Ленский Владимир. Странники между мирами

   Когда пропали краски, зеленая, красная и желтая, Эйле промолчала, потому что. не хотела, чтобы кого-нибудь нашли и наказали. Она просто пошла в лес и собрала там подходящие травы, чтобы выдавить из них сок и сделать себе новые краски. А Радихена был в поле и видел, как Эйле идет в лес. И по ее походке он понял, что она сохранила случившееся в тайне, и от этого ему сделалось жарко.
   Пастух был пьянее обычного и оттого не заметил странности. А точнее сказать, заметил, но решил, что ему привиделось. Того же мнения были о себе и его друзья. Те лишь время от времени жмурились и трясли головами, но ничего не говорили, боясь, как бы их не сочли сумасшедшими. А Радихена помалкивал и посмеивался.
   И только сама коза, выкрашенная в три цвета, имела вид одновременно смущенный и вызывающий. Она хорошо понимала, что с ней что-то не так, но рассчитывала на уважение со стороны хозяев. Стояла у ворот дома старосты, мекала, трясла бородой и глядела не мигая желтыми бесстыдными глазами.
   Господин Калюппа только ахнул, его жена отказалась доить поганую тварь, и кроткая Эйле, краснея, сама паялась за это дело. Коза в полутьме сарая коротко мекала, как будто хихикала. Эйле убрала подойник, погладила твердый, жесткий козий лоб. Наступила темнота, и в душу Эйле тихо вошло теплое, спокойное ожидание. Она осталась в сарае.
   – Эйле! – прошептал голос от маленького оконца.
   Эйле подбежала, выглянула и едва не столкнулась с Радихеной. Он стоял у сарая и улыбался. Звездный свет плясал на его волосах.
   – Ты что? – спросила она.
   Коза опять захихикала и лягнула что-то невидимое.
   – Смешно? – поинтересовался он.
   Она хотела сказать что-нибудь рассудительное, например: «Тебя накажут» или «Мой отец рассердился», но вместо этого вдруг прыснула и ответила:
   – Очень!
   – Иди сюда, – позвал Радихена.
   Девушка выбралась из сарая и тотчас оказалась в объятиях юноши. Она не стала ничего говорить, просто прижалась к его груди и завздыхала.
   – Пошли гулять! – сказал Радихена.
   И они добрели до ручья и зашли еще дальше, за самый далекий холм, возле которого уже начинался лес.
   – Давай убежим, – предложил Радихена. – Подальше от всех.
   Она затрясла головой:
   – Нас поймают!
   – Не поймают, – засмеялся Радихена. – У моего дядьки двое беглых живут, их никто не ловит.
   – Сравнил, – сказала девушка. – Кому они нужны?
   – Мы тоже никому не нужны.
   – Нет, – отозвалась Эйле, качая головой, – отец от меня никогда не отступится. Он хочет, чтобы у меня была хорошая жизнь.
   – У тебя будет жизнь – самая лучшая на свете, – обещал Радихена.
   Эйле прижалась к его плечу головой и больше не проронила ни слова. И утром она была дома, а о ночной прогулке никто не узнал.
   Не прошло и недели, как Радихену нашли в колодце, где он ловил дневные звезды. Тут уж ему сильно влетело. Господин Калюппа лично проследил за тем, чтобы мальчишка отмыл бадью и вычерпал воду, в которой полоскал спои грязные ноги.
   За день колодец наполнится свежей водой, и о происшествии можно будет забыть. И после возвращения с поля Радихена таскал воду и выливал ее на землю, устроив посреди деревенской улицы страшенное болото.
   А посреди глубокой ночи Эйле вдруг проснулась и увидела, что на ее окне лежит крохотная звездочка. Яркие ласковые лучи бегали по комнатке и прикасались к вещам Эйле – корзинке с окрашенными нитками, кувшинам с красками, стопкам холстов, отложенных для работы, и каждая вышивальная иголочка светилась тоненько, серебряным светом.
