Страница:
Погружаясь внутрь себя, в свои воспоминания и мысли, она делалась все менее доступной для тюремщиков. И тот важный господин, который распорядился похитить ее и теперь неустанно расспрашивал, был более над ней не властен.
Сейчас в такое трудно поверить, но существовало и такое время, когда Хессицион, ныне дряхлый старикашка, был молод, дерзок и о нем говорили, что он «подает надежды». Его отец был простым рыбаком в Изиохоне; давным-давно истлели сети, которые тот человек забрасывал в море! На месте дома, где он жил, – рыжее песчаное Ничто, пологий холм, постоянно меняющий свои очертания в зависимости от капризов ветра и прилива. Ни братьев, ни дальних родственников – никого больше не осталось, только ветхое старческое тело, забывшее дорогу домой.
В детстве Хессицион любил море: часами он мог стоять и смотреть на волны, а став подростком, начал выходить на лодке и пропадать по целым дням. Его не устраивало то, как относится к морю отец. Рыбак был человеком, который не воспринимал мир и явления природы в отрыве от того, что из материальных благ они могут дать лично ему. Попадая в лес, он не в состоянии был просто любоваться кружевом листвы или роскошью цветов; ему непременно требовалось тотчас начать поиск целебного или съедобного растения. Море завораживало его обилием полезных вещей: рыба и водоросли, моллюски, перламутровые раковины, не говоря уж о крабах, кальмарах или обломках кораблекрушений, среди которых также попадались ценные.
Хессицион не презирал подобный подход, как это можно было бы подумать; но он пошел дальше отца: мир переставал быть ему интересен, если не позволял выстраивать сложные логические конструкции. Ему нравилось выделять связи, соединяющие самые разные вещи, а затем, выявив некоторые закономерности этого соединения, изменять его по собственному усмотрению.
Сперва он занялся растениями: распахал в лесу маленькую делянку и высадил там морковь и репу, а после занялся сложными селекционными работами. Большого толку от занятий таким огородничеством не было, и мать, которая начала уж надеяться, что из сына будет толк, принялась браниться. Однако отец всегда брал его сторону – может быть, потому, что Хессицион ловко умел выпросить, а то и стянуть деньги ему на выпивку.
Потом отец погиб в море, и Хессицион решил, что дома его больше ничто не держит. В один прекрасный день, не сказав матери ни слова, молодой человек попросту покинул Изиохон – и больше его никогда в этом городе не видели. Такова уж, должно быть, судьба древней столицы Королевства: рано или поздно юноши исчезают оттуда, и только старики остаются... а после на смену умершим неизменно приходят какие-то другие старики – и тоже остаются. Кто знает, быть может, в этих других стариков превратились прежние юноши? Но не исключено, что старики эти – пришлые. Как бы то ни было, в пожилых людях никогда здесь нет недостатка.
Первой работой Хессициона была одна перезрелая вдова. Она встретила парня на дороге, по которой он шагал, раскачиваясь из стороны в сторону и мутно глядя вперед.
Вдова остановила свою повозку и выглянула наружу.
– Эй, ты! – позвала она парня. – Как тебя зовут?
– Хессицион.
Она сморщилась – имя не понравилось ей, – однако продолжила расспросы:
– Где ты родился?
– В Изиохоне.
– Хороший город для того, чтобы оттуда уйти, – сказала вдова.
– И я так полагаю, госпожа, – отозвался юноша.
– Что ты умеешь делать? – опять спросила она.
Он ответил:
– Все, что угодно.
– Умеешь ли ты любить?
– Кого угодно, госпожа, – сказал юноша.
– Как же тебе это удается? – удивилась вдова. – У меня был старый муж, и я так и не сумела его полюбить, хотя он купил меня за очень большие деньги; а теперь я сама уже немолода и хочу купить кого-нибудь для любви.
– Зачем?
– Чтобы посмотреть, каково это: быть старым и любимым из притворства.
– Не вижу смысла искать для себя возмездия, – сказал юноша. – Я буду любить тебя от чистого сердца.
– И не захочешь денег?
– Если они мне не понадобятся – не захочу, – сказал он.
Она не вполне поняла последние его слова и поэтому пригласила к себе в повозку. И Хессицион уехал с ней в Коммарши, где действительно любил ее несколько лет от всей души. Она дала ему куда больше, чем родная мать, – по правде сказать, ни один человек на свете, ни прежде, ни потом, не дал ему столько, сколько та пожилая вдова.
Хессицион читал книги и целыми днями чертил какие-то схемы, но, когда наступал вечер, неизменно приходил в постель госпожи; а по ночам вставал и снова выбирался на балкон – наблюдать за лунами.
Тайны левитации давно уже позволили Хессициону открыть себя; для него не существовало загадок в расчете оптических свойств лунных лучей. Но он догадывался о том, что видимые оптические свойства – это далеко не все; связи, устанавливаемые светом двух лун, гораздо глубже и разнообразнее. И если при наличии определенной чувствительности существует возможность ощущать их, следовательно, должна иметься возможность выразить их с помощью формулы.
Ночь за ночью он пытался нащупать незримые свойства лучей, которые угадывал за очевидными. Левитация постоянно находилась у него перед глазами – своего рода универсальный ответ на все могущие возникнуть вопросы:
«Каковы фундаментальные свойства двух лун, Ассэ и Стексэ?»
«Определенное сочетание их лучей позволяет человеку подняться в воздух».
«Какая связь установлена между эльфийским миром, родиной наших королей, и, собственно, Королевством?»
«Наши две луны, Ассэ и Стексэ, при определенном сочетании их лучей, позволяют человеку подняться в воздух, как это делают и эльфы».
– Ни один предмет, ни одно явление не бывают однозначны, – говорил Хессицион своей возлюбленной. – Это противоречит самой природе вещей. В таком внешне простом продукте, как молоко, скрывается множество других продуктов. Любое животное несет в себе возможность перемены: одних можно приручить, других – изменить путем скрещивания с иными особями... И только луны считаются чем-то определенным. Но ведь нет ничего более странного и изменчивого, нежели лунный свет, и не существует ничего более непонятного, нежели мир Эльсион Лакар...
– Но что ты хочешь отыскать? – спрашивала она.
– Я хочу понять, какова вторая связь между лунами и Эльсион Лакар.
– А когда поймешь?
– Буду искать третью...
И когда он так говорил, вдове делалось грустно, и она представляла себе, как сама день за днем ищет Хессициона среди лун, среди извилистых путей к миру Эльсион Лакар.
