Ленский Владимир. Странники между мирами

   На миг ему почудилось, будто он замечает пробегающую на фоне деревьев волну, какая бывает над костром, когда от жара воздух становится чуть менее прозрачным. Эмери привык доверять своим чувствам и ничуть не усомнился в том, что видел: некто или нечто находилось поблизости, почти незримое. Почти прозрачное. Почти.
   Он откинулся на свою подушечку, опустил веки, задумался. Немного похоже на то, как рассказывали о том прозрачном старике Элизахар и Ренье. Однако имелось существенное различие: старика различали лошади. И сильно пугались, отказывались идти в ту сторону, где он стоял. Лошадка же, впряженная в экипаж, бежала себе и бежала, и даже ухом не вела.
   Эмери повернул голову в сторону оконца. Вот опять! Мелькнуло, смутило ровную «картинку», точно рябь по воде прошла, – и растворилось. Эмери отвернулся, а затем осторожно скосил глаза под опущенными веками, наблюдая, – и на долю мгновения действительно уловил почти в самом окне темный промельк: смазанное изображение лица и волны черных волос, обрамляющих это лицо со всех сторон.
   Видение показалось Эмери одновременно и прекрасным, и жутким, и у него перехватило горло. Чересчур сильное чувство, в котором нет места дыханию – и, следовательно, невозможна музыка.
   Как будто по воздуху катилось удивительной красоты лицо, не поймешь, мужское или женское, и извивающиеся густейшие волосы заменяли ему тело.
   Страх пришел и тотчас ушел, оставив место для холодного рассуждения, – Эмери даже удивился сам себе: оказывается, он и на такое способен!
   Похоже на то, как вел себя прозрачный старик. Да – но это не старик.
   И лошадь не испугалась...
   Вывод, который возможно было сделать при подобных исходных, оставался лишь один: Уида.
   Она – эльфийка и умеет становиться невидимой; это одно из свойств Эльсион Лакар. Об этом их качестве обычно не вспоминают – потому что нынешние представители эльфийской династии почти совершенно его утратили. Но Уида – другое дело. Она – чистокровная. Ей дано то, в чем отказано Талиессину и королеве.
   Если рассуждать таким образом, то многое становится на свои места. К примеру, поведение лошади: животное не боится именно потому, что невидимое существо – Уида. Прозрачный старик, по всей видимости, не обладал великим талантом любить лошадей – талантом, о котором рассуждал Кустер.
   Эмери невольно усмехнулся, вспомнив тот разговор. Внешне Кустер представлялся собранием противоречий: крепостной человек столичного трактирщика, конюх с лицом поэта-неудачника. Однако на самом деле сей юноша являл собой исключительно цельную натуру. Для него существовали по преимуществу лошади: возможность находиться рядом с ними, ухаживать за ними, ездить верхом или править повозкой, кормить их, угощать, баловать, воспитывать. Все остальное проходило для Кустера почти незамеченным. Включая тех клопов, которыми угостили их с Эмери во время ночлега в Дарконе.
   Что ж. Из всех возможных вариантов невидимых шутников Уида – наиболее предпочтительный. Хотя бы потому, что она – красивая женщина. Или, если взглянуть на вещи более прагматично, – потому, что от нее, до крайней мере, знаешь, чего ожидать.
   Эмери постучал в переднее окошко экипажа, и скоро там появилась физиономия Кустера: бледная, со скошенными книзу у висков глазами, с печально изогнутым ртом – так дети рисуют лики скорби на своих первых картинках. Бледная маска печали, настолько преувеличенная, что ей, казалось бы, место на карнавале – а не на лице обыкновенного конюха.
   Эмери опустил шторку и зашептал прямо в ухо своему вознице:
   – Слушай, Кустер, ты знаешь способ поймать эльфа?
   Один глаз Олицетворения Печали моргнул, другой вытаращился.
   – Уида?
   – Да. Говори тише: она где-то рядом.
   – А, – сказал Кустер, – то-то у меня на сердце так легко...
   После этого малопонятного заявления он почесал ухо, затем поскреб ногтем бровь и поежился:
   – Вот опять! Как о ней подумаю, так все тело свербит...
   – Из вышесказанного я делаю такой вывод, что у простолюдинов наивысшее наслаждение принимает форму чесотки, – прошипел Эмери, – однако это не входит в сферу моих исследований.
