпуска – фиг кого соберешь…
   Одним словом, уговорила его Олька, подписался он на это рандеву с прошлым.
   Мальчики – несут спиртное – девочки – закуску. Как в старые добрые школьные времена.
   Но и еще одно обстоятельство подкупило Худякова.
   Анька поклялась – побожилась, что вызвонила самого Пашку Митрофанова.
   Самого Пашку…
   И как ей это удалось?
   Впрочем – на то Шленникова-Членникова и комсомольский организатор, чтобы пробить – достать, организовать…
   Худяков даже представил себе, как в приемной Пашки… у него их наверное – две – этакой анфиладой, в первой три секретарши, а во второй приемной одна самая красивая и стервозная… Худяков даже представил, как звонит в приемной телефон и стервозная переспрашивает, – какая это еще Шленникова? Павел Витальевич сейчас в Кремле у Президента и оттуда поедет в дом правительства на совещание… И когда освободится – не знаю…
   Вобщем, как Шленникова его достала – первого и последнего миллионера ихнего – целого заместителя министра – одному Богу известно.
   Но не побрезговал ими – сказал, что приедет.
   Собрались у Альки Пильштяк.
   Это и хорошо, что не пошли в ресторан.
   У Альки от родителей четырехкомнатная квартира в центре Ульяновска осталась. А мужа – идиота, она уже года три как выгнала, без права даже и помыслить о каком либо квадратном метре. Даром что – выпускница Ульяновского педа с красным дипломом!
   Худяков пришел, когда почти все уже собрались.
   Чмокнул в щечку выскочившую в прихожую Шленникову, сунул Альке, как хозяйке дома, три дежурных гвоздики и прижимая к пузу коньяк с шампанским, пошел, куда показали девчонки – в гостиную, откуда уже доносились и раскованный смех, и гитарные аккорды, и звон хозяйского мельхиора по не опустевшим еще салатницам…
   – А вот и Худяков пришел, как всегда с опозданием – точно ко второму уроку, – острил с дивана, вальяжно развалившийся Леха Игнатенко.
   Опоздавшему налили штрафную. Худяков отказываться не стал. Выпил.
   Верка Золотовская заботливо стала нагребать ему каких то вечных оливье и под шубой. Чувствуется – мужа нет. А хочется!
   Жуя, Худяков оглядел стол.
   В центре внимания – Пашка.
   Не обманула Шленникова – привезла – таки им ихнюю знаменитость.
   Пашка точно как говорят – забурел.
   Какая то в нем не местная, не питерская холеность образовалась.
   Ручки прям – дебелые. Пухленькие. Небось, ничего тяжелее авторучки не поднимают…
   И шея, подпираемая необычайно белым крахмалом воротника, такая нежная… И подбородок…
   Его парикмахер бреет, наверное?
   А ведь Володя ему в десятом классе по этому подбородку…
   А эти манжеты с золотыми запонками!
   И почему то вспомнились слова из Евангелия, про Христово Преображение на горе Елеонской, что одежды Его стали белее чем снег.
   И вспомнил Володя Худяков, как юшка, что заструилась тогда из носа по Пашкиной бороде, капала на белую… Точно! Белая тогда на нем рубаха была… Любил он белые рубахи. Вся грудь на рубахе тогда в багровых пятнах была.
   А Оля Лазарева все равно ушла к нему.
   И напрасно Худяков, как дурак тогда думал, что достаточно разбить сопернику морду, как девушка становится твоей…
   Девчонки…
   А их девчонки уже на заре перестройки понимали, где деньги лежат…
   Пусть не все, а только самые красивые.
   Такие красивые, как его Оля Лазарева.
   И она потом уехала с этим Пашкой в Москву.
   И забыла про их с Володькой остров, про их с Володькой на этом острове дуб…
   А потом они там с этим Пашкой развелись.
   Кто то рассказывал, что Пашка ее стал под нужных людей подкладывать…
   Ольку.
   Его Худякова Ольку.
   С которой он целовался на том острове на Волге, возле дуба под дождем целовался.
   Теперь все наперебой хотели завладеть Пашкиным вниманием.
   – Паша, Паша, а когда новый дефолт будет?
   – Паша, а во что лучше деньги вкладывать, в доллар иди в евро?
   – Паш, а возьми меня к себе в секретарши, я и на калькуляторе и на компьютере умею… И раком на столе…
   – Пашка, а ты политику Чубайса во что оцениваешь?
