Лебедев Andrew. Орёлъ i соколъ

   – Вон дежурный бежит…
   – Вижу…
   Назаров высунулся из кабины,
   – Че там, товарищ прапорщик? – 25-39 Мухтазарова танкисты зацепили.
   – И че?
   – Комбат приказал ее с дороги в овраг… Танк – то машина дурная, железная, он Мухтазарову колесо с полуосью вместе выдрал. С мясом.
   – Ну и че?
   – Да в кузове то у него две палатки – мы ж не можем без палаток, вот сейчас на 25-42 к Куладину хотябы только палатки перебросим, и дальше двинемся…
   Витька усмехнулся, "В ОВРАГ"… – во дает этот Колобаев, как был деревня, так и остался деревней, какой тут овраг! Тут горы. Тут перевал… Саланг.
   Когда проезжали то место, где танкисты протаранили нашего ЗИЛа, Витьке не было видно, он даже привстал в кабине, но ничего кроме осыпи камней, скрывающейся за крутым уклоном, не увидал.
   – Вон, вон лежит наш ЗИЛок, на боку… Жалко, денег стоит, наверное.
   – Назаров, ты на дорогу гляди, а то и мы там окажемся.
   – Да вы не волнуйтесь, товарищ лейтенант.
   Вот тоже, не признает меня Назаров старшим лейтенантом. Это что за мода, что за форс такой стариковский! Замечание ему делать не охота… Но понятно. Они – шофера, только своих ротных командиров признают, а штабных – любят не шибко.
   – Бензин, товарищ лейтенант, скоро весь сожжем уже.
   – Конечно, сколько в горку ехали…Почти сутки.
   – А вы не знаете, куда мы едем?
   – Этого никто не знает, разве что Батов, да Чернов.
   – А говорят, мы в Кабул едем, там парк оборудуем.
   – Кто говорит?
   – А ребята трепались.
   Колонна снова встала. Над дорогой, почти задевая скалы мельницами лопастей, с глухим гулом прошли два пятнистых вертолета.
   – Не нравится мне это, – сказал Назаров.
   Снова по колонне побежал Колобаев, смешно прихрамывая, и придерживая отяжелевший от "Макарова" кобур.
   – Цугаринов! У тебя в машине место одно есть? Возьмешь к себе лейтенанта Долгова. Он старшим с Мухтазаровым ехал… Теперь с тобой поедет.
   – Че, старшим?
   – Да нет, старшим ты будешь, как и был, а он у тебя пассажиром.
   – А Батов на инструктаже говорил, в кабине только водитель и старший.
   – А куда я теперь этого лейтенанта посажу? Бери и все!
   – Ну ладно, давай.
   Особенно не поспешая к машине подошел лейтенант в новеньком бушлате с овчинным воротником и в шапке – новехонькой – аж с голубизной.
   – Вы старший лейтенант Цугаринов?
   – Ну я.
   – Майор Батов сказал, что я с вами поеду.
   – Ну тогда залезай.
   Молодой оказался длинным. Его шапка почти касалась потолка, а ноги в новеньких хромачах, даже в сложенном виде едва помещались в ограниченном пространстве кабины. В ЗИЛу сразу стало тесно. Витька не любил сидеть посередине. Уж лучше быть прижатым к холодной дверце. Водила все время переключает передачи, за коленку задевает… Но просить новенького пересесть, Витька не решился.
   – А вы, товарищ лейтенант, к нам в батальон? – по простому полез знакомиться Назаров.
   – К вам, – ответил новенький.
   – А кем служить у нас будете?
   – Переводчиком.
   – А-а-а-а!
   Назаров удовлетворенно замолчал.
   – А че, ты по-афгански шпаришь? – в свою очередь поинтересовался Витька.
   – Афганского такого языка нет. Есть Пушту и фарси. Я фарси в университете изучал.
   – В каком?
   – В Ленинградском.
   – Так ты из Питера? – Витька чуть не подпрыгнул.
   – Да, а вы?
   – Да ты чего меня "на вы"! Меня Витей зовут, это ты для Назарова "на вы", а меня "на ты", сразу давай. Тебя как?