Однажды она притянула его к себе и попросила:
– Обещай мне, Хессицион, что никогда не покинешь меня.
– До тех пор, пока ты сама меня не покинешь, – поклялся он.
– Но я не оставлю тебя и после моей смерти, – сказала она.
Он вдруг задумался.
– Я многое вижу, и назад, и вперед, – признался он наконец. – Время открыто для меня во все стороны, оно – как просторное поле, и я волен бросить взгляд в любую сторону, потому что стою в самой его середине... И вот когда я гляжу на это поле, то не вижу твоей смерти.
– И что это значит? – удивилась вдова. Она была почти на тридцать лет старше своего любовника.
Он пожал плечами.
– Возможно, ты никогда не умрешь... Но может быть, все объясняется гораздо проще: в час твоей смерти меня не будет рядом, и для меня ты навсегда останешься живой. Я даже не узнаю о том, что тебя больше нет.
– Неважно, – сказала вдова, отгоняя от себя последние страхи, которые наводили на нее разговоры о смерти. – Обещай быть со мной всегда.
– Хорошо, – сказал он.
– Поклянись, что придешь на зов.
– Клянусь.
– Подумай хорошо: если тебя позовут по имени трижды, ты обязан будешь прийти.
– Клянусь.
– Мой голос может измениться. Он станет хриплым, дребезжащим от старости, он превратится в могильный шепот, и ты не узнаешь его.
– Я приду на любой зов, если только меня призовут трижды, и не стану спрашивать – тот ли голос меня зовет. Я боюсь ошибиться и ответить отказом на твой призыв.
– Если ты поклянешься в третий раз, то больше уже никогда не сможешь нарушить этой клятвы, Хессицион.
Он приподнялся на локтях и поцеловал ее в глаза, в лоб, в губы.
– Я люблю тебя, – сказал он. – Клянусь.
Хессицион умел ходить по лунным лучам так, как другие ходят по дорожкам собственного сада, – в любом направлении, при любом освещении. Он знал наизусть всю паутину света, которая ткалась над землей, – при любой фазе любой из лун. И все же однажды он заплутал в этой паутине.
Поначалу Хессицион не слишком испугался: он был уверен, что вот-вот вынырнет из новой петли и окажется на знакомой дороге. Но петля все не заканчивалась: двойной лунный свет сплетался все туже, лучи свивались в бечеву, которая оборачивалась вокруг тела Хессициона и стягивала его, мешая вдохнуть.
Поначалу он был слишком увлечен распутыванием странных узлов – ему представлялось любопытным новое сочетание синего и желтого, которое явили луны; когда же он очнулся от своих исследований, то увидел себя посреди черноты, а очень далеко переливалось и перламутрово сияло море, и туман над этим морем мерцал, пропуская сквозь свою пелену то одну, то другую звезду.
Хессицион хотел было шагнуть в сторону, но понял, что не может сдвинуться с места: лучи намертво связали его по рукам и ногам, а еще одна петля формировалась в темноте и готовилась упасть ему на шею.
Он прислушался: не зовет ли его возлюбленная. Быть может, ее голос разрушит сеть. Но вдова, должно быть, мирно спала в своем доме в Коммарши.
Хессицион дотянулся зубами до тоненькой желтой нитки, отходившей от широкой бечевы, и впился в нее. Нитка неожиданно легко начала разматываться, и спустя несколько минут паутина почти совершенно расплелась. У ног Хессициона лежал целый ворох нитей, они мерцали и медленно расползались в стороны, накрывая землю.
Он осторожно высвободил ноги. Бечева извивалась, выкладывая среди камней и травы странные узоры. Шаг за шагом Хессицион ступал вслед за нею, и вокруг него опять сгустился туман.
Много лет назад возлюбленная Хессициона проснулась у себя в доме, в Коммарши, и поняла, что лежит на постели одна. Она встала и обошла весь дом, но Хессициона нигде не было. Она заглянула и на балкон, и на крышу, и на чердак, и в подвал – молодой человек бесследно пропал. Но поскольку Коммарши не был древней столицей Королевства и, следовательно, не являлся тем городом, откуда следует исчезать бесследно, то вдова попыталась отыскать своего любимого.
Сперва она потратила несколько дней, блуждая по улицам. Затем объехала на своей повозке окрестности города. И наконец, когда поняла, что Хессициона нет поблизости, снова поднялась на крышу своего дома и позвала его по имени трижды.
Минул день, и еще один, и месяц, и несколько лет прошли – но он не появлялся. Однако женщина не сомневалась в том, что ее любовник выполнит клятву: как только он услышит зов, так сразу явится к ней.
С этой уверенностью она и умерла – спустя полтора десятка лет.
Музыка или запах переносят человека в прошлое, и происходит это в единое мгновение, и вспоминаются тысячи мелочей, давно уже ушедших из памяти; и чем легче прикосновение музыки или запаха – тем острее чувство и сильнее воспоминание. И тем не менее человек не боится этого чувства и этого воспоминания, потому что не теряет в них себя.
С Хессиционом происходило нечто совершенно иное. Музыка была почти невесомой, почти неслышной, и ранила она так, что по его груди сползали, точно улитки, крупные тяжелые капли почти черной крови. Там, за ребрами, исходила безмолвной болью истерзанная душа; ее красные слезы собирались под кожей и проникали наружу. Хессициону оставалось только следить за тем, как они медленно спускаются по его телу на землю и, замирая, не спеша впитываются в почву. Весь его путь был испещрен этими бесформенными пятнами, и в каждом угадывалось незнакомое лицо или забытый пейзаж.
Мучительна была не боль воспоминаний, а то, что эти воспоминания принадлежали кому-то другому. Они не желали помещаться в мыслях Хессициона. Он даже не мог определить, о ком тоскует, кого разыскивает в пустоте, чьи несуществующие руки ловит губами в мертвом воздухе. Его кожа горела в немой жажде прикосновения, а он не знал, кому же суждено утолить эту жажду.
Он проживал тысячи не своих жизней, и все эти жизни были полны потерь и страданий: как будто некто собрал все печальные и жестокие воспоминания и оставил их здесь, среди двуцветной дороги, отпустив давно ушедших людей – свободными от грусти, сияющими.
Иногда ему казалось, что он видит сон, тысячи снов, мириады чужих снов. Это чувство, как ни странно, приносило Хессициону облегчение: сны скоро покидали его.
