Ленский Владимир. Странники между мирами

   – Самое удачное – то, что все эти вещи можно проделывать одновременно, – заметил Гальен.
   Она вспыхнула и отвернулась, однако спустя секунду признала:
   – Ты прав.
   Меньше всего они ожидали встретить здесь знакомых и потому не сразу даже узнали тех двоих, что непринужденно болтали друг с другом, стоя посреди двора.
   Внезапно Гальен подтолкнул подругу:
   – Взгляни-ка получше на тех двоих! Не помнишь их, Аббана?
   Девушка еще раз посмотрела на парочку. Нечто знакомое – давно забытое, невозможное, неосуществившееся – коснулось ее души. И каким бы невесомым ни было это касание, оно причинило боль.
   – Да, мы встречались... в Изиохоне! – выговорила она.
   – По-моему, это они, – продолжал Гальен. – Не помню их имен...
   – Артисты. Танцовщики. – Аббана вдруг засмеялась. – Всего лишь танцовщики!
   Всего лишь.
   Между тем как Аббана – сержант армии Ларренса. Женщина, которая не боится смерти: готовая и убить, и умереть в любой момент. Когда-то, в Изиохоне, они осмелились посмеяться над ней и Гальеном, сочтя их недостаточно хорошими для своего общества. Теперь роли поменялись. В конце концов, кто такие эти два комедианта? Всего лишь наемные фигляры, призванные развлекать хозяев разными трюками, вроде хождения на руках. Незавидная участь! Им даже отказано в праве сидеть за господским столом – трапезу им принесут позже, прямо в каморку, которую его сиятельство выделил для актеров где-нибудь в казематах.
   Заранее улыбаясь, Аббана приблизилась к Ингалоре с Софиром. Гальен следовал за подругой, небрежно насвистывая.
   – Какая неожиданность! – молвила Аббана, окидывая взглядом Ингалору.
   Танцовщица была одета для выступления: в атласном трико и очень короткой юбке из двух десятков разноцветных шелковых лепестков. Волосы актрисы были распущены и прихвачены у висков желтыми лентами. Мягкие туфельки, оплетенные тесьмой, обрисовывали ступню и завершались тесными серебряными браслетами с бубенцами.
   Софир стоял рядом, в просторном плаще с рукавами, который скрывал почти всю фигуру юноши. Видны были только его туфли, такие же, как у Ингалоры.
   Ингалора медленно подняла ногу, согнув ее в колене, взялась за щиколотку и выпрямила ногу так, что ступня оказалась над головой девушки, а бубенцы зазвенели. Она принялась сгибать и разгибать пальцы.
   – Что ты имеешь в виду? – осведомилась танцовщица у Аббаны. – Какая неожиданность?
   – Наша встреча.
   Аббана чуть повела прямыми плечами.
   Ингалора с интересом посмотрела на нее, потом повернулась к Софиру:
   – Ты что-нибудь понимаешь, Софир?
   – Эта женщина пристает к тебе? – осведомился он.
   – Кажется, да...
   – Я тебе не защитник, – сообщил Софир, плотнее запахиваясь в свой плащ. – Я боюсь женщин.
   Ингалора опустила ногу и растопырила пальцы, «пугая» собеседника.
   Он отшатнулся.
   – Перестань! – вскрикнул он. – Ненавижу, когда ты так делаешь!
   Аббана сказала:
   – Мы встречались в Изиохоне. В «Тигровой крысе». Давно.
   Ингалора изогнула бровь.
   – Давно? Голубушка, да я живу-то совсем недавно...
   Гальен подошел к подруге, приобнял Аббану за плечо.
   – Давно – понятие относительное, – миролюбиво вмешался он. Ему – не без оснований – показалось, что Аббана сейчас устроит неприятную сцену. – Она хотела сказать, что это было до того, как мы поступили в армию.
   – Ну, – молвила Ингалора, – вот еще одна бесполезная история.