   – Миша.
   – Ты че, двухгодичник?
   – Да, не кадровый я.
   – А где в Ленинграде живешь?
   – На Петроградской стороне – набережная реки Карповки.
   – А я в Дачном, на Трамвайном.
   – Да вот…
   – А давно из Ленинграда то сам?
   – Неделю назад. Я пять дней в Душанбе назначения ждал, пока к вам не попал.
   – А беломора питерского нет?
   – Сигареты "Антарктида" еще ленинградские.
   – Давай.
   Назаров тоже молча руку протянул.
   Чиркать водиле спичку входит в обязанности старшего.
   – А как вас танком то зацепило? – спросил Назаров.
   – А я и не заметил даже, мы параллельно ехали – танкисты колонной вдоль скалы, а мы у обрыва. Ну этот газанул как то, крутанул… Я и испугаться не успел.
   Водовозка 25-54 вдруг отвалила вправо, и Витька увидел военного регулировщика в белой каске, жезлом показывающего направление к большой площадке.
   – Заправляться будем, – сказал Назаров радостно, – бензинчиком.
   – Значит тебе, Миша, два года еще служить?
   – Нет, Витек… Один, если из Афганистана не отзовут.
   – А мне, значит, не год, а шесть месяцев, – сказал Витька, и улыбнулся удовлетворенно. …
   Нахлынули воспоминания.
   Как пелена упала – нахлынули.
   Им – вопоминаниям – только дай слабину! …
   – Штабная рота, штабная рота…
   Что штабная рота? Что они так громко орут?
   Витька окончательно отчаялся обрести какое либо подобие сна и опустил ноги на мокрый линолеум. Дневальный Домбилбаев ежечасно поливал пол в офицерских КСО потому как существовало предубеждение, будто от этого увлажнения в раскаленных вагончиках становилось легче дышать. Это как раз тот редкий случай в СА, когда солдату жилось легче чем командирам. Солдаты спали в палатках, которые простым поднятием полотняных стен превращались в навесы, и под которыми свободно продувал ветерок. А тут, в этом "контейнере советского офицера", сделанном ЗЭКАми в каком-нибудь СИБЛАГе номер тра-та-та днем температура поднималась до шестидесяти пяти. Замполит Веня Воронцов – лысый как наш Ленин на юбилейном рубле, все пугал – вот зимой полезем к солдатам в палатку отогреваться.
   Вагончики – то с электрическими печками! А прапор дядя Вася ночью электростанцию гонять не хо-хо из соображений экономии. Вот и мерзли мы под бушлатом без Аньки – Встаньки и без Наташки-Черепашки. А у солдатиков в палатке ПБ – печка и дневальный истопник. Там даже когда на улице минус тридцать, на верхнем ярусе ребята без одеял посапывали..
   Впрочем, до новой зимы еще надо дожить.
   А через полтора часа Витьке на инструктаж к майору Батову. Витька первый раз дежурным по батальону. Ребята смеялись: Витька дежурным -часть без дежурного!
   Он натянул брюки и на манер сержантов-дембелей на ноги напялил не форменные коричневые полуботинки, а кроссовки… В Военторге, как в ГУМЕ – весь дефицит!
   Адидас – Москва! Получите и распишитесь. Вышел Витька на ки-риль-цо… Почесать себе…ицо… Почесал лицо. Комаров здесь нет, потому что нет воды и нет травы.
   Но дрянь какая-то все же летает и кусается.
   – Филонов! Филонов, иди сюда! – крикнул Витька младшему сержанту из штабной команды, тех. за кем по солдатской справедливой молве закрепилось позорное звание "писарюги". Филонов один из двух Витькиных непосредственных подчиненных.
   Умел на машинке двумя пальцами, перепечатывал протоколы, фуйню-муйню разную.
   Отчеты и всю прочую мутатень. Будет потом тоже мамке рассказывать, как в горы ходил, как раненого командира из под огня выносил. Витька читал письмо одного первогодка: "мама, я служу в краснознаменной ордена Кутузова части, и мы скоро опять пойдем в наступление…" Е-мае! Какое к хренам наступление! Им вообще запрещено про боевые действия писать, а автобат вообще по своей узкой функциональности ни в какие наступления не ходил Наше дело – перевозки, ремонт..