А затем его оставили и воспоминания. Он стал никем. И эта пустота оказалась страшнее всего.
Воздух сгустился и стал серым. Сознание Хессициона постоянно требовало все новых и новых впечатлений, но их не было: никого и ничего. Он не мог размышлять, как прежде, об абстрактных предметах, потому что здесь не существовало даже абстракций. Все связи оборвались, и Хессицион впервые в жизни остался в одиночестве. Только теперь он понял, насколько зависел от этих связей: они были его кровеносными сосудами, они удерживали его в мире.
А затем как будто с его глаз сорвали плотное одеяло, и ярчайший свет хлынул со всех сторон. Он хотел закрыть глаза, но не смог – зрение и сознание истосковались по краскам, по впечатлениям и теперь готовы были пренебрегать болью.
Он стоял посреди колонного зала, у которого не было крыши. Тончайшие паутинные нити тянулись в вышине, выдавая свое присутствие лишь редким блеском; закономерности их узора были неуловимы. Колонны представлялись Хессициону одновременно и колоннами, и стволами деревьев, и стенами, но в действительности не являлись ни тем, ни другим, ни третьим; они просто присутствовали здесь и обозначали некое ограниченное пространство.
В просветы между колоннами видны были другие залы дворца – если только это был дворец, потому что каждое мгновение он преображался, становясь похожим то на город, населенный стремительными и прекрасными жителями, то на густой лес, то на тщательно ухоженный сад: здесь странным образом все совмещалось, происходя одновременно и в то же время в некоторой последовательности.
Хессицион обхватил свою бедную голову руками и побрёл по залам, то проходя сквозь стены, то натыкаясь на преграду там, где явственно видел дверной проем. Его окружали арки и переходы, невесомые мостики, переброшенные над головокружительной пропастью, и драгоценные камни медленно падали с высоты тонких башен вниз, в черную воду каналов.
И все эти годы, пока Хессицион блуждал в лабиринтах, троекратный зов его возлюбленной шел за ним по пятам. Он останавливался у каждого красного пятна и приникал к нему, высасывая из земли живую кровь. Он касался прохладным дыханием каждой ветки, сожженной прикосновением пылающего тела Хессициона. Он подбирал его пот, оставшийся на листьях, а однажды снял с лохматой коры его волос и понес на себе.
Но лабиринт был слишком извилистый, и препятствий на пути оказалось чересчур много, а Хессицион все глубже увязал в мире Эльсион Лакар, куда, сам не зная как, открыл дорогу.
Эльсион Лакар слышали зов и останавливали его, чтобы рассмотреть хорошенько столь странного пришельца. Они расспрашивали о той, что его послала. И он отвечал, без устали отвечал – это был очень ласковый, нежный зов, полный чувственности и доброты. Эльсион Лакар полюбили его. Они передавали его из рук в руки, и он нежился в теплых ладонях, он приникал к груди и щекотал щеки, а после пролетал над мужчинами и женщинами, сплетенными в объятии, и целовал их волосы.
Так странствовали они среди Эльсион Лакар, обезумевший Хессицион и уверенный в его любви женский зов, и однажды они встретились.
Хессицион протянул руки, и зов влетел в них, он вонзился в каждый палец, выставленный вверх, он проник в расширенные ноздри – да так, что оттуда хлынула кровь, он наполнил глаза слезами, он вошел в уши и залил мысли.
Рыдая и с каждым новым судорожным слезным вздохом освобождаясь от наваждения и безумия, Хессицион бросился бежать. Он видел все яснее, что погрузил себя в чужой бред, и отчаянно искал оттуда выхода. Кто тосковал здесь? Кто застрял в лабиринте двухцветных нитей навсегда, кто потерялся в сером тумане?
Теперь было очевидно: кто-то другой. Чужая судьба пыталась поглотить Хессициона, и он спасся лишь благодаря женщине, которая его любила.
Он бежал, и Эльсион Лакар бежали рядом: он постоянно видел их смуглые тела и унизанные золотыми браслетами ноги рядом, возле своей тропы. Они смеялись и звали его, и их зубы блестели, их глаза вспыхивали, как звёзды в мерцающем тумане... Внезапно Хессицион понял, что за туман он различил, когда висел в пустоте и черноте, среди первых витков двухцветной бечевы лунных лучей. Тропа, по которой он шел тогда, повернула так, что Хессицион увидел свое будущее – краткий миг его: вспышки в тумане голубоватых зрачков, полных яркого глубинного света...
Глава восьмая
* * *
Сейчас в такое трудно поверить, но существовало и такое время, когда Хессицион, ныне дряхлый старикашка, был молод, дерзок и о нем говорили, что он «подает надежды». Его отец был простым рыбаком в Изиохоне; давным-давно истлели сети, которые тот человек забрасывал в море! На месте дома, где он жил, – рыжее песчаное Ничто, пологий холм, постоянно меняющий свои очертания в зависимости от капризов ветра и прилива. Ни братьев, ни дальних родственников – никого больше не осталось, только ветхое старческое тело, забывшее дорогу домой.
В детстве Хессицион любил море: часами он мог стоять и смотреть на волны, а став подростком, начал выходить на лодке и пропадать по целым дням. Его не устраивало то, как относится к морю отец. Рыбак был человеком, который не воспринимал мир и явления природы в отрыве от того, что из материальных благ они могут дать лично ему. Попадая в лес, он не в состоянии был просто любоваться кружевом листвы или роскошью цветов; ему непременно требовалось тотчас начать поиск целебного или съедобного растения. Море завораживало его обилием полезных вещей: рыба и водоросли, моллюски, перламутровые раковины, не говоря уж о крабах, кальмарах или обломках кораблекрушений, среди которых также попадались ценные.
Хессицион не презирал подобный подход, как это можно было бы подумать; но он пошел дальше отца: мир переставал быть ему интересен, если не позволял выстраивать сложные логические конструкции. Ему нравилось выделять связи, соединяющие самые разные вещи, а затем, выявив некоторые закономерности этого соединения, изменять его по собственному усмотрению.
Сперва он занялся растениями: распахал в лесу маленькую делянку и высадил там морковь и репу, а после занялся сложными селекционными работами. Большого толку от занятий таким огородничеством не было, и мать, которая начала уж надеяться, что из сына будет толк, принялась браниться. Однако отец всегда брал его сторону – может быть, потому, что Хессицион ловко умел выпросить, а то и стянуть деньги ему на выпивку.
