Лебедев Andrew. Орёлъ i соколъ

   Они вернулись в лагерь вдвоем.
   Вмсе остальные бойцы – были убиты.
   На них же – на Пакистанце и на Ходжахмете не было ни царапины.
   И отныне, отныне они были единомышленниками.
   Ходжахмет теперь верил – будущее их победы в создании сети из чистых проводников.
 

4.

 
   Что?
   Уже родила или бред еще продолжается?
   Катюша медленно отходила после наркоза.
   Она вдруг почему-то вспомнила, как какая-то школьная ее подружка, поступившая на исторический в их местном "педе" – рассказывала, что римлянки в древности рожали стоя, что их для этого привязывали за кисти рук и подвешивали к потолку…
   Первой к ней пустили Лиду.
   Служанку ее.
   – Поздравляю, мальчик у тебя, хорошенький! Сейчас тебе принесут, – сказала Лида, целуя госпожу, – Пятьдесят один сантиметр, три семьсот… Как назовешь то?
   – Сашей, – тихо ответила Катя, – Сан Санычем он у нас будет.
   – А ты хотела мальчика? – спросила Лида, – мы вот с первым моим мальчика хотели, а получилась девочка.
   – Где она теперь? – спросила Катя.
   – Здесь, при пекарне служит… Хлеб местный печь обучается. Сыта, накормлена, обута, одета, никто к ней не пристает, я спокойна…
   Катя взяла Лиду за руку, – все будет хорошо, дорогая моя, я верю, мне видение было. …
   А Кате и правда было видение, когда она от наркоза отходила.
   Привиделось ей, что сидит она не то в Георгиевском, не то в каком ином из парадных залов Кремля, сидит в кресле, одна, подле нее столик маленький с телефоном, таким, какие она видала по телевизору на столах у самого высокого начальства – такой старомодный светленький телефонный аппарат с гербом вместо диска… А надето на Кате платье, очень странное, вроде как даже и не платье, а шуба. Причем, явно белая с темными пятнами, такая, какую Катя видела на портретах французских королей. Горностаевая – называется.
   И тут начинает играть гимн, в зал входят солдаты в парадной форме с аксельбантами и с палашами наголо, Катя поднимается с кресла, а из парадных дверей, навстречу к ней выходит Президент.
   Выходит и почему-то начинает называть ее мамой.
   Наш нынешний Президент и вдруг ее – Катю – мамой называет. Обращается к ней так уважительно, а Катю это отчего то и не удивляет. Она совершенно спокойно принимает все знаки внимания, которые оказывает ей хозяин Кремлевского дворца и даже вдруг, поддерживая правила игры, называет Президента сыном и протянув руку, поправляет ему ворот рубашки…
   И тут еще новое действие.
   Снова играет гимн и в зал из той же двери – входит ее муж – Саша.
   На Саше камуфляжная форма с погонами и несколько медалей на груди.
   И Саша ей говорит – гляди, Катюша, как вырос наш сын!
   Катя вгляделась в лицо Президента и вдруг поверила, что это их с Сашей сын.
   – А почему бы и нет? Если Саша так говорит?
   А сын, то есть Президент, достает из внутреннего кармана пиджака какой-то конверт и говорит, – дорогие мои папа и мама, от лица страны поздравляю вас со спасением нашей Родины от нашествия басурман… И протягивает Кате конверт.
   Она раскрывает его, а там какой-то документ, написанный характерной вязью – на арабском…
   И Президент ей говорит, – мама, а у меня ведь два хозяина?
 

***

 
   По дому прокатился шум.
   Хозяин приехал!
 

Глава 5
 
1.