   Вот до чего же всем славы хочется! Больше чем водки.
   Филонов подошел вразвалочку.
   – Чего?
   – Ни хрена себе, "чего"? Это так теперь у нас сержанты младшие цельным лейтенантам отвечают, подумал Витька про себя, но ничего не сказал.
   – Проводи меня до третьего поста.
   – Хорошо, только вы, товарищ лейтенант тоже автомат возьмите.
   – Хрен тебе, три километра по такой жаре я и с пестиком в кармане хорош буду, – подумал Витька, и снова ничего не сказал. – Достаточно и твоего калаша. А дух налетит, так и в два ствола не отобъемся.
   Шли по каменной россыпи. Так было ближе. По дороге километров пять получалось..
   А напрямик – доплелись бы минут за сорок. Филонов положил калаша на горбину и обе руки закинул через железо, как Христос на перекладине.
   – А правда, что вы в Ленинграде учились?
   – Правда.
   – А я в Сочи работал в экскурсионном бюро, на гору Ахун туристочек водил…
   – Ты рассказывал.
   – Да.
   Шли молча, только камешки под кроссовками перекатывались.
   – Товарищ лейтенант, а покурим?
   – А у тебя есть?
   Двойственный по смыслу вопрос. Покурить – это совсем не значило – закурить.
   Покурить, это означало курнуть травки. Вообще, курить с подчиненными – дело дрянное, но Витька-то был не полноценный офицер, а ДВУХ-ГО-ДИЧ-НИК. Или еще круче – ДВУХ-ГА-ДИШ-НИК, то есть, пришел на два года, нагадил, и ушел. Это так майор Батов говорил. Ему видней – он настоящий военный, он на Витькиных глазах двух духов убил.
   Сели в тени брошенной мазовской кабины, неизвестно для чего и как затащенной на половину осыпи. Филонов достал и принялся бережно колдовать.
   – Это не трава, товарищ лейтенант. Это пластилин. Это не трава, мать ее ек! Это сама пыльца – самый смак! Смесь зелено-серого порошка с беломоровым табачком раз за разом уходила с шершавой Филоновской ладошки в гильзу папиросы. Слюнявил закрутку сержант очень не эстетично. У нас у всех от жажды слюна здесь была вязкая и липкая. И вот Филонов слюнил-слюнил папироску… Закурили.
   – Вам пяточку – пяточку, товарищ лейтенант.
   – А скажи, много туристок там отодрал. на Ахун – горе?
   – До- фи-га! Одна с Ленинграду была – мама родная! Сиська четвертый номер. Сама худенькая, талия в четыре пальчика! А сосала! Я ее и так. И этак!
   Витьке не нравилось когда Филонов про девчонок из Ленинграда так рассказывал. Но теперь, от подкурки у Витьки затылок на лоб наехал и ему было все по бороде!
   Витьке вообще все угарно стало, хи-хи, да ха-ха.
   Филонов по идее – дембель и для Витьки – гуся – первогодка авторитет. В этом парадокс: Витька лейтенант. но пороху не нюхал, а Филонов год в Афгане, и под Кандагаром в непосредственном соприкосновении побывал.
   – Пойдем. Товарищ лейтенант. Пора.
   Опять руки Филонова сложились на железе калаша, как руки распятого Господа.
   Они шли шли. Жарко. Жарко. Жалко, жалко…Кого жалко? Ха-ха-ха!!!
   – Филонов?
   – Ась?
   – Фигась! Ха-ха-ха!
   – Что то подкурка забористая оказалась – разобрало. Совсем затылок на лоб налез.
   Пришли. А вот и пришли. Наконец. Радоваться надо – живые пришли. Витька правда и не верил в опасность. Кругом столько войск! Рядом были соседи – десантура – хозяйство Барковского, а за горкой – вообще штаб дивизии стоял и приданные ей вертолетчики. Духов здесь не было. Может только если ночью…
   В вагончике третьего поста было жарко. Но здесь был кореш – старший лейтенант Валерка из Ленинграда – земеля. Зе-ме-ля! Слово такое нежное-нежное. Из самого Ленинграда, с Кировского проспекта!
