Страница:
– Джентельмены, я все понял. – Игорь Сохальский продемонстрировал друзьям открытый ежедневник.
– И что понял наш гений?
– Гений, друг мой Виктор, он на то и гений, чтобы идти впереди эпохи.
Элементарные арифметические подсчеты, которые я сейчас произвел, доступны и заурядному интеллекту, но только гению открывается необходимость этих подсчетов в ответственный момент истории. И тогда гении меняют мир. Смотрите внимательно, мужики! Что это?
– Расписание на сегодня.
– Молодцы, для вас не все потеряно. И что вы тут наблюдаете? – Витька и Антон тупо уставились в ежедневник Сохальского.
– А фигня какая-то!
– Правильно, Антоний! Способность к анализу выделяет тебя из серой массы посредственностей. Именно фигня. А потому мы прямо сейчас валим отсюда!
– Браво, Сохатый! Ты – гений!
– Про это, друг мой Виктор, я уже сказал. Ты, как всегда, вторичен, так сказать.
На этот раз ребята не пошли в привычную пивную с окаменевшей солью на не очень чистых тарелках, хранящей отпечатки пальцев многочисленных даже поутру посетителей. Пиво они пили в чебуречной на Седьмой линии – там все-таки почище.
Этот необычный для их нормальной жизни выбор определило то, что с ними была Ритка. Она и была той девушкой, с которой парни познакомились вчера в в "Академкниге", а сегодня встретили Риту рядом со входом на факультет и срочно изменили привычный маршрут. Привычный маршрут, нормальная жизнь…
Только вот… Для Антона все кончилось в тот самый миг, когда он увидел Риту.
Еще пять минут назад он скучал, вяло перекидываясь словами с друзьями, а сейчас…
Может ли быть скучно человеку, когда в него попадает молния? Вряд ли. Антона ударила молния. И больше никогда он не скучал с друзьями, потому что Рита или с ними, или сейчас придет, или только что ушла, или… или… Потому что Рита была рядом всегда.
Правда, скуку сменили другие чувства. И появились они сразу, уже в чебуречной на Седьмой линии, даже раньше, у здания филфака. Ритка захмелела после первой кружки пива, ей явно хотелось спать – она периодически зевала, и тогда напоминала котенка. А Витька Семин, наоборот, после первой кружки повеселел и даже похорошел. Он был весел и остроумен, и очевидно нравился девушке.
Сохальский же… Сохальский с барского плеча накупил всем вкуснейших чебуреков и с аристократической небрежностью управлялся с ними. Антон вот только надкусил чебурек, и раскаленный жирный сок брызнул ему на подбородок, на свитер и, что самое ужасное, на Ритины джинсы. Ритка взвизгнула – горячо! А тут, конечно, Семин:
– Какая неприятная оплошность! Сэр, как вы неловки! Обжечь даму! Сударыня, надо немедленно принять меры!
И все в таком духе. И потащил девушку к раковине замывать пятно, потом засыпал ее джинсы солью, а через пятнадцать минут уже стряхивал соль, легко касаясь Ритиной ноги. Антон не мог представить, как бы он коснулся Риты.
Особенно остро, пожалуй, впервые так остро, Антон почувствовал, что друзья ему неприятны. Он молчал, ему не хотелось принимать участие в общем трепе, ему хотелось только смотреть на Ритку, что он и делал. Парни же были так увлечены новой знакомой, что на Антона не обращали никакого внимания.
– Сударыня, позвольте вам сказать: вы так прекрасны, что освящаете своим присутствием этот нищий приют усталых странников…
– Благодарю вас, милый юноша! И, хоть ваша галантность смущает меня, ваше участие согревает сердце бедной девушки…
Антон совершенно не понимал, что за радость – трепаться ни о чем, когда можно просто молчать и смотреть. Получается какое-то нелепое соревнование в остроумии!
Тетерева на току!
– Мальчики, а что это вы учите на своем экономическом? Мы вот в этом году политэкономию начали – тоска смертная, и ничего непонятно.
– Что мы учим, сударыня – сие есть тайна за семью замками. И поведать эту тайну может лишь наш великий мудрец, академик оккультных наук, магистр черной магии Сохатый.
– Ой, Игорек, а ты поможешь мне "въехать" в политэкономию, правда?
Конечно, Игорек поможет, Антон в этом не сомневался. Сохальского хлебом не корми, дай только возможность выставить себя самым умным.
В чебуречной они просидели полдня. А потом долго шлялись по улицам, заходя в разные симпатичные места, потом провожали Ритку… Таких прогулок будет еще множество, но эту, первую, Антон забыть не мог. Он не заметил, как пролетело время, но каждая деталь безумного дня осталась в памяти, как будто бы ее выжгли на сердце железом. Промокшая куртка (Антону, само собой, не хватило места под зонтиком), жирное пятно на свитере…
Антон помнил весь блеск их первого курса.
Декан говорил, что несколько лет уже не было на факультете такого блестящего, такого способного, такого талантливого потока… Один их самодеятельный театр чего стоил!
К новогоднему факультетскому вечеру в своей команде КВН, в которой были и Игорь, и Витька, и Ритка, само собой разумеется, они поставили спектакль в жанре, как они его назвали, "фанер-попс-опера"… И Витька с его голосом и гитарой был там у них главным фронтмэном. А Ритка с ее ногами – главной фронтгел… Большинство номеров, как и было означено самим жанром, – "фанера", пелось под фонограмму.
Ребята только кривлялись и рты раскрывали. Но три песни в спектакле пелись вживую. Две пел Витька, аккомпанируя себе на гитаре, а одну Виться с Риткой дуэтом.
Вот и спелись тогда. Вот и снюхались.
Нужно было бы быть совершенно деревянной, чтобы не запасть на Витькины длинные, до плеч, волосы, как у рокеров из хэви-метал, да на его мягкую лихость, скрытую в повадках истинного камышового кота.
И Антоха это понимал. Понимал все преимущества Виктора Семина – музыканта и человека. И свою никчемность и случайность в их сплоченном коллективе тоже хорошо понимал. Но гордо встать и удалиться в пустыню не мог. В первую очередь – из-за нее. Из-за Риты.