Потом отец погиб в море, и Хессицион решил, что дома его больше ничто не держит. В один прекрасный день, не сказав матери ни слова, молодой человек попросту покинул Изиохон – и больше его никогда в этом городе не видели. Такова уж, должно быть, судьба древней столицы Королевства: рано или поздно юноши исчезают оттуда, и только старики остаются... а после на смену умершим неизменно приходят какие-то другие старики – и тоже остаются. Кто знает, быть может, в этих других стариков превратились прежние юноши? Но не исключено, что старики эти – пришлые. Как бы то ни было, в пожилых людях никогда здесь нет недостатка.
Первой работой Хессициона была одна перезрелая вдова. Она встретила парня на дороге, по которой он шагал, раскачиваясь из стороны в сторону и мутно глядя вперед.
Вдова остановила свою повозку и выглянула наружу.
– Эй, ты! – позвала она парня. – Как тебя зовут?
– Хессицион.
Она сморщилась – имя не понравилось ей, – однако продолжила расспросы:
– Где ты родился?
– В Изиохоне.
– Хороший город для того, чтобы оттуда уйти, – сказала вдова.
– И я так полагаю, госпожа, – отозвался юноша.
– Что ты умеешь делать? – опять спросила она.
Он ответил:
– Все, что угодно.
– Умеешь ли ты любить?
– Кого угодно, госпожа, – сказал юноша.
– Как же тебе это удается? – удивилась вдова. – У меня был старый муж, и я так и не сумела его полюбить, хотя он купил меня за очень большие деньги; а теперь я сама уже немолода и хочу купить кого-нибудь для любви.
– Зачем?
– Чтобы посмотреть, каково это: быть старым и любимым из притворства.
– Не вижу смысла искать для себя возмездия, – сказал юноша. – Я буду любить тебя от чистого сердца.
– И не захочешь денег?
– Если они мне не понадобятся – не захочу, – сказал он.
Она не вполне поняла последние его слова и поэтому пригласила к себе в повозку. И Хессицион уехал с ней в Коммарши, где действительно любил ее несколько лет от всей души. Она дала ему куда больше, чем родная мать, – по правде сказать, ни один человек на свете, ни прежде, ни потом, не дал ему столько, сколько та пожилая вдова.
Хессицион читал книги и целыми днями чертил какие-то схемы, но, когда наступал вечер, неизменно приходил в постель госпожи; а по ночам вставал и снова выбирался на балкон – наблюдать за лунами.
Тайны левитации давно уже позволили Хессициону открыть себя; для него не существовало загадок в расчете оптических свойств лунных лучей. Но он догадывался о том, что видимые оптические свойства – это далеко не все; связи, устанавливаемые светом двух лун, гораздо глубже и разнообразнее. И если при наличии определенной чувствительности существует возможность ощущать их, следовательно, должна иметься возможность выразить их с помощью формулы.
Ночь за ночью он пытался нащупать незримые свойства лучей, которые угадывал за очевидными. Левитация постоянно находилась у него перед глазами – своего рода универсальный ответ на все могущие возникнуть вопросы:
«Каковы фундаментальные свойства двух лун, Ассэ и Стексэ?»
«Определенное сочетание их лучей позволяет человеку подняться в воздух».
«Какая связь установлена между эльфийским миром, родиной наших королей, и, собственно, Королевством?»
«Наши две луны, Ассэ и Стексэ, при определенном сочетании их лучей, позволяют человеку подняться в воздух, как это делают и эльфы».
– Ни один предмет, ни одно явление не бывают однозначны, – говорил Хессицион своей возлюбленной. – Это противоречит самой природе вещей. В таком внешне простом продукте, как молоко, скрывается множество других продуктов. Любое животное несет в себе возможность перемены: одних можно приручить, других – изменить путем скрещивания с иными особями... И только луны считаются чем-то определенным. Но ведь нет ничего более странного и изменчивого, нежели лунный свет, и не существует ничего более непонятного, нежели мир Эльсион Лакар...
– Но что ты хочешь отыскать? – спрашивала она.
– Я хочу понять, какова вторая связь между лунами и Эльсион Лакар.
– А когда поймешь?
– Буду искать третью...
И когда он так говорил, вдове делалось грустно, и она представляла себе, как сама день за днем ищет Хессициона среди лун, среди извилистых путей к миру Эльсион Лакар.
Однажды она притянула его к себе и попросила:
– Обещай мне, Хессицион, что никогда не покинешь меня.
– До тех пор, пока ты сама меня не покинешь, – поклялся он.
– Но я не оставлю тебя и после моей смерти, – сказала она.
Он вдруг задумался.
– Я многое вижу, и назад, и вперед, – признался он наконец. – Время открыто для меня во все стороны, оно – как просторное поле, и я волен бросить взгляд в любую сторону, потому что стою в самой его середине... И вот когда я гляжу на это поле, то не вижу твоей смерти.
– И что это значит? – удивилась вдова. Она была почти на тридцать лет старше своего любовника.
Он пожал плечами.
– Возможно, ты никогда не умрешь... Но может быть, все объясняется гораздо проще: в час твоей смерти меня не будет рядом, и для меня ты навсегда останешься живой. Я даже не узнаю о том, что тебя больше нет.
– Неважно, – сказала вдова, отгоняя от себя последние страхи, которые наводили на нее разговоры о смерти. – Обещай быть со мной всегда.
– Хорошо, – сказал он.
– Поклянись, что придешь на зов.
– Клянусь.
– Подумай хорошо: если тебя позовут по имени трижды, ты обязан будешь прийти.
– Клянусь.
– Мой голос может измениться. Он станет хриплым, дребезжащим от старости, он превратится в могильный шепот, и ты не узнаешь его.
– Я приду на любой зов, если только меня призовут трижды, и не стану спрашивать – тот ли голос меня зовет. Я боюсь ошибиться и ответить отказом на твой призыв.
– Если ты поклянешься в третий раз, то больше уже никогда не сможешь нарушить этой клятвы, Хессицион.
Он приподнялся на локтях и поцеловал ее в глаза, в лоб, в губы.
– Я люблю тебя, – сказал он. – Клянусь.
* * *
Хессицион умел ходить по лунным лучам так, как другие ходят по дорожкам собственного сада, – в любом направлении, при любом освещении. Он знал наизусть всю паутину света, которая ткалась над землей, – при любой фазе любой из лун. И все же однажды он заплутал в этой паутине.