   – Валерка, а я сегодня дежурным по батальону…
   – Ага, тебя вот Батов уже ищет. Бери вот трубочку.
   Валерка смеялся. Он тоже уже покурил.
   – Валерка! Земеля! Давай про Ленинград поговорим! У Валерки на "точке" магнитофон и пленки с записью Квин "Ночь в опере" и Элис Купер "Мускул оф Лав".
   – Ты че, не понял, Витек, тебя Батов к телефону?
   – Цугаринов!
   Цугаринов… это он… Витька Цугаринов.
   – Цугаринов, ты где?
   В ки-зде… на верхней полке…
   – Цугаринов, бегом… лять…лять…лять… бегом!
   Никуда Витька бегом не побежал, Батов свой УАЗик подослал… Десять минут кайфа – ветер-ветер-ветер, а на спидометре – семьдесят километров в час!
   В вагоне у Батова были прапор Леша Старцев, – Витька его боялся и уважал – Леша двумя пальцами позвоночник любому переломит, и лейтенант Грабой. Фамилия что ли еврейская, но мужик четкий. Повернуться, отойти-подойти, а так и не скажешь.
   Леша с Грабоем держали в ногах какого то духа. Перепуганного, в брезентовых американских ботинках, такие из Пакистана им забрасывают. На башке – что то вроде чулка, подвернутого.. Бородка редкая, глазки блестят, бегают.
   – Цугаринов!
   Федоров толстой голой волосатой рукой лупил по накрытому ватманом столу.
   – Цугаринов, ребята духа поймали, а дежурный на третьем посту груши околачивает!
   Леша прижал афганца к полу.
   – Как зовут?
   Цугаринов икнул.
   Дух побегал глазками и не издал ни звука.
   – Он тебя понимает, мать твою, переводчик хренов? – обратился Батов к лейтенанту Долгову.
   Дух посмотрел, на Батова и отвернулся.
   – Он понимает, зря вы, тыщ маер на Долгова… Леша Старцев еще ниже прижал духа к полу.
   – Ты че подле парка делал? Ты его спроси, че он подле парка делал?
   Долгов перевел: "что ты делал в месте, где стоят русские машины"?
   Ему стало так смешно, что он чуть не прыснул, на фарси "машины" – так и будут, "машины"…
   – Слыш, Долгов, а он не таджик?
   – Не, тыщ маер, он пуштун, я их по ноздрям узнаю! – Леша задорно посмотрел на Витьку и вдруг подмигнул.
   – Так он по таджикски то и не понимает у тебя!
   – Не, тыщ маер, у них все пуштуны по таджикски понимают…
   Ты ведь партизан? – спросил Леша, еще ниже прижимая духа к полу.
   – Цугаринов, я тебе сейчас вот как дежурному по батальону прикажу этого духа зарыть, ты понял?
   Батов совсем озверел…
   – Цугаринов, где твое оружие?
   Витька полез в карман, нащупал, Макара – он был на месте – тепленький, тяжеленький.
   – Так, если он у нас не заговорит…
   Тыщ маер, давайте его как положено – сдадим в дивизию – три минуты на машине.
   – А через минуту у меня может в парке фугас взорвется!
   Ах ты зараза, – Батов выпростал из кобуры "стечкина" и с размаху…
   Дух в страхе закрыл глаза, и голову вжал в плечи… Хрустнула какая то косточка на лице и из рваной раны на пол густо закапала черная кровь…
   Ну, теперь началось… Витьку заколотило колотуном. Он понял, что запахло трупом.
   Первая кровь пьянит акул. Пьянит до потери рассудка. Поезд покатился – не остановишь. Москва – Воронеж, хрен догонишь.
   – Переведи ему!
   – А че переводить?
   Леша и сам может по таджикски, он служил два года под Душанбе, у него друга духи украли и он на сеструхе друга своего женился потом… Леха вывернул духу руку на перелом и шептал что то в ухо. Тот: А-А-А-А!!!
