Лебедев Andrew. Трамвай желанiй

   А то плохо всем будет…
   И вдруг синий станционный пылесос, толкаемый каким-то татарином в форменной фуражке, снова выскочил из-за колонны и едва не сшиб Антона с ног.
   – Пекарь, я кому сказал: брысь покуда! – прикрикнул на нерадивого работника метрополитеновский. – Чтоб я тебя!
   – Ну, давай, Антошка, говори-рассказывай, – сказала Ритка, склоняя головку набочок, – нам всем теперь интересно стало, заинтриговал!
   – Давай-давай, а то я не понял, кому и почему будет плохо? – добавил Сохальский.
   – Может, в вагон вернемся? За стол? – спросил Семин.
   – А может, и вернемся, – кивнул Сохальский, по-прежнему полагая себя здесь хозяином.
   – А поезд-то уехал! – заметила Ритка.
   – Куда поезд-то угнали? – возмущенно спросил Витька, сердито поглядев на метрополитеновского. – Смотрите, попадет вам от министра, ой попадет!
   – Ничего, – сказал метрополитеновский, – мы люди, ко всему привычные. И к орденам, и к тумакам по загривку нам не привыкать, а поезд я послал по кругу развернуться, его через полчаса для вас с той стороны платформы подадут, пока вы тут объясняться и секретничать будете…
   И вдруг исчез.
   Будто растворился в воздухе.
   – Я отойду, чтоб вам не мешать, – высунулся он вдруг из-за дальней колонны, – у вас тут интимные студенческие воспоминания грядут. Зачем мне, постороннему человеку, это слышать? Позовете потом, если что…
   – А он не слишком себе позволяет? – спросил Витька Сохальского. – Что-то не нравится мне этот твой начальник метро.
   – Да Бог с ним! – воскликнула Ритка. – Нам Антоша сказать что-то хотел!
   Все посмотрели на Антона.
   Он стоял ни жив, ни мертв.
   Белый весь – в лице ни кровиночки.
   – Антошка, тебе нехорошо? – участливо спросила Рита.
   – Мне давно, очень давно нехорошо, ребята, – сказал Антон и вдруг заплакал.
   Заплакал, не утирая слез, лившихся из глаз. Заплакал, скривя рот в капризном оскале, как это делают маленькие дети.
   – Антошка, Антошка, да что ты? – Ритка принялась оглаживать Антона по спине, но тот движением плеча стряхнул ее руку.
   – Вы ничего, ничего не знаете про меня, вы тогда в трамвае, в том трамвае, вы даже и не поинтересовались, а что такое я-то загадал? Сами друг дружку выслушали, небось, расхвастались друг перед дружкой. Де, я министром буду, а я гонщиком, – ерничая, Антон принялся передразнивать интонации, с какими якобы хвастались тогда ребята своими мечтами, – а я во Францию, герцогиней или графиней уеду…
   Все молча смотрели на Антона.
   И тишина стояла на огромной пустынной станции, как будто тройня милиционеров родилась.
   – Ну и что? – вдруг сурово спросил Игорь. – Ну и что из этого?
   – А то, что все это сбылось! И ровно через двенадцать лет сбылось, – крикнул Антон, безумно расширив глаза, – а вы даже не поинтересовались, а что я-то загадал? А я-то что?
   – Ну, не тяни, Антош! Говори! – сказала Ритка, снова кладя свою узкую ладошку ему на плечо.
   – А то, что я всех вас черту за-ка-зал! Вот! Черту – киллеру всех вас заказал, чтоб сдохли вы все со всем вашим счастьем-пересчастьем, вот что! – закричал Антон. – Проклял я всех вас, проклял, чтобы подохли, чтобы умерли вы все трое в жутких корчах и судорогах и помучились бы!
   – За что? – ахнула Ритка, отшатнувшись.
   – Ты? – стиснув зубы, переспросил Сохальский. – Ты нам смерти пожелал?
   И только Витька не переспросил.