 
   Этот дом Ходжахмет построил в восемьдесят девятом году.
   Тогда через него проходило очень много наличных денег – и от шейхов, и от русских олигархов и даже от американцев…
   И со всех денег он снимал свои, как он считал – законные пятнадцать процентов.
   Дом получился знатным.
   Проектировал его самый знаменитый и дорогой архитектор из Швейцарии – Сэмюэль Бергер, тот самый, что строил здание Парламентской Ассамблеи в Страсбурге и новое здание банка Свис Кредит в Женеве.
   Один только проект дома обошелся Ходжахмету в шесть миллионов долларов, а его постройка, которой занималась американская строительная компания Смит и Литтлтон, потянула на все шестьдесят миллионов с хвостиком.
   Еще двадцать миллионов потом ушли на обустройство – электроника, антиквариат – бронза, фарфор, ковры, картины, античная скульптура…
   Зато дворец получился в конечном итоге таким славным, что в нем сошлись две редко-соединимых харизмы – в этом доме можно было комфортно и с уютом для души и сердца жить, но так же можно было и достойно принимать в нем гостей любого уровня – короля или шейха.
   До какого-то времени не хватало здесь только женского щебетания и детского смеха.
   Все здесь было – женская половина для большого гарема, бассейны, сады. Зверинцы с павлинами и полу-ручными черными пантерами, с приставленными к ним – красивыми дрессировщицами… Не было только того, что во всем мире принято называть семьей.
   В какой-то момент Хожджахмет вдруг выяснил, что от него не зачинается новая жизнь. От него не беременели ни его жены – ни его наложницы. …
   Теперь Ходжахмет летел к себе домой.
   Вернее, чтобы более точно отразить душевное состояние Ходжахмета, – он летел не домой, а летел в свой дом.
   Ехать домой – такое определение подходит к людям, выросшим в определенном месте, или пустившим в каком-то месте корни, обзаведясь там семьей, детьми, всем тем – что вкупе со стенами жилища составляет понятие ДОМА…
   Ходжахмет же просто летел в дом который принадлежал ему.
   В дом, который по принципу собственности физически принадлежал ему, но мысли о котором пока еще не вызывали в его душе того волнения, тех теплых волн, пробегающих по сердцу, какие вызывают обычно мысли о том месте, где сконцентрировано находится самое их дорогое и родное – родители, отец, мать, жена, дети…
   Дети…
   Как это должно быть важно.
   Ходжахмет понимал это умом.
   Сердцем..
   Сердцем – решил так, что поймет это позже. Когда привыкнет к ней и к ее ребенку.
   Тогда поймет не только умом, но и сердцем.
   И он очень хотел этого.
   Он мечтал достичь когда-нибудь такого состояния, чтобы у него появилось свое – родное.
   Ведь старое родное было отрезано.
   Оно осталось теперь за кордоном – там в России.
   Друг Лешка Старцев, родители, девушка, одноклассники, воспоминания о первых драках и первых танцах с поцелуйчиками – Все теперь это отрезано.
   Отрезано, там в Афгане, когда он отрекся.
   Когда три раза повторил вслед за муллой фразу на арабском…
   Повторил три раза и стал мусульманином.
   В один момент перейдя из того лагеря, где были Лешка Старцев, капитан Морозов, прапорщик Мухин, ребята – Витька по прозвищу "хоккей", Петька-"маляра", Сашка-"бетон", в один момент перейдя из друзей в лагерь их врагов…
   Теперь Ходжахмет очень хотел обрести душевную пристань.
   Он очень хотел приобрести то, ради чего живут люди.
   Дом, семью…
   Друзей у него не было.
   Так пусть будет сын.
   Пусть будет жена.
   К врачам он не ходил.
   Он сам это понял – ни одна из двух сотен его наложниц не забеременела.
   Он все понял сам.
   Теперь он хотел одного – сына и жену.
   И вот ему сообщили, что сын появился на свет.
   Сына он получил.
   Теперь ему предстояло получить жену.
   Завоевать мать своего сына.
   Ходжахмет летел вертолетом.
   Винтокрылая машина Ю-Эйч-1 или просто – "хью", как называли ее американские пилоты, косо наклонившись к горизонту, шла над самой водой залива, чтобы по-возможности избежать раннего обнаружения ее вражескими локаторами.
   Ходжахмет любил сидеть возле раскрытой рампы, так, чтобы лицо его обдувалось свежим морским ветром.
   Он курил.
   Курил и вспоминал.
   Вспоминал, как они с Пакистанцем собирали первую цепь из чистых проводников.
   Они тогда разделили свои обязанности.
   Ходжахмет искал и доставал людей, он же предоставил место для экспериментов, охрану и содержание персонала.
   Пакистанец – занимался только наукой.
   Пакистанец был мозгом предприятия, а Ходжахмет – завхозом, крышей и финансистом в одном лице.
   Все нужно было держать в тайне.
   И даже сне колько не от "неверных", сколько от своих… …
   Ходжахмет тогда – после той их вылазки с Пакистанцем на Таджикской границе ездил в Эр-Рияд, откуда вернулся в Чечню уже не бригадным генералом, но кем-то вроде главного финансового инспектора всей войны.