Поначалу Хессицион не слишком испугался: он был уверен, что вот-вот вынырнет из новой петли и окажется на знакомой дороге. Но петля все не заканчивалась: двойной лунный свет сплетался все туже, лучи свивались в бечеву, которая оборачивалась вокруг тела Хессициона и стягивала его, мешая вдохнуть.
Поначалу он был слишком увлечен распутыванием странных узлов – ему представлялось любопытным новое сочетание синего и желтого, которое явили луны; когда же он очнулся от своих исследований, то увидел себя посреди черноты, а очень далеко переливалось и перламутрово сияло море, и туман над этим морем мерцал, пропуская сквозь свою пелену то одну, то другую звезду.
Хессицион хотел было шагнуть в сторону, но понял, что не может сдвинуться с места: лучи намертво связали его по рукам и ногам, а еще одна петля формировалась в темноте и готовилась упасть ему на шею.
Он прислушался: не зовет ли его возлюбленная. Быть может, ее голос разрушит сеть. Но вдова, должно быть, мирно спала в своем доме в Коммарши.
Хессицион дотянулся зубами до тоненькой желтой нитки, отходившей от широкой бечевы, и впился в нее. Нитка неожиданно легко начала разматываться, и спустя несколько минут паутина почти совершенно расплелась. У ног Хессициона лежал целый ворох нитей, они мерцали и медленно расползались в стороны, накрывая землю.
Он осторожно высвободил ноги. Бечева извивалась, выкладывая среди камней и травы странные узоры. Шаг за шагом Хессицион ступал вслед за нею, и вокруг него опять сгустился туман.
* * *
Много лет назад возлюбленная Хессициона проснулась у себя в доме, в Коммарши, и поняла, что лежит на постели одна. Она встала и обошла весь дом, но Хессициона нигде не было. Она заглянула и на балкон, и на крышу, и на чердак, и в подвал – молодой человек бесследно пропал. Но поскольку Коммарши не был древней столицей Королевства и, следовательно, не являлся тем городом, откуда следует исчезать бесследно, то вдова попыталась отыскать своего любимого.
Сперва она потратила несколько дней, блуждая по улицам. Затем объехала на своей повозке окрестности города. И наконец, когда поняла, что Хессициона нет поблизости, снова поднялась на крышу своего дома и позвала его по имени трижды.
Минул день, и еще один, и месяц, и несколько лет прошли – но он не появлялся. Однако женщина не сомневалась в том, что ее любовник выполнит клятву: как только он услышит зов, так сразу явится к ней.
С этой уверенностью она и умерла – спустя полтора десятка лет.
* * *
Музыка или запах переносят человека в прошлое, и происходит это в единое мгновение, и вспоминаются тысячи мелочей, давно уже ушедших из памяти; и чем легче прикосновение музыки или запаха – тем острее чувство и сильнее воспоминание. И тем не менее человек не боится этого чувства и этого воспоминания, потому что не теряет в них себя.
С Хессиционом происходило нечто совершенно иное. Музыка была почти невесомой, почти неслышной, и ранила она так, что по его груди сползали, точно улитки, крупные тяжелые капли почти черной крови. Там, за ребрами, исходила безмолвной болью истерзанная душа; ее красные слезы собирались под кожей и проникали наружу. Хессициону оставалось только следить за тем, как они медленно спускаются по его телу на землю и, замирая, не спеша впитываются в почву. Весь его путь был испещрен этими бесформенными пятнами, и в каждом угадывалось незнакомое лицо или забытый пейзаж.
Мучительна была не боль воспоминаний, а то, что эти воспоминания принадлежали кому-то другому. Они не желали помещаться в мыслях Хессициона. Он даже не мог определить, о ком тоскует, кого разыскивает в пустоте, чьи несуществующие руки ловит губами в мертвом воздухе. Его кожа горела в немой жажде прикосновения, а он не знал, кому же суждено утолить эту жажду.
Он проживал тысячи не своих жизней, и все эти жизни были полны потерь и страданий: как будто некто собрал все печальные и жестокие воспоминания и оставил их здесь, среди двуцветной дороги, отпустив давно ушедших людей – свободными от грусти, сияющими.
Иногда ему казалось, что он видит сон, тысячи снов, мириады чужих снов. Это чувство, как ни странно, приносило Хессициону облегчение: сны скоро покидали его.
А затем его оставили и воспоминания. Он стал никем. И эта пустота оказалась страшнее всего.
Воздух сгустился и стал серым. Сознание Хессициона постоянно требовало все новых и новых впечатлений, но их не было: никого и ничего. Он не мог размышлять, как прежде, об абстрактных предметах, потому что здесь не существовало даже абстракций. Все связи оборвались, и Хессицион впервые в жизни остался в одиночестве. Только теперь он понял, насколько зависел от этих связей: они были его кровеносными сосудами, они удерживали его в мире.
А затем как будто с его глаз сорвали плотное одеяло, и ярчайший свет хлынул со всех сторон. Он хотел закрыть глаза, но не смог – зрение и сознание истосковались по краскам, по впечатлениям и теперь готовы были пренебрегать болью.
Он стоял посреди колонного зала, у которого не было крыши. Тончайшие паутинные нити тянулись в вышине, выдавая свое присутствие лишь редким блеском; закономерности их узора были неуловимы. Колонны представлялись Хессициону одновременно и колоннами, и стволами деревьев, и стенами, но в действительности не являлись ни тем, ни другим, ни третьим; они просто присутствовали здесь и обозначали некое ограниченное пространство.
В просветы между колоннами видны были другие залы дворца – если только это был дворец, потому что каждое мгновение он преображался, становясь похожим то на город, населенный стремительными и прекрасными жителями, то на густой лес, то на тщательно ухоженный сад: здесь странным образом все совмещалось, происходя одновременно и в то же время в некоторой последовательности.
Хессицион обхватил свою бедную голову руками и побрёл по залам, то проходя сквозь стены, то натыкаясь на преграду там, где явственно видел дверной проем. Его окружали арки и переходы, невесомые мостики, переброшенные над головокружительной пропастью, и драгоценные камни медленно падали с высоты тонких башен вниз, в черную воду каналов.
И все эти годы, пока Хессицион блуждал в лабиринтах, троекратный зов его возлюбленной шел за ним по пятам. Он останавливался у каждого красного пятна и приникал к нему, высасывая из земли живую кровь. Он касался прохладным дыханием каждой ветки, сожженной прикосновением пылающего тела Хессициона. Он подбирал его пот, оставшийся на листьях, а однажды снял с лохматой коры его волос и понес на себе.