   Майор передернул раму "стечкина" и по полу покатился красный патрон, похожий на эрегированный игрушечный член.
   Вот и весь допрос.
   Грохнул дважды "стечкин".
   – Давай его…
   – Куда?
   – Туда, где у нас верблюда!
   – Товарищ майор!
   – А тебя, Цугаринов, я когда-нибудь так награжу, будешь у меня…
   Духа закопали под горкой на собачьем кладбище, где уже были похоронены подохшая от старости сука Шлюха и задавленный Назаровским бензовозом кобель Сундук.
   Закапывали духа ефрейтор Бабаеров и рядовой Кулумбегашвили. Витька Глагоев, как дежурный все это дело должен был контролировать.
   Потом Бабаеров с Кулумбегашвили в качестве поощрения попросили у Витьки в долг тысячу "афгани". Витька понял на что и дал.
   А сам пошел в вагончик, где включил приемник… По Би-Би-Си передавали концерт Севы Новгородцева. Сева сказал, что юннаты из Саратова скрестили свинью и курицу, и что получился – свинокур… Было Смешно…
   А потом поставили Квин… Богемскую рапсодию. И Витька представил себе, как в трех от него километрах сидит теперь его кореш и земеля лейтенант Валера… и тоже слушает. И вспоминает Ленинград. Завтра Витька сдаст дежурство и пойдет к нему на пост. Они покурят и будут слушать Квин. И будут говорить про Ленинград.
   А там в Ленинграде живет девчонка – грудь четвертый номер, талия в четыре пальчика обхват – и вовсе она не сосала у Филонова! И вовсе она ни у кого еще не сосала… Она Витьку ждет. Или Валерку… Когда они вернутся домой. …
   Но Судьба распорядилась иначе.
   Остался Цугаринов в армии.
   А прапорщик Леша Старцев по званиям обскакал Цугаринова, и стал его – Вити начальником.
   И служили они Родине, защищая ее – сперва от афганских террористов, потом от чеченских, а теперь вот настала череда защищать ее от объединенных террористов – от мировых чертей.
   И был у них один офицер, на которого оба они – и генерал Старцев, и полковник Цугаринов – могли положиться, как на самих себя. И звали этого офицера – Саша Мельников.
   Именно Саше Мельникову – майору Мельникову и предстояло теперь собрать в единый мозговой кулак – разрозненные пальцы некогда сильной длани.
   Но пока Саша Мельников был занят поисками своей Катюши…
   Он ехал на юг, догоняя колонны русских рабынь, ехал и вспоминал, как он попал в десант. Как познакомился с Цугариновым и Старцевым. … ….
 

3.

 
   Больше всего Сашка Мельников боялся показать, что ему страшно.
   Теперь, когда времени было много, даже с избытком, он вспоминал весь последний год, год, который так изменил его жизнь.
   К ним в палату приходил один доктор, психолог. Не то капитан, не то майор, под халатом погон не видно. Разговаривал с каждым где-то по часу. Советовал не ударяться в воспоминания. Говорил: думайте о том, как вы будете жить на гражданке, когда поправитесь. Государство вам поможет устроиться, вы ребята молодые, все будет хорошо.
   А Мельников почему-то не боялся воспоминаний. Пользуясь своей полной неподвижностью, он все время вспоминал. Вспоминал все. Начиная с того дня, когда забрал в студенческом отделе кадров свои документы.
   Было страшно? Было страшно, что Ольга не поймет. И она не поняла. Был такой противный разговор. И не столько с Ольгой, сколько с матерью. …Две недели беспробудного пьянства, поезд, учебка…
   Уже в полку он стал бояться, что кто-то заметит, что ему бывает страшно.
   А страшно было. И когда прыгали с вышки. И когда первый раз прыгали из вертолета.
   И когда прыгали всей ротой через открытую рампу…
   В Грозный въехали ночью. Еще в Ставрополе, когда им выдали по полному боекомплекту, они окончательно поверили, что едут на войну.