Первое время он едва мог дышать в присутствии Маргариты. Любовь к ней словно разладила что-то в его организме – он с трудом, как астматик, глотал воздух и чувствовал, как гулко колотится сердце. Антон не мог вымолвить ни слова, оставаясь с девушкой наедине, когда Игорь и Витька отходили к стойке сделать заказ. Дома он каждый день заранее сочинял красивую, изящную фразу, которой начнет их завтрашний разговор. Но, сидя на расстоянии вытянутой руки от Ритки за маленьким столиком, Антон вдруг пугался, что сейчас она услышит, как он сглатывает слюну и тяжело переводит дыхание, увидит, как прилипла к телу рубашка от пота, стекающего по спине. И он радовался и злился, когда к столику возвращался кто-нибудь из их компании и нарушал молчание. Даже если к ним подходил грубиян Витька и говорил:
– Эгей, Антошка, ты все молчишь? Не обижайтесь, сударыня, мой друг молчалив и боится прекрасных женщин. Да что ж ты так набычился? Пойди отлей, легче станет, да не пей столько! Знаете, как в том старом анекдоте…
И Рита улыбалась с необычайной готовностью и торопливо, словно ждала этих слов, не дослушав, выкрикивала:
– Нет, нет, я не знаю! Расскажи…
А Антон только стискивал зубы. Он тоже знал этот анекдот, да и еще множество дурацких шуток, но никогда ему не удавалось рассказать их Маргарите.
Его мама, когда ее вызывали в школу, говорила: "Антоша у нас просто очень-очень стеснительный!" Однажды он подслушал ее объяснение по телефону с учительницей и был уверен, что так же она говорит и в классе или стоя на ковровой дорожке посреди директорского кабинета. Темно-красная, "начальственная", с зеленым ободком по краям дорожка была вытерта посредине – в том месте, куда много лет подряд вставали кающиеся грешники и их родители. Антон явственно представлял себе, как мама растягивает слово "очень", опускает глаза и теребит сумочку рукой, на которой отчетливо выступают синие скрученные узелки вен. "Он стесняется других детей, поэтому и делает то, что они скажут… Он очень стеснительный, робкий".
А потом, уже много лет спустя, Игорь небрежно бросал Рите, тянувшей его танцевать:
– Марго, я сейчас не хочу плясать, дай договорить! Позови вон Антошку – он любит танцевать, просто стесняется тебя пригласить. Он у нас парень робкий…
А Рита тянула кокетливо:
– Вечно у вас одни разговоры на уме! Витенька, Игорек, на свете есть много вещей поважнее политэкономии капитализма! Вот сейчас брошу вас – будете знать!
– Ну, не сердись! Витька, потом обсудим – нет ничего важнее каприза прекрасной дамы!
И никогда она не предлагала Антону пойти с ней танцевать, уйти погулять или просто выйти на крыльцо вдохнуть свежего воздуха после духоты прокуренного кабака…
Зато как здорово тайком разглядывать Риту, когда она отворачивалась в сторону! В профиль Рита была не так хороша, как анфас, – ее немного портил чуть вздернутый нос, и это несовершенство, крохотный изъян в Ритиной внешности словно придавал Антону сил. Как будто тихий, слышимый только им голос шептал ему: "Ну посмотри, не такая уж она и красавица! Да, хороша, но не совершенна! Она обычная девчонка, нечего на нее молиться! Ничего особенного! Она может принадлежать любому, в том числе и тебе!" И Антон понемногу оживал, приходил в себя. Глядя, как Ритка закидывает голову, когда смеется, как она поправляет волосы растопыренными пальцами или елозит трубочкой по дну стакана, когда сок уже давно кончился, Антон верил в то, что нашептывал тайный голосок. Он разгибался, отхлебывал пиво из кружки, закуривал, лихо чиркнув спичкой, ожидая, когда Маргарита повернется к нему, и он скажет ей… Он пока не знал, что именно он скажет, но знал, что найдет какие-то очень нужные слова. "Биг мистейк!" – как по поводу и без повода орал Семин. Не было слов. В голове, как и кошельке, было фатально пусто.
Постепенно горячка первых недель отпустила – по крайней мере, он научился дышать в Ритином присутствии и даже худо-бедно поддерживать разговор.
– О! Антон заговорил! – насмешливо улыбнулась Маргарита.
Виктор тут же вспомнил анекдот про ребенка, который молчал до шести лет, пока однажды за завтраком не сказал, что в его чай не положили сахар. Родители, разумеется, пришли в восторг, затормошили его, спрашивают – почему он раньше молчал?!
– Так раньше-то всегда клали!
– Лед тронулся, господа! Великий немой заговорил, – напыщенно возгласил тогда Сохальский. – Так выпьем же за это!
Антон…
Зачем он женился?
Зачем он женился на Аньке, когда всю жизнь мечтал только о Рите?
Вот и ребенок оттого получился больной и недоделанный. Оттого, что дитя нелюбви.
На Аньке Антон женился от какого-то остервенелого жизненного отчаяния что ли.
Он тогда уже два года как закончил свой экономический факультет и работал помощником главного бухгалтера в одной рекламной фирме. На главного он тогда и по недостатку опыта не тянул, да и смелостью и храбростью, необходимыми в этом деле, когда ходишь под страшной налоговой инспекцией, Антоша тоже не отличался.
В общем, было тогда такое время у него, когда с одной стороны вроде как и взрослый уже, у мамы спрашиваться чтобы дома не ночевать – уже не надо было – и деньги какие-то водиться стали… Деньги, конечно, не ахти какие, машину или квартиру не купишь, но по сравнению со студенческой его нищетой, когда каждую десяточку на пиво приходилось подсчитывать и в уме держать, карманных теперь было предостаточно. Одним словом – свобода.
Антошка даже преобразился тогда.
Накупил шмоток модных. Недорогих, но таких, которые вполне на неизысканный вкус (как раз на вкус его будущей женушки-провинциалки) были как бы сказала ироничная Рита, – "иль се вьян сю ле до ком са" (Сноска: Ill se vien sur le dos comme ca – это очень идет к лицу.) После окончания института, компания их студенческая совсем распалась. Тут-то и понятно сразу стало, насколько неестественным было его Антошки пребывание в ней.
Каким мезальянсом он был там с его бедностью и порожденными этой бедностью комплексами.
Как институт закончили, так с Игорем Сохальским или Витькой Семиным – Антошка ни разу за два года и не виделся. Те – ему не чета, сразу в высшие сферы, сразу прямиком в бомонд. Игоря, вроде как чуть ли не в питерское отделение Центробанка в отдел внешних связей папаша его устроил. Отец Игоря занимал важный пост в правительстве города. Какой именно, Антон не помнил, потому что Константин Сергеевич все время менял должности, перебираясь из одного кабинета в другой. В советское время он был обкомовским чиновником, сохранившим пост и при новой власти. Его положение даже укрепилось. Никто толком не знал, с кем он связан, но часто намекали, что многие вопросы, касающиеся экспорта цветными металлами решаются непосредственно Сохальским-старшим. Кажется, один из его давних постов предполагал курирование крупных металлургических предприятий в области; видимо, откуда и пошли тесные связи Сохальского с директорами этих заводов, стремящихся сбыть продукцию "для себя". Отец Игоря, пользуясь своими возможностями на таможне, помогал это сделать, и находил покупателей. Постепенно за ним утвердилась слава идеального посредника, сводящего вместе самых разных людей для решения тех или иных задач полукриминального или абсолютно незаконного характера, в том числе и уклонения от налогов или судебного преследования. В общем, Сохальский-старший пользовался репутацией специалиста по сложным ситуациям, а сын был не настолько глуп, чтобы отказываться от блата.