   Кустер хлопнул белыми ресницами, пошевелил губами, явно пытаясь повторить: «вышесказанное... », «сфера исследований», а затем усмехнулся:
   – И все равно у ней таланта больше!
   – Как ее поймать? – Эмери вернулся к изначальной теме. – Ты провел с ней почти целый день, ты должен знать...
   – Красивая женщина – вещь невозможная, а эльфийка – подавно, – сообщил Кустер мечтательно. – Захочет – сама поймается. Для себя ловите?
   – Не твое дело, – огрызнулся Эмери.
   – Ну, может, и не мое, – вздохнул Кустер. – Вам удается ее видеть – ну так и смотрите. Сдается мне, это она за нами следит, а не мы за ней.
   – Твои умозаключения меня пугают, – сказал Эмери.
   Кустер опять ужасно удивился:
   – Чем?
   – Глубиной проникновения в ситуацию. Мы с пути часом не сбились?
   – Нет, – сказал Кустер и исчез из окошка.
   Эмери снова принялся за прежнее свое занятие – коситься в окошко и высматривать еле заметные колебания воздуха и листьев. Уида ехала верхом, теперь в этом не оставалось сомнений. Черные волосы женщины и длинная грива лошади развевались на ветру; к тому же обе, явно веселясь, время от времени встряхивали головами. Толстые черные пряди извивались, как змеи: их-то и видел Эмери краем глаза, они-то и пугали его всякий раз, когда становились заметны.
   Самым непонятным во всей этой истории для Эмери оставалось даже не то обстоятельство, что эльфийка незаметно следует за ним, и не то, что ему то и дело удается рассмотреть ее невидимый силуэт; Эмери совершенно не мог понять, почему он не слышит никакой музыки. Не существовало – по крайней мере, для него, Эмери, – музыкальной темы по имени «Уида». Он мог сыграть Фейнне, он сумел создать мелодию, которая соответствовала бы истинной природе Талиессина и служила бы камертоном для младшего брата, буде возникнет необходимость распознать фальшь в поведении принца. Он даже для королевы сочинил особую тему. Все на свете было музыкой.
   Все, кроме Уиды. Она как будто нарочно исключала всякую возможность стать музыкой, постоянно разрушая любые ритмы, любую гармоническую последовательность. Сплошной скрежещущий диссонанс, в который лучше не вслушиваться.
   Эмери не знал, что и подумать. То ли она действительно представляла собой совершенное отрицание музыки – довольно странно, особенно для эльфа! – то ли сознательно ломала любые музыкальные темы, едва только те начинали звучать. Если верно последнее предположение, то Уида действительно давно живет странной жизнью и умеет уходить от любой слежки. И даже такой изысканный., редкий способ проникать в чужие души и замыслы, которым владел Эмери, оказывался бессилен.
   И впервые Эмери задался вопросом: «Сколько же ей лет?»
   Если она настоящая эльфийка, то – много...
   Неожиданно Эмери встрепенулся, ровный ход его мыслей был нарушен: полупрозрачная тень сделалась гуще, внутри дрожащего воздуха появилась на миг гибкая фигура женщины, а затем... затем она свернула. От широкого тракта в сторону отходила проселочная дорога; но ней-то и поехала Уида. Она не спешила, лошадь её теперь шла шагом и даже оставляла в пыли следы.
   Эмери снова постучал Кустеру.
   – Она изменила направление.
   Кустер сунулся в окошко.
   – Что, за нами больше не идет?
   – Вот именно.
   Кустер остановил лошадь, слез, подошел к экипажу и открыл дверцу, чтобы удобнее было разговаривать.
   – Так что делать будем, господин Эмери?
   – Твое мнение?
   Кустер пожал плечами.
   – Уида – женщина видная. Мое мнение – я бы с ней еще день провел, если соблаговолит, а то и два. Так хорошо, как рядом с ней, мне никогда еще не бывало. Она... – Тут он чуть поколебался, но затем собрался с духом и выпалил: – Она даже лучше, чем лошадь!
   – Бесценный собеседник, стало быть, – вздохнул Эмери. – Поедем за ней?
   – Это уж как вам угодно, – сказал Кустер, явно осторожничая. – Прошлый раз мы с пути сошли, так с меня мало кожу не сняли.