   Когда ему бывало страшно, он смотрел на их командира взвода, лейтенанта Сашу Белякова, всегда бледного с какими-то неестественно-игрушечными мягкими усиками – этой неудачной попыткой придать своему совсем детскому лицу хоть немного взрослой суровости… Смотрел он на Сашу Белякова – с настоящим орденом Красной звезды, выглядывающим из под его зимней камуфляжной куртки. Когда ему было страшно, он смотрел и на Коську Абрамова, на Коляна Филимонова, на Вовочку Зарецкого… Он видел, что им тоже страшно, но что они справляются. Справлялся и он.
   И когда был первый выход в зеленку, в горы… И когда первые пули просвистели над головой. И когда первая мина разорвалась прямо в ногах у шедшего впереди "замка" – сержанта Бабича…
   Мельников спокойно вспоминал, и как ранило его близ Дикой-юрта. По-глупому. А впрочем, разве по-умному может ранить?
   Гоняли они тогда банду Леки Бароева. Дикой-юрт – родное село Леки. Там лежка его да схроны с оружием, да поддержка населения…
   Село три раза зачищали.
   Еще за год до Мельникова нескольких родственников Леки Бароева оттуда в Грозный увезли, как бы на обмен… С ними, со спецназом МВД, там один майор фээсбэшный все терся, он там наделал делов в том селе – наследил. Короче говоря, зачищали они по третьему разу этот Дикой-юрт, вошли в село после обработки его артиллерией, ну и сразу по домам, где родня этого Леки Бароева…
   А у них, у чеченов, – все село родня. И даже соседние села – тоже родня. Тэйп.
   Майор фээсбэшник дома, где особо порыться надо – указал. Только все зря. Ни схронов, ни раненых не нашли. Даже грязных бинтов нигде не нашли – все чисто.
   Ну, майор и психанул. В одном доме велел чемодан с какими-то документами замшелыми забрать, якобы, они военную ценность имеют. А баба, которая в этом доме жила, у ней как раз этот же майор за год до того мужа увез в Грозный, ну, якобы на обмен… Так эта баба все про музей, да про Льва Толстого орала, мол не отдам чемодана с тетрадями… Но против автомата не попрешь. Отнял у нее майор тот чемодан. И Сашке Мельникову как раз и велел он этот чемодан стеречь.
   А приехали на блокпост, майор глядь в чемодан, а там половины архива, того, что ему нужен – уже и не было. Майор в крик. Да все на Мельникова напирал. Дурак, куда смотрел! И послал его с двумя бойцами назад в село – у этой бабы тетрадки отбирать. Сказал: – "Не привезешь тетрадок – разжалую в рядовые и в штрафбат за халатность в боевых условиях".
   Что делать? Сели на броню, да айда в Дикой-юрт. Сердце сразу вещевало – ничего хорошего из этого не выйдет. И верно вещевало.
   Приехали в село. Зашли в дом, где документы те были. Стали ту бабу напрягать, мол, добром отдай. Та в скандал. А при ней еще две дочки. Одна маленькая, а другая – лет шестнадцати, та так и сверкала глазами, как жгла! В общем, ничего там не нашли, сели на броню и назад.
   И только выехали, как наехали колесом на фугас. Механика-водителя, того насмерть.
   Сгорел – нечего даже было в цинк положить, родне в Курск оправить. Стрелка-оператора, того контузило тяжело, позвоночник отбило ему, теперь ногами не ходит. А Мельникова с двумя бойцами – с брони взрывной волной как сдуло.
   Ну, и слепили в Ростове потом. И медаль дали. Вот и весь сказ.
   За тетрадками ее майор послал…
   А майор тот – Цугаринов был. …
   Потом госпиталь был…
   Там он с Катюшей и познакомился.
   – Слыш, Мельников, а че тебя, вот, например, не повезли в Москву, а притащили сюда в Ростов? Все равно и ежу ясно, что комиссуют! – мучаясь молчанием и явно желая его разговорить, спросил Генка. У Генки отняли ступню и кисть руки. Все с левой стороны. Он духа не теряет. В себя не ушел. Разговаривает, и вообще, поболтать любит…
   – Потому что в Москве люди не должны раздражаться от напоминаний, что в Чечне война, и начальство наше не хочет, чтобы в Москве об этом наше уродство им напоминало!
