Лебедев Andrew. Трамвай желанiй

   Это циничное правило Антон услыхал от своей Аньки, когда они с ней еще только невестились-женихались, и потому оба придерживались в отношениях тона некой бравады, которая и допускала подобные откровения. Анька, в силу своего воспитания, а вернее – в силу отсутствия какого бы то ни было воспитания, по дикой своей киришской игнорантности – наивно полагала, что показная грубость – это признак некой цивилизованности. Ведь в американских киношках, которые и были для Аньки образцом эталонного модус вивендис, крутые гарлемские девчонки курили, пили виски, могли врезать в нос и не лезли в карман за соленым словечком.
   А Антон?
   Что Антон?
   Антон принял эти навязанные ему правила игры и даже был рад понизить орбиту своей культуры в обмен на то, что его пустят под одеяло.
   Ведь до встречи с Анькой у Антона никогда не было постоянной девушки, от которой можно было бы набраться необходимых для жизни знаний о женском мире.
   Ах…
   Антошка был так рад, когда в его жизни появилась Анька. Да, он не был слепцом и видел, что она не его уровня культуры. Но другой девчонки себе он найти не мог.
   Мечтал о журавле в небе, но, имея короткие и неловкие ручонки, мог рассчитывать только на синичку. И когда эта синичка стала для него некими воротами в женский мир, он сознательно решил отринуть мечты об умной и образованной жене.
   Антошка попросту сдался, как, однажды разомлев на теплой подушке, подле теплой и уютной, а главное – удобной в своей доступности подруги, сдается добрая половина безвольного мужского населения. Сдался и принял эту провинциалку с ее показным цинизмом, принял ее… И был рад, как может быть рад дурак яичнице по утрам и бутылке пива после работы…
   Но, тем не менее, Анька была его единственной школой, учившей его правилам жизни рядом с женщиной.
   Ведь никогда не было у него постоянной девушки. И сестры не было. А мать? А что мать? Чему она может научить? Ах, не забыл Антон тех обидных слов, что как-то сказал ему Витька Семин. Там, в раздевалке спортзала, куда по пятницам они всей их группой ходили на баскетбол, для зачета по физкультуре.
   Витька с Игорьком тогда стали говорить о женщинах. То есть о чем-то для Антохи недоступном. Парни хвастались друг перед дружкой какими-то своими победами… У них из-за Ритки всегда такое вот соперничество перманентное было. Причем причину соперничества, саму Ритку, никто при этом не называл. О ней как бы по молчаливому уговору не упоминалось никогда. И вот в тот раз в раздевалке Игорь с Витькой болтали о каких-то старшекурсницах или даже аспирантках с юридического факультета, к которым они на седьмое ноября ходили в общагу, что на углу Малого и Весельной.
   Игорь как всегда поджимал губки в своей иронично-презрительной улыбочке, обращенной ко всему миру. А Витька, бывший отчего-то не в духе, заметив вдруг, что Антоха более горазд подхихикивать обожаемому им Игорьку и поддерживать его в их постоянной пикировке, раздраженно вдруг прикрикнул на раздухарившегося Антошку: "А ты че лыбишься и поддакиваешь? Тебе вообще неизвестно, что девочки вперед снимают, трусики или колготки, ты это только у мамы у своей и мог видеть…" Ах, как его обидели эти слова! Как обидели!
   И кто знает, может, именно вспоминая эту обиду и решился Антоха жениться на удобной Аньке? На удобной, потому что в какой-то момент она признала в нем мужчину. Какого-никакого, а все же человека в штанах.
   Слабые оттого и спариваются, что в какой-то момент, отчаявшись приобрести что-либо лучшее в жизни, отчаявшись поймать журавля в небе, соглашаются и на синицу.
   Анька ведь, поди, тоже мечтала о своем Брюсе Уиллисе из их девятого класса Киришского ПТУ номер пять… А заполучила вот Антоху-недотепу.