   Он, наоборот, вдруг, полуобняв Антона и обращаясь к Сохальскому, сказал: – А я на Антоху зла не держу, я бывало по-свински с ним обращался и теперь готов прощения у него попросить.
   – Ты у него? – возмутился Сохальский. – Ты у него?
   – А что? – хмыкнул Витька. – Думаешь, ты Антохе всегда только положительные эмоции приносил? Думаешь, ты ему только приятно и по шерстке делал всегда.
   Ритка вдруг схватила себя за вмиг ставшие пунцовыми щеки.
   – Антошка, Антошка, прости, если можешь, я ведь тоже тебе…
   И Антон вдруг издал крик.
   Он рухнул сперва на колени.
   А потом упал лицом на белый мрамор и, дергаясь всем телом, как в приступе эпилепсии, стал кричать: – Гвоздь, гвоздь выньте, гвоздь, гвоздь из головы, гвоздь!
   "Поезд от станции "Предконцевая", следующий до станции "Конец", отправляется от левой платформы", – прозвучало в динамиках, скрытых где-то в капителях колонн.
   "Повторяем. Поезд от станции "Предконцевая", следующий до станции "Конец", отправляется от левой платформы".
   Антошка затих, лежа на полу.
   "Повторяем информацию, – сказали в динамиках, – поезд до станции "Конец", отправляется от левой платформы".
   – Это для меня, – сказал Антон, поднимаясь, – это по мою душу. Мне пора, а вас всех прошу, простите меня, ребята, если можете…
   – Вот те на, – сказал Игорь, – надо этого Ираклия Авессаломовича что ли позвать, может, доктора с нашатырем надо?
   – Не надо доктора с нашатырем, – возразил Антон, вытирая рукавом слезы. – Вы меня только простите, ладно? Зря я вас проклял, вы же хорошие!
 

***

 
   – Чем же это мы хорошие? – спросил Витька, когда отъехала "скорая".
   – Может, мне следовало все же с ним в больницу поехать? – с сомнением в голосе произнесла Ритка.
   – Да куда тебе с ним в дурдом? – хлопнул себя по бокам Сохальский. – Не переживай, жене его сообщат, я уже распорядился.
   Они сидели в машине Сохальского: Виктор – на заднем диване, рядом с хозяином, а Рита – на откидном кресле напротив, спиной к шоферу и телохранителю министра, отделенным от друзей-приятелей толстым звуконепроницаемым стеклом.
   – Ну что, ко мне поедем? – спросил Сохальский.
   – А может, ко мне в гостиницу? – предложила Рита.
   Мужчины снова ревновали ее.
   И она это чувствовала.
   Но ревность порождает зло.
   Зло и проклятие.
   Один из их компании уже доревновался до ручки. И что из этого вышло?
   – А как вы думаете, это проклятие его, оно действует? – спросил Сохальский.
   – Что, министр, страшно, если подстрелят? – хихикнул Витька. – Я вот из группы повышенного риска, на скоростях за триста гоняюсь, а и ничего! Живу вот проклятый!
   – Перестаньте вы! – прикрикнула на мужчин Рита. – Антоху вон жалко, заболел совсем!
   – Это ты его довела, красавица, между нами, девочками, говоря! – ерничая, съязвил Игорь.
   – А что я должна была ему от жалости отдаться? – спросила Рита, округлив глаза.
   – Проблема безответной любви неразрешима до скончания веков, и даже идеологи коммунистов, и те не обещали счастья в светлом будущем для тех, кто безответно влюблен.
   – А вот и неправда ваша! – воскликнул Игорь как-то даже обрадовано, что поймал подругу на необразованности. – Были коммунисты-утописты, которые предлагали сделать красивых женщин всеобщим достоянием и давать передовым членам общества талоны на ночь с самыми красивыми коммунарками.
   – Да, я читал, – согласился Виктор, – были еще и проекты делать один день в месяц днем свободной любви, когда любой коммунист мог бы потребовать от любой комсомолочки быть с ним, как с любимым мужем.
   – Было много разных идей, – подвел итог Игорь, – но наш Антон сошел с ума.