Витька – тот тоже неплохо сорганизовался, в какое-то совместное русско-шведское предприятие менеджером по рекламе, что ли. Пару раз за два года перезванивались, и больше ничего – никаких контактов. А про Ритку, чтобы ей позвонить, да свидание назначить – Антон даже думать себе запретил. Чтоб не испытать новой боли от отказа, еще более унизительного, потому как подслащенного Риткиными вечными заверениями в том, что Антошка такой славный и хороший… Но!
В общем, завел Антошка себе каких-то новых друзей. Однако по старым дружкам-приятелям скучал. Хоть и ненавидел их за удачливость, за принадлежность к тому классу богатеев, в который ему – неудачнику из коммуналки никак было не прыгнуть, но скучал. Скучал, потому как не было в новых его дружках того блеска остроумия и той изысканной тонкости, что была всегда присуща Игорю Сохальскому, и не было в новых дружках-приятелях той милой отчаянной лихости, не жлобской безбашенной оторванности, что бывает у опившихся пивом провинциалов, а именно милой умной лихости и неожиданности, что была в Витьке Семине! Одним словом – и трубы теперь были пониже, и дым был теперь пожиже. Как раз, как матушка – неудачница его Антошку программировала – не водись с этими богатеями – с Сохальским и с Семиным, они тебе не чета, они до добра не доведут… Лучше синица в руках, чем журавль в небе!
Вот и Анька – жена его будущая, она и оказалась как раз той самой синичкой…
Если эталонную Ритку считать синей птицей в недостижимых небесах.
С Анькой он познакомился в новомодной тогда Акватории, что в начале девяностых зазеркалилась на углу набережной Малой Невки и Кантемировской улицы возле Большого Кантемировского моста…
Антошка тогда был при деньгах – они какую-то премию получили за что-то, ну и отправились жизнь прожигать. С девками с этими – с Катькой и с Анькой познакомились в биллиардной – где столы со стремительно входившим тогда в моду американским "пулом" – с тем, где и лузы большие, и шарики разноцветные.
У них столы рядом оказались. И каждый раз, когда Антошке надо было бить "дальнего шара", он почему-то все время стукался своей задницей о задницу девушки, что тоже как раз вставала в некую полу-пристойную позу, целясь своим кием в какую-то немыслимую комбинацию… Две девки за соседним столом явно играли для того, чтобы просто покуражиться. Шары у них все время вылетали через борт, они обе возбужденно хохотали после каждого неудачного удара и все постреливали глазками по углам бильярдной залы… А так как кроме Антона с его приятелем Володей – свободных парней более в округе не наблюдалось, то вот и отклячивалась попочка в обтягивающих джинсиках всякий раз, когда Антону приходилось делать свой удар от соседнего со столом девчонок борта.
Очередное соприкосновение закончилось хохотливым и смешливым знакомством.
Компания перетекла в бар, потом в кегельбан, потом снова в бар, потом в дискотеку под невыносимо одуряющий стробоскоп…
А потом выяснилось, что Катька с Анькой как раз и живут неподалеку. На Черной речке – на Сызранской.
Они снимали однокомнатную квартирку в сталинской пятиэтажке. На пятом этаже. Без лифта.
В ту ночь – Володьке с Катькой досталось спать в комнате, а Антону с Анькой – на кухне. На немыслимо – узком раскладном кресле-кровати.
Синица?
Анька оказалась именно нужной для его рук синицей?
Да, он просто сдался на милость жизненным обстоятельствам.
Признал свое поражение, оправдываясь тем, что "Анька в его вкусе", что "Анька девчонка супер-самый смак"… Никакой она не была ни супер и тем более не самый смак. Приезжая из Киришей соискательница питерского счастья – студентка технологического колледжа… То бишь, техникума, как это называлось в мамины времена…
Никакая Анька не была – ни супер, ни самый смак. Обычная, каких миллион. Покуда молода – еще куда ни шло. В джинсиках – вроде как и привлекательная даже.
Приятель Володька, которому Катерина досталась, тот даже завистью к Антону проникся, де, его подруга, то бишь Анька, куда как симпатичнее. А чему там было завидовать? Крашеная по моде в два цвета. Попочка кругленькая… Да титечки третий номер, против совершенно плоской груди своей товарки-Катерины, с которой хатку снимала… Может именно из-за этой зависти приятеля Володи, который все слюну пускал, присасывая, да все спрашивал с придыханием, – де, "ну как она трахается? Грамотная? В рот брала?"…Может, из-за этой зависти и решился на отчаянный шаг?
Вот на эту синицу в руках Антон и сдался.
Сдался неумолимому врагу своему… Жизни сдался своей.
И каждую ночь, вперяя полупьяный взгляд в потную спинку Анны, стискивая в ладонях хваленый ее третий номер и горячими чреслами своими долбя кругленький ее зад – этой своей "синицы в руках"… он думал о Ритке.
Запрещал себе думать, но думал.
Порой, когда они гуляли с Анькой где-нибудь в недорогих, доступных его бюджету местах, он даже и радовался тому, что девчонка у него… это, как бы… э-э-э…
НЕ ХУЖЕ ЧЕМ У ДРУГИХ… И порой он даже перехватывал завистливые взгляды…
Каких-нибудь опившихся пивом курсантов или жлобов…
Да, в джинсиках Анька была ничего.
А вот в платье…
А вот когда она было в платье, Антон сразу вспоминал Риткины стройные длинные ноги. Гладкие. Загорелые. Тонкие в лодыжках… Породистые ладные ножки.
И почему у Киришских ноги всегда короткие и толстые в икрах?
Ритка была десятью классами качества выше.
Но она и была там – в небесах.
Пролетала синей жар-птицей где-то там, в районе аэропортов Хитроу или Руасси-Шарль де Голль… В тех местах они гнездятся – длинноногие и красивые.
Вот и решился Антошка – что лучше синица в небе.
Свадьбу зимой справили.