   – Кто это с тебя кожу снял? – возмутился Эмери. – Я до тебя пальцем не дотронулся.
   – А и не понадобилось бы, – заметил Кустер с видом умудренным и скорбным, – этими делами специальный палач занимается. Господа ему только деньги платят.
   – Еще одна холопская легенда, – фыркнул Эмери. – Не оскверняй таковыми моего слуха.
   – Ладно, – сказал Кустер.
   – Если мы сейчас поедем за Уидой, далеко ли отклонимся от Медного леса?
   Кустер пожал плечами.
   – Изрядно, – высказался он наконец. – Особенно если она хочет нас куда-нибудь завести.
   – Куда, например?
   – Ну, в ловушку... Откуда мне знать! Она – существо коварное. Коней воровала. – В голосе Кустера зазвучала неприкрытая влюбленность. – Вон, и тот, что судил скачки на равнине, тоже ее признал.
   – Мы не кони, что же нас воровать? – хмыкнул Эмери.
   – Были б мы кони, я бы так не беспокоился, – сказал Кустер, полезая обратно на козлы.
   Экипаж двинулся по проселку.
 

* * *

 
   Некоторое время ничего не происходило. Даже листья не шевелились, топорщились на ветках, как нарисованные. Ни дуновения ветерка, ни единого движения: воздух застыл. Только постукивали копыта лошадки и катились колеса.
   А затем по обеим сторонам дороги начали вырастать медные стволы. Лес стремительно изменялся. Почти совершенно исчез подлесок; ровный, чистейшего изумрудного цвета мох, чуть приподнятый в некоторых местах мощными корнями, тянулся, насколько видел глаз. Любые оттенки зеленого переливались здесь, и все они были чересчур яркими – слегка даже ядовитыми: такими бывают краски перед грозой... и еще на картинах Фейнне, понял Эмери. Да, Фейнне пользовалась именно такими цветами.
   По расчетам Эмери – и согласно картам, которые молодой человек изучал в доме отца Фейнне, – Медный лес должен располагаться гораздо севернее. Эмери не допускал мысли о том, что господин Одгар мог ошибиться: владелец ткацкой мануфактуры достаточно много путешествовал по Королевству, предпочитая встречаться со своими партнерами и заказчиками лично. Он хорошо знает, где что находится.
   И тем не менее лес был здесь, вокруг путешественников, и с каждой минутой Эмери погружался в него все глубже.
   Он воспринимал это именно так: лес поглощал его, и музыка этих мест была тихой, таинственной и чуть зловещей, она как будто намекала на нечто, сокрытое здесь в глубине, под хрупким покровом видимости. «Духовые, – думал Эмери, – большие медные трубы, только очень далеко...»
   И ему представлялись музыканты, трое или четверо, с широченными плечами, со скуластыми красными лицами: их могучие руки держат огромные, разверстые трубы и еле слышно, на пределе нежности, выдыхают звук за звуком. Каждый их вздох, каждое прикосновение пальцев имеет смысл и значение – они формируют настроение здешнего мира.
   Музыка Уиды – если таковая вообще возможна – была здесь различима не больше, чем тончайшая паутинка среди далеких стволов.
   И вдруг Эмери понял и ее. Паутинка. Дрожание света в пустом, казалось бы, воздухе. Неуловимая, исполняемая флейтой – и тоже очень далеко. Изысканная. Из тех, что не дозволяют себя напевать. Из тех, что снисходят только к талантливым музыкантам, а под пальцами бездарности даже не звучат – не улавливаются.
   Эмери тихо вздохнул – от счастья – и только сейчас, когда сумел расслабиться, понял, насколько сильным было напряжение. Если Уида хотела вымотать его, то ей это удалось. После всей той работы, что он проделал в мыслях, ему ужасно хотелось спать...
   Внезапно экипаж остановился. Из приятной полудремы Эмери вырвал резкий крик: кричал Кустер. В его голосе не слышалось ничего осмысленного – так, совершенно неожиданно, казалось бы, несвойственным ему образом, вопит насмерть перепуганное животное.
   Эмери схватил перевязь, валявшуюся рядом на сиденье, выдернул шпагу и выскочил наружу.
   Первое, что он заметил, было обилие красного цвета. Лошадка повалилась на бок, из ее горла хлестала кровь. Она умирала, ее кроткий глаз с тихой укоризной смотрел на Кустера