Ленский Владимир. Странники между мирами

   Кустер, все еще стоявший на коленях, поднял голову.
   – А как это было в первый раз?
   – Неважно. – Эмери вздохнул. По приезде в столицу нужно будет хорошенько расспросить об этом Ренье. Неприятная, должно быть, вышла тогда история.
   Обремененный сбруей, Кустер встал. Положил свою ношу в экипаж и отправился в лес. Скоро из тумана донесся треск ломаемых сучьев.
   Уида проводила его глазами.
   – Эдак он до темноты провозится, – заметила она. – По веточке отламывает.
   – Предлагаешь помочь ему? – осведомился Эмери.
   Уида неопределенно пожала плечами.
   – Нет, если тебе охота застрять здесь ночью.
   – Во мраке костер горит ярче, – сказал Эмери. – Лично я не намерен портить руки. Я музыкант.
   – Ну! – делано изумилась Уида. – То-то гляжу, человек попался деликатный.
   – Я тебя не удерживаю, – напомнил Эмери. – Хочешь – уходи.
   – Да нет, – отмахнулась Уида. – Не хочу. Мне интересно.
   – Вот и ловушка для эльфийки, – пробормотал Эмери, обращаясь к самому себе, – Нужно сделать так, чтобы она сгорала от любопытства.
   На тропинку вышел Кустер, обремененный жидкой связкой хвороста. Вид у него был печальный.
   – Мы останемся здесь на несколько дней, – вздохнул Эмери. – Полагаю, на полмесяца, не меньше.
   – Я не знаю, как они это делают! – жалобным тоном отозвался Кустер.
   – Кто?
   – Старухи, которые собирают хворост. У них вязанки пухлые, плотные, а у меня...
   Он свалил сучья на землю.
   – Почему они топорщатся во все стороны? – вопросил возница.
   – Вероятно, потому, что ты не дровосек, – утешила его Уида. – Нужно знать особенное лягушачье слово.
   Кустер посмотрел на нее мрачно, увидел, что она выглядит совершенно серьезно, и усомнился в своих подозрениях: возможно, Уида и не шутила. Но затем прежнее выражение омрачило чело Кустера.
   – Знаю я вашу породу с лягушачьими словами, – проворчал он. – Ты издеваешься. Лучше бы помогла.
   Уида искренне удивилась:
   – Я?
   Кустер подошел к ней поближе и зашептал на ухо:
   – Я тебе заплачу. У меня денег припрятано. Мне господин давал... на то, на се... а я покупал дешевле. И разницу припрятал. Все тебе отдам, только помоги: я один в лесу боюсь.
   Уида ответила, тоже на ухо:
   – А вот я про тебя все расскажу – что тебе будет?
   Кустер подумал немного и проговорил вслух, громко:
   – А ничего мне не будет...
   – Неинтересно... – Уида надула губы. – Я люблю, чтобы какая-нибудь жуть.
   – Тебя вправду хотели повесить за конокрадство? – осведомился Кустер.
   – Тебя тоже возбуждают разговоры о пытках и казнях? – вопросом на вопрос ответила Уида и рассмеялась. – Иди, работай!
   Кустер, невнятно причитая, скрылся в тумане и скоро явился с большим бревном на плече.
   – Вот видишь, как на человека действуют самые простые методы, – обратилась Уида к Эмери. – Два-три ласковых слова – и он уже трудится как вол.
   Страх застрять в «проклятом приграничье», как называла это место Уида, подгонял Кустера лучше всяких угроз и посулов, и к ночи он натаскал целую гору сучьев и упавших деревец. Втроем они принялись сооружать костер.
   – Никогда не думал, что сжечь тело – такая сложная задача, – признался Эмери.
   – Жизнь всегда готова припасти для тебя открытие-другое, – отозвалась Уида. – Я тоже делаю это впервые.