Анька уже на четвертом месяце тогда была.
Понаехало киришской родни!
Антона от их простоты едва не вытошнило.
Папаша Анькин какой-то краснорожий забубенного вида алкаш-тракторист. А мамаша – теща новая, та просто антиреклама поговорки, "хочешь узнать, как будет выглядеть твоя жена в старости – посмотри на ее мать"… И если верить этому правилу, Антон имел перспективу в пятьдесят лет обладать необъятной колодой из жира и сала с красными от одышки щеками и редкими кудрями по над узеньким лбом и красными ушками.
А мать, кажется – была довольна…
Вот внуков, наконец, понянчу!
Понянчила!
Больного родили, теперь мамаша-то и не появляется – кстати говоря!
Когда он начал ненавидеть Аньку?
Сразу после того, как родила?
Или через год?
За все эти ее крики и истерики, – где деньги? Где деньги? Деньги где?
Во фланелевом халате с голыми ляжками… С сигаретой, с вечной бутылкой "балтики" в руке – отвратительная, гадкая, нелюбимая… С этими коротенькими и толстенькими икрами своими – АХ, КУДА ЖЕ ОН РАНЬШЕ СМОТРЕЛ!!!!?????
Она словно обрадовалась, когда узнала, что их сын болен. Обрадовалась, что есть за что теперь прицепиться к бездельнику-мужу! А он теперь лишился морального права бросить их… Если бросит – то теперь последним подонком будет! Не посмеет бросить!
И она это правильно учуяла.
Гадина! Звериным чутьем своим киришским учуяла, что интеллигент вшивый питерский не посмеет бросить больного сына – совести на это НЕ ДОСТАНЕТ!
Учуяла…
И ее словно понесло.
Распоясалась, силу свою почувствовав.
Она теперь с ним нормально никогда не разговаривала.
Только либо плаксиво истерически визжала, спекулируя на болезни ребенка, либо орала, брызгая слюной.
– Где деньги? Деньги где? Где деньги?
Он ее ненавидел.
Ненавидел и всю жизнь свою, как и мать свою ненавидел. Эту за ее неверие в то, что он – сынок ее Антон что-то в жизни может… Что-то повыше бухгалтера фирмочки купи-продай с месячным оборотом в полмиллиона рублей. И за попытки привить сыну то, что она по наивности своей безмерной считала культурой.
Мама Антона, как и большинство всех этих субтильных бледных питерок-ленинградок, относящих себя к категории женщин "интеллигентных и культурных", любила театр.
Любила "Ленсовета" с Боярским, Фрейндлих и Владимировым, обожала Товстоноговский БДТ (правда, туда все никак билетов достать никогда без блата не могла), ругала "Пушкинский", "Ленком" и Комиссаржевской, но туда-то как раз билеты всегда были, поэтому и сама туда частенько ходила, и Антошку с собой таскала.
Антон сносил эти хождения в театры – как необходимую семейную повинность. И театр ненавидел. И когда ему – уже студенту Финэка, попалась в руки книжка диссидента и антисоветчика Зиновьева "Зияющие высоты", ах как он порадовался, ах как он похохотал, пооттягивался вместе с автором над всеми этими полуобразованными советско-русскими интеллигенточками – любительницами всех этих театров-шмятров…
Антошка был совершенно уверен, что драм-театр – это зрелище для черни, возомнившей, что у нее тоже есть духовные потребности. И мамино увлечение относил за счет убогой ее полуобразованности, бывшей в питерское, вернее ленинградское, время общим правилом. Ведь Ленинград был городом инженеров… но отнюдь, не городом гуманитариев. У его мамы – инженерки были неосознанные потребности в духовном, но недоставало культуры. И эта нехватка и порождала то заблуждение, де драмтеатр, посещение его, есть прикосновение к высокому и вечному.
Сперва Антон только догадывался об этом, но потом, когда Судьба свела его с людьми искушенными, в их речах и представлениях он нашел подтверждения своим юношеским догадкам, что только опера и балет – есть театр истинный. А все остальное – для субтильных инженерок, недополучивших гуманитарного.
Однако все эти бесконечные эскортно-обязательные хождения вместе с мамой и с ее неизбывной тоской по кругам бездарного питерского репертуарного сценизма "гениальных и волнительных" режиссериков и актеришек, не только воспитали в глубине Антонова мозжечка отвращение к искусству лицедейства, но заложили там и некую мину замедленного действия, мину скрытого до поры желания – выдать этому театру назад – за все вымученно отсмотренное в подростковом возрасте, когда бедный Антоша не мог перечить маме и был вынужден ходить с нею в ненавистные ему театры-шмятры…
Антон ненавидел ее и презирал в ее этой заботливости, которой она пыталась занять его досуг, заняться его воспитанием что ли? Тогда Антон еще не знал поговорки "доктор – излечися сам", но уже детским умом догадывался, что женщина, ничего сама в жизни не добившаяся – чему она может научить свое дитя? Антон как-то смотрел по черно-белому их телевизору комедию с Вицыным – "Женитьба Бальзаминова"…
Смотрел и детским своим разумением вдруг понял всю безысходность их с матерью Судьбы. Когда герой фильма Бальзаминов в исполнении такого забавного Георгия Вицына, воскликнул: "отчего все богатые женятся только на богатых?, а бедные только на бедных…" Вообще, у них в доме да и в школе в ту пору не было в обиходе таких слов, как бедные и богатые. На дворе был официально провозглашенный социализм. Но даже не шибко развитый детский Антошкин ум – и тот понимал, что те, у кого есть отдельная квартира в Купчино, автомобиль Жигули и дача в Синявино, те гораздо богаче тех, у кого одна комната в коммуналке, нет машины, а вместо дачи летом посылают ребенка в пионерский лагерь…
Эх, обижался Антошка на жизнь. И на мать обижался, за то, что родила его – будучи сама бедной и незамужней.
Чему может научить его мать, если сама жить не научилась?
И ненавидел Антон эти мамины поучения-нравоучения.
Будь таким – не будь таким, делай так, не делай так…
В пятом, в шестом классах, Антон еще не мог сформулировать того, что он потом оформил в рамочную сентенцию, когда уже учился на третьем курсе университета и когда стал читать модных и мудреных Фрейда с Юнгом. Но он уже тогда в шестом классе догадывался, что поучая его – сынка своего Антошу, мама программировала его на середнячка по жизни. Потому как сама была на самом низу, так и боялась, что пытаясь прыгнуть слишком высоко, Антоша ее – сломается и вообще никуда не прыгнет. Поэтому и задавала ему свой тренерский настрой на средненькое… Лучше синица в руках, чем журавль в небе…
– И что понял наш гений?