   Эйле засмеялась и опять заснула, и во сне она продолжала смеяться, становясь все легче и легче, так что под утро она уже летала над просторной, напоенной солнцем землей.
 

* * *

 
   Господский управляющий, господин Трагвилан, прибыл в деревню ближе к концу лета. Трагвилан был мужчина видный, но скучный: высокий, плотный, без болезней и физических недостатков, застрявший в сорокалетнем возрасте на долгие годы.
   Он все понимал, во все вникал, схватывал ситуацию на лету, никогда не изображал начальственного «непонимания» и не заставлял подчиненных объяснять одно и то же по нескольку раз. Решения он принимал быстро, и, как правило, все его решения оказывались верными.
   Людей господин Трагвилан не любил и не уважал, но безошибочно умел ими пользоваться. Его господин, королевский конюший, виделся с ним два раза в год, когда получал отчеты и подати.
   По обыкновению, Трагвилан остановился в доме старосты, и Калюппа долго вился вокруг него с подношениями, разговорами и доносами. Трагвилан слушал с неподвижным лицом, однако Калюппа знал, что управляющий все запоминает и делает соответствующие выводы.
   Затем, когда с делами было покончено, Калюппа выставил на стол сладкие пироги с лесной ягодой и кувшин мутного пива домашней варки. Трагвилан отведал угощения и нашел его приятным.
   – Нам ведь для вашей милости не жалко, – сказал Калюппа, улыбаясь и засматривая управляющему в глаза. – Я вот день и ночь думаю, как бы угодить нашему господину.
   Трагвилан чуть шевельнул лицом, как бы сомневаясь в истинности сказанного, но больше ничем своих чувств не выразил.
   – Скажем, женщины, – продолжал Калюппа. – Иные годятся для одного, иные – для другого, но есть ведь такие, что на вес золота.
   – Совершенно верно, – сказал Трагвилан безразличным тоном. Было очевидно, что женщины его не интересуют.
   – Взять мою дочь, – сказал Калюппа. – Семнадцать лет, а как вышивает! Красивая, скромная и очень трудолюбивая.
   – Говори прямо, – зевнул Трагвилан. – Я устал.
   – Говорю прямо, – засуетился Калюппа. – Я ведь ей добра желаю. Я отец ее, а она у меня младшенькая, самая красивая, самая ласковая доченька. Обидно, если такая достанется в жены крепостному дураку. Что ждет ее? Отцовское сердце изболелось...
   – Прямо говори, без обиняков и «отцовских сердец», – повторил Трагвилан. – Говорю тебе, устал я.
   – Дочка моя – рукодельница. Ей семнадцать лет. Вот бы господин Адобекк, положим, купил ее за хорошие деньги, а потом преподнес в дар кому-нибудь при дворе... Хоть бы и самой... – Тут деревенский староста понизил голос, дурея от собственной дерзости: – Хоть бы и ее величеству королеве! Говорят, королева ценит хорошую вышивку...
   – По-твоему, мужланка стоит того? – спросил Трагвилан, зевая так, что челюсти хрустнули.
   Калюппа быстро придвинул к нему толстую глиняную кружку с пивом.
   – Я покажу ее работы, – предложил он. – Если ей поучиться у хороших мастериц, да не домашними нитками работать – она такие вещи начнет делать! Я ведь ее берег от тяжелой работы, у нее пальчики тонкие, ловкие...
   Он захлебнулся и замолчал. Молчал и Трагвилан. Наконец управляющий сказал:
   – Я спать буду. Завтра все покажешь. И работы, и девицу. Там и решим. Если ты не врешь, получишь хорошие деньги. А если врешь, – тут он допил пиво и потер ладонями усталое лицо, – то ничего не получишь.
   И улегся на хозяйскую постель, где сразу же провалился в сон. А Калюппа с женой всю ночь просидели за столом, строили планы и мечтали.
   Эйле ни о чем не подозревала. Она была счастлива и потому слепа. Когда отец велел ей принести свои вышивки и показать их господину управляющему, она охотно подчинилась. И похвала ей была приятна, а к тому же она думала, что отец хочет продать несколько поясов и полотенец.