   В Чечне он пробыл недолго. Пользуясь полной свободой действий, предоставленной ему людьми в Эр-Рияде, Ходжахмет отправился сперва в Москву, разумеется инкогнито и по документам совершенно чистым и надежным…
   Там в Москве он организовал фирму по нахождению людей с экстрасенсорными возможностями и с дальнейшей отправкой их к Пакистанцу.
   Сам Пакистанец тогда уже был на нелегальном. На нелегальном от "своих".
   Так было нужно для дела.
   Так они оба решили – Ходжахмет и Пакистанец.
   Ходжахмет доложил хозяевам, что Пакистанец был убит на таджикской границе – погиб вместе с бойцами из выпуска школы младших командиров.
   На самом деле – Пакистанец теперь обживал секретную базу неподалеку от Душанбе, в бывшем детском спортивном лагере, который купила какая-то строительная Аравийская фирма. Фирма эта принадлежала Ходжахмету. Туда доставляли теперь похищенных в Москве людей. Людей, которые были чистыми проводниками. …
   – Здравствуй, – сказал Кате человек с длинной бородой.
   – Здравствуйте, – ответила Катя, попытавшись подняться.
   – Ничего-ничего, лежите, лежите, пожалуйста, – успокоил ее человек с бородой.
   Она уже поняла, что это хозяин их дома. Ее хозяин. Потому что она сама тоже являлась частью дома, его пусть почетной, пусть сказочно содержавшейся, но все-же рабыней. Несвободной пленницей без прав, без паспорта, без личной воли и судьбы.
   Помолчали.
   Кате стало неловко от этой паузы и она не нашла ничего лучшего, как сказать, – а вы очень хорошо говорите по русски, без акцента.
   – А я русский, – сказал человек с бородой.
   – А как вас зовут? – с детским простодушием спросила Катя.
   – Раньше звали Володей, – ответил человек с бородой.
   – А теперь вас зовут Ходжахмет? – спросила Катя.
   Ей было неловко от того, что она лежала при незнакомом ей чужом ей человеке.
   – Да, меня теперь так зовут, – кивнул человек с бородой.
   Снова возникла пауза.
   Теперь, наверное, неловко стало человеку с бородой, потому что он первым нарушил молчание.
   – Но мне бы хотелось, чтобы вы называли меня Володей, а не Ходжахмет.
   Катя еще больше смутилась,
   – Но как же так можно? Ведь вы. Ведь вы…
   – Вы хотите сказать, что я переменил веру и не могу называть себя по прежнему имени? – помог он Кате – Ну да, – не уверенно ответила Катя, опасаясь, что обидела своего хозяина.
   – Уверяю вас, для меня это теперь не имеет никакого значения, – сказал человек с бородой.
   – Что не имеет? – переспросила Катя.
   – Вера, – просто ответил человек с бородой.
   – А что имеет? – уточнила катя скорее машинально, чем из истинного интереса.
   – Вы, – ответил человек с бородой.
   – Я? – переспросила Катя.
   – Да, вы, – утвердительно кивнул человек с бородой, – вы и мой сын.
   – Ваш сын? – переспросила Катя и сердце ее сжалось холодным обручем пронзившего ее страха. Она вдруг почувствовала близость смертельно-опасного подвоха в этом их разговоре, близость момента страшной истины.
   – Наш сын, – уточнил человек с бородой, – ваш и мой сын, которого вам сейчас принесут кормить…
   Ей и правда должны были теперь принести ее Сан Саныча.
   Её Сашеньку, ее роднулечку маленького.
   – Он не ваш, – сказала Катя испуганно.
   И ее испуг был в ней был даже больше, чем от того, если б этот человек с бородой просто назвал бы ее своей рабыней, а ее сыночка своим рабом…
   Нет, этот человек с бородой говорил совсем не то, он заявлял на них с Сашечкой совсем иные права, не как на раба и на рабыню…
   – Он не ваш сын, – повторила Катя, – у него есть отец, его отец это мой муж и вы не можете быть его отцом.
   – Я все могу, – с улыбкой сказал человек с бородой, – но не расстраивайтесь, я не буду торопить время, вы должны ко мне привыкнуть, – поспешил успокоить Катю человек с бородой, – вы не должны расстраиваться, нетто у вас пропадет молоко и наш с вами сын будет голодненьким.
   Он поднялся со стула и вышел так же тихо, как и вошел.
   – Но почему? – прошептала Катя, – но почему он выбрал меня? Почему нас с Сашенькой? ….
   – Почему он выбрал именно Катю?
   Катю он выбрал потому что однажды он попросил Пакистанца разузнать там…
   Ну, в общем, разузнать там в Божьем хранилище знаний не только про методы современной войны, ради чего они все это дело с Пакистанцем и затевали, но и про личное. Это когда Пакистанец сказал, что одному "чистому" удалось соединиться с Банком Судеб.
   И тогда Ходжахмет попросил – разузнайте про меня. Будет ли у меня семья, будут ли дети?
   И тогда, Пакистанец ему и выложил про Катю – про чужую жену, про жену офицера ГРУ – Саши Мельникова и про ее ребеночка, что этот ребенок и станет частью Ходжахметовой судьбы.
   Вот почему он выбрал Катю. …
 