– Гений, друг мой Виктор, он на то и гений, чтобы идти впереди эпохи.
Элементарные арифметические подсчеты, которые я сейчас произвел, доступны и заурядному интеллекту, но только гению открывается необходимость этих подсчетов в ответственный момент истории. И тогда гении меняют мир. Смотрите внимательно, мужики! Что это?
– Расписание на сегодня.
– Молодцы, для вас не все потеряно. И что вы тут наблюдаете? – Витька и Антон тупо уставились в ежедневник Сохальского.
– А фигня какая-то!
– Правильно, Антоний! Способность к анализу выделяет тебя из серой массы посредственностей. Именно фигня. А потому мы прямо сейчас валим отсюда!
– Браво, Сохатый! Ты – гений!
– Про это, друг мой Виктор, я уже сказал. Ты, как всегда, вторичен, так сказать.
На этот раз ребята не пошли в привычную пивную с окаменевшей солью на не очень чистых тарелках, хранящей отпечатки пальцев многочисленных даже поутру посетителей. Пиво они пили в чебуречной на Седьмой линии – там все-таки почище.
Этот необычный для их нормальной жизни выбор определило то, что с ними была Ритка. Она и была той девушкой, с которой парни познакомились вчера в в "Академкниге", а сегодня встретили Риту рядом со входом на факультет и срочно изменили привычный маршрут. Привычный маршрут, нормальная жизнь…
Только вот… Для Антона все кончилось в тот самый миг, когда он увидел Риту.
Еще пять минут назад он скучал, вяло перекидываясь словами с друзьями, а сейчас…
Может ли быть скучно человеку, когда в него попадает молния? Вряд ли. Антона ударила молния. И больше никогда он не скучал с друзьями, потому что Рита или с ними, или сейчас придет, или только что ушла, или… или… Потому что Рита была рядом всегда.
Правда, скуку сменили другие чувства. И появились они сразу, уже в чебуречной на Седьмой линии, даже раньше, у здания филфака. Ритка захмелела после первой кружки пива, ей явно хотелось спать – она периодически зевала, и тогда напоминала котенка. А Витька Семин, наоборот, после первой кружки повеселел и даже похорошел. Он был весел и остроумен, и очевидно нравился девушке.
Сохальский же… Сохальский с барского плеча накупил всем вкуснейших чебуреков и с аристократической небрежностью управлялся с ними. Антон вот только надкусил чебурек, и раскаленный жирный сок брызнул ему на подбородок, на свитер и, что самое ужасное, на Ритины джинсы. Ритка взвизгнула – горячо! А тут, конечно, Семин:
– Какая неприятная оплошность! Сэр, как вы неловки! Обжечь даму! Сударыня, надо немедленно принять меры!
И все в таком духе. И потащил девушку к раковине замывать пятно, потом засыпал ее джинсы солью, а через пятнадцать минут уже стряхивал соль, легко касаясь Ритиной ноги. Антон не мог представить, как бы он коснулся Риты.
Особенно остро, пожалуй, впервые так остро, Антон почувствовал, что друзья ему неприятны. Он молчал, ему не хотелось принимать участие в общем трепе, ему хотелось только смотреть на Ритку, что он и делал. Парни же были так увлечены новой знакомой, что на Антона не обращали никакого внимания.
– Сударыня, позвольте вам сказать: вы так прекрасны, что освящаете своим присутствием этот нищий приют усталых странников…
– Благодарю вас, милый юноша! И, хоть ваша галантность смущает меня, ваше участие согревает сердце бедной девушки…
Антон совершенно не понимал, что за радость – трепаться ни о чем, когда можно просто молчать и смотреть. Получается какое-то нелепое соревнование в остроумии!
Тетерева на току!
– Мальчики, а что это вы учите на своем экономическом? Мы вот в этом году политэкономию начали – тоска смертная, и ничего непонятно.
– Что мы учим, сударыня – сие есть тайна за семью замками. И поведать эту тайну может лишь наш великий мудрец, академик оккультных наук, магистр черной магии Сохатый.
– Ой, Игорек, а ты поможешь мне "въехать" в политэкономию, правда?
Конечно, Игорек поможет, Антон в этом не сомневался. Сохальского хлебом не корми, дай только возможность выставить себя самым умным.
В чебуречной они просидели полдня. А потом долго шлялись по улицам, заходя в разные симпатичные места, потом провожали Ритку… Таких прогулок будет еще множество, но эту, первую, Антон забыть не мог. Он не заметил, как пролетело время, но каждая деталь безумного дня осталась в памяти, как будто бы ее выжгли на сердце железом. Промокшая куртка (Антону, само собой, не хватило места под зонтиком), жирное пятно на свитере…
***
Антон помнил весь блеск их первого курса.
Декан говорил, что несколько лет уже не было на факультете такого блестящего, такого способного, такого талантливого потока… Один их самодеятельный театр чего стоил!
К новогоднему факультетскому вечеру в своей команде КВН, в которой были и Игорь, и Витька, и Ритка, само собой разумеется, они поставили спектакль в жанре, как они его назвали, "фанер-попс-опера"… И Витька с его голосом и гитарой был там у них главным фронтмэном. А Ритка с ее ногами – главной фронтгел… Большинство номеров, как и было означено самим жанром, – "фанера", пелось под фонограмму.
Ребята только кривлялись и рты раскрывали. Но три песни в спектакле пелись вживую. Две пел Витька, аккомпанируя себе на гитаре, а одну Виться с Риткой дуэтом.
Вот и спелись тогда. Вот и снюхались.
Нужно было бы быть совершенно деревянной, чтобы не запасть на Витькины длинные, до плеч, волосы, как у рокеров из хэви-метал, да на его мягкую лихость, скрытую в повадках истинного камышового кота.
И Антоха это понимал. Понимал все преимущества Виктора Семина – музыканта и человека. И свою никчемность и случайность в их сплоченном коллективе тоже хорошо понимал. Но гордо встать и удалиться в пустыню не мог. В первую очередь – из-за нее. Из-за Риты.