   Огонь занялся, и первые оранжевые языки, лизнув труп, неожиданно задымили и сделались фиолетовыми. Мгновение Эмери казалось, что пламя вот-вот погаснет, но нет: костер разгорелся с новой силой. Теперь в ночи пылал гигантский темно-лиловый шар, внутри которого корчилось и постепенно исчезало тело: оно все время было отчетливо различимо в самой середине костра – точно зародыш внутри яйца, черный, изломанный, угловатый скелет с поджатыми к животу ногами. Затем раздался оглушительный гром, словно лопнул, ударившись о землю, большой мех с водой, и тело разлетелось на множество крохотных частиц. Тотчас же пламя вновь сделалось оранжевым.
   – Здесь кто-то есть, – сказала Уида, отстраняясь от Эмери. Только после этого он понял, что все это время они трое стояли, обнявшись: Уида в середине, положив руки на плечи обоим мужчинам.
   Эмери оглянулся. Из мерцающего тумана на тропинку, в круг оранжевого света ступили четверо, и поначалу Эмери воспринимал их только сплошными тенями, сгустками темноты, имеющей человеческие очертания, – но то была успокаивающая, живая темнота, не мертвая, не пустая, но заполненная и теплая.
   – Нет! – со стоном выговорила Уида и запустила пальцы себе в волосы. – Отец!..
   – Здравствуй, беспутная дочь! – закричал рослый человек в длинном плаще с капюшоном и бросился к ней навстречу. Уида подхватила юбки и помчалась прочь, и они обежали вокруг костра раза два, прежде чем второй человек, тоже в плаще, не подставил Уиде ногу, так что она растянулась во весь рост на земле.
   – Ай! – завопила Уида, цепляясь за корни дерева, пересекающие тропинку, точно торопливо ползущие куда-то змеи. – Ай! Помогите! Эмери!
   Тот, кого она назвала своим отцом, наклонился над лежащей женщиной и ухватил ее за талию.
   – Вставай, Уида, ты попалась! – объявил он с торжеством.
   Она несколько раз дернулась, но в конце концов встала. Он откинул капюшон и поцеловал ее в лоб.
   Теперь Эмери мог оценить, насколько права была Уида, когда говорила о внешности своих родственников. Отец ее действительно немного напоминал женщину – особенно если искать этого сходства: тонкий в кости, с изящными чертами, длинными волосами. Но повадка у него была опасная, совсем не женственная: он держался как человек, привыкший жить среди постоянной опасности.
   «Приграничье, – подумал Эмери. – То, о чем в Королевстве никогда не говорят, потому что это не имеет никакого отношения к жизни людей. Это касается только Эльсион Лакар...»
   Уида тряхнула растрепанными волосами.
   – Ну, я рада видеть тебя, – нехотя выговорила она. – Теперь ты доволен?
   – Что вы тут делаете? – осведомился ее отец. – Жарите бедную лошадь?
   – Нет – того, кто убил ее, – сказала Уида рассеянно, оглядывая тех, кто явился вместе с ее отцом на свет огня.
   Эльсион Лакар поднял руку, подзывая своих спутников, и Уида увидела их в ярком свете костра: невысокую девушку с круглыми плечами, прозрачного старика с золотистым мерцанием вокруг лба – тенью короны, которая в приграничье делалась почти незаметной, и за плечом девушки – высокого человека, который глядел так, будто до сих пор не оправился от какого-то сильного потрясения.
   Меньше всего Эмери ожидал встретить здесь тех, ради кого он, собственно, и предпринял свое путешествие. Он даже не сразу их узнал, до такой степени велика оказалась для него неожиданность.
   Они тоже в первое мгновение растерялись. Мужчина, стоявший чуть позади девушки, осторожно обнял ее и привлек к себе, словно пытаясь защитить.
   Уида покачала головой:
   – Ну и ну! И Чильбарроэс, вечный ворон, тоже здесь! Когда же вам обоим надоест шастать по туманам?
   – Никогда, – заявил Чильбарроэс, подходя ближе. – Вот еще! Кто же будет обитать в приграничье, если его покинем мы?