   Аббана вспыхнула:
   – Что ты имеешь в виду?
   Ингалора поднялась на пальцы и принялась вертеться. Её юбка развевалась, открывая целиком длинные стройные ноги. В те мгновения, когда лицо Ингалоры оборачивалось к Аббане, танцовщица отрывисто произносила:
   – Любая! История! Из которой! Нельзя! Сделать! Балет! Или балладу!
   Она остановилась, выгнулась и встала «мостом», а затем, прыжком перевернувшись, подняла вверх ноги. Юбка упала девушке на лицо, в просвет между шелковыми «лепестками» выглянули лукавый глаз и половинка рта.
   – А чья-то вербовка в армию, – проговорила половина рта, – не может послужить темой для баллады!
   – Однако балетик можно бы сотворить, – вмешался Софир. – Смотри...
   Он прошелся, подбоченясь и широко расставляя ноги: такая походка утрированно копировала манеру старого вояки в традиционном фарсе. Затем остановился, подкрутил воображаемые усы. Ингалора вскочила на ноги и робко приблизилась к «старому вояке». Софир важно поманил ее рукой. Растерянно оглядываясь и приседая, Ингалора приблизилась к нему. Софир постучал кулаком себя по ладони. Ингалора в ответ хлопнула ладонью по груди и выпрямилась. Затем, взявшись за руки, они исполнили несколько па из воинственного танца, искажая движения нарочитой нелепостью.
   Затем Софир остановился и отер лоб рукавом.
   – Мне не нравится, – сообщил он. – Здесь нет сюжета. В балете необходим сюжет.
   – Ты полагаешь? – живо осведомилась Ингалора.
   – Разумеется. С другой стороны, многое зависит от публики.
   Софир неожиданно обратился к обоим сержантам:
   – Как вы полагаете, можем мы показать этот балет нынче вечером, во время большого пиршества?
   – Это не балет, – процедила Аббана. – Это грубый фарс. Думаете, мы такие уж невежды? Думаете, одни вы что-то смыслите в искусстве? Мы, между прочим, проходили курс эстетики!
   Софир нахмурил брови, словно силясь сообразить о чем идет речь.
   – Вы проходили курсом эстетики? И кто прокладывал вам этот курс?
   – Мы обучались в Академии, – объяснил Гальен. – Там действительно преподавали науку о прекрасном.
   – О! – обрадовалась Ингалора. – Вам рассказывали о прекрасном?
   – Да, и мы даже сдавали зачеты и экзамены...
   Софир решительно подошел к ним и обнял их за плечи, чуть сжал, после чего выпустил и с чувством произнес:
   – От души надеюсь, что это поможет вам в вашей военной карьере! Идем, Ингалора. Мне не нравится, как ты выходишь в последнем диалоге...
   И, схватив ее за руку, убежал вместе с девушкой. Гальен и Аббана смотрели им вслед: легкие, в развевающихся одеждах, они мчались через двор в своих мягких балетных туфлях, и волосы развевались у них за спиной.
   Затем лицо Аббаны искривилось.
   – Никогда, – прошептала она, – никогда не забуду, никогда не прощу!
 

* * *

 
   «Кто? – напряженно думала Ингалора. – Который из них?»
   Она стояла на свободном пространстве, ограниченном длинным прямоугольником накрытых столов. Яства громоздились повсюду: на серебряных блюдах отправились в последнее плавание печеные утки; глубокие фаянсовые тарелки, расписанные «речными мотивами» – осокой и лягушками, что прячутся под причудливой старой корягой, – были наполнены тушеными овощами, свежими фруктами, острыми приправами.
   Через каждые два блюда стоял большой, пузатый кувшин, наполненный вином. Его сиятельство наилучшим образом демонстрировал храбрым воинам герцога Ларренса своё гостеприимство. Эти люди, которым в ближайшее время предстоит идти в бой ради сохранения мира и спокойствия во всем Королевстве, достойны самого щедрого приема.