   – Сошел с ума от любви к Рите, – уточнил Виктор.
   – Ритка, гордись, – воскликнул Игорь, – теперь можешь всем западным корреспондентам – папарацци говорить, что от твоей красоты люди сходили с ума.
   – Не буду я хлестать тебя по твоей роже, Игорек, – сказала Рита устало и холодно.
   – Прикажи лучше своим орлам отвезти меня в гостиницу, поздно уже…
   – Да не поздно, – возразил Виктор, выглядывая из окна лимузина, – раннее утро на дворе, ребята. Утро красит нежным светом, как в песне пелось…
   ТИПА ЭПИЛОГа (или)
   Плод ЖЕЛАНИЙ В том месте, где раньше в мозгу у Антона был большой ржавый гвоздь, после выемки его образовалась пустота. Небольшое пространство. Это пространство было теперь как комнатка. Ведь гвоздь оказался таким большим! Размером с железнодорожный костыль, который вбивают в деревянную шпалу.
   Но природа не терпит пустоты. И теперь в комнатке этой, что была в мозгу Антона, стали постоянно бывать какие-то люди. Знакомые и незнакомые. Приятные и не очень.
   И Антон теперь не мог точно сказать, лучше ему стало от того, что гвоздь этот вынули, или нет? Ведь раньше, до того как его вынули, гвоздь этот жег его мозг, потому как почему-то все время раскалялся от какой-то внешней высокочастотной магнитной силы, возбуждаемой его внутренними позывами к ревности… к зависти… к осуждению… и наконец, к проклятию… А когда гвоздь вынули и в пустом месте, где он раньше был, появилась обитаемая комнатка, вместо жжения, вызываемого ревностью и завистью, в ней поселились вечные грусть и стыд.
   В этой комнатке сегодня сидел начальник московского метрополитена – в черном парадном железнодорожном мундире с золотыми колесиками, крылышками и молоточками.
   Он пришел, чтобы упрекать Антона.
   Антону было стыдно. И он с покорностью принимал упреки высокопоставленного господина.
   Но вообще, метрополитеновский начальник был еще не самым нудным упрекальщиком.
   Приходили сюда, в эту его комнатку, и совсем нудные моралисты, а этот был еще веселый! Балагур.
   – Мы, метрополитеновские, мы ведь ближе всех к аду расположены, – говорил дядя в черном парадном мундире с золотыми молоточками, – нам-то лучше всех известно, что проклинать нельзя…
   – Ну вот, опять пластинку старую завели, – взгрустнул Антон, – опять про старые песни о главном: не прокляни, не осуди, не завидуй, не ревнуй…
   – Да, а ты что хотел? – вскинулся метрополитеновский. – Людей хороших проклял, а теперь тебе за это мы должны орден дать? Стыдись!
   – А я и стыжусь, – ответил Антон.
   – Да плохо ты еще стыдишься…
   Метрополитеновский поерзал на стуле, а потом, сморщив лицо, бесстыдно залез рукой к себе в брюки и почесался.
   – Плохо ты стыдишься, браток, не вижу я в тебе истинного раскаяния. Гвоздя-то мы тебе вона какого достали из башки, аж на все полкило тянул!
   Антон кивал, глядя в пол.
   – Это точно, достали.
   Метрополитеновский, кряхтя от собственной полноты, нагнулся и с превеликим трудом достал из стоявшего на полу портфеля бутылку пива "Балтика" номер три.
   – Троечки теперь хорошо, самый смак, – страстно причмокивая, пробасил метрополитеновский.
   Он приложил бутылку к краю стола и, хлопнув по горлышку ладонью, с характерным пшиком открыл свое пиво. Отскочившая жестяная пробка, невидимая под столом, покатилась по полу.
   – Хочешь? – спросил метрополитеновский, сделав глоток и протянув потом бутылку в сторону Антона.
   – Нет, не хочу, – угрюмо ответил Антон.
   – А я и не дам! – хохотнул метрополитеновский, тыльной стороной ладони вытирая пену со рта, – тебе, грешнику, и не положено.