Но лабиринт был слишком извилистый, и препятствий на пути оказалось чересчур много, а Хессицион все глубже увязал в мире Эльсион Лакар, куда, сам не зная как, открыл дорогу.
Эльсион Лакар слышали зов и останавливали его, чтобы рассмотреть хорошенько столь странного пришельца. Они расспрашивали о той, что его послала. И он отвечал, без устали отвечал – это был очень ласковый, нежный зов, полный чувственности и доброты. Эльсион Лакар полюбили его. Они передавали его из рук в руки, и он нежился в теплых ладонях, он приникал к груди и щекотал щеки, а после пролетал над мужчинами и женщинами, сплетенными в объятии, и целовал их волосы.
Так странствовали они среди Эльсион Лакар, обезумевший Хессицион и уверенный в его любви женский зов, и однажды они встретились.
Хессицион протянул руки, и зов влетел в них, он вонзился в каждый палец, выставленный вверх, он проник в расширенные ноздри – да так, что оттуда хлынула кровь, он наполнил глаза слезами, он вошел в уши и залил мысли.
Рыдая и с каждым новым судорожным слезным вздохом освобождаясь от наваждения и безумия, Хессицион бросился бежать. Он видел все яснее, что погрузил себя в чужой бред, и отчаянно искал оттуда выхода. Кто тосковал здесь? Кто застрял в лабиринте двухцветных нитей навсегда, кто потерялся в сером тумане?
Теперь было очевидно: кто-то другой. Чужая судьба пыталась поглотить Хессициона, и он спасся лишь благодаря женщине, которая его любила.
Он бежал, и Эльсион Лакар бежали рядом: он постоянно видел их смуглые тела и унизанные золотыми браслетами ноги рядом, возле своей тропы. Они смеялись и звали его, и их зубы блестели, их глаза вспыхивали, как звёзды в мерцающем тумане... Внезапно Хессицион понял, что за туман он различил, когда висел в пустоте и черноте, среди первых витков двухцветной бечевы лунных лучей. Тропа, по которой он шел тогда, повернула так, что Хессицион увидел свое будущее – краткий миг его: вспышки в тумане голубоватых зрачков, полных яркого глубинного света...
Глава восьмая
КОРОЛЕВСКИЕ САДЫ
Ту девушку Ренье заметил, когда она растерянно брела по саду: маленькая, в очень милом двуслойном платье – из-под нежно-голубого шелка проступало плотное кружево цвета светлой пыли. Пепельные волосы девушки были туго заплетены и стянуты множеством лент; руки, обнаженные выше локтя, покрывал загар. И совершенно очевидно было, что ей непривычно ходить в туфельках и что она охотнее всего скинула бы обувь и пробежалась по саду босиком, да только не решается так поступить.
Ренье еще издалека решил, что она – прехорошенькая и, несомненно, заслуживает самого пристального внимания.
Странной в ее поведении была не только растерянность – хотя она и находилась в чудесном саду, среди цветущих кустов и забавных статуй, которые изображали толстых детей-охотников, пытающихся пронзить игрушечными мечами таких же толстых, пухленьких и совершенно не страшных львов, гиппопотамов с разинутой пастью, птицу-pyx с раскинутыми крыльями и прочих чудовищ.
Дело в том, что девушка, неизвестно как, забрела на «малый двор» и оказалась на половине принца, где женщин не привечали. Талиессин упрямо оберегал свою репутацию женоненавистника, хотя она во многом ему вредила. В тех случаях, когда Ренье давал себе труд задуматься над этим, молодому человеку казалось, что принцу попросту нравится дразнить сплетников. Адобекк находил подобную склонность его высочества самое малое опасной.
Как бы то ни было, а у девушки будут неприятности, если ее здесь заметят. И Ренье решил оказать ей услугу.
Обогнув пышный куст, покрытый фиолетовыми и белыми цветами-колокольчиками, девушка вдруг вскрикнула: перед ней вместо статуи из серого ноздреватого камня оказался сидящий на земле человек. Он быстро вскочил на ноги и подбежал к ней. У нее даже не было сил, чтобы спастись бегством: она просто вжалась спиной в зеленую шпалеру и часто задышала.
– Да что это с вами? – удивился Ренье. – Честное слово, впервые в жизни вижу женщину, которая бы так пугалась при моем приближении. Уверяю вас, я не опасен.
Она осторожно следила за ним глазами. Ренье улыбался, широко и открыто, но она, похоже, не замечала не только его дружелюбия, но и попросту того, что перед нею – молодой человек, почти ее ровесник, к тому же очень привлекательный..
– Да будет вам! – повторил он. – Как вас зовут?
Она заморгала. Потом переспросила:
– Что?
– Я спросил ваше имя. Вы понимаете меня? Вот я, – он положил руку себе на грудь, – Ренье. А вы?
– Эйле.
– Превосходно! Начало положено. – Он протянул ей ладонь. – Идемте отсюда. Здесь не любят женщин.
– Что? – опять спросила она.
– Ничего. – Он дал себе слово не сердиться на ее непонятливость. – Вам нельзя здесь находиться. Идемте же, я вас провожу.
Он потащил ее за собой, и Эйле подчинилась. Она еле поспевала за своим спутником, но не жаловалась. Наконец они выбрались из сада.
– Как вы здесь оказались? – спросил Ренье. – Сад ведь огорожен.
– Там есть дырка – в стене... – Она махнула рукой, показывая, где.
– Ну надо же! Единственное место, где можно перелезть, и вы им тотчас воспользовались!
– Я же не знала...
– Это – особенный вид удачи, – с самым серьезным видом сообщил Ренье. – Вы умеете проникать туда, куда вход запрещен, и бродите там с удивленным лицом, покуда неприятности сами вас не находят. Очень проблематичное везение. Может оказаться полезным, – добавил он.
Эйле повздыхала тихонечко, а потом проговорила:
– Вы, наверное, думаете, что я глупая, но это не так. Просто я здесь еще ничего не понимаю.
– А здесь никто ничего не понимает, – утешил ее Ренье. – Хотите – пойдем гулять по столице?
– Мне нельзя.
– Почему?
– Потому что я должна находиться при королеве.