   Частью «угощения» стало и выступление артистов.
   Сам герцог с подругой и приближенными – кастеляном, старшей «хозяюшкой», начальником замковой стражи и еще несколькими господами – сидел во главе стола. Рядом с ним занимали место командиры отрядов. Прочие, включая сержантов, сидели за длинными столами.
   «Кто-то из тех, кто находится возле герцога», – думала Ингалора, скользя взглядом по собравшимся.
   Она с полнейшим безразличием относилась к жадным взорам, которые бросали на нее солдаты. Певица была почти обнажена: её тело прикрывало только просторное, совершенно прозрачное платье, украшенное такими же «речными мотивами», что и фаянсовая посуда. Затея самого герцога: он счел, что выступление певицы будет ещё более пикантным, если преподнести девушку как некое своеобразное «блюдо».
   «Вряд ли для такого дела герцог наймет кого-нибудь из солдат, – думала девушка, машинально распевая бесконечную балладу. – Нет, ему потребуется человек отчаянный и в то же время достойный доверия. И еще – такой, чтобы не бросался в глаза. Один из многих... Я слишком мало знаю население замка. Завтра же начну строить глазки здешним мужчинам. – И вдруг ужасная мысль пронзила её: – А если это женщина?»
   Вечером, когда артистам разрешили наконец оставить пиршественный зал, Софир долго не мог заснуть: все ходил по комнате, которую отвели им с Ингалорой. Усталая, она лежала, потягиваясь, под меховым одеялом. Всю одежду Ингалора сняла, оставила только ленты в волосах. Мех приятно щекотал кожу.
   В комнате горели две лампы; их лучи скрещивались как лучи двух лун за окном. Такое освещение считалось изысканным; оно так и называлось – «две малых луны».
   При таком освещении Софир начал казаться существом нечеловеческим: в нем не было ничего от Эльсион Лакар или тем более от подземного народа, однако и на человека он больше не походил. Смешение света и теней плясало на его лице, подчеркивая малейший рельеф и превращая любое углубление во впадину. Как будто нарисованное толстой кистью, опущенной в густую черную тушь, его лицо приобретало особую, лаконичную красоту, не имеющую пола: оно могло вызвать влечение как женщины, так и мужчины.
   – Почему когда я смотрю на тебя, мне. хочется тобой обладать? – вопросила Ингалора, облекая в слова свое ощущение.
   – Потому что тебе присущ инстинкт собственника, – отозвался Софир, останавливаясь на миг. – Думаешь, я забыл, как ты украла мои блестки? Мои украшения для ногтей?
   – А ты – злопамятная пакость, – сказала Ингалора, сладострастно выгибаясь и подбрасывая ногами одеяло. – Сколько лет не можешь позабыть свои драгоценные блесточки! Все оплакиваешь их. Небось, если я помру – меня так оплакивать не будешь.
   Софир резко развернулся:
   – А ты обратила внимание на того мужчину – в жемчужно-сером, с тонкой вышивкой по вороту? У него странные волосы. Крашеные.
   Ингалора вздохнула:
   – Я не смотрела на мужчин, любимый. Для меня существуешь только ты.
   – Это не шутка, Ингалора. У него действительно крашеные волосы.
   – Ну и что?
   – Да то, что он – обычный мужчина, из тех, которые любят женщин. Такие никогда не красят волосы.
   – А этот – покрасил. Не вижу ничего удивительного...
   – Присмотрись к нему завтра.
   – Ладно. – Ингалора зевнула. – Чего не сделаешь ради дружбы!
   – Это не шутки, Ингалора. Мне он показался подозрительным.
   Девушка села, сложила руки поверх одеяла: прилежная ученица, готовая внимать наставлению.
   – Расскажи подробней.
   Софир уселся к ней на постель.
   – Я все думал – кто из них?