   Когда девки уговорили парней устроить по старой памяти танцульки с обжиманцами, Худяков пошел с Витькой Глагоевым на лестничную площадку.
   Курить.
   Ну не с Шленниковой же или Веркой обжиматься – старушками этими, в самом деле!
   – Ну как тебе?
   – Ненавижу. Суки они там все, это они нас в первую Чеченскую подставили.
   – И Пашка?
   – А Пашка там у них видать первый, когда надо Родину продать… Ты его рожу хорошо разглядел?
   – Да уж…
   Худяков курил пряча сигарету в рукав. Разведческая окопная привычка.
   – Попадись он мне тогда, когда Лебедь по их с Елкиным наущению Хасавюрт подписал, я бы обоймы из Стечкина не пожалел!
   – На Пашку?
   – И на Пашку твоего в первую очередь.
   – А почему "моего"?
   – А не ты ли ему после вечера старшеклассников на восьмое марта фэйс чистил?
   – Ну а почему ему в первую очередь, а не Лебедю или Елкину?
   – А потому что эта сука – наш одноклассник… Наш он… А знаешь, как мы еще в училище, если среди своих гадина заводилась?
   А потом к ним на лестницу вдруг выкатились провожающие.
   Провожали – Пашку, разумеется.
   Ну не может же правительственное лицо целый вечер бездарно загубить на убогих одноклассников!
   – Пашенька, ну посидел бы еще!
   – Пашка, ну когда мы тебя еще увидим!
   – Пашка!
   А на нижней площадке уже двое телохранителей – топтунов – с радиолами – воки-токи, да с береттами под мышками черных плащей.
   – Всем привет. Всех целую, девочки…
   А на Худякова посмотрел.
   Индивидуально посмотрел.
   Удостоил…
   – Ну че, все дуешься на меня, ебельдос?
   – А почему ебельдос, – машинально переспросил Худяков, ничего умнее не придумав, как униженно вступить в дурацкий разговор на его на Пашкиных условиях.
   – А потому ебельдос, что мы так в девяносто первом демократов называли – от слов Ельцин и Белый дом.
   – А разве я демократ?
   – А разве нет?
   Худякову стало стыдно оттого, что он разговаривал с ним. И что ВСЕ это видели.
   А Пашка уже сбегал вниз, прикрываемый сзади – широкой спиной двухметрового телохранителя…
   Потом Худяков напился.
   Намешал, как в детстве – вина с водкой, пива с шампанским…
   И Верка Золотовская намекала, прижимаясь субтильными своими грудками. Мол, поехали ко мне…
   А Худяков поехал к Витьке Глагоеву.
   У него – двухкомнатная в районе Киндяковки. На троих с папой и мамой. И может от того, чтобы как то сыну дать подышать свободой, они каждую весну – едва апрель на дворе – уезжали в Инзу, где на пенсии купили себе дом деревенский совсем по дешевке. И жили там до самых ноябрьских морозов. Так что – Володьке еще ничего – в жилищном смысле. Другим ветеранам еще хуже приходилось.
   – Гляди, чего покажу…
   Худяков осторожно прикоснулся к виданному разве что только в телевизионных сериалах.
   – Настоящая снайперская?
   – СВД… Армейская.
   – А через это ночью тоже видать?
   – Можно и ночной прицел, если понадобится…
   – И не боишься?
   – А я после второй Чеченской ничего не боюсь.
   Пили сидя на кухне. Чего взад-вперед тарелки да стаканы таскать!
   Володя все так и курил, смешно пряча сигарету в рукав.
   – А ты ему Олю простил?
   Худяков молчал…
   Спросил бы кто другой – онбы в морду…
   Но это был не кто-то другой, а школьный друг. Их с Лешкой Старцевым друг.
   – А зачем тебе винтовка?
   – А зачем тебе бабушка такие большие зубы?
   Молчали, курили, наливали и глотали противную водку.
   – А знаешь, куда он поехал?
   – Пашка? Известно куда – у него родители на Минаева в большом доме на Венце живут. Знаешь?
   – А долго он у них там пробудет?
   – Да уж до утра понедельника, наверное. Они же теперь поездом не ездят – время – деньги – они самолетом бизнес-классом до Москвы летают…
   Володя все курил и молчал…
   А на стенке фотокарточка…
   Он, Лешка Старцев и две девушки возле старого дуба. Молодые, пьяные совсем. …
   Это было уже вечером следующего дня, когда Старцев у себя дома валялся на диване, смотрел проклятый телевизор.