   – А вы вон стол попортили, – заметил Антон, кивком головы показав на две зазубрины, что получились на ребре столешницы в том месте, где метрополитеновский открывал свое пиво.
   – Ладно тебе! – протянул метрополитеновский. – Ему бы, понимаешь, о спасении собственной души думать, а он все туда же! Про бревно в своем глазу-то не забыл?
   – А я и думаю о спасении, – буркнул Антон, снова уставившись в пол, – и ни про какое бревно я не забыл.
   – Вот и думай! – назидательно произнес метрополитеновский, снова прикладываясь к бутылке.
   Помолчали.
   А потом метрополитеновский не выдержал, потому как веселый общительный нрав его не позволял ему долго сердиться.
   – Знаешь, почему метро так называется? – спросил он.
   И в интонации метрополитеновского Антон почувствовал, что вопрос этот его совершенно не серьезный.
   – Не знаю, – со вздохом ответил Антон.
   Ему не хотелось продолжать такой разговор, но куда денешься?
   Раньше в мозгу был гвоздь, а теперь на его месте комната.
   А в ней посетители.
   И посетители эти приходят его укорять.
   Такова его Судьба.
   – Оно так называется, потому что все банкеты по поводу открытия новых станций подземки отмечались всегда в ресторане "Метрополь"! – ответил метрополитеновский и сам первый засмеялся своей шутке.
   Антон вежливо улыбнулся и, продолжая глядеть в пол, спросил: – Вы тут сказали, что гвоздь это вы вынули, а кто это вы?
   – Мы? – переспросил метрополитеновский и, удивленно поглядев на Антона и снова сделав добрый глоток из своей бутылки, продолжил: – Знаешь такой анекдот? Один другому говорит: "на вам муха", а второй отвечает: "не на мне, а на вас", а первый переспрашивает: "на мню?"…
   Антон молча глядел в пол и носком ботинка катал пробку от пивной бутылки.
   – Мы тоже люди подневольные, – прокряхтел метрополитеновский, – нас пошлют, мы и идем… Думаешь, мне охота сидеть, тебя тут укорять и перевоспитывать? То-то! Я бы лучше в другом месте сидел, с женой своей… Или с чужой женой… Шучу!
   Метрополитеновский заржал. И, озираясь по сторонам, приговорил тихо: – Это не для протокола!
   – Ну, давайте, перевоспитывайте, – глубоко вздохнув, сказал Антон, – а то ведь потом за вами еще этот придет, пекарь с мукой, который вообще-то тракторист…
   Он тоже будет.
   Метрополитеновский кивнул понимающе.
   – Да, тракторист, он такой, он может!
   Снова помолчали.
   – У меня там, в портфеле, еще вобла и чипсы есть, – сказал метрополитеновский, примирительно, – тебе же воблу-то можно?
   – Не, я не буду, – мотнул головой Антон, – давайте лучше начинайте, а то время-то идет…
   Метрополитеновский допил пиво, снова кряхтя нагнулся, кладя пустую бутылку в портфель, распрямился и начал потихоньку.
   – Зачем хороших людей напрасно проклял, Антон? Они ведь своего в жизни добились не только благодаря счастливому билету! Ритке той чего пришлось испытать – через сколько унижений пройти, чтобы прописку свою парижскую получить! Она и так настрадалась-натерпелась и без твоих проклятьев. Стыдись!
   Антон кивал.
   Кивал и катал пробку по полу носком ботинка.
   – А Игоря зачем проклял? – продолжил метрополитеновский. – Думаешь, это министерское кресло легко ему досталось? За просто так? За счастливый билетик в трамвае желаний?
   – И ничего я не думаю! – буркнул Антон.
   – А зачем тогда проклинал? – укоризненно спросил метрополитеновский. – Ему знаешь сколько раз могли бошку отстрелить? Знаешь сколько раз он жизнью рисковал?
   То-то! Ничего за просто так не дается! У каждого человека свой путь и у каждого человека потом свой ответ за свой путь! И поэтому завидовать глупо.