   И вот в браваде какого-то показного циничного угара, в развязном тоне, имитирующем некую несуществующую внутреннюю силу и свободу, Анька и сказала однажды Антону, что каждая уважающая себя девчонка должна иметь запасной вариант…
 

***

 
   У Ритки тогда не было запасного варианта…
   И парижский жених, и выдуманное ею парижское счастье – оно заменило ей этот запасной вариант.
   Когда Игорь бросил ее.
   Ведь открой она тогда объятия Семину – Игоря бы это не обидело! Семиным Игоря тогда было бы не пронять! Потому что слишком очевидным была бы замена теплого места на нагретой подушке. Да и не бросился бы Семин в ее объятия тогда. Потому как гордый. Потому как не питался объедками с барского стола.
   А когда девушку бросают, она хочет… Она должна доказать… Что он, тот кто бросил ее, – дурак! И что он сто, нет, тысячу раз пожалеет! Но для этого необходим запасной вариант – запасной аэродром…
   А Париж? Разве это плохая альтернатива, когда тебя бросают? И там, в том полупьяном утреннем трамвае, на Старый Новый год, когда они ехали из общежития, когда они с Игорем уже объяснились и когда она поняла, что все кончено, что им не быть больше вместе, она и ляпнула вдруг про Париж… Что хочет через десять лет быть графиней Осборнской де Гиз де Бруньи – со своими замками в Бургундии и в долине реки Роны… А чем еще можно было бы пронять этого вечно поджимавшего губки в бесконечной иронии ко всему, что ниже его уровня интеллекта и культуры?
   Вот и стал для Ритки Париж ее запасным вариантом, тем самым циничным запасным вариантом, который должна иметь всякая девушка на тот случай, если ее бросят.
   Брошенные независимо от пола обычно следуют одной из двух привычных моделей поведения. У брошенного есть два пути. Первый – взлелеять свою обиду, предавшись лежанию на диване и бесконечному обсуждению с ближайшим другом или подругой всех новых и старых доказательств той бесконечно подлой несправедливости, что учинил с ними злой бросатель heartbreaker…
   Такую модель поведения обычно выбирают слабые, склонные к пьянству мужички, любящие лелеять свои сердечные болячки. Чаще они происходят из тех, что поздно от мамки оторвались. Да еще любят упиваться собственными обидами толстые разводки, что толщину своих ляжек списывают не на собственные лень и распущенность, а на некую ДАЖЕ ЖЕРТВЕННУЮ с их стороны физиологическую неизбежность: де, Я ЕМУ РОДИЛА, а потому и формы девичьи потеряла, а он (подлец, естественно!) теперь вот…
   Но есть и иной путь. Когда бросают кого-то сильного, он тут же, сам не осознавая, зачем он это делает, начинает биться за лучшую жизнь, пытаясь тем самым доказать и себе, и окружающим. А главное – ему, хартбрейкеру подлому, что он не прав. Что ты…
   В общем, Ритка была явно из второй группы существ. Она всегда осознавала, что всеми своими поступками, ведущими ее к новой замечательной жизни, она желает доказать одному ему, Игорю Сохальскому, что он здорово просчитался. Что она, Ритка, стоит гораздо большего.
   Да, да! Она примитивно рисовала в своей прехорошенькой светло-русой головке примитивные картинки, как однажды, лет через пять, она вернется в Россию, в Питер этакой интуристкой. Пройдет через паспортный контроль с новеньким французским паспортом… В шубке стоимостью в сорок или пятьдесят тысяч долларов.