   – Пара-другая чудовищ, – ответила Уида. – Вот уж кто бы не помешал, так это несколько добрых монстров. Прожорливых и все такое. Это позволило бы избежать множества бед.
   – Если чудищ не истреблять, они начинают бесконтрольно плодиться и могут хлынуть в населенные миры по обе стороны границы, – сообщил Чильбарроэс.
   – Чудища не склонны размножаться, – возразила Уида. – Им не свойственно стремление любить.
   – Размножение возможно и без всякой любви, – с серьезным видом отозвался ее отец.
   – Аньяр! – воскликнул Чильбарроэс возмущенно. – Здесь находятся невинные девушки. Будь сдержанней в речах.
   – Я имел в виду – почкование и пускание корешков из сломанного прутика, – сказал Аньяр. – А ты что имел в виду?
   – Я вообще не говорил о размножении, – был ответ Чильбарроэса. – Об этом беседовал ты со своей взрослой дочерью. Кстати, спроси у нее – чем она здесь занимается. Мне не нравится, что Уида бродит, где ей вздумается, и чинит непотребства, не спросив разрешения у старших.
   Аньяр, Уида и Чильбарроэс говорили нарочито громко – очевидно, желая, чтобы все прочие участники насладились их доброй дружбой и чувством юмора. Однако все усилия блеснуть пропали втуне: Эмери почти не слушал их. Его интересовали только те двое, что молчали, и он направился к девушке и охранявшему ее человеку.
   – Элизахар, – окликнул его Эмери. – Здравствуйте...
   Элизахар почувствовал, как напряглась Фейнне: она вслушивалась в голос, заговоривший так близко и так для нее внезапно. Неожиданно лицо девушки расцвело улыбкой.
   – Эмери! – воскликнула Фейнне. И крепче прижалась к Элизахару. – Я узнала его! – похвасталась она.
   Он чуть наклонил голову и провел губами по ее волосам.
   Эмери ошеломленно наблюдал за обоими. Элизахар засмеялся, и, слыша его смех, расхохоталась и Фейнне.
   – По-моему, вы неприлично счастливы, – сказал Эмери.
   – Вероятно, – не стал отпираться Элизахар.
   – И что прикажете с этим делать? – осведомился Эмери.
   – Тут уж ничего не поделаешь, – весело согласилась Фейнне.
   – Что я доложу вашим родителям, любезная госпожа? – очень строгим тоном вопросил Эмери. – Ваш отец обеспокоен. Впрочем, обеспокоен – немного неправильное слово. Он сходит с ума. Ваша мать видит страшные сны. Каждую ночь.
   – Знаю, – сказал Элизахар. – Я видел ее сны.
   – Какое совпадение – я тоже! – парировал Эмери. – В дневное время суток госпожа Фаста пребывает в уверенности, что некий наемник и грабитель с большой дороги украл ее дочь и теперь пользуется беспомощным положением молодой девушки. Я потратил немало сил на то, чтобы убедить госпожу Фасту в том, что она ошибается...
   – Мама волнуется совершенно напрасно, – сказала Фейнне.
   – А господин Одгар?
   – Он... – Фейнне чуть помрачнела и тут же засияла вновь: – Но я же вернусь!
   – Господин Одгар немного лучшего мнения обо мне, нежели госпожа Фаста, – вступил Элизахар.
   Эмери безнадежно махнул рукой:
   – Делайте что хотите. Только имейте в виду: на поиски госпожи Фейнне меня отправила сама королева.
   Фейнне коснулась кончиками пальцев губ Элизахара.
   – Что я должна делать?
   – Что хотите...
   – Я должна вернуться?
   – Вы совершенно не обязаны возвращаться, – сказал Элизахар.
   – А вы поедете со мной, если я все-таки вернусь?
   – Да, – сказал Элизахар.
   Фейнне взяла Эмери за руку и вздохнула:
   – Я счастлива – и оттого невероятно поглупела.. Впрочем, я и прежде не была особенно умна, но теперь это просто что-то ужасное! Посоветуйте: на что решиться? Я должна утешить маму и отца, а еще... – Она чуть омрачилась: – Я едва не забыла об этом! Я должна узнать, что случилось с нянюшкой!