2.

 
   Лёха Старцев никогда не примерял на себя роли "карьерного примака". Карьерного не от слова карьер, где добывают полезные ископаемые, а от слова КАРЬЕРА – то биш "карьерный примак" в понимании Лёхи Старцева – это был такой особый вид хитрого живчика, который решал вопрос своего быстрого служебного роста простым и старым, но в понимании Старцева – постыдным способом – женившись на генеральской дочке.
   Собственно ничего, вроде бы противозаконного – в таком понимании карьерно-служебного лифта не было. Каждый офицер, каждый курсант – имел законное право ухаживать, женихаться, целоваться-миловаться и потом жениться с кем угодно и на ком угодно – хоть на дочке бедного учителя, хоть на дочке маршала Советского Союза. Но оженившись на дочке бедного учителя – курсант потом должен был добиваться повышений по службе ползая на брюхе по всем дальним полигонам страны. А вот будь он похитрей, да женись он на дочке маршала – и служба как по маслу покатится – со свистом внеочередных представлений к новым воинским званиям – вплоть до полковника – устанешь звездочки обмывать! Да и служить в дальних гарнизонах вряд ли придется. Разве захочет любящий папаша надолго с дочкой расставаться? Папаша-маршал лучше пристроит зятя-литёху прямо в министерство – в Москве, чтобы дочка никуда из столицы не уезжала… А от зятя-литёхи для того, чтобы каждые два года аккуратно получать новые звания и повышения по должностям, потребуется не ползание брюхом по заснеженным полигонам где-нибудь на Камчатке, а добросовестное исполнение супружеских обязанностей – то есть – ползание брюхом по простыням…
   Это в понятии Лехи Старцева и было – карьерным примачеством.
   И своего сослуживца Данилова – Старцев поэтому презирал.
   Тошнотворно-правильное кредо Данилова сводилось к следующему: если тебе не посчастливилось быть маршальским сынком, то почему бы тебе не попытаться стать маршальским зятем?
   Еще в училище, куда Лёшка Старцев попал сразу после первого своего армейского года, проведенного в Афгане, Данилов до головной боли, до схожего с похмельным нытья в затылке опротивел Старцеву своей прямолинейной житейской рациональностью, граничащей порою с практичностью образцовой домохозяйки. Жениться надо с умом, вещи надо покупать хорошего качества, денюжки необходимо беречь…
   Данилова всегда интересовало, кто у того или иного курсанта отец, в каких званиях тот или иной родственник его новых знакомых, и особенно у молодых незамужних женщин.
   В конце-концов, доказывая непреклонную работоспособность лозунга – кто ищет, тот всегда найдет, Данилов женился.
   Женился на ужасно некрасивой, но с точки зрения армейской родословной – на жутко породистой, чуть ли не порфирогенетной девице – на дочке действующего генерал-полковника.
   Где он нашел ходов-выходов на такую знатную невесту – одному Богу известно.
   Важно то, что заключая негласный, но в тоже самое время обязательный к исполнению контракт генеральского зятька, Данилов впрыгнул-таки в заветный социально-карьерный лифт, что вознес его к верхним этажам армейского социума, до которого иные – ординарные службисты -вынуждены были карабкаться пешочком, в иных местах проползая на пузе по грязи и снегу отдаленных полигонов и театров военных действий.