– Вы – ее придворная дама? Впервые слышу о том, что придворным дамам запрещено отлучаться, если только они не исполняют свои обязанности или не получили от королевы особенные распоряжения.
– Я не дама... Я швея. – Она показала свои исколотые пальцы. – Меня привезли совсем недавно. Может быть, – она задумалась, пытаясь осознать новое для себя течение времени, – позавчера. Или чуть раньше. Или позже. Здесь как-то все происходит иначе...
– Вероятно, вы правы.
– Я жила в деревне, – девушка оживилась, – и там вообще не было времени. Все измерялось по урожаю или по дождям. От дождя до дождя. От урожая до урожая. Понимаете?
Ренье кивнул.
– А потом отец меня продал, – заключила она.
– И дорого взял? – осведомился Ренье, презрительно кривя губы.
Она растерянно посмотрела на своего собеседника.
– Я не знаю...
– По-вашему, королева рассердится, если мы пойдем добродим? – Ренье вновь вернулся к первой теме.
Она сказала убежденно:
– Там, в деревне, у меня был хороший друг. Я хотела жить с ним. Чтобы нам никогда не разлучаться. Мы даже хотели убежать вместе, но нас догнали. Не знаю, что с ним сделали, а меня отправили сюда. Я не хочу повторения.
Ренье несколько раз поднял и опустил брови. Эта девушка ставила его в тупик. Он вдруг понял, что никогда прежде не имел дел с крестьянками. Бывали служанки, которым требовалось вернуться домой к определенному сроку. Случались неверные жены – эти также просили соблюдать некоторую осторожность. Но логика, которой руководствовалась крестьянка, оставалась для Ренье пока за гранью понимания.
– Вы боитесь, что вас накажут? – спросил он наконец.
Она покачала головой.
– Может быть, и нет, – призналась она наконец. – Я просто не знаю, что придет в голову господам. Господа устроены как-то иначе, чем мы.
– Ну так я и сам – господин хоть куда, – заявил Ренье и приосанился. – Если нас застукают, я заступлюсь за вас перед ее величеством. Кстати, я и сам умею рисовать иглой.
– Вы? – Она не верила собственным ушам.
– Именно. У нас в семье многие мужчины этим занимаются. Наша бабушка считает, что вышивка развивает терпение, глазомер и учит хитростям. По-вашему, воину не нужны подобные качества?
– Я не воин, – сказала Эйле, чем опять сбила своего собеседника с толку.
Ренье решил не столько слушать, что она говорит – по собственному опыту он знал, что женщины зачастую произносят совершенно ничего не значащие слова, – а просто наблюдать за нею. У нее были смешные золотистые веснушки, глаза – небольшие, но красивые, светлые. Хорошенькая, утвердился он в своем прежнем мнении. И даже не слишком неотесанная.
Ренье взял ее за подбородок и поцеловал.
Девушка испуганно расширила глаза и быстро задышала. Тонкие розоватые ноздри задрожали. «Можно подумать, она испугалась!» – с досадой подумал Ренье. Он положил ладони на ее талию, привлек к себе, потом повертел ею из стороны в сторону, точно она была куклой. И девушка – как будто действительно превратившись в куклу – послушно повернулась вправо-влево, вправо-влево.
– Придете завтра? – спросил Ренье. – Туда, к пролому в стене? Только не бойтесь. Будем гулять. Я расскажу вам про королеву, хотите?
Она молча кивнула. Ренье отпустил ее, и она убежала.
«Странная», – еще раз подумал он, провожая Эйле глазами.
Эйле зацепила что-то в душе у Ренье – он не спал полночи, все пытался угадать, придет она или нет. У него не имелось никаких особенных намерений на ее счет. Пока она сама не проявит своих желаний, Ренье будет оставаться все тем же, ласковым, но не настойчивым.
Талиессин в эти дни совершенно прекратил верховые прогулки, временно отрекся от буйных похождений, почти перестал разговаривать, даже со слугами, – словом, впал в новое настроение: теперь принц с утра до вечера занимался науками, на бездельников из своего окружения смотрел мутно и с досадой, как на неприятную помеху, а вечерами сидел над книгами или чертил что-то на больших листах. Непонятно было, чем он занят; впрочем, вероятнее всего, никто этого и не узнает. Когда у Талиессина проходили эти исступленные приступы любви к науке, он обычно рвал или сжигал все, что успел написать.
Таким образом, Ренье был предоставлен сам себе и с чистой совестью мог погрузиться в волнительные отношения с новой девушкой. За час до условленного времени он уже появился в саду и устроился там со всеми удобствами, чтобы ждать и мечтать в тишине. Он прихватил с собой вина, фруктов, сладкого печенья, а также свою последнюю вышитую работу – изображение жеребенка на цветущем лугу.
Ренье еще издалека решил, что она – прехорошенькая и, несомненно, заслуживает самого пристального внимания.
Странной в ее поведении была не только растерянность – хотя она и находилась в чудесном саду, среди цветущих кустов и забавных статуй, которые изображали толстых детей-охотников, пытающихся пронзить игрушечными мечами таких же толстых, пухленьких и совершенно не страшных львов, гиппопотамов с разинутой пастью, птицу-pyx с раскинутыми крыльями и прочих чудовищ.
Дело в том, что девушка, неизвестно как, забрела на «малый двор» и оказалась на половине принца, где женщин не привечали. Талиессин упрямо оберегал свою репутацию женоненавистника, хотя она во многом ему вредила. В тех случаях, когда Ренье давал себе труд задуматься над этим, молодому человеку казалось, что принцу попросту нравится дразнить сплетников. Адобекк находил подобную склонность его высочества самое малое опасной.
Как бы то ни было, а у девушки будут неприятности, если ее здесь заметят. И Ренье решил оказать ей услугу.
Обогнув пышный куст, покрытый фиолетовыми и белыми цветами-колокольчиками, девушка вдруг вскрикнула: перед ней вместо статуи из серого ноздреватого камня оказался сидящий на земле человек. Он быстро вскочил на ноги и подбежал к ней. У нее даже не было сил, чтобы спастись бегством: она просто вжалась спиной в зеленую шпалеру и часто задышала.
– Да что это с вами? – удивился Ренье. – Честное слово, впервые в жизни вижу женщину, которая бы так пугалась при моем приближении. Уверяю вас, я не опасен.
Она осторожно следила за ним глазами. Ренье улыбался, широко и открыто, но она, похоже, не замечала не только его дружелюбия, но и попросту того, что перед нею – молодой человек, почти ее ровесник, к тому же очень привлекательный..