Первое время он едва мог дышать в присутствии Маргариты. Любовь к ней словно разладила что-то в его организме – он с трудом, как астматик, глотал воздух и чувствовал, как гулко колотится сердце. Антон не мог вымолвить ни слова, оставаясь с девушкой наедине, когда Игорь и Витька отходили к стойке сделать заказ. Дома он каждый день заранее сочинял красивую, изящную фразу, которой начнет их завтрашний разговор. Но, сидя на расстоянии вытянутой руки от Ритки за маленьким столиком, Антон вдруг пугался, что сейчас она услышит, как он сглатывает слюну и тяжело переводит дыхание, увидит, как прилипла к телу рубашка от пота, стекающего по спине. И он радовался и злился, когда к столику возвращался кто-нибудь из их компании и нарушал молчание. Даже если к ним подходил грубиян Витька и говорил:
– Эгей, Антошка, ты все молчишь? Не обижайтесь, сударыня, мой друг молчалив и боится прекрасных женщин. Да что ж ты так набычился? Пойди отлей, легче станет, да не пей столько! Знаете, как в том старом анекдоте…
И Рита улыбалась с необычайной готовностью и торопливо, словно ждала этих слов, не дослушав, выкрикивала:
– Нет, нет, я не знаю! Расскажи…
А Антон только стискивал зубы. Он тоже знал этот анекдот, да и еще множество дурацких шуток, но никогда ему не удавалось рассказать их Маргарите.
Его мама, когда ее вызывали в школу, говорила: "Антоша у нас просто очень-очень стеснительный!" Однажды он подслушал ее объяснение по телефону с учительницей и был уверен, что так же она говорит и в классе или стоя на ковровой дорожке посреди директорского кабинета. Темно-красная, "начальственная", с зеленым ободком по краям дорожка была вытерта посредине – в том месте, куда много лет подряд вставали кающиеся грешники и их родители. Антон явственно представлял себе, как мама растягивает слово "очень", опускает глаза и теребит сумочку рукой, на которой отчетливо выступают синие скрученные узелки вен. "Он стесняется других детей, поэтому и делает то, что они скажут… Он очень стеснительный, робкий".
А потом, уже много лет спустя, Игорь небрежно бросал Рите, тянувшей его танцевать:
– Марго, я сейчас не хочу плясать, дай договорить! Позови вон Антошку – он любит танцевать, просто стесняется тебя пригласить. Он у нас парень робкий…
А Рита тянула кокетливо:
– Вечно у вас одни разговоры на уме! Витенька, Игорек, на свете есть много вещей поважнее политэкономии капитализма! Вот сейчас брошу вас – будете знать!
– Ну, не сердись! Витька, потом обсудим – нет ничего важнее каприза прекрасной дамы!
И никогда она не предлагала Антону пойти с ней танцевать, уйти погулять или просто выйти на крыльцо вдохнуть свежего воздуха после духоты прокуренного кабака…
Зато как здорово тайком разглядывать Риту, когда она отворачивалась в сторону! В профиль Рита была не так хороша, как анфас, – ее немного портил чуть вздернутый нос, и это несовершенство, крохотный изъян в Ритиной внешности словно придавал Антону сил. Как будто тихий, слышимый только им голос шептал ему: "Ну посмотри, не такая уж она и красавица! Да, хороша, но не совершенна! Она обычная девчонка, нечего на нее молиться! Ничего особенного! Она может принадлежать любому, в том числе и тебе!" И Антон понемногу оживал, приходил в себя. Глядя, как Ритка закидывает голову, когда смеется, как она поправляет волосы растопыренными пальцами или елозит трубочкой по дну стакана, когда сок уже давно кончился, Антон верил в то, что нашептывал тайный голосок. Он разгибался, отхлебывал пиво из кружки, закуривал, лихо чиркнув спичкой, ожидая, когда Маргарита повернется к нему, и он скажет ей… Он пока не знал, что именно он скажет, но знал, что найдет какие-то очень нужные слова. "Биг мистейк!" – как по поводу и без повода орал Семин. Не было слов. В голове, как и кошельке, было фатально пусто.
Постепенно горячка первых недель отпустила – по крайней мере, он научился дышать в Ритином присутствии и даже худо-бедно поддерживать разговор.
– О! Антон заговорил! – насмешливо улыбнулась Маргарита.
Виктор тут же вспомнил анекдот про ребенка, который молчал до шести лет, пока однажды за завтраком не сказал, что в его чай не положили сахар. Родители, разумеется, пришли в восторг, затормошили его, спрашивают – почему он раньше молчал?!
– Так раньше-то всегда клали!
– Лед тронулся, господа! Великий немой заговорил, – напыщенно возгласил тогда Сохальский. – Так выпьем же за это!
***
Антон…
Зачем он женился?
Зачем он женился на Аньке, когда всю жизнь мечтал только о Рите?
Вот и ребенок оттого получился больной и недоделанный. Оттого, что дитя нелюбви.
На Аньке Антон женился от какого-то остервенелого жизненного отчаяния что ли.
Он тогда уже два года как закончил свой экономический факультет и работал помощником главного бухгалтера в одной рекламной фирме. На главного он тогда и по недостатку опыта не тянул, да и смелостью и храбростью, необходимыми в этом деле, когда ходишь под страшной налоговой инспекцией, Антоша тоже не отличался.
В общем, было тогда такое время у него, когда с одной стороны вроде как и взрослый уже, у мамы спрашиваться чтобы дома не ночевать – уже не надо было – и деньги какие-то водиться стали… Деньги, конечно, не ахти какие, машину или квартиру не купишь, но по сравнению со студенческой его нищетой, когда каждую десяточку на пиво приходилось подсчитывать и в уме держать, карманных теперь было предостаточно. Одним словом – свобода.
Антошка даже преобразился тогда.
Накупил шмоток модных. Недорогих, но таких, которые вполне на неизысканный вкус (как раз на вкус его будущей женушки-провинциалки) были как бы сказала ироничная Рита, – "иль се вьян сю ле до ком са" (Сноска: Ill se vien sur le dos comme ca – это очень идет к лицу.) После окончания института, компания их студенческая совсем распалась. Тут-то и понятно сразу стало, насколько неестественным было его Антошки пребывание в ней.
Каким мезальянсом он был там с его бедностью и порожденными этой бедностью комплексами.
Как институт закончили, так с Игорем Сохальским или Витькой Семиным – Антошка ни разу за два года и не виделся. Те – ему не чета, сразу в высшие сферы, сразу прямиком в бомонд. Игоря, вроде как чуть ли не в питерское отделение Центробанка в отдел внешних связей папаша его устроил. Отец Игоря занимал важный пост в правительстве города. Какой именно, Антон не помнил, потому что Константин Сергеевич все время менял должности, перебираясь из одного кабинета в другой. В советское время он был обкомовским чиновником, сохранившим пост и при новой власти. Его положение даже укрепилось. Никто толком не знал, с кем он связан, но часто намекали, что многие вопросы, касающиеся экспорта цветными металлами решаются непосредственно Сохальским-старшим. Кажется, один из его давних постов предполагал курирование крупных металлургических предприятий в области; видимо, откуда и пошли тесные связи Сохальского с директорами этих заводов, стремящихся сбыть продукцию "для себя". Отец Игоря, пользуясь своими возможностями на таможне, помогал это сделать, и находил покупателей. Постепенно за ним утвердилась слава идеального посредника, сводящего вместе самых разных людей для решения тех или иных задач полукриминального или абсолютно незаконного характера, в том числе и уклонения от налогов или судебного преследования. В общем, Сохальский-старший пользовался репутацией специалиста по сложным ситуациям, а сын был не настолько глуп, чтобы отказываться от блата.