   – Да, – подтвердил Элизахар, – достопочтенная матрона пропала. Во всяком случае, когда мы с Фейнне выбрались из передряги – назовем это так, – няни с нами уже не было. Она потерялась на одном из этапов нашей кампании.
   Эту тираду Эмери пропустил мимо ушей: его интересовало только одно, и он быстро спросил Элизахара:
   – Так вы возвращаетесь в Мизену?
   Элизахар повернул голову к Фейнне и посмотрел на нее, ожидая, что она скажет, но Фейнне молчала. Тогда он проговорил:
   – У нас есть причина остаться с Эльсион Лакар.
   – Какая? – тотчас спросил Эмери.
   – В их мире госпожа Фейнне может видеть...
 

* * *

 
   Они задержались в приграничье еще на несколько дней. По крайней мере, так им казалось, потому что ни восходов, ни закатов здесь не случалось: то становилось темно, то вдруг светлело, но, как установил Эмери, всегда через неравные промежутки. Как будто свет появлялся и исчезал совершенно произвольно.
   На Кустера все происходящее произвело странное впечатление. Он замкнулся в себе и по целым дням лежал у костра. Не того, на котором сожгли тело Тандернака, но другого – маленького, разведенного Аньяром и Чильбарроэсом в знак присутствия в туманах жизни.
   Раз за разом вставал в его памяти тот жуткий миг, когда из пустоты вышел этот человек и, не произнеся ни единого слова, перерезал горло лошади. Холодная жестокость этого поступка ранила Кустера, как ему казалось, насмерть: он не мог забыть, не мог успокоиться. Ему приходилось видеть, как погибают животные, как они болеют и умирают, даже те, за которыми он ухаживал. Но это происходило в порядке вещей. То, что сделал Тандернак, выходило за рамки обычного порядка, было неестественным – и оттого пугало. Кустеру казалось, что он никогда уже не станет прежним.
   Уида, казалось, догадывалась о том, что происходит у него на душе. По крайней мере, она единственная нашла нужным посидеть рядом с Кустером. Он не обращал на ее присутствие ни малейшего внимания. Продолжал лежать, уткнувшись лицом в землю.
   Соскучившись, Уида сказала:
   – Я подарю тебе лошадь.
   Он чуть повернул голову, глянул на нее искоса.
   Уида коснулась его плеча.
   – Я тебе мою отдам. Она хорошая. Ну, та, которая тебе еще на ярмарке не понравилась. Хочешь?
   – Хочу, – сказал Кустер и заплакал.
   Уида чуть отодвинулась.
   – Ненавижу, когда плачут, – сообщила она.
   – Ненавидь себе на здоровье, – проворчал Кустер. – Много ли мне толку от твоего подарка? Все равно хозяин отберет.
   – Он такой мерзавец? Вот бы не подумала! – Уида обернулась к Эмери. – С виду не заподозришь.
   – Не он, – вздохнул Кустер. Отер лицо, сел. – Господин Эмери – наниматель, а настоящий хозяин – в столице...
   – Сколько же у тебя хозяев? – Уида прищурилась.
   – Больше, чем мне бы хотелось...
   Уида устроилась удобнее – то есть навалилась на своего собеседника, как на стену, и положила голову ему на плечо.
   – Всегда хотела спросить: как вам это удается... – протянула она. Нашла на ощупь сухую палочку, принялась нервно крошить ее в пальцах. – Надо мной вот вообще никого нет. Понимаешь? Только небо. Даже отец надо мной не волен. Делаю что хочу. Ничего худого, кстати, не делаю – но это мой собственный выбор... А как живете вы – такие, как ты? Сколько над тобой господ?