   Трагвилан осматривал вышивки очень внимательно, тёр их пальцами, слюнил – пробовал на прочность краски, изучал изнаночную сторону – аккуратно ли сделана, а после перевел взгляд и на саму мастерицу. Девушка стояла перед ним, мило краснея, перебирала ногами – волновалась.
   Трагвилан поднял руку, взял ее за волосы. Густые, здоровые, с ярким блеском.
   – Покажи пальцы, – приказал он.
   Девушка протянула к нему ладонь. Он бегло осмотрел ее. Да, и пальцы такие, как говорил староста, – ровные, гибкие.
   – Шестьдесят золотых, – сказал Трагвилан Калюппе.
   Тот даже задохнулся. Поднес руки к горлу, выпучил глаза. Слезы брызнули на загорелые щеки деревенского старосты. Так много!
   Жена переглянулась с ним. Ее глаза дико блестели, в них мелькал то страх, то восторг: их девочка будет жить при дворе самой королевы! Сбылось!
   А Эйле еще ничего не поняла. Спокойно улыбаясь, она проговорила:
   – Господин, вы слишком дорого оценили мою работу. Это простая деревенская вышивка.
   – Не работу, – коротко бросил Трагвилан, – тебя. Собирайся. Поедешь со мной.
   Эйле чуть отступила назад.
   – Куда я поеду? – удивленно спросила она.
   – Со мной, – повторил Трагвилан. – Бери только корзинку с нитками, иглы и краски. Твои кувшины запечатываются? Пусть отец даст воска.
   – Сейчас, – заспешил Калюппа. – Будет воск.
   Эйле повернулась к нему и спросила недоумевая, почти спокойно, потому что так и не поверила в услышанное:
   – Ты что, продал меня?
   – Да, да, – сказал Калюппа сердито. – Продал. За шестьдесят золотых. Ты же слышала господина. Иди, собирайся.
   Эйле закричала и выскочила из комнаты.
   – Что там? – нервно спросила мать.
   – А, ничего, – ответил Трагвилан. – Пусть себе побегает. К вечеру утихомирится. Приготовь-ка мне обед посытнее и собери в дорогу перекусить.
   Но Эйле не успокоилась и домой не вернулась. К середине дня, когда девушка так и не появилась, Трагвилан сказал:
   – Собери погоню. Если к ночи ее не доставишь, накажу.
   И опять улегся отдыхать на хозяйской кровати, а Калюппа побежал отрывать мужчин от работы и направлять их на поиски своей непослушной дочери.
 

* * *

 
   Деревенские видели, как Эйле, захлебываясь от слез и быстрого бега, хватает Радихену за руки и что-то торопливо говорит ему, и как бледнеет Радихена, и как он, ни слова не проронив, бежит прочь с поля, а Эйле торопится за ним.
   Конечно, все кругом знали, что этот парень крутится возле старостиной дочки, только, полагали мужчины, без толку это. Староста никогда не отдаст Эйле за пастушьего племянника. Радихена – нищий, живет в хибаре, работает без любви к земле, просто чтобы прокормиться. На господском поле его другие заставляют, а на своем еле-еле ковыряется.
   Поначалу решили, что молодые люди повздорили и теперь сладко мирятся. У Радихены еще будет разговор с прочими за то, что бросил работу. Еще и бока ему намнут. Так решили крестьяне и вернулись к своим делам.
   Но спустя пару часов прискакал сам господин Калюппа и начал кричать, что дочку его похитили, украли, присвоить захотели, а господин Трагвилан ждет, пока ее вернут домой, и обещает хорошо заплатить за помощь. Тут многое сразу прояснилось, и сразу же нашлись охотники разыскивать беглецов.
   Радихена и Эйле бежали, не останавливаясь, пока Эйле не заплакала от усталости и не повалилась на землю. Давно остались позади и ручей, и выпас, и даже лес на соседнем холме.