   Теперь, когда Старцев, проползя свои назначенные ему Проведением тысячу километров на брюхе по горячим точкам планеты – дорос до командующего Резервной ставкой, Данилов, который ни разу не был ни в одном из настоящих горячих дел, был при Старцеве – полнокровным заместителем. Да не просто каким-нибудь молчаливым формальным заместителем, но заместителем амбициозным, заместителем роющим копытом землю и грызущим пенные удила.
   Видимо, когда там – в главном управлении кадров, в советниках Президента и в тех кругах, что формируют штаты высшего эшелона власти, не очень то верили в возможность катаклизма, и рассматривали Резервную ставку как некую синекур -содержащую систему, вреде той легендарной конторы для ненужных, но знатных и амбициозных чиновников, что описана в книге Питтера про "законы бутерброда и про уровни некомпетентности".
   Теперь же, когда гром грянул, и катаклизм произошел, расхлебывать результаты кадрового легкомыслия – приходилось именно Старцеву.
   Мало того, что ему приходилось брать на себя всю ответственность момента и буквально спасать Россию, но ему теперь еще и приходилось сдерживать амбициозное рвение Данилова, почуявшего буквальную близость момента истины – прыг, и в дамки!
   Ведь Катаклизм, в который никто не верил, вдруг сделал Резервную ставку единственным дееспособным органом власти, и стоит теперь немного подвинуть Старцева, как его зам – Данилов станет едва ли не первым лицом страны!
   Да…
   Старцева всегда тошнило от биографии своего зама.
   От этой биографии просто несло кислой блевотиной.
   Ради карьеры – Данилов должен был всю жизнь спать с уродиной – и мало того, чтобы просто проживать под одной крышей, но изображать любовь, потому как папа – долгожитель – ревниво следил за отношениями в дочкином доме, и стоило бы Данилову проманкировать, отлынить или скатиться в формальности семейных статус-кво, как он пулей бы вылетел и из академии, куда его устроил любимый тестюшка, и из военной адьюнктуры, и из генштаба, и наконец – из Резервной Ставки, куда в финале карьеры на генерал-полковничью должность был определен практично мыслящий зятёк.
   Лариса, которая по внутреннему положению о Резервной ставке тоже жила в бункере, и кстати не просто жила и задаром поедала местные высококалорийные обеды с ужинами, но работала по специальности – медсестрой в их подземном госпитале, стала что-то часто жаловаться на то, что снится ей покойная мама – Вера Степановна.
   Каждую ночь снится.
   И так часто она жаловалась на это своему мужу, что тот не выдержал и спросил у Булыгина-Мостового, работавшего теперь главным научным консультантом, а не пытается ли Ходжахмет через свою сестру, как то повлиять на работу Ставки?
   Булыгин-Мостовой пообещал подумать над этим.
   А Данилов тоже решил об этом подумать.
   И надумал, что его шеф Старцев – в отличие от него – от Данилова – имеет очень неблагонадежную жену.
 