   – Всегда есть один, который ближе других, – обычно он-то самый зловредный, – сказал Кустер. – Но тут уж какой попадется. Иногда – как господин Эмери, вполне недурной. А иногда – хоть в реку бросайся да тони. Способ – единственный: искать лазейки. Между всякими обстоятельствами всегда найдется хотя бы одна лазейка. Опять же, возможности воровать по мелочи: это очень выручает. Знакомства в нужных местах. Умение врать. Словом, множество приспособлений. Вот для того, чтобы ездить верхом, сколько всего нужно! И седло, и уздечка, и попона... стремена... Понимаешь? – Кустер немного оживился. – Моя жизнь – похлеще верховой езды, но у меня-то припасен полный набор приспособлений.
   – Ясно, – сказала Уида. – Стало быть, лошадь тебе дарить – бесполезное дело.
   – Выходит, что так, – признался Кустер.
   – Пропадать тебе, Кустер, ни за что, – подытожила Уида и встала так неожиданно, что он едва не упал.
   Глянув на нее снизу вверх, он надулся и снова уставился на огонь.
   Кустер был единственным, кого не занимала личность Тандернака. «Господские дела», так он это называл.
   Эмери, напротив, был чрезвычайно обеспокоен случившимся. Немало времени он провел в разговорах об этом с Аньяром и Чильбарроэсом. Чильбарроэс считал подобные беседы бесплодными.
   – Главное – он мертв и сожжен, – заявлял прозрачный старик с призраком короны на голове. – Есть ли смысл докапываться до того, кем он являлся при жизни? Не вернется – и хорошо. Мы ведь не пытаемся установить, какие подвиги совершали все убиенные нами монстры...
   Аньяр, напротив, отнесся к проблеме гораздо более серьезно.
   – Он был злом, – рассуждал эльф. – Что есть зло?
   – Ну, началось... – безнадежно махнул рукой Чильбарроэс.
   Эльфа он, впрочем, нимало не смутил.
   – Зло есть отсутствие, которое возомнило себя отдельной сущностью, – продолжал Аньяр. – Зло есть пустота. Отрицание – сплошное «не»: недоброта, нелюбовь, немилосердие, некрасота... Подобное отрицание не может удерживаться в рамках пассивности – рано или поздно оно становится агрессивным. Оно любит действовать. Ему необходимо действовать, иначе оно начинает ощущать вонь собственного гниения. В действии же обнаруживается и истинная его природа, ибо в каждом своем проявлении оно невыразимо пошло...
   – Он принадлежал к народу Эльсион Лакар, – сказал Эмери. – Этот отвратительный, гнусный, жестокий человек. Эта нелюдь. Я не могу понять – как такое возможно.
   – Эльсион Лакар – не гарантия доброты, чистоты, красоты и так далее, – возразил Аньяр.
   Чильбарроэс приставил к голове друга растопыренные пальцы, изображая «рога», пошевелил ими и убрал руку – шутку не поддержали.
   – Он был один из вас, – повторил Эмери. – Я убил одного из Эльсион Лакар.
   – Дважды, – добавил Чильбарроэс. – Кажется, пора рассказать о том, как вам это удалось.
   – Первый раз был не я, – сказал Эмери. – Тут какая-то ошибка.
   И сразу пожалел о сказанном, потому что поймал на себе пристальный взгляд Элизахара. Фейнне спала, устроившись у него на коленях, но сам солдат бодрствовал и внимательно слушал разговоры. «Кто он такой? – в очередной раз задумался Эмери. – Сержант, как же... В жизни не поверю, что он обыкновенный сержант. Есть что-то еще... Что-то еще, о чем он не счел нужным сообщить никому из нас. Предпочел, чтобы студенты выгоняли его из своего любимого кабачка, не желая сидеть за одним столом с лакеем. Я должен был догадаться раньше. Я должен был догадаться...»
   Аньяр провел ладонью перед огнем, и внутри костра неожиданно начали возникать картины, смутные, неопределенные, похожие на обрывочные сновидения. Чильбарроэс подсел поближе к своему другу и заявил:
   – Грубо сработано.