   – Нельзя отдыхать, Эйле, – говорил ей Радихена, беспомощно топчась возле девушки. – Нас с тобой сейчас уже ловят.
   Она только посмотрела на него и не ответила. Тогда Радихена взял ее на руки и понес дальше. Она обнимала его за шею и всхлипывала, и он чувствовал прикосновение ее тоненького горячего тела.
   А потом кругом захрапели лошади, и чьи-то руки стали отрывать от него спящую Эйле, а самого Радихену, которому без Эйле стало очень холодно, бросили на землю и начали топтать и бить. Только он этого уже не чувствовал. И когда он пришел в себя, стояла холодная ночь без звезд, и Эйле нигде не было.
   Радихена вернулся в деревню под утро, стуча зубами и трясясь. На него никто не смотрел. Он подошел под окна дома деревенского старосты и начал сипло орать:
   – Калюппа! Калюппа!
   Проснулись псы и забрехали по всей округе, а Радихена все кричал и звал отца Эйле. Наконец в доме открылись ставни, и показалась мать.
   – Что тебе? – спросила она. – Почему ты кричишь?
   – Ты, потаскуха, – сказал ей Радихена. – Где твоя дочь?
   – Сейчас ты увидишь моих сыновей, – пригрозила женщина. – Убирайся отсюда.
   – Я не уйду, – сказал Радихена. – Где Эйле?
   Мать Эйле закрыла ставни, а Радихена все стоял и стучал кулаком в стену дома. Тогда из сеней выскочили двое здоровенных парней, братьев проданной Эйле, и сноровисто избили Радихену, чтобы он замолчал. Но он и под их кулаками продолжал кричать – звать деревенского старосту и требовать, чтобы ему отдали Эйле.
   А потом он заснул и проснулся совсем другим человеком.
   Этот человек перестал быть рыжим. Его волосы сделались как мятая кора, сорванная с дерева и пожеванная козой. У него изменилась походка. Работать он стал еще хуже, и теперь ни один мужлан не скупился на зуботычины, если Радихена ронял мешок или медленно, по их мнению, шевелил вилами. А он в ответ на все это только молчал и только иногда встряхивал головой, если затрещина оказывалась слишком крепкой.
   Чуть позднее, к концу осени, Радихена начал пить. Сперва он морщился и несколько раз его выворачивало, но дядя пастух всегда оставался рядом, неприятно ласковый, понимающий.
   Один из беглых посреди зимы умер, и Радихена с дядей, пошатываясь и время от времени принимаясь глупо хохотать, закопали его на дальнем холме; а второй все жил себе да жил, и небо над ним делалось все более мутным.
   Этот второй непревзойденно умел воровать выпивку, и зимними ночами в кривой хибаре Радихены им было тепло и даже иногда весело.
   Случалось, Радихена видел во сне какую-то девушку. Она сидела в башне у окна и разбирала стеклянный бисер или набирала разноцветными нитками причудливые узоры. Рядом неизменно горел камин, и во сне Радихена радовался тому, что этой девушке тепло, но потом начинало шуметь платье, и в комнаты входила королева.
   Тогда Радихена принимался дрожать от ненависти. Он знал, что это ее эльфийское величество заперло юную белошвейку в башне. Из-за королевы она сидит там, не разгибая спины, и портит себе глаза, чтобы творить украшения для стареющей женщины, для этой нелюди – ибо в мыслях и снах Радихены королева никак не могла считаться полноценным человеком.
   Под утро Радихена просыпался, сильно стуча зубами от холода, и всякий раз обнаруживал на своих щеках засохшие соленые потеки.

Глава третья
УРОКИ ДЯДИ АДОБЕККА

   Адобекк смотрел на Ренье с нескрываемым отвращением. Молодой человек вздыхал и ежился: с дядей надлежит постоянно держать ухо востро. Сейчас, когда оба они занимали посты при дворе, Адобекк перестал быть для Ренье источником постоянных развлечений и послаблений в строгом воспитании; он сделался брюзглив и требователен. А ведь поначалу все представлялось таким безоблачным.