   Сядет в заботливо поданный к самым дверям самый дорогой нашедшийся в Питере лимузин и отправится в самую дорогую гостиницу… А там, в этой гостинице, будет проходить какой-нибудь семинар или симпозиум, в котором будет принимать участие и чиновник министерства Игорь Сохальский… Ритка приедет – вокруг нее завертятся журналисты от желтеньких газетенок, и тут… И тут она заметит… Нет, он ее заметит… И настанет ее черед иронично поджимать губки…
   – Где живешь, Игорек? А-а-а! У тебя квартира в Москве в Новых Черемушках? Даже трехкомнатная! О-о-о! И дача в Кратово по Казанской дороге! И участок в двенадцать соток! О-го! А у меня два замка в Бургундии и земли две тысячи акров под виноградниками. Ии вилла в Ницце… И еще вилла в Довилль-сюр-Мер в Нормандии… И землицы там тоже что-то около тысячи акров…
 

Глава вторая

 
   Рождение желаний Оглядываясь по сторонам, Анька вышла из метро "Проспект Просвещения". Последний раз она была здесь лет пять назад и теперь недоумевала, как за такое короткое время все могло настолько перемениться. На месте павильонов и киосков – новый торговый центр со стенами из синего стекла. Но разгуливать по его магазинам у нее не было времени. Да и денег, кстати, тоже. На секунду она задумалась, вспоминая, как ей попасть на Придорожную аллею, а потом уверенно перешла через дорогу.
   В маршрутку набилось неожиданно много народу, и Аню прижал к грязному окну здоровенный толстый мужик. "Интересно, как должна выглядеть колдунья?" – думала она, глядя на улицу. "Рыжая и с жабой в волосах… глаза зеленые, с демоническим блеском, ни старая, ни молодая, скорее всего, смуглая и в цветастой юбке, как цыганка. Трубку курит. По всей квартире змеи ползают. А в красном углу живет огромный тарантул", – она угрюмо усмехнулась своим мыслям и уставилась глазами в газету, которую читал ее тучный сосед.
   У тетки муж всю жизнь занимался черной магией. Перед смертью он ей говорит:
   – Слушай, я завтра умру, но если я узнаю, что ты после моей смерти спишь с другими мужиками, то выкопаюсь из могилы, приду к тебе ночью и задушу!
   Колдун умер. На следующий день его жена переспала со всеми, с кем успела.
   Ее спрашивают:
   – Не боишься? Ведь он и правда выкопается и тебя задушит!
   – Пускай копает! Я его пузом вниз похоронила!
   Женщина хмыкнула и перевела взгляд вниз по странице.
   Парень подходит к девушке в баре и спрашивает:
   – Хочешь поиграть со мной в магию?
   – А это как?
   – Мы пойдем ко мне домой, потрахаемся, и после этого ты исчезнешь.
   Аня похихикала за компанию над глупыми шутками и тут же спохватилась, как бы не проехать нужную остановку. Она достала из сумочки записную книжку, пролистнула страницы до буквы К. Ксенофонтова Адель Викторовна. "Ага, вот и нужный дом". "Остановите, пожалуйста, здесь", – прокричала она, неловко оборачиваясь в сторону водителя и читая табличку с надписью: "Остановки "здесь" и "тут" водитель не делает".
   Вопреки грозному предостережению маршрутка вильнула задом, чуть не сбив выскочившую на проезжую часть старушку, и с визгом подъехала к тротуару. "Извините, простите…" – Аня, стараясь не наступить никому на ноги, добралась до выхода и с треском захлопнула за собой дверь. "Уф", – она перевела дух и начала поиски парадной. В записной книжке значилось: "Третья от угла". Квартира шестьсот шестьдесят шесть. Хорошее начало!
   Неожиданно на Аню напало сомнение: а стоит ли вообще идти. Захотелось развернуться и ехать скорее домой, купить пива и расслабиться, пока мужа нет дома. "Ну уж нет, – решила она. – Зря что ли с работы отпрашивалась. Была не была". Она пересилила себя и открыла дверь в парадную. Из-под ног с мяуканьем выскочила облезлая черная кошка и остановилась невдалеке, поглядывая на пришлую злыми зелеными глазами. Аньке стало жутковато, по спине поползли мурашки. "Или все-таки домой? – мелькнуло у нее в голове. – Но ведь нельзя же быть такой трусихой. Подумаешь, кошка", – с этой мыслью она начала подниматься на шестой этаж.