   Сон, который был выбран прозрачным стариком из множества видений, оказался ясным и четким. Этот сон снился герцогу Вейенто долгие годы, с небольшими вариациями, но всегда один и тот же. Сон о предателе, который согласился отравить лезвие кинжала и убить королеву Ринхвивар. Сон о том, кто исказил свою природу и испортил свою кровь, а после передал ее по наследству потомкам, рожденным от обычных женщин.
   Элизахар уже привык бродить по чужим сновидениям, но для Эмери это оказалось серьезным испытанием. Он заблудился посреди этого сна и начал звать на помощь, хватаясь руками за холодные влажные стволы деревьев и срывая голос, но не слыша сам себя. Он находился одновременно возле костра, на тропинке, в густом лесу – и где-то далеко в горах, возле пещер. Он был и собой, и герцогом Вейенто, и тем эльфом, который решился на предательство, и в его ушах стучала отравленная кровь. Она давала о себе знать каждое мгновение, она медленно убивала его.
   Неожиданно Эмери понял, что умирает. Его схватили и потащили в глубину пещеры, в самое сердце темноты, и там бросили на пол. Он хотел пошевелиться, но не мог двинуть ни рукой, ни ногой, и самым ужасным было то, что он знал: никогда в жизни он не сможет больше пошевелиться. Ему дозволено только открывать и закрывать глаза. Бесполезное занятие: вокруг царила непроглядная ночь.
   И наступила боль. Она явилась и не пожелала уходить. Боль и неподвижность. Кричать не имело смысла, никто не слышал. Смотреть не на что – только тьма вокруг. Он ждал, когда придет усталость и заберет его. Только отравленная кровь стучала в висках нестерпимо.
   – Он умер, – громко и хрипло проговорил Эмери. Теперь он слышал собственный голос.
   Никого вокруг. В бреду умирающего мелькнул Медный лес, и вдруг боль отпустила: из-за деревьев, делаясь все более отчетливым, выступил Элизахар. Эмери попытался дотянуться до него рукой, но по-прежнему оставался недвижим: те, кто прибил его руки и ноги к каменному полу, сделали это на совесть.
   Элизахар подбежал к нему сам и начал вытаскивать железные штыри. Он избавил от них руки Эмери, затем вдвоем они освободили его ноги.
   – Вставай, – сказал Элизахар. – Можешь встать? Держись за меня.
   Эмери принял предложенную ему руку и, шатаясь, поднялся.
   – Где мы? – спросил он шепотом.
   – Во сне, – ответил Элизахар. – Идем. Ты помнишь ту музыку?
   – Фейнне, – сказал Эмери. – Фейнне. Она как якорь. Я играл на клавикордах и видел Фейнне.
   – Да, – откликнулся Элизахар. – Я тоже ее видел.
   Они сделали шаг, другой – и неожиданно оказались возле костра. У Эмери болело все тело. Элизахар сидел на противоположной стороне, по-прежнему обнимая Фейнне, и внимательно смотрел на Эмери.
   – Я вернулся, – сказал молодой дворянин. – Проклятье! Не надо больше так делать!
   – Ты ведь хотел знать, – напомнил Чильбарроэс.
   Эмери немного помолчал, собираясь с духом. Потом спросил:
   – Если я теперь засну – не будет больше таких снов?
   – Постараюсь не спать, – кратко обещал Чильбарроэс.
 

* * *

 
   Бесконечное сидение у костра длилось и длилось, и в конце концов Эмери начало казаться, что оно приобрело протяженность целой жизни. Иной человек успевает родиться, вырасти, обрести семью и обзавестись старческими привычками, а шестеро все сидели возле костра и время от времени обменивались репликами, но по большей части смотрели в огонь и ничего не делали.
   Иногда они спохватывались и отправляли Кустера в лес за хворостом, чтобы огонь не угас, но такое происходило нечасто. Кустер впал в тоску: слова Уиды разбередили его. Если бы эльфийка предложила ему сделаться лошадью, Кустер не сомневался бы ни мгновения и с радостью ухватился за шанс изменить свою жизнь. Но она говорила о том, чтобы избавиться от всех господ, , какие только имеются, и раз и навсегда отказаться от извилистого жизненного пути по «лазейкам», о которых он так простодушно ей рассказывал.