   Получив приглашение от дяди явиться к нему на вяленых перепелов, Ренье возликовал: любой визит к Адобекку превращался для него в праздник. Ну, если не считать того последнего случая, когда молодой человек сопровождал принца и остальных – после трактирной драки.
   Дядя Адобекк – крупный, мясистый, с толстыми губами и широким («как стол», говаривал он обычно) подбородком – ждал племянника в самой большой комнате. Ренье вошел и остановился, пораженный: он не узнавал ни комнаты, ни собственного дяди.
   Стены были затянуты темно-красной тканью, перевязанной шнурами и скомканной, – «драпировкой» назвать это было нельзя. Кое-где имелись рисунки: чья-то кисть с непонятной яростью оставляла на багровой поверхности изображения оторванных голов и конечностей, принадлежащих как животным, так и человеческим существам.
   Потолок, также скрытый тканью, представлял собой зловещий аналог ночного неба: темно-фиолетовый с кровавыми звездами. На скрученных просмоленных веревках висели тушки перепелов. В этой обстановке они показались Ренье умерщвленными младенцами.
   Дядя Адобекк в белоснежном парчовом одеянии, с меховой оторочкой, с женским золотым украшением в волосах стоял посреди комнаты, широко расставив ноги, и ухмылялся.
   Ренье замер.
   – Дядя...
   – Нравится? – Адобекк обвел комнату рукой. Задел несколько тушек, они качнулись, и с потолка донесся еле слышный жалобный скрип: то веревки терлись о крюки.
   От этого звука мороз пробежал у Ренье по коже, внутри все нестерпимо защекотало – как будто кто-то провел острием ножа по костям, прямо под мышцами. Адобекк, внимательно наблюдавший за племянником, фыркнул.
   – Ты что, не любишь перепелов?
   – Что это значит? – пробормотал Ренье.
   – По-твоему, я должен давать тебе отчет в своих действиях, а? – Адобекк подбоченился. Диадема блеснула в его темных седеющих волосах. По растерянному лицу Ренье пробежал блик, неизвестно откуда взявшийся: здесь не было ни одного яркого источника света, только под самым потолком мерцали слабые лампы.
   – Дядя! – взмолился Ренье. – Я на колени стану! Что вы делаете, а?
   – Хочу с тобой поговорить... Можешь не вставать на колени. Впрочем, погоди: интересно, как это выглядит.
   – Что? – растерялся Ренье.
   – Как ты стоишь на коленях.
   Ренье пожал плечами и криво опустился на колени: сперва на одно, потом на другое. Постоял. Встал.
   – Нравится?
   – Нет, – хмуро ответил Адобекк. – Ни достоинства, ни грации. Кто тебя воспитывал, болван?
   – Да вы и воспитывали, дядюшка! – взорвался Ренье. Он схватил одного из перепелов, сорвал с веревки и принялся грызть. Птица оказалась приготовленной на славу, сочной и ароматной.
   – Прекрати жевать! – заорал Адобекк.
   – И не подумаю, – отозвался Ренье с набитым ртом. И искоса поглядел на дядю поверх тушки.
   – Да? – Адобекк вдруг успокоился. – Ну и хорошо.
   Он сбросил белоснежную мантию и оказался в другой, красной с золотом. Безжалостно пачкая рукава, подхватил другую тушку, качнул ее, точно маятник. Она задела соседнюю, та – еще одну, и скоро вокруг дяди с племянником раскачивался целый лес. Все кругом поскрипывало, по красным звездам бегали блики от потревоженного в лампах огня, запах копчености плавал в воздухе. И сам Адобекк, в пламенных одеждах, казался чем-то нереальным, созданным искусственно, с какой-то непонятной яростью по отношению ко всему остальному миру.