   – Какое совпадение! – вставила она. – Я тоже.
   – Не солдат.
   – Явно.
   – Не сержант.
   – Может быть, эти двое – Гальен с Аббаной? – предположила Ингалора. – Глупы, разочарованы в жизни и мечтают совершить что-нибудь исключительное.
   – Да, это мне в голову приходило, но... – Софир вздохнул. – Не они.
   – Почему?
   – Глупы.
   – Превосходное качество для людей, избранных орудиями преступления.
   – Слишком глупы, – подчеркнул Софир. – Будь я герцогом, я не доверил бы им и кухонного ножа. Странно, что их произвели в сержанты.
   – А, об этом я знаю! – обрадовалась Ингалора – Было распоряжение самого Ларренса – давать сержантские звания людям, умеющим читать и писать. И приставлять к ним опытных вояк, дабы те руководили.
   – Оставим в стороне подробности воинского быта, – последние два слова Софир произнес, брезгливо искривив губы, – и вернемся к основному. Так вот, будь я заговорщиком номер один, я нипочем не доверился бы этим болванам. Они со своим тщеславием непременно все испортят. Нет, герцогу потребовался некто иной. Некто, купленный со всеми потрохами, человек без прошлого и настоящего. Господин Никто.
   – Некто Никто, – протянула Ингалора. – С крашеными волосами. Как ты думаешь, почему он их покрасил?
   – Наверное, потому, что в противном случае они слишком бросались бы в глаза, – предположил Софир. – Могли бы случайно запомниться. Какие волосы запоминаются обычно?
   – Рыжие, – сказала Ингалора. – Все остальное – более-менее в порядке вещей, но на рыжих почему-то обращают внимание.
   – Давай на минуту допустим, что герцог нашел подходящего человека. Господина Никто. Идеальный убийца – кроме одного: цвета волос.
   – Да, да, я уже все поняла, – нетерпеливо перебила Ингалора. – Незачем повторять одно и то же.
   – Могла бы позволить мне насладиться торжеством, – обиделся Софир. – В конце концов, это ведь я разгадал преступника.
   – Он еще не преступник.
   – Попробуй его соблазнить, – сказал Софир и погладил Ингалору по волосам.
   Она лязгнула в воздухе зубами, норовя укусить, и он поспешно отдернул руку.
 

* * *

 
   Радихена знал, что превратился в другого человека. Если бы он увидел свое отражение, то вряд ли узнал бы его. Одно-единственное слово – «да» – выхватило его из прежнего хода жизни и единым махом переместило в новый. Все теперь происходило иначе.
   Он так и не вернулся в поселок, на свое несчастливое место в бараке. Теперь он жил в герцогском замке и ровным счетом ничего не делал. Точнее – не работал. У него появилась нарядная одежда. Он привыкал носить её непринужденно. Когда Радихена набрался смелости и попросил у его сиятельства предоставить ему учителя, чтобы научиться читать и писать, таковой сразу же явился и приступил к работе.
   Ему покрасили волосы в блекло-серый цвет. Ему дали длинный острый кинжал и поставили в его комнате мешок, набитый песком и утоптанным сеном. Каждое утро Радихена открывал глаза и видел чучело. И день начинался для него с тренировки: он подходил к чучелу и втыкал в него нож. Рука должна привыкнуть. Рука не должна дрогнуть.
   План герцога был исключительно прост. Поскольку Талиессин часто бродит по улицам в компании нескольких приятелей и не стесняется ввязываться в дурацкие истории, Радихене следует затеять с ним ссору. Где угодно – в харчевне, на перекрестке. Поднять шум, учинить свалку – и в суматохе пырнуть принца ножом. После – затаиться где-нибудь в столице и выждать, чтобы получить достоверное известие о смерти Талиессина. И когда это произойдет, Радихена вернется в герцогство за обещанной наградой.