   – А в Ростове, значит, можно! Пусть в Ростове раздражаются!
   – Гена, ты, бля, как дитя малое, Москва ж столица!
   – Тем более. Я так говорю тебе, как парню с Москвы – вся эта ваша Москва нас всех достала, как твой Достоевский…
   – Кстати, тут Достоевский один в нашем госпитале тоже лежал.
   – Знаю. Это однофамилец того, что про каталу роман написал. А нам от этого-то что? Вот маманя ко мне с сеструхой приедут. Что, нельзя было меня в наш Горьковский госпиталь отправить? Мамане с Валькой два дня на поезде пилить. А так бы ко мне каждый день ходили… Ну и что? Умное твое начальство в Москве – эти Ельцин с Путиным?
   Мельников не стал отвечать, но, закрыв глаза, попытался думать об Ольке…
   Один раз она приезжала к нему в учебку. Еще, разумеется, до Чечни. Ребята тогда раззавидовались. Все приставали, – расскажи, да расскажи. В учебке вообще – ни стариков, ни дембелей нет, если не считать сержантов – командиров. А так, все ребята на год – два моложе его, неженатые, многие вообще девчонку за грудь не трогали никогда. И как свет в казарме погасят, все давай про секс сочинять!
   Распаляют друг дружку небылицами разными, про то, как училку в девятом классе оттрахали, или как заехавших к ним в село студенток жарили-пережарили… А он, Мельников, студент третьего курса, уже мужик: два три года разницы, когда тебе восемнадцать – это как десять лет разницы, когда тебе сорок… Юная десантура восемнадцати лет так разволновалась, его Ольку увидав, что и покой потеряла, – расскажи, да расскажи! Дикие какие-то, будто молодую женщину первый раз увидали, в самом деле…
   Мельников вдруг придремал немножко. Так, минуток на несколько. Приятно так придремал. И приснилось ему, что он летает. А летает в церкви. Будто в правом приделе того храма, где еще бабушку отпевали, когда он маленьким совсем еще был, так же стоит открытый гроб. А лежит в этом гробу он – сержант Мельников. В новеньком камуфляже с сержантскими лычками на погонах, с медалью "За Отвагу" на груди… Лежит он в гробу совсем бледный, в скрещенных руках бумажная иконка и свеча. Лежит, а видит он себя со стороны. И что интересно, все чувства его – глаза и уши – как бы могут летать по всему храму отдельно от тела. Вот поднялся он под купол храма и принялся разглядывать узкий служебный проход, опоясывающий подкупольное основание, и задумался, а как же сюда залезают? Однако тотчас заметил маленький лаз, прикрытый чем то вроде дверки, и сообразил: а-а-а, это они снаружи, с крыши храма сюда залезают, если что… Потом, полетав еще от одной росписи, к другой, внимательно разглядывая каждую трещинку на стене, каждый отколуп штукатурки, он опустился вниз и подлетел к хорам, что расположились на антресоли, покрывающей центральный вход. Он подлетел, и стал разглядывать регента, ритмично взмахивающего руками и худым лицом своим как бы сопереживающего каждой нотке и радующемуся каждому рождающемуся звуку..
   Мельников глядел на поющих женщин, старых и молодых. Головы их были покрыты платочками. Шелковыми, газовыми… разными. И были они все разные. Красивые и некрасивые. Но лицо каждой из певчих было серьезно и – такого слова Сашка ранее не употреблял – о-ду-хо-тво-ре-но.
   Он полюбовался на женщин и полетел к алтарным воротам. В раскрытых створках он увидал четверых священников, они окружили престол и, растянув над ним золотое парчовое полотнище, делали им некое колыхание. И тут Мельникова что-то затормозило. Он не смог влететь туда – сквозь алтарные ворота. И остановившись, стал пятиться и полетел назад. Назад и направо – туда, где стоял гроб. В котором лежал он – в новеньком камуфляже и с медалью "За отвагу" на груди.