   – Я знаю, что глупо, – вздохнув, сказал Антон.
   – Вот-вот… – кивнул метрополитеновский, – поэтому-то и нельзя ни завидовать, ни проклинать, потому что сказано: "Мне отмщение и аз воздам", что на современном русском языке означает…
   – Да знаю я, – сморщился Антон, – слышал уже.
   – А ты еще раз послушай, – сказал метрополитеновский, – сейчас к тебе пекарь, который тракторист, придет, он-то тебе скажет…
   Метрополитеновский оттянул рукав своего черного парадного мундира и, поглядев на старомодные часы, какие носили еще до Второй мировой войны, и покачав головой, сказал сокрушенно: – Ну, я у тебя опять задержался, попадет мне, ой попадет…
 

***

 
   Антон не знал, кто такой пекарь и почему его звали еще и трактористом?
   Про метрополитеновского-то он знал.
   Он его еще до того, как ему гвоздь вынули из головы, видел. В той еще жизни.
   А пекаря встретил только вот уже в этой.
   Когда на месте гвоздя комнатка в голове у него образовалась.
   Пекарь, он же тракторист, был плохо говорившим по-русски татарином. Он любил повторять одно словечко-"паразит", которое ему очень нравилось и которое он произносил и к месту, и не к месту. Словечко это, а вернее словосочетание, было
 

ОТ И ДО…

 
   – Будешь у меня сортиры небесные драить от и до, – говорил Пекарь.
   Или еще говорил: – Осуждать, проклинать, вообще все это от и до – самое что ни на есть последнее дело, это от и до кундыр натуральный…
   – Зачем Ритка проклинал? Шайтан! Сыктым – мочагай кыктым! Ты от и до дурак! Она совсем не билят, как ты думал. Дурак ты от и до!
   Правильно.
   "Не билят".
   И Антоха вспомнил.
   Он вообще всегда робел разговаривать с женщинами.
   Особенно с красивыми.
   И с Риткой у него за все пять лет института разговоров один на один было два или три.
   Всего за все время.
   Ритка тогда вдруг выкрасилась в совершенно белый цвет.
   Это модно было – перекисью водорода.
   И в одночасье стала какая-то просто невозможно-невыносимо породистая – тонкая в пальчиках и в лодыжках – со стройными ладными ножками, легкой талией и трогательными выступающими ключицами в широком вырезе свитера.
   Она и вправду похудела тогда. Все думали, что это из-за выпускных госэкзаменов, из-за защиты дипломного проекта. А на самом деле, не от этого она тогда похудела, не от этого.
   – Что, и правда хочешь за границу? – спросил Антон ненатуральным голосом.
   Ненатуральным оттого, что, разговаривая с Риткой, он, не подчиняясь собственной воле, подтягивал живот и старался придать лицу выражение одновременно и мужественности, и развязности, насколько это ему могло удаваться.
   – Хочу, – ответила Ритка, не глядя на Антона, а глядя куда-то мимо него, через его плечо…
   Она сидела на подоконнике и курила.
   А он стоял перед нею. Его глаза – на уровне ее голых ключиц.
   И кожа на шее и груди была у нее такая нежная, такая ухоженная… Такая безукоризненно белая.
   – Ну…
   Антон не нашелся, не смог сказать ничего умнее, чем банальную сентенцию: де, конечно, разумеется, ТАМ лучше.
   – Да нет, просто Игорь меня замуж не берет, – ответила тогда Ритка и натужно улыбнула. Она соскочила с подоконника и понеслась куда-то…
   Туда, где обитают редкие птицы.
   Правильно.
   Антон в силу своей недоразвитости и мужского шовинизма думал, что она "билят". А она таковою никогда не была.
   Просто Игорь не взял ее замуж.
   Просто на втором курсе, став взрослей, она предпочла лихому Семину умного Сохальского…
   А на пятом, когда они с ним были уже три года, он ее не взял.
   За что же проклинать?
   За что же осуждать девушку?
   За ее красоту?