   Иногда он думал: не обманет ли герцог, не убьет ли затем и убийцу – просто для того, чтобы скрыть все следы. Но тотчас начинал стыдиться этих мыслей. Вейенто не из тех, кто лжет. Немыслимо подходить с обычными мерками к аристократу такого происхождения – человеку более знатному, чем даже правящая королева!
   Когда Радихена пытался представить себе, какая пропасть отделяет его самого от герцога Вейенто, у парня начинала кружиться голова. Потомок Мэлгвина – и племянник деревенского пастуха, который даже отца своего не помнил!
   И тем не менее герцог всегда был милостив к нему, Увидел и оценил в нем человека, способного на нечто большее, нежели просто стучать молотком по металлическим клиньям внутри шахты. И предоставил возможность подняться высоко – очень высоко.
   Убить Талиессина. Какая малость! Что значит жизнь какого-то принца по сравнению с тем, что произойдет в Королевстве потом – когда к власти придет законный наследник! И что значит кровь какого-то выродка, если ее пролитие будет означать счастье для полноценного, истинного человека, для Радихены – и той девушки, чье имя он непременно вспомнит... Он даже дал себе зарок: когда он нанесет тот самый удар кинжалом, имя любимой вернется к нему. В тот же самый миг. Оно явится, точно молния с небес, сверкнет в темноте – и озарит всю его будущую жизнь новым светом...
   Радихена вдруг обнаружил, что начал нравиться женщинам. Прежде ему это было безразлично. Но теперь он то и дело ловил на себе призывные взгляды замковых служанок. Несколько были прехорошенькими, и Радихена уделил им некоторое внимание. Они пытались узнать, чем он занимается при герцогском дворе.
   Радихена отшучивался. «Я – главный советник его сиятельства по военным вопросам».
   Это их веселило еще больше. Особенно одну. Она смеялась как сумасшедшая. С ней Радихена встречался целых пять раз, пока ему не надоел ее хохот.
   Он не получал радости от этих свиданий, но они странно льстили его самолюбию. Странно – потому что он вообще не подозревал о том, что обладает каким-то самолюбием.
   И вот теперь эта актерка. Ингалора. Тощая, как ящерица, с вертлявыми желтыми косами и угловатыми локтями. Что-то в ней было. Глядя, как она репетирует во дврое свои акробатические трюки, то выгибаясь, то поднимая ногу выше головы, то вообще вставая на руки, Радихена вдруг подумал: «Должно быть, в постели она невероятна!» – и неожиданно горячая волна залила его тело.
   Он вышел во двор.
   Ингалора сразу заметила его появление и метнула в его сторону пламенный взгляд. Сверкнула улыбка, блеснули и погасли под ресницами глаза.
   И Радихена погиб...
   Он ещё пытался сопротивляться, но дело его было проиграно безнадежно. Женщина влекла его с непобедимой силой. Он устроился возле стены, наблюдая за её упражнениями. Потом сказал с деланым безразличием:
   – Вчера я видел твое выступление.
   – Понравилось? – осведомилась она, не переставая вертеть сальто.
   – Твой напарник – кто он тебе?
   – Ты хочешь знать, не мой ли он любовник? – Ингалора остановилась. Капельки пота блестели на ее лице, и одну она слизнула с губы языком.
   – Я просто спросил об этом человеке. Кто он такой?
   – Человек, как ты или я, – ответила Ингалора. – Не хуже и не лучше тебя или меня.
   – Вряд ли, – туманно пробормотал Радихена.
   Она пожала плечами.
   – Ты тоже интересуешься мужчинами? Я скажу Софиру.
   – Нет, – спокойно ответил Радихена, – я интересуюсь тобой.
   – Ну вот она я. – Ингалора изогнулась всем телом, как бы демонстрируя себя. – Хочешь провести со мной время?
   – Может быть, – сказал Радихена.
   – Ты уж определись, хочешь или нет, – приказала она.
   – Да, – проговорил он, глядя ей в глаза. – Хочу.