Витька – тот тоже неплохо сорганизовался, в какое-то совместное русско-шведское предприятие менеджером по рекламе, что ли. Пару раз за два года перезванивались, и больше ничего – никаких контактов. А про Ритку, чтобы ей позвонить, да свидание назначить – Антон даже думать себе запретил. Чтоб не испытать новой боли от отказа, еще более унизительного, потому как подслащенного Риткиными вечными заверениями в том, что Антошка такой славный и хороший… Но!
В общем, завел Антошка себе каких-то новых друзей. Однако по старым дружкам-приятелям скучал. Хоть и ненавидел их за удачливость, за принадлежность к тому классу богатеев, в который ему – неудачнику из коммуналки никак было не прыгнуть, но скучал. Скучал, потому как не было в новых его дружках того блеска остроумия и той изысканной тонкости, что была всегда присуща Игорю Сохальскому, и не было в новых дружках-приятелях той милой отчаянной лихости, не жлобской безбашенной оторванности, что бывает у опившихся пивом провинциалов, а именно милой умной лихости и неожиданности, что была в Витьке Семине! Одним словом – и трубы теперь были пониже, и дым был теперь пожиже. Как раз, как матушка – неудачница его Антошку программировала – не водись с этими богатеями – с Сохальским и с Семиным, они тебе не чета, они до добра не доведут… Лучше синица в руках, чем журавль в небе!
Вот и Анька – жена его будущая, она и оказалась как раз той самой синичкой…
Если эталонную Ритку считать синей птицей в недостижимых небесах.
С Анькой он познакомился в новомодной тогда Акватории, что в начале девяностых зазеркалилась на углу набережной Малой Невки и Кантемировской улицы возле Большого Кантемировского моста…
Антошка тогда был при деньгах – они какую-то премию получили за что-то, ну и отправились жизнь прожигать. С девками с этими – с Катькой и с Анькой познакомились в биллиардной – где столы со стремительно входившим тогда в моду американским "пулом" – с тем, где и лузы большие, и шарики разноцветные.
У них столы рядом оказались. И каждый раз, когда Антошке надо было бить "дальнего шара", он почему-то все время стукался своей задницей о задницу девушки, что тоже как раз вставала в некую полу-пристойную позу, целясь своим кием в какую-то немыслимую комбинацию… Две девки за соседним столом явно играли для того, чтобы просто покуражиться. Шары у них все время вылетали через борт, они обе возбужденно хохотали после каждого неудачного удара и все постреливали глазками по углам бильярдной залы… А так как кроме Антона с его приятелем Володей – свободных парней более в округе не наблюдалось, то вот и отклячивалась попочка в обтягивающих джинсиках всякий раз, когда Антону приходилось делать свой удар от соседнего со столом девчонок борта.
Очередное соприкосновение закончилось хохотливым и смешливым знакомством.
Компания перетекла в бар, потом в кегельбан, потом снова в бар, потом в дискотеку под невыносимо одуряющий стробоскоп…
А потом выяснилось, что Катька с Анькой как раз и живут неподалеку. На Черной речке – на Сызранской.
Они снимали однокомнатную квартирку в сталинской пятиэтажке. На пятом этаже. Без лифта.
В ту ночь – Володьке с Катькой досталось спать в комнате, а Антону с Анькой – на кухне. На немыслимо – узком раскладном кресле-кровати.
Синица?
Анька оказалась именно нужной для его рук синицей?
Да, он просто сдался на милость жизненным обстоятельствам.
Признал свое поражение, оправдываясь тем, что "Анька в его вкусе", что "Анька девчонка супер-самый смак"… Никакой она не была ни супер и тем более не самый смак. Приезжая из Киришей соискательница питерского счастья – студентка технологического колледжа… То бишь, техникума, как это называлось в мамины времена…
Никакая Анька не была – ни супер, ни самый смак. Обычная, каких миллион. Покуда молода – еще куда ни шло. В джинсиках – вроде как и привлекательная даже.
Приятель Володька, которому Катерина досталась, тот даже завистью к Антону проникся, де, его подруга, то бишь Анька, куда как симпатичнее. А чему там было завидовать? Крашеная по моде в два цвета. Попочка кругленькая… Да титечки третий номер, против совершенно плоской груди своей товарки-Катерины, с которой хатку снимала… Может именно из-за этой зависти приятеля Володи, который все слюну пускал, присасывая, да все спрашивал с придыханием, – де, "ну как она трахается? Грамотная? В рот брала?"…Может, из-за этой зависти и решился на отчаянный шаг?
Вот на эту синицу в руках Антон и сдался.
Сдался неумолимому врагу своему… Жизни сдался своей.
И каждую ночь, вперяя полупьяный взгляд в потную спинку Анны, стискивая в ладонях хваленый ее третий номер и горячими чреслами своими долбя кругленький ее зад – этой своей "синицы в руках"… он думал о Ритке.
Запрещал себе думать, но думал.
Порой, когда они гуляли с Анькой где-нибудь в недорогих, доступных его бюджету местах, он даже и радовался тому, что девчонка у него… это, как бы… э-э-э…
НЕ ХУЖЕ ЧЕМ У ДРУГИХ… И порой он даже перехватывал завистливые взгляды…
Каких-нибудь опившихся пивом курсантов или жлобов…
Да, в джинсиках Анька была ничего.
А вот в платье…
А вот когда она было в платье, Антон сразу вспоминал Риткины стройные длинные ноги. Гладкие. Загорелые. Тонкие в лодыжках… Породистые ладные ножки.
И почему у Киришских ноги всегда короткие и толстые в икрах?
Ритка была десятью классами качества выше.
Но она и была там – в небесах.
Пролетала синей жар-птицей где-то там, в районе аэропортов Хитроу или Руасси-Шарль де Голль… В тех местах они гнездятся – длинноногие и красивые.
Вот и решился Антошка – что лучше синица в небе.
Свадьбу зимой справили.
Анька уже на четвертом месяце тогда была.