   Было бы лучше, если бы брошенная Игорем, она приползла бы к Антохе-неудачнику и сказала: "Возьми хоть ты меня, что ли?!" Но зачем принижать природу на минимально возможное?
   Природе не должно быть тесно.
   Ей должно быть просторно.
   Она бы и за лихого Семина тогда не пошла.
   А он, Семин, ведь ее любил.
   И миллион баб красивых прирученных вокруг себя всегда держал только в пику Ритке.
   Этаким молчаливым протестом.
   Он ее отпустил тогда – птицу редкую.
   На втором курсе отпустил ее к Сохальскому.
   А ведь любил.
   Просто, он был во всем лихой.
   И в гонках автомобильных, и на сцене студенческого театра с гитарой в руках.
   Семин понимал, что она имеет право выбрать ЛУЧШЕГО из них. И она выбрала. Сперва сердцем потом умом? Или сразу и умом, и сердцем? Но она была права: Игорешка Сохальский был у них самый-самый. Умнее его не родились мальчики в том году.
   И если на первом курсе, будучи еще совершенно наивной девчонкой, Ритка пленилась и прельстилась гитарой… Парнем с машиной… парнем на "девятке", то это была простительная ошибка детскости.
   А к третьему курсу им всем стало ясно, что Игорек среди них самый-самый.
   Его она и полюбила.
   И ведь честно полюбила.
   И честно любила его все три года.
   А он ее не взял.
   Так за что винить девушку?! Что она с отчаяния на чужбину рванулась?
   За что?
   Сыктым-сыктым!
   От и до тебя дурака убивать надо! – кричал пекарь, он же тракторист. – Зачем хороший люди проклял?
 

***

 
   – Ну, как настроение? – бодренько спросил Александр Евгеньевич, подсаживаясь к компании со своим подносом набранной на шведском столе утренней еды.
   Шел пятый день заезда, и все русские уже перезнакомились в этом маленьком греческом отеле на берегу Эгейского моря.
   – Что вы все всегда про настроение? – с показным, деланным недовольством буркнул Метрополитеновский, – другие про здоровье спрашивают, или про погоду…
   – Настроение – это питательный раствор, в котором выращивается кристалл шедевра, – весело сверкнув добрыми глазами, сказал Баринов, – настроение для литератора, оно важнее здоровья и погоды.
   – Ну-ну! – неодобрительно качнул головой Метрополитеновский, вытирая салфеткой жирные губы, – вы тут можете о своей литературе разговаривать, но без меня, потому что мне погода и пляж на отдыхе по мне так важнее всего.
   Метрополитеновский поднялся из-за стола и двинулся к выходу.
   – Никогда подноса не унесет! – заметила Ольга Петровна, докторица из Петербурга, которой все пять дней заезда их группы, Александр Евгеньевич оказывал максимум симпатии и внимания. И даже, можно сказать, по-старому – ухаживал.
   – Ну, а что вы ожидаете от мужчины с такой фамилией! – заметила Рая, товарка Ольги Петровны, делившая с нею двухместный номер, – это где же фамилии такие давали? Метрополитеновский!
   – Фамилии всякие бывают, – заметил Баринов, с робким вожделением поглядывая на предмет своей пятидневной страсти.
   – Мужчины разные бывают! – резко возразила Рая, – одному сразу хочется отдаться, как только увидишь, а другой год вокруг тебя виться будет, и только раздражает, как муха осенняя.
   – Почему осенняя? – поинтересовался Баринов.
   – А потому что мужества ноль, а только докучает жужжанием и кусается, как муха в сентябре, – внимательно вскинув на Баринова взгляд с утра погуще накрашенных своих глазок, сказала Рая., и тут же переменила тему, спросив, – вы сегодня с нами на пляж, или один?
   Но Баринов, как бы не расслышав вопроса, вдруг ухватился за тему мужества.
   – Мужество, Раечка дорогая, оно тоже разное бывает, потому как только в первобытном обществе женщину привлекали исключительно мышцы и размеры, пардон, гениталиев своего соплеменника, а с развитием специализации, с разделением труда, когда не все мужчины стали охотниками и воинами, мужество тоже трансформировалось, так же как трансформировались и признаки этого мужества.