   – Идем.
   И она, повернувшись, зашагала в сторону башни. Радихена догнал ее в несколько прыжков. Ему вдруг показалось унизительным плестись следом за женщиной, как будто он ее слуга или носильщик.
   – Так сразу? – спросил он, хватая ее за локоть.
   – Почему бы и нет? – Она посмотрела на него в упор и засмеялась. – Или ты намерен за мной ухаживать? Скажи, достаточно ли ты богат, чтобы ухаживать за актрисой? У меня были очень богатые покровители, я привыкла к роскоши...
   – Нет, – сказал Радихена, – у меня ничего нет.
   – Стало быть, ухаживать не будем. Не станешь же ты дарить мне луны с неба!
   – При чем тут луна? – Он растерялся.
   Ингалора, довольная результатом своих насмешек, фыркнула:
   – Обычный дар безденежных любовников. «Я не могу осыпать тебя золотом, зато осыплю тебя поцелуями. Я не могу подарить тебе дом, хорошую одежду, красивую лошадь, но зато в состоянии подарить тебе эту ночь и луны, что сияют на небе...»
   – Ты злая, да? – Он прищурился.
   – Софир тоже так говорит, – не стала отпираться Ингалора. – Идем же. Не стоит терять времени, ведь завтра мы умрем.
   Она удивленно заметила, как он вздрогнул.
   – Что с тобой? Я тебя испугала?
   Он медленно покачал головой.
   – Я не люблю разговоров о смерти. Хотя вообще-то я не суеверен.
   Она обняла его за талию.
   – Идем. Ненавижу пустую болтовню. Лучше уж говорить о смерти, чем попусту трепать языком.
   – Почему именно о смерти?
   – Потому что смерть – настолько серьезное событие, что о ней можно сказать что угодно и все равно это будет иметь какой-то смысл. В отличие от всего остального
 

* * *

«Многочтимый господин Адобекк!

   Человек, которого, скорее всего, направят в столицу длясовершения известного Вам деяния, находится сейчас при дворе Вейенто. Это южанин. Скорее всего – из бывших крепостных: у него на теле есть шрамы, которые остаются только после изрядной порки.
   У него чрезвычайно дурной нрав, который он тщательно скрывает под маской безразличия. Об этом можносудить по другим отметинам на теле: этот человек – драчун, причем в драках отчаянно безрассуден и не слишком удачлив. Скорее всего, именно это его качествобудет использовано при организации покушения. Такой способ совершения убийства снимает всякие подозрения. Случайная смерть в нелепой уличной потасовке.Впрочем, это лишь предположение, и яда следует остерегаться по-прежнему. Лучше всего было бы запретить известному лицу покидать дворец.
   У этого человека крашеные волосы. Их естественный цвет – рыжий. Это можно будет установить, если онпопадет в руки стражи. Он грамотен, угрюм, неопытен влюбви (выводя последние строки, Ингалора улыбнулась: Радихена набросился на нее с жаром, свойственным скорее подростковому возрасту, она ощущала себя первой женщиной, которая отдается почти ребенку и это было приятно). У него есть какая-то тайная причина желать смерти известному лицу. Возможно, личная обида. Тайная мысль не покидает его даже в постели с женщиной, если исключить самый любовный акт.
   По нашим расчетам, покушение будет совершено самое позднее через месяц».

Глава восемнадцатая
УИДА

   Судя по карте, которую Эмери видел в доме родителей Фейнне, ехать следовало на север и далее чуть уклониться на восток. В Королевстве немало лесов, в том числе и хвойных но тот лес, который описывала госпожа Фаста, когда говорила о своем видении, был совершенно особенным. Так среди множества красивых драгоценных камней. всегда найдется один, признанный единственным в своём роде и в знак этой единственности наделенный личным именем.