   Ренье молчал – ждал. Он всегда считал, что вулканические выходки дяди Адобекка могут быть направлены на кого угодно, только не на его любимцев, племянников. Оказалось – ошибся. Никто в этом мире не может считать себя в безопасности от Адобекка, королевского конюшего. Никто. Возможно, даже королева.
   Адобекк начал раскачиваться в такт подвешенным птицам. Его неподвижное лицо то ныряло в тень, то выскакивало на поверхность, и постепенно оно начало представляться Ренье плоской маской.
   Неожиданно Адобекк нарушил молчание:
   – Тебе нравится принц?
   Ренье не сразу понял, что следует отвечать на вопрос, так заворожила его дядина игра. Но брови на маске сердито сдвинулись, и юноша проговорил:
   – И да, и нет.
   – Неужели ты испытываешь противоречивые чувства? – ухмыльнулся Адобекк.
   – Что-то вроде этого.
   – Я недоволен тобой! – взревел Адобекк и перестал раскачиваться. Он сделал несколько шагов вперед и надвинулся на племянника массивной тушей. Королевский конюший умел, когда хотел, быть на удивление громоздким, хотя в других случаях двигался ловко и изящно и производил впечатление человека весьма скупо размещенного в пространстве.
   – Я тобой недоволен! – кричал Адобекк, ярясь все больше. – Ты ходишь как сонная муха! Тебя поместили при дворе принца не для того, чтобы ты там скучал и был недоволен жизнью! Чем ты занят целыми днями? Чем вы все там заняты? Брюзжите как старые бабы! Моя плоть и кровь!
   – Я его защищаю... – самым жалким образом пробормотал Ренье.
   – Брось ты! – презрительно покривился Адобекк. – От чего ты его защищаешь, хотелось бы слышать?
   – Ну, от неприятностей...
   – От каких неприятностей? – наседал Адобекк.
   – Во время драки...
   – Слышал уж. – Губы Адобекка дергались, точно пытались согнать севшую на них муху. – Ничего более позорного не случалось в нашем роду на протяжении... – Он запрокинул голову и уставился в потолок, как будто пытался прочитать там историю своего рода и отыскать сходный эпизод. – Словом, никогда!
   – Ну дядя! – взмолился Ренье. – Что я должен делать?
   – Ты? – Адобекк уставился прямо ему в глаза, впервые за все это время. Маленькие пронзительные глазки королевского конюшего смотрели прямо в сердце молодого человека и злобно сверлили там глубокие скважины, кровоточащие и ужасные. – Что ты должен делать, болван? – Одним гибким прыжком Адобекк подскочил к племяннику и схватил его за плечи. – Ты должен стать для него настоящим другом, вот что ты должен делать! Ты не смеешь относиться к нему снисходительно, как к уроду, который заслуживает лучшей доли!
   – Я вовсе не думаю, что он...
   – Молчать! Он молод, ему нужен постоянный праздник, а его окружают унылые кретины! Кто ты для него? Друг?
   – Я...
   – Нет, ты ему не друг!
   – Дядя! – умоляюще закричал Ренье. – Но я лучший из всех, кто его окружает! Вы бы слышали, что они говорят о нем... Они ведь тоже считают его нечеловеком. Никем.
   – Что значит – «тоже»? – нахмурился Адобекк.
   – На постоялом дворе об этом говорили...
   – Кто?
   – Просто люди. Самые обычные.
   – Ты внимательно слушал? – Адобекк тряхнул Ренье за плечи. – Кто из них говорил громче других? Ну, вспомни – должен был быть подстрекатель. Главный распространитель слухов.
   – Откуда вам известно?
   – Потому что так бывает всегда. У слухов есть автор. Это неправда, что «разговоры» рождаются в народе, что у них нет источника. Есть! И этому источнику всегда можно укоротить язык.
   Ренье задумался. Адобекк пристально следил за ним.
   Наконец молодой человек вымолвил:
   – Действительно, там один был всезнайка. Обо всем составил понятие. И все время ссылался на «умных людей». Дескать, умные люди давно уже подсчитали, что принц – не человек и не может иметь потомства...