   Кустер сперва страстно захотел жить сам по себе, а после столь же страстно убоялся этого, и теперь его разрывала печаль.
   Вид скорбного Кустера начал нешуточно раздражать Эмери, так что молодой дворянин с трудом удерживался от декламации стихотворений Пиндара – преимущественно о разложении, гниении и трупах. В частности, у Пиндара имелось чрезвычайно нудное, хотя довольно сильное по выразительности стихотворение (виноват, элегия) насчет дохлой лошади. И мелких падальщиков, которые поселились у нее в брюхе с известными целями.
   Уида почти не отходила от своего отца. Эмери не без удивления понял, что за время разлуки – видимо, довольно долгой – Аньяр и его дочь успели соскучиться друг по другу. Поразительное внешнее сходство, бывшее, вероятно, также отражением и сходства внутреннего, не мешало им оставаться близкими друзьями. Глядя, как они жадно, торопливо общаются, трудно было поверить в то, что рассказывала Уида о своих отношениях с родственниками. По всей вероятности, ссориться они начнут приблизительно через неделю совместной жизни.
   Уида занимала почти все мысли Эмери. Он не представлял себе, как перейти к главному делу: к разговору о Королевстве. Ему было неловко даже за свои мысли – по правде сказать, Эмери приходилось понуждать себя формулировать их самым откровенным, даже циничным образом. И в который раз уже он вынужден был признаться самому себе в том, что дядя Адобекк восхищает его с каждым днем все больше и больше.
   Адобекк занимался политикой много лет. Адобекку приходилось рассуждать о возвышенных предметах весьма низменным образом. Например, Эмери был уверен – теперь-то уж точно! – в том, что Адобекк многократно рассуждал об эльфийской крови. Причем – в выражениях, которые воспитанный человек не решился бы повторить не то что при дамах, даже при более-менее воспитанных мужчинах. Для солдата из армии Ларренса – в самый раз. Но – только для солдата. Не для сержанта.
   И все же дядя Адобекк умудрился сохранить на удивление чистое сердце. Он сберег способность любить – и до сих пор обожал королеву, сочетая в себе возлюбленного, верноподданного и старого друга.
   Эмери так не мог. Когда он рассуждал сам с собой касательно Уиды, ему казалось, будто он теряет невинность. И не с любимой женщиной (и, если уж на то пошло, даже не с приятным мужчиной!) – но с какой-то омерзительной бабищей, среди вонючих, пропахших потом и благовониями простынь. И уж конечно не из любви – ради денег.
   Ощущение было невыносимым. Эмери яростно хотелось отправиться на кухню дядиного дома, потребовать горячей воды – много! – и забраться по подбородок в бочку, служившую ванной.
   Внутренний диалог Эмери с самим собой происходил следующим образом: «Ты искал эльфийку. Ты нашел эльфийку. Теперь осталось немногое: уговорить Уиду отправиться с тобой в столицу. Вперед, мой мальчик! Королевство надлежит напоить свеженькой эльфийской кровушкой, иначе... Иначе – лучше не думать».
   «Уида – дочь Аньяра, а Аньяр обитает в приграничье. Он не любит возвращаться в мир Эльсион Лакар. Если тот предатель сумел передать всем своим потомкам порченую эльфийскую кровь, то как я могу быть уверен в том, что и Аньяр не испортил кровь своей дочери? Привычки у обоих одинаковы... Она не только бродяжничает, но и ворует – сама признавалась...»
   «И как ты заговоришь о своих делах с этой дамой и ее отцом? – подзуживал сам себя Эмери, растравляя собственные душевные раны. – Дорогая Уида. У меня вот какая сложная проблема. Нашему принцу, Талиессину – может быть, слышали, – позарез нужна невеста чистых эльфийских кровей. Вы по ряду причин не подходите – так помогите мне подобрать какую-нибудь благовоспитанную эльфийскую деву...»