   – Сегодня утром в Ульяновске убит заместитель Центробанка России – Павел Витальевич Митрофанов. Он был застрелен снайпером с крыши напротив дома своих родителей, где проводил нынешний уикенд. По заявлению вице-премьера правительства министра финансов Пудрина – это убийство носит исключительно политический характер и связано с той реформаторской деятельностью, которой себя полностью посвятил видный экономист и государственный деятель – Павел Митрофанов.
   Председатель депутатской фракции правых реформаторов в Государственной Думе – Борис Имцов назвал это убийство посягательством на самое дорогое что у нас всех есть – на главное завоевание наших реформ – на демократию и свободу.
   – Нас не запугаешь. Мы станем еще крепче, теснее сплотившись в борьбе с теми силами, что тормозят движение свободной России в Европу и в рыночную экономику…
   Старцев стоял перед телевизором и думал, – неужто Ходжахмет?.
   Он не простил ему Ольку.
   Нет, не простил.
 

***

 
   Старцев во многом копировал своего кумира – генерал-лейтенанта Неведя. Старцев – тогда еще командир развед-роты, и по званию – капитан, служил в ограниченном контингенте в ДРА или попросту в Афгане..
   А комдив Невядь слыл тогда в войсках великим стебком. Приняв дивизию еще полковником, лазал по батальонам в каком-то старом затрапезном бушлате без погон, и не зная еще своего "нового" в лицо, многие попадали впросак, принимая его то за какого то гражданского спеца из Кабула, то за приблудившегося прапора из вещевой службы или с дивизионного склада ГСМ. Только маленькая квадратная бирочка на противогазной сумке с надписью химическим карандашом на ней "Невядь", выдавала новое дивизионное начальство. Говорили, что в этом своеобразном брезентовом портфеле, помимо запасных обойм к своему "стечкину" комдив постоянно таскал еще и фляжку из нержавейки с трехзвездочным армянским… Но про него вообще много чего говорили. И уже по весне, когда расцвел мак, и Невядь получил генерал-майора, принялся он лазать по батальонам в прапорщицких погонах с одною на них маленькой звездочкой… Будто этакий младший прапор, а не генерал…
   Старцев всегда любил в людях настоящее…
   А Невядь и был настоящим. Именно они, настоящие, вообще – то стебками всегда и прикидываются. Неживой или поддельный, или если вообще – чужой, те всегда как раз норовят все по-правилам, да как следует. А Невядь – мужик без комплексов.
   Триста прыжков с парашютом, на костяшках – мозоли в медный пятак – от бесконечных отжиманий "на кулачках", да от ежедневных молочений в сосновую макивару… Да если бы его доблести писались не фиолетовыми чернилами, да не штабным писарем, да не в карточке учета взысканий и поощрений по форме, установленной в МО СССР, а гекзаметром боянно пелись бы у походных костров, то там бы были такие строки, как "голос его, был подобен раскату грома в самую страшную бурю, а глаза его извергали искры, как те, что сыплются из под колес боевой колесницы, когда та катится на бой по мощеной дороге…" Такой вот он был.
   И баб он любил. И вообще, был он из тех, кто своего не пропустит.
   В общем, задумал как то Невядь караван один целиком на себя записать. Весь. Со всем товаром.
   Граница то с Пакистаном полу-прозрачная. Оружие – стингеры-мудингеры, это само – собой, но везли караванщики и барахло: "сони", "грундиги", "шарпы" всякие разные.
   Генералы бортами военно-транспортной не только "груз-двести" в Союз слали, но порой настоящих "золотых тюльпанов" оформляли… Разведка наводку даст, четыре вертухи в горы… Туда с боекомплектом – обратно с "хабаром"… Потом только ящиками да тюками прям из "восьмерок" да в распахнутые рампы "анов"… А куда там потом в Союзе – никто и не знал.
   Дивизионный разведчик ему эту идею то и подал. А то откуда бы Невядю знать, что кроме стингеров караванщик повезет бригадному генералу Камалю еще и бакшиш за прошлогодний урожай. А мак в том году – богатый уродился.
   У Невядя для срочных серьезных дел, была отобрана команда. Из одних только офицеров и прапорщиков. Причем из тех, кто служил с ним еще во Пскове и в ГСВГ.