– Да будет вам! – повторил он. – Как вас зовут?
Она заморгала. Потом переспросила:
– Что?
– Я спросил ваше имя. Вы понимаете меня? Вот я, – он положил руку себе на грудь, – Ренье. А вы?
– Эйле.
– Превосходно! Начало положено. – Он протянул ей ладонь. – Идемте отсюда. Здесь не любят женщин.
– Что? – опять спросила она.
– Ничего. – Он дал себе слово не сердиться на ее непонятливость. – Вам нельзя здесь находиться. Идемте же, я вас провожу.
Он потащил ее за собой, и Эйле подчинилась. Она еле поспевала за своим спутником, но не жаловалась. Наконец они выбрались из сада.
– Как вы здесь оказались? – спросил Ренье. – Сад ведь огорожен.
– Там есть дырка – в стене... – Она махнула рукой, показывая, где.
– Ну надо же! Единственное место, где можно перелезть, и вы им тотчас воспользовались!
– Я же не знала...
– Это – особенный вид удачи, – с самым серьезным видом сообщил Ренье. – Вы умеете проникать туда, куда вход запрещен, и бродите там с удивленным лицом, покуда неприятности сами вас не находят. Очень проблематичное везение. Может оказаться полезным, – добавил он.
Эйле повздыхала тихонечко, а потом проговорила:
– Вы, наверное, думаете, что я глупая, но это не так. Просто я здесь еще ничего не понимаю.
– А здесь никто ничего не понимает, – утешил ее Ренье. – Хотите – пойдем гулять по столице?
– Мне нельзя.
– Почему?
– Потому что я должна находиться при королеве.
– Вы – ее придворная дама? Впервые слышу о том, что придворным дамам запрещено отлучаться, если только они не исполняют свои обязанности или не получили от королевы особенные распоряжения.
– Я не дама... Я швея. – Она показала свои исколотые пальцы. – Меня привезли совсем недавно. Может быть, – она задумалась, пытаясь осознать новое для себя течение времени, – позавчера. Или чуть раньше. Или позже. Здесь как-то все происходит иначе...
– Вероятно, вы правы.
– Я жила в деревне, – девушка оживилась, – и там вообще не было времени. Все измерялось по урожаю или по дождям. От дождя до дождя. От урожая до урожая. Понимаете?
Ренье кивнул.
– А потом отец меня продал, – заключила она.
– И дорого взял? – осведомился Ренье, презрительно кривя губы.
Она растерянно посмотрела на своего собеседника.
– Я не знаю...
– По-вашему, королева рассердится, если мы пойдем добродим? – Ренье вновь вернулся к первой теме.
Она сказала убежденно:
– Там, в деревне, у меня был хороший друг. Я хотела жить с ним. Чтобы нам никогда не разлучаться. Мы даже хотели убежать вместе, но нас догнали. Не знаю, что с ним сделали, а меня отправили сюда. Я не хочу повторения.
Ренье несколько раз поднял и опустил брови. Эта девушка ставила его в тупик. Он вдруг понял, что никогда прежде не имел дел с крестьянками. Бывали служанки, которым требовалось вернуться домой к определенному сроку. Случались неверные жены – эти также просили соблюдать некоторую осторожность. Но логика, которой руководствовалась крестьянка, оставалась для Ренье пока за гранью понимания.
– Вы боитесь, что вас накажут? – спросил он наконец.
Она покачала головой.
– Может быть, и нет, – призналась она наконец. – Я просто не знаю, что придет в голову господам. Господа устроены как-то иначе, чем мы.
– Ну так я и сам – господин хоть куда, – заявил Ренье и приосанился. – Если нас застукают, я заступлюсь за вас перед ее величеством. Кстати, я и сам умею рисовать иглой.
– Вы? – Она не верила собственным ушам.
– Именно. У нас в семье многие мужчины этим занимаются. Наша бабушка считает, что вышивка развивает терпение, глазомер и учит хитростям. По-вашему, воину не нужны подобные качества?
– Я не воин, – сказала Эйле, чем опять сбила своего собеседника с толку.
Ренье решил не столько слушать, что она говорит – по собственному опыту он знал, что женщины зачастую произносят совершенно ничего не значащие слова, – а просто наблюдать за нею. У нее были смешные золотистые веснушки, глаза – небольшие, но красивые, светлые. Хорошенькая, утвердился он в своем прежнем мнении. И даже не слишком неотесанная.
Ренье взял ее за подбородок и поцеловал.
Девушка испуганно расширила глаза и быстро задышала. Тонкие розоватые ноздри задрожали. «Можно подумать, она испугалась!» – с досадой подумал Ренье. Он положил ладони на ее талию, привлек к себе, потом повертел ею из стороны в сторону, точно она была куклой. И девушка – как будто действительно превратившись в куклу – послушно повернулась вправо-влево, вправо-влево.
– Придете завтра? – спросил Ренье. – Туда, к пролому в стене? Только не бойтесь. Будем гулять. Я расскажу вам про королеву, хотите?
Она молча кивнула. Ренье отпустил ее, и она убежала.
«Странная», – еще раз подумал он, провожая Эйле глазами.
* * *
Эйле зацепила что-то в душе у Ренье – он не спал полночи, все пытался угадать, придет она или нет. У него не имелось никаких особенных намерений на ее счет. Пока она сама не проявит своих желаний, Ренье будет оставаться все тем же, ласковым, но не настойчивым.
Талиессин в эти дни совершенно прекратил верховые прогулки, временно отрекся от буйных похождений, почти перестал разговаривать, даже со слугами, – словом, впал в новое настроение: теперь принц с утра до вечера занимался науками, на бездельников из своего окружения смотрел мутно и с досадой, как на неприятную помеху, а вечерами сидел над книгами или чертил что-то на больших листах. Непонятно было, чем он занят; впрочем, вероятнее всего, никто этого и не узнает. Когда у Талиессина проходили эти исступленные приступы любви к науке, он обычно рвал или сжигал все, что успел написать.
Таким образом, Ренье был предоставлен сам себе и с чистой совестью мог погрузиться в волнительные отношения с новой девушкой. За час до условленного времени он уже появился в саду и устроился там со всеми удобствами, чтобы ждать и мечтать в тишине. Он прихватил с собой вина, фруктов, сладкого печенья, а также свою последнюю вышитую работу – изображение жеребенка на цветущем лугу.