Понаехало киришской родни!
Антона от их простоты едва не вытошнило.
Папаша Анькин какой-то краснорожий забубенного вида алкаш-тракторист. А мамаша – теща новая, та просто антиреклама поговорки, "хочешь узнать, как будет выглядеть твоя жена в старости – посмотри на ее мать"… И если верить этому правилу, Антон имел перспективу в пятьдесят лет обладать необъятной колодой из жира и сала с красными от одышки щеками и редкими кудрями по над узеньким лбом и красными ушками.
А мать, кажется – была довольна…
Вот внуков, наконец, понянчу!
Понянчила!
Больного родили, теперь мамаша-то и не появляется – кстати говоря!
***
Когда он начал ненавидеть Аньку?
Сразу после того, как родила?
Или через год?
За все эти ее крики и истерики, – где деньги? Где деньги? Деньги где?
Во фланелевом халате с голыми ляжками… С сигаретой, с вечной бутылкой "балтики" в руке – отвратительная, гадкая, нелюбимая… С этими коротенькими и толстенькими икрами своими – АХ, КУДА ЖЕ ОН РАНЬШЕ СМОТРЕЛ!!!!?????
Она словно обрадовалась, когда узнала, что их сын болен. Обрадовалась, что есть за что теперь прицепиться к бездельнику-мужу! А он теперь лишился морального права бросить их… Если бросит – то теперь последним подонком будет! Не посмеет бросить!
И она это правильно учуяла.
Гадина! Звериным чутьем своим киришским учуяла, что интеллигент вшивый питерский не посмеет бросить больного сына – совести на это НЕ ДОСТАНЕТ!
Учуяла…
И ее словно понесло.
Распоясалась, силу свою почувствовав.
Она теперь с ним нормально никогда не разговаривала.
Только либо плаксиво истерически визжала, спекулируя на болезни ребенка, либо орала, брызгая слюной.
– Где деньги? Деньги где? Где деньги?
Он ее ненавидел.
Ненавидел и всю жизнь свою, как и мать свою ненавидел. Эту за ее неверие в то, что он – сынок ее Антон что-то в жизни может… Что-то повыше бухгалтера фирмочки купи-продай с месячным оборотом в полмиллиона рублей. И за попытки привить сыну то, что она по наивности своей безмерной считала культурой.
Мама Антона, как и большинство всех этих субтильных бледных питерок-ленинградок, относящих себя к категории женщин "интеллигентных и культурных", любила театр.
Любила "Ленсовета" с Боярским, Фрейндлих и Владимировым, обожала Товстоноговский БДТ (правда, туда все никак билетов достать никогда без блата не могла), ругала "Пушкинский", "Ленком" и Комиссаржевской, но туда-то как раз билеты всегда были, поэтому и сама туда частенько ходила, и Антошку с собой таскала.
Антон сносил эти хождения в театры – как необходимую семейную повинность. И театр ненавидел. И когда ему – уже студенту Финэка, попалась в руки книжка диссидента и антисоветчика Зиновьева "Зияющие высоты", ах как он порадовался, ах как он похохотал, пооттягивался вместе с автором над всеми этими полуобразованными советско-русскими интеллигенточками – любительницами всех этих театров-шмятров…
Антошка был совершенно уверен, что драм-театр – это зрелище для черни, возомнившей, что у нее тоже есть духовные потребности. И мамино увлечение относил за счет убогой ее полуобразованности, бывшей в питерское, вернее ленинградское, время общим правилом. Ведь Ленинград был городом инженеров… но отнюдь, не городом гуманитариев. У его мамы – инженерки были неосознанные потребности в духовном, но недоставало культуры. И эта нехватка и порождала то заблуждение, де драмтеатр, посещение его, есть прикосновение к высокому и вечному.
Сперва Антон только догадывался об этом, но потом, когда Судьба свела его с людьми искушенными, в их речах и представлениях он нашел подтверждения своим юношеским догадкам, что только опера и балет – есть театр истинный. А все остальное – для субтильных инженерок, недополучивших гуманитарного.
Однако все эти бесконечные эскортно-обязательные хождения вместе с мамой и с ее неизбывной тоской по кругам бездарного питерского репертуарного сценизма "гениальных и волнительных" режиссериков и актеришек, не только воспитали в глубине Антонова мозжечка отвращение к искусству лицедейства, но заложили там и некую мину замедленного действия, мину скрытого до поры желания – выдать этому театру назад – за все вымученно отсмотренное в подростковом возрасте, когда бедный Антоша не мог перечить маме и был вынужден ходить с нею в ненавистные ему театры-шмятры…
Антон ненавидел ее и презирал в ее этой заботливости, которой она пыталась занять его досуг, заняться его воспитанием что ли? Тогда Антон еще не знал поговорки "доктор – излечися сам", но уже детским умом догадывался, что женщина, ничего сама в жизни не добившаяся – чему она может научить свое дитя? Антон как-то смотрел по черно-белому их телевизору комедию с Вицыным – "Женитьба Бальзаминова"…
Смотрел и детским своим разумением вдруг понял всю безысходность их с матерью Судьбы. Когда герой фильма Бальзаминов в исполнении такого забавного Георгия Вицына, воскликнул: "отчего все богатые женятся только на богатых?, а бедные только на бедных…" Вообще, у них в доме да и в школе в ту пору не было в обиходе таких слов, как бедные и богатые. На дворе был официально провозглашенный социализм. Но даже не шибко развитый детский Антошкин ум – и тот понимал, что те, у кого есть отдельная квартира в Купчино, автомобиль Жигули и дача в Синявино, те гораздо богаче тех, у кого одна комната в коммуналке, нет машины, а вместо дачи летом посылают ребенка в пионерский лагерь…
Эх, обижался Антошка на жизнь. И на мать обижался, за то, что родила его – будучи сама бедной и незамужней.
Чему может научить его мать, если сама жить не научилась?
И ненавидел Антон эти мамины поучения-нравоучения.
Будь таким – не будь таким, делай так, не делай так…
В пятом, в шестом классах, Антон еще не мог сформулировать того, что он потом оформил в рамочную сентенцию, когда уже учился на третьем курсе университета и когда стал читать модных и мудреных Фрейда с Юнгом. Но он уже тогда в шестом классе догадывался, что поучая его – сынка своего Антошу, мама программировала его на середнячка по жизни. Потому как сама была на самом низу, так и боялась, что пытаясь прыгнуть слишком высоко, Антоша ее – сломается и вообще никуда не прыгнет. Поэтому и задавала ему свой тренерский настрой на средненькое… Лучше синица в руках, чем журавль в небе…