   Третьим номером был в этой команде и капитан Старцев…
   Шли двумя вертушками. "Восьмой" пару раз прижался – высадил две пятерки – в одной САМ, в другой старшим майор Кондратьев – разведчик дивизионный… А крокодил – тут же – все висел неподалеку – в пределах работы радиосвязи.
   Невядь вообще слыл в войсках большим стебком.
   И еще шла о нем молва, что справедливый. Будто бы вел Невядь свой одному ему ведомый учет потерь, где по его справедливому понятию должно было соблюдаться обязательное соотношение "один к восьми". Потеряли наши при выходе на тропу двоих десантников – комбат тут же должен отчитаться ему шестнадцатью головами дохлых духов. Потеряли четверых – покажи ему тридцать два холодных моджахеда – и ни на одного меньше!
   Невядь с Кондратьевым тогда вернулись одни. Потери при выходе на караван составили восемь десантников и двое вертолетчиков – экипаж сгоревшего "восьмого".
   Комдива с разведчиком подбирал прикрывавший вылазку "крокодил"…
   По принципу справедливости, Невядь поклялся перед знаменем дивизии, что за десять товарищей, духи не досчитаются восьмидесяти голов.
   Такой вот был Невядь… Потом, стал он губернатором одного края. И погиб. По-дурацки.
   В вертолете расшибся и не на войне, а так – на лыжах на горных собрался, а вертолет за провода зацепился и…
   А Старцев его любил. И во всем копировал. Хоть и не догадывался, что не окажись он тогда… Не окажись он – капитан Старцев – тогда, когда летали на ТОТ караван – в госпитале со сломанной ключицей… То все равно Невядь пришел бы домой вдвоем с майором Кондратьевым. А потери десантуры составили бы не восемь человек, а девять… Потому как "стебку" Невядю – лишние свидетели были не к чему.
   Старцев прибыл в Новочеркесск двумя вертушками.
   "Двадцать четвертый" или попросту "крокодил", постоянно отстреливая тепловые ловушки и ощетинясь пушками и кассетами НУРСов, прикрывал посадку "восьмого", из которого шустро, по-десантному, выпрыгивали офицеры в камуфляже – и начальник штаба полковник Синицын, и начальник разведки майор Грабарь, и командир штабной роты капитан Клещук…
   И едва коснувшись ботинками асфальта площади Ленина, где кроме памятника Ильичу, несмотря на середину жаркого майского дня – не было ни души, Старцев затребовал связь с дивизией, и только махнул пилоту "восьмого", – мол, улетай, а нето еще подцепят тебя "Иглой" или "стингером".
   Танкисты первого батальона дивизии уже были где-то в полу-часе хода от Новочеркесска. Они видели их сверху еще десять минут назад. Теперь надо было установить связь с оставшимися в городе милиционерами, уяснить где противник и обложить Султана так, чтобы ни один бородатый не смог бы выскочить.
   – Товарищ генерал-майор, здание под штаб подходящее нашли.
   – Чей это дом?
   – На почтовом ящике написано – Кравченко, но, видимо, никто не живет. Обзор удобный сразу на две улицы, в саду окопчики отрыть можно, и стены надежные – кладка в два кирпича – из гранатомета не возьмешь.
   – Добро.
   – Товарищ генерал-майор, разведка докладывает из района больницы. Прибыли туда силами взвода на двух БРДМах. Чехи бьют из ДШК и "мухами" кидаются.
   – Кто? Селиванов? Дай его мне. Береза? Это Туча здесь. Ты броню побереги.
   Отойди за дома.
   Старцев поморщился. На его частоту настроился мусульманин.
   – Это ты, Старцев? Что позывной такой мрачный придумал себе? Ты начальника штаба накажи, пусть он тебе другой позывной – праздничный придумает, "могила" или "гроб". Скоро тебе и то и другое понадобится.
   Дом, выбранный под штаб, оказался недостроенным трехэтажным коттеджем какого то "нового русского". Старцев легко вбежал на второй этаж, куда из просторнейшего холла вела широкая некрутая лестница. Выглянул в не застекленное окно. "Нет, повыше бы подняться"! Огляделся, вот и еще одна лестница наверх – винтовая.
   Загремел подковками ботинок по стальным ступенькам. А можно и еще выше подняться, оказывается. Архитектор для хозяина смотровую башенку тут придумал. "Ага, и совсем другой коленкор! В бинокль все окраины городка видать".
   Вслед за генералом поднялись Синицын с винтовкой СВД в руках и Клещук с рацией.