3.

 
   Сашу десантировали в лес, что неподалеку от города Гатчины.
   Далее он должен был добираться до Питера своим ходом.
   А уж там – в Петербурге ему предстояло найти профессора Баринова и уже с ним вместе – искать ходы на базу Ходжахмета.
   Баринова он нашел на строительстве минаретов.
   А Минареты нынче возводились и при Казанском соборе и при Исаакиевском.
   Кресты – и там и там уже были заменены полумесяцами, и теперь по углам культовых памятников архитектуры велись земельные работы котлованного цикла.
   Что касается Казанского – то минареты даже как бы должны были оживить недосозданное, недодуманное Воронихиным. Так, полукруглая колоннада, примыкающая к левому боковому приделу, и образующая одну из самых живописных площадей Невского ореола, чудесным образом должна бы была заиграть в ансамбле с двумя минаретами, построенными позади храма – со стороны правого придела, там, где по первоначальному замыслу Воронихина тоже должна была бы быть симметричная колоннада. Но новая власть решила строить минареты не там, а на месте памятников Кутузову и Барклаю де Толли.
   Памятники сломали.
   Ямы под котлованы выкопали… И даже камень того неповторимого колера завезли…
   И строителей согнали.
   Среди них, кстати говоря, был и Баринов.
   Он один из немногих писателей, тех, кто уцелел.
   Впрочем, это была гнусная история.
   Оказывается, в первую же неделю катаклизма, новая власть объявила по радио Европа Плюс, что всем членам Союза писателей – предлагается явиться на базарную площадь (бывшую Дворцовую) для обсуждения с новым руководством вопросов сотрудничества…
   Баринова спасло то, что он был не член.
   Он потом и рассказывал Саше Мельникову, – А почему я предпочитал одиночество?
   Почему не был тусовочным?
   Потому что надо же кому-то именно и создавать то, что потом служит пищей тусовщикам. А это ведь трудоемкий процесс – писать умные книжки, совмещать который с тусованием – практически невозможно. Здесь либо писательский процесс с глубоким в него погружением, либо лелеяние своего хоя в тусовке с себе подобными.
   А потом – одиночество – и не стремление собираться в кучу – это и есть признак силы.
   Тогда как принадлежность к тусовке – есть признак слабости.
   Приходить в некий клуб, сама формальная принадлежность к которому косвенно подтверждает тот статус, что на самом деле дается только Богом.
   Идея сбиться в кучу – авось, здесь за меня вступятся, если что – это шакалья идея… А если худых времен не настанет – то здесь можно душевно компенсировать свои сомнения относительно собственной никчемности.
   Ведь члены всех этих творческих союзов тешат и лелеят свои комплексы, создавая тусовку по законам – всяк сюда входящий, всяк допущенный сюда – бартером тешит и возлелеивает хой своего товарища по тусовке. Ведь это вроде как место для избранных, а раз я здесь, значит и я и мой сосед как бы значимые люди. И он – признанный мною, должен признавать и мою гениальность.
   Шерочки и машерочки…
   Вобщем – тусовка – творческий союз – это стая бездарностей, собравшихся для того, чтобы коллективом доказать обратное…то, что они не бездарности, а весьма нужные обществу люди.
   А истинный мастер не нуждается в формальном подтверждении своего статуса.
   Поэтому, можно с уверенностью утверждать, что среди членов союза мастеров нет.
   Вернее – не было.
   И рыдать по поводу бывших обитателей особняка на Шпалерной, что потом разделившись по национальному признаку, обитали на Желябова и на Невском – рыдать по поводу их утраты – право не стоит.
   – Ну, вы даёте! – хмыкнул Мельников, – а чем теперь занимаетесь?
   – Вот, котлован рою под минарет, – ответил Баринов, – у нас соревнование с молдаванами, с теми, что на Исаакиевской теперь роют.
   – И что за соревнование? – поинтересовался Саша.
   – А кто дольше продержится, – ответил Баринов, – ведь рано или поздно все равно за срыв и за саботаж расстреляют.
   – Почему? – удивился Саша, – разве молдаване способны саботировать?
   – А разве возможно построить на питерском болоте колонну выше монферановской? – вопросом на вопрос ответил Баринов.
   – Ну, и у кого шансов больше?
   – У нас, – горделиво ответил Баринов, – минарет-то должен быть выше купола, а у нас то Воронихинский пониже будет чем у Монферана!
   – Значит, вы всерьез верите в то, что построите минареты?
   – В то, что наши мы построим – верю, а в то, что молдаване четыре штуки выше Исаакия воздвигнут, да еще и из чистого гранита – не верю.
   – А что в сопротивление не запишетесь? – спросил Саша, – считаете, что это тоже вроде союза писателей? Типа тусовки бесталанных?
   – В резистанцию? – переспросил Баринов, – а откуда она возьмется,
   – Ну, ну хоть бы из честных свободолюбивых людей, – неуверенно предположил Саша.
   – Ай, да бросьте вы, – досадливо махнул рукой Баринов, – какие там честные да свободолюбивые? Лимит на идеалы давно исчерпан. Химеры идеализма успешно потравлены реалиями денег, развратом картавого либерализма от Эха и иже с ними…
   И в атмосфере нынешнего уныния радует только то, что катастрофа поглотила не только невинных, но и самих либералов, что со своего картавого Эха развращали народ ценностями своего картавого мира.
   – Вы злой пессимист, – сказал Саша.
   – Нет, я строю минарет и радуюсь жизни, – ответил Баринов.
   – А я вас призываю сопротивляться, – сказал Саша, – очнитесь, пойдем с нами.
   – Зачем? – пожав плечами, ответил Баринов, – чтобы в очередной раз спасти тех, кто нас втянул во все это и в конце концов погубил?
   – Что вы имеете в виду? – спросил Саша.
   – То, что это война денег и идеалов, причем не наших идеалов и не наших денег…
   Не наша, чужая война..
   – Но нас в нее втянули, надо вылезать.
   – Чтобы спасти этих, тех, кто нас втянул? – спросил Баринов не мигая глядя Саше в зрачки.
   – Так вы считаете, что мы сделали не верный выбор союзников? – спросил Саша.