   Дверной звонок издал охающий глухой звук, как будто в лесу прокричала сова, а вслед за ним раздались неторопливые шаги. Аня шагнула в полумрак квартиры.
   – Здравствуйте, Адель Викторовна.
   Тетка как тетка, никаких жаб, и не рыжая, а обыкновенная шатенка, ничего особенно примечательного. Легко могла бы быть учительницей физики в старших классах.
   В комнате оказалось совсем немного места. У окна расположился небольшой круглый стол, а в углу – кресло-качалка. Свечка, карты Таро, какие-то фенечки, как про себя Анька назвала связки трав и ниток, висевшие на стене над столом.
   Человека, не обделенного фантазией, должен был рассмешить этот стандартный антураж, с помощью которого псевдомагическая братия наводила туман на и без того затуманенные мозги своих клиентов, и в первую очередь клиенток, еще сто лет тому назад. Но Анька фантазией не обладала и приняла бутафорию за чистую монету. На стене также висело распятие, чтобы, значит, среднестатистический гражданин не усомнился, что все здесь с божьей помощью, а значит – типа легально. Анька не усомнилась.
   Всему виной была генетика – продажная девка империализма. С ними, с генами этими самыми, передалось киришской Аньке безграничное доверие ко всякого рода "бабкам", которое сочеталось со столь же безграничным скептицизмом к науке, прежде всего к медицине. Да и колдунья-гадалка вела себя с ней, как со старой знакомой. Брала за руки, ворковала что-то певуче, говор не питерский, а Анька, как многие приезжие, чувствовала эту нездешность лучше коренных горожан.
   Адель Викторовна умудрялась одновременно смотреть в глаза посетительнице и заглядывать в свою книгу – потрепанный гроссбух, вроде бухгалтерского. "Конспект там у нее, что ли?" – подумала Анька.
   – Беда у тебя, – сказала гадалка. – Большая беда!
   Анька закивала согласно и тут же замотала головой, словно не веря в такую проницательность.
   – Сын у нас болеет! – заговорила она торопливо. – Лейкемия. Вот я и подумала…
   Анька осеклась. Ворожея кивнула, давая понять, что все знает и так, потом сдвинула брови и взяла в руки потрепанную колоду карт. Карты были старинные или, по крайней мере, похожи на старинные. Анька вся подобралась. Адель перетасовала их, шепча что-то, перекрестилась. Анька машинально сделала то же самое.
   Карты все с интересными картинками. Вот дурак в шутовском колпаке, смерть с косой. Аня отодвинулась от карт – она такие в кино видела, и ничего хорошего потом в этом кино не случилось.
   Да и тайный язык карт – даже простых, тех, в которые резались в Киришах в дурака или пьяницу в босоногом детстве – на щелбаны, а став постарше – на интерес с раздеванием, был ей неведом. Что уж говорить об этих! Она сжалась в комочек на табуретке, подумав не в первый раз, стоило ли вообще сюда приходить.
   Гадалка нахмурилась, пробормотала что-то себе под нос и, сложив карты, вздохнула.
   – Что? – испуганно спросила Анька.
   Взгляд женщины блуждал где-то над ее головой, словно считывая одной только ворожее ведомые знаки.
   – Сглаз на тебе, милая! Сильный сглаз! Тут даже я, может, не сумею пособить, но постараюсь. Ты не сомневайся, я денег зря-то не беру! Ты давай сначала сходи-ка на Смоленское к Ксении Блаженной, потом возьми свечей…
   Она вытащила из ящика стола лист бумаги и по пунктам расписала все, что нужно было сделать. В конце всенепременно следовало вернуться к ней за новой порцией указаний.
   – А кто сглазил-то?! – спросила Анька.
   – Этого тебе никто не скажет – трудно выяснить. Может, прохожий, может, сосед позавидовал!
   "Было бы чему завидовать-то!" – подумала про себя Анька.
   – А бывает, и сам человек себя сглазит или проклянет даже! Целит-то в иного, а ему – как пуля рикошетом! Назад! Потому и говорят, не рой другому яму!