   Разве ученый, Нобелевский лауреат – не так же мужественен, как и тарзаноподобный охотник или похожий на Сталлоне солдат? Или конструктор космического корабля?
   Или литературный критик, вроде меня?
   Баринов с улыбкой поглядел на Ольгу Петровну.
   – Мужество для меня выражается в благородстве, с ним в первую очередь ассоциируется – скромно потупив глаза, тихо сказала питерская докторица.
   – А-а-а! Вот! – радостно подхватил Баринов, – хорошая тема, только вот я должен заметить вам, что мужество с благородством не обязательно ходят парой, как любовь с женитьбой в английской поговорке. – a love and marriage – like a horse and carriage…
   – Вечно вы по иностранному загнете, – Рая махнула на Баринова рукой, – скажите лучше, отвезете нас с Оленькой сегодня на остров, как обещали?
   – Если обещал, то непременно отвезу, – сказал Баринов снова украдкой поглядывая в смелый вырез Ольги Петровны сарафанчика, – потому как искомое вами женщинами благородство, оно как раз выражается в способности больше делать, и меньше болтать.
   – Ах, как вы сами себе противоречите, – заметила Ольга Петровна, допивая свой кофе, – как же вы, литератор, критик и вдруг меньше болтать?
   – Нет в этом никакого противоречия, – слегка как бы обидевшись, отвечал Баринов, – продукт моей работы выражается в словах, в этом особенность моей профессии.
   Вот вы, например, вы смотрите на голых людей, которые перед вами, врачами не стесняются своей наготы, и в этом ведь особенность вашей profession de foi…
   Вот вы о мужестве и об особенности мужественного человека меньше болтать и больше делать, правильно изволили заметить, так можно явам по этому поводу расскажу одну историю?
   – Вот на остров нас на катере отвезете, тогда и расскажете! – отрезав, поймала Барнинова Раечка, – мы с Ольгой Петровной собираться идем, а вы нас в холле ждите, хорошо?
   – Хорошо, – прошептал про себя Баринов, глядя на ладные стройные ножки питерской докторицы, удаляющейся к себе в кулуары, – хорошо, хорошо! А лучше, если бы… И усмехнулся, припомнив детскую дурацкую приговорку, – ах, эти бы ножки, да мне на плечи! …
   До острова Гедос было полтора часа ходу на катере.
   За полтора часа можно любую историю рассказать.
   Если уметь рассказывать.
   А Баринов слыл рассказчиком неплохим.
   Барышни уютно расположились в шезлонгах под брезентовым тентом на корме и потягивали свою пурпурную сангрию с кусочками льда и ломтиками лимона.
   – Витя Семин был мужественным в вашем понятии человеком? – риторически спрашивал Баринов. И сам тут же отвечал, – да, в вашем понятии, и мужественным и благородным, потому что по вашему, Ольга Петровна. Определению, он не распространялся как некоторые мужчины это любят делать, о своих сердечных делах, когда это касалось чести дамы.
   – Ах, что вы такое говорите, – всплеснула руками Рая, – честь дамы! Да если бы этот ваш Витя Семин и стал бы трепать имя Риты, этот Сохальский, разве бы он вызвал на дуэль? Да что там дуэль! Просто даже по морде надавать за свою девушку у него бы ни духа, ни воспитания бы не хватило.
   – И вы правы, – согласился Баринов, лаская взглядом загорелое тельце своей симпатии, – Сохальский бы не стал лезть в драку, прикрывая свою слабость химерами псевдо-интеллигентских принципов и приоритетов, но Семин то все же молодец, никогда не болтал о том, как он расстался с Ритой.
   – А как он расстался? – спросила Ольга Петровна и с таким ждущим выражением посмотрела на рассказчика, что у того мурашки пробежали по спине и он вдруг поверил, что скоро-скоро… Что скоро-скоро сбудутся мечты.