   – Ты сумеешь узнать его во второй раз? – спросил Адобекк.
   Ренье кивнул. Дядя выпустил его. Ренье потер плечо.
   – А те, остальные, и Мегинхар, и Агилон, и Госелин, и прочие наверняка – тоже... Они все в душе согласны с тем всезнайкой, – пожаловался Ренье.
   – Ты наверняка тоже, – проворчал Адобекк. – Только скрываешь.
   – Я не знаю... Мне бывает его жаль.
   – Принца?
   – Да.
   – В корне неправильное чувство, – сказал Адобекк и вздохнул.
   – Дядя, – осторожно спросил Ренье, – но почему королева позволяет этим людям составлять окружение своего сына? Ведь это она подбирает ему придворных.
   – Королева ищет человека, который оказался бы полезен наследнику. Она не вполне понимает, каким должен быть такой человек. И не прекращает поиски. И каждый, кого она направляет в «малый двор», разочаровывает ее. И ты – в том числе. Что не может не печалить одного королевского конюшего.
   Ренье опустил голову, покусал губу. Он понимал, что запутался. Жалеть принца нельзя – Талиессин не в этом нуждается. Свести с ним сердечную дружбу – не получилось. Но что же делать?
   – Стать праздником, – услышал он голос дяди. – Это же так просто... и так весело! Я тебя научу.
 

* * *

 
   Ренье дал клятву слушаться Адобекка во всем, но в глубине души сомневался в том, что затея дяди будет иметь успех. Молодому человеку она представлялась довольно примитивной. И к тому же она отдавала дурным вкусом. Но Адобекк и слышать не хотел никаких возражений.
   – Первая шалость и должна быть простенькой, такой, чтобы пронять самого тупого из придворных! После перейдем к более утонченным выходкам.
   Ежемесячный бал должен был состояться в дворцовом саду, среди фонтанов и специально подстриженных к этому случаю кустов. На газонах расстелили ковры, для музыкантов устроили специальные беседки, где имелись скамьи для отдыха и столики с напитками.
   Бал, как правило, выплескивался за стены дворца: танцевали в этот вечер – и всю ночь – и за второй, и за третьей стенами столицы. Те музыканты, которых на этот раз не пригласили играть для королевы и ее приближенных, развлекали публику попроще. Некоторые придворные также выходили в город, находя, что там веселье проще и шумнее. Многие искали любовных приключений с горожанками, поскольку – как объяснял Адобекк подобные вылазки – «число королевских фрейлин ограничено».
   Адобекк решил вывести Ренье переодетым в женский костюм, наброшенный поверх мужского – для верховой езды.
   – Ты будешь неотразим, и никто не поймет, кто ты на самом деле, – уверял Адобекк.
   – Можно подумать, дядя, что мое лицо еще не примелькалось при дворе, – возражал Ренье.
   – Представь себе! – смеялся Адобекк. – Мы перекрасим твои волосы, высветлим брови, добавим румян и изменим цвет губ... Люди ужасно ненаблюдательны. Сомневаюсь, чтобы тебя узнали.
   – Почему мне кажется, что это развлечение вы устраиваете исключительно для себя? – осведомился Ренье, когда дядя самолично принялся накладывать краску на его волосы.
   – Ну, предположим, потому, что ты – трусоватый зануда, – сказал дядя.
   Ренье подумал немного над услышанным.
   – Никогда не предполагал, что ко мне подходит это определение.
   – В таком случае, измени мое мнение о тебе, – заявил Адобекк.
   И Ренье сдался.
   Он позволил конюшему сделать с собой все, что тому заблагорассудилось. Он стал темно-рыжим, его губы покрылись розовой помадой, неестественно черная полоска оттенила ресницы, а слишком светлые брови почти исчезли на загорелом лбу. Просторная женская одежда с множеством кружев и лент обвила его плечи, полупрозрачные перчатки обтянули руки, развевающаяся вуаль пала на волосы, прикрепленная у висков двумя блестящими зажимами.