   – Я ничего не рыла… – сказала Анька искренне. – То есть не проклинала.
   – Вот и умница! – согласилась мгновенно Адель. – Вот что, приведи-ка своего благоверного ко мне, да и ребеночка. Проверим, на всякий случай!
   Проверка само собой означала дополнительные сотенные купюры, которые перекочуют в ухоженные пальцы Адели. На лице Аньки отразилось сомнение.
   – Ну что же ты, милочка, думаешь – это тебе не зуб вырвать – раз и готово!
   Процесс долгий! – потрясла пальцем гадалка перед ее лицом, пристально глядя в глаза.
   Гипнотизировала, наверное!
   Анька выбралась из парадной, посмотрела на часы. Визит продолжался удивительно мало. А может, не хотела Адель чего говорить?! Люби Адель мою свирель…
   Псевдоним наверняка, решила Анька. Кличка, как у блатной – не могла она поверить, что сейчас кому-то придет в голову называть так дочку.
   Дул ветер, гнал пыль. Пыль хрустела на зубах. "Прямо как в Средней Азии", – подумала Анька, доставая платок. В Средней Азии она никогда не была, но считала, что достаточно хорошо все там себе представляет по телепередачам.
   Сплюнула и вытерла рот. Подняла голову, выискивая среди окон то самое. Почему-то ей казалось, что гадалка должна высматривать ее сверху.
   Сейчас, задним числом, ее обуяло раскаяние – напрасно она отдала денежки! Толку-то, толку никакого! Знала, что не пойдет обходить церкви – все это лажа голимая!
   Если бы так все было просто! И иконы эти целовать! После всяких вонючих старушенций! Свечку поставить можно, почему бы и не поставить.
   На Смоленское кладбище так и не поехала, ограничилась тем, что забежала в попавшуюся по дороге деревянную часовню а-ля рюс. Свечки у нее падали, не хотели становиться в широкие подставки. Наконец получилось. Анька постояла еще немного – не хотелось выходить на холод. Никакого религиозного благоговения она не испытывала. Отбывала повинность. Ни во что не верила.
   Зачем ездила?! Катька подбила – дура набитая! Только и может, что давать дурацкие советы. Сама мужа не смогла удержать – теперь вот бегает по всем этим бабкам, плачется в жилетку. А те слушают и утешают – сходи на кладбище, возьми могильной земельки… И нам копеечку за совет не забудь дать! Тут к тебе и полетят отборные кобели вот с такими вот… Правда, не летят что-то кобели, погода, видно, нелетная, но Катька все равно надеется!
   Ах, если бы, в самом деле, копеечку брали… Жалко было денег!
   Болезнь настигла Юрку внезапно. Вдруг начал быстро уставать, подскочила вверх температура, стали болеть кости, побледнела кожа, и на ней появилось множество маленьких синих точек, похожих на булавочные уколы. На другой день после этой дурацкой поездки к Адели Анька снова водила его к врачу – делать пункцию.
   – Это больно?! – Юрка стиснул кулачки. Аня видела, что он боится.
   – Нет, не больно! – солгала она быстро. – Все равно, что укол.
   – Ты то же самое говорила, когда к зубному ходили! – вспомнил он.
   Мать помотала головой раздраженно. За что ей это наказание. В голову не приходило никакой вины, за которую могла причитаться подобная кара.
   Юрка ловил по-детски внимательно все ее ахи-вздохи, все эти бабьи причитания, что так ненавидел его отец. И делал для себя однозначный вывод, что он в чем-то виноват. Напряженность придавала бледному детскому личику такое выражение, что бабулька в клинике сложила руки, с отчаянием глядя на Аньку.
   – Да что же это он у вас такой замученный!
   – Вы бы не лезли не в свое дело! Своих воспитайте! – огрызнулась Анька.
   – Да у меня трое выросли! – закудахтала старуха, ковыляя за ней, но потом отстала и махнула рукой.