   То был древний лес, никогда не вырубавшийся, никогда не оскверняемый ни пашнями, ни человеческим жильем, ни даже покосами. Лес, помнивший сотворение мира, ибо деревья его возникли на земле еще до появления человека. Лес, чьи корни уходили в иной мир, а кроны касались мира третьего; лес, существующий сразу в нескольких измерениях, и не духовно, как это дано человеку, но физически, как это дано лишь деревьям и эльфам.
   Именно там первый король династии, Гион, построил свой лабиринт и прошел между камнями вслед за возлюбленной.
   Отыскать этот лес будет довольно просто. На всех картах он отмечен – другое дело, что люди нечасто туда заезжали: у обыкновенного человека, как правило, не имеется никаких дел в подобных местах.
   Эмери велел Кустеру держать на север, от Мизены к Гариаде и дальше, через несколько небольших городков, до герцогства Вейенто, чтобы обогнуть границы горных районов и выбраться к лесу.
   Кустер выслушал очень внимательно. По всему было видно, что он проникся к своему господину глубочайшим уважением и теперь намерен служить ему на совесть. Собираясь в путь, Кустер почистил свою одежду, заготовил впрок припасы, чтобы было чем перекусить во время остановок в чистом поле (а таковых предвиделось не менее пяти, по расчетам Эмери). Кустер даже сложил дорожный сундучок Эмери и заботливо обтер тряпицей его сапоги.
   Эмери ничем не показал, что удивлен такой переменой. Однако в глубине души был доволен: похоже, упрямый Кустер усвоил урок и теперь будет вести себя как подобает!
   Тронулись. Мизена скоро осталась позади: неназойливый городок, хорошенький, уютно расположенный в цветущей долине. Должно быть, хорошо здесь жить, если иметь достаточно средств и не нужно зарабатывать на жизнь каким-нибудь неприятным трудом!
   Все эти мысли скоро вылетели из головы Эмери. Музыкальная тема Мизены сложилась сама собой: простенькая песенка горожаночки, идущей утром на рынок. Перестук деревянных башмаков по ухоженной мостовой – легкое прикосновение пальцев к напряженной коже барабанчика. Перекличка ранних торговцев овощами и цветами – духовые. Нежное, томное пиликанье по струнам фиделя: вот из приоткрывшейся двери выскальзывает утомленный любовник, одетый наспех, небрежно; он медленно волочится вдоль стен, все еще полный воспоминаний о минувшей ночи. В его растрепанных волосах застрял запах заласканной им женщины – он подтягивает вьющуюся прядку к носу, втягивает ноздрями аромат, сонно улыбается. И... натыкается на девушку, точно так же выскочившую из другой двери (фидель начинает щипать себя за шестую струну, в то время как смычок все так же медленно переползает с первой на пятую). Ах, маленькая шалунья! Быстро поправляет косынку на груди, оглядывается, бежит прочь, раскачивая бедрами. И скоро оба греховодника растворяются в толпе добродетельных покупателей и покупательниц, торговцев и торговок. Фидель вливается в хор деревянных духовых инструментов и барабанчика. «Утро в Мизене».
   Эмери высунулся из окошка, окликнул возницу:
   – Кустер! Останови.
   Кустер сказал:
   – Лошадь только разгорелась, с чего бы останавливаться?
   – Останови! – повторил Эмери.
   – Ну ладно, – проворчал Кустер и натянул поводья.
   Эмери достал из сундучка бумагу и перо, вышел на обочину дороги, уселся и начал писать. Кустер, не сходя с козел, наблюдал за ним, позевывал, почесывался. Потом заговорил:
   – Странные буквы.
   – Это ноты, – не поднимая головы, ответил Эмери.
   – А, – сказал Кустер.
   И замолчал. Несколько минут Эмери писал в тишине, и ничто не мешало музыке свободно звучать в его мыслях, но затем Кустер спросил:
   – Стало быть, вы на чужом языке пишете?
   – Нет, – сказал Эмери.