   Пункция была болезненной. Юрке показалось на миг, что его проткнут насквозь – пришпилят к столу, как муху булавкой в музее. Представил себя в музее вместе со всякими букашками.
   – Терпи, казак, атаманом будешь! – сказал врач.
   Юрка не был казаком и атаманом становиться тоже совершенно не хотел. Все, что он хотел, – вернуться домой и не знать больше никогда этой боли.
   – Мама, мама! – дергал он ее за рукав.
   – Ну!
   – Мне Степка во дворе рассказывал, что, когда ему делали укол от бешенства, папа ему машину подарил радиоуправляемую!
   Анька не ответила, помотала только головой и потащила скорее сына в гардероб – одеваться. Возле клиники, пока курила, прицепился какой-то молокосос – из студентов-практикантов, завел разговор. Клеился, не обращая внимания на слоняющегося рядом Юрку. Анька отвечала что-то, флиртуя. А из головы не вывходил последний разговор с доктором.
   Доктор – холеный еврейчик (а Анька по-пролетарски тупо не любила эту нацию, независимо от занимаемой должности) – объяснил ей, что лечить эту самую лейкемию весьма дорого, результат не гарантирован, а лучшие клиники – в Германии. Уяснив это, Анька уже не слушала больше никаких объяснений. Встать и уйти хотелось, но досидела. Мало ли как дело обернется. Хотя матери больного ребенка все прощается.
   Врач набросал ей названия препаратов, примерную цену и адреса, где их можно было купить или заказать. Анька кивала, думала про себя зло, что все здесь у них схвачено – рекламируют своих партнеров с их лекарствами. За все заплачено, и деньги немалые.
   Такие деньги, что им и не снилось. И даже это самое лечение, которое они сейчас не в состоянии оплатить, ничего не гарантирует. Облучение?! Ха! Она знала одного облученного – по поводу раковой опухоли. Нервный, с проплешиной. Здесь, наверное, те же самые технологии. И никакой гарантии. Вообще все это сделано, чтобы вытягивать деньги.
   Вечером Антону предстояло получить очередную головомойку. А вместо машинки, о которой канючил хитрый Юрка, она купила пива. Супруг задержался на работе даже дольше, чем обычно. Что он там делает, Аньку никогда особенно не интересовало, но сейчас, во хмелю, она начала задумываться. Может, "пялит" какую-нибудь сотрудницу? Денег за внеурочные ему вроде бы не платили.
   – Что мы на этот раз празднуем?! – поинтересовался Антон, заметив пустую бутылку.
   "Ничего не оставила, – отметил он про себя. – А говорят, что простые бабы сердечные. Может, мне досталась особенная: простая, но бессердечная. Или, скорее, врут те, кто говорит. Обычная идеализация трудящихся слоев населения. Вот, мол, они какие – может и не семи пядей во лбу, зато душевные! А души при ближайшем рассмотрении что-то и не видно, а то, что видно, – больно неказисто. Восхищаться-то нечем", – думал он, рассматривая супругу.
   – Что вылупился?! – спросила она. – Сейчас у тебя глаза вообще на лоб полезут.
   Поминки это, а не праздник никакой. Понял?! – бросила с вызовом. – Сына твоего поминаем!
   Юрка уже спал и не мог этого слышать. Антон бросил дикий взгляд в сторону его комнаты. Ничего не говоря, подошел к постели Юрки.
   – Папа, а мы поедем в Германию?! – спросил сын, открывая сонные глаза.
   – В Германию?! Почему в Германию?! – не понял Антон.
   Разъяснить ситуацию с клиникой Анька не удосужилась. Антон решил, что Юрка просто насмотрелся фильмов. Фильмы про войну снова в моде.
   Утром мадам Добровольских наконец кое-что рассказала.
   – Да какая тебе разница! – бросила она напоследок. – Тебе же на нас наплевать!
   – Сколько там надо?! – спросил он, зная, что любая сумма ему сейчас не по плечу.
   Знал, что даже работай он круглые сутки, не смыкая глаз и не покладая рук, на лечение за рубежом денег в любом случае не хватит. Знала это и Анька. Поэтому вместо ответа истерично рассмеялась:
   – Да какая разница-то! Киллером, может, подрабатывать собрался. Так тебя не возьмут, не обольщайся. Ты в стену-то из рогатки не попадешь. Люди разве что со смеху умирать будут.
   Антон пожал плечами. И не ударишь ее при Юрке. Впрочем, не в нем дело. Не умел он бить женщин. Не умел бить вообще. Поэтому она била его. И удар хорошо поставлен, а ему только и остается, что уйти. В защиту. Глухую. Притвориться глухим и уйти.
   Он и ушел. На работу.
   – Как вы отдыхаете?! – спрашивал давеча по ящику бодрый репортер у одного из ветеранов эстрады.
   Ветеран восседал за своим роялем в компании девицы, которая ему в дочери годилась.
   – Работа для меня – лучший отдых! – бодро рапортовал ветеран.
   Гормоны играют. Седина в бороду – бес в ребро.
   Антон тоже отдыхал на работе – больше просто было негде. И насчет гормонов ему все было понятно. Только кому смазливая девчонка, а кому ручная работенка. "Холмс, я хочу женщину. – У вас же есть жена, Ватсон! – Ну, Холмс, вы бы еще про маму вспомнили!" Тогда, в университетские годы, вся его энергия была направлена на Ритку-Маргаритку.
   Ритку в РАЮ ЕГО СОБСТВЕННЫХ ГРЕЗ Антон любил по-разному.
   Иногда он помещал ее в квартиру, наполненную толпой разгоряченных любовников…
   Он представлял себе вечеринку, модную пати-суарэ, где расслабленная кокаином публика предавалась самому легко воспламеняемому блуду. Где в каждом уголке квартиры вились клубки из слипшихся тел, где женщины отдавались по первому зову, где пары сливались и, распавшись, снова сливались в новых комбинациях. И вот, в такой квартире бродила и ходила она – королева и хозяйка этой модной вечеринки…
   Нагая. А иногда и не совсем нагая. В иных мечтаниях на ней была полупрозрачная облегающая рубашка. А иногда черные чулочки. А еще иногда – белый лифчик. Только белый лифчик – и все!
   Но во всех этих комбинациях, что прокручивались в РАЙСКОМ САДУ ЕГО СОБСТВЕННЫХ ГРЕЗ, он обладал ею. Он обладал ею со всей неутомимой силой своего воображения, и обладание это заканчивалось потом его легким, едва слышным стоном. И мокрым пятном на смятой простыне…
   А иногда он представлял ее в купе.
   В купе поезда.
   Она ехала с Игорем.
   Именно с Игорем Сохальским куда-то в Москву или из Москвы, в Сочи, например.
   Она была с Игорем. Но купе почему-то было не двухместное, в каких ездят министры, а обычное четырехместное.
   И вот соседями Игоря и Ритки оказались двое… Двое мужчин. Двое лихих разбойников с большой дороги. И они, напоив Игоря до потери сознания, принялись Ритку раздевать. Долго и сладко раздевать… А Игорь спал. А они ее раздевали…
   Были… Были и такие мечтания. И снова едва слышный стон и мокрое пятно.
   Теперь… Теперь он работал бухгалтером, и в их небогатой фирмочке "купи-продай" у него как у заместителя директора по финансам был свой отдельный кабинетик. А в нем, как и положено, – компьютер, подсоединенный к сети Интернет… "Архизанятнейшая штука", как выразился бы покойный Ильич. Антоша быстро в нем, в Интернете, освоился и, будучи так или иначе, но вроде как женатым, стал грешить одной популярной страстишкой – разглядывать фотографии скучающих женщин – бухгалтериц, экономисток, секретарш, инженерок-технологов и прочая, прочая, прочая, всех, кто скуки ради помещает свои фотки и анкетки на тех разделах сети Интернет, где люди… это, как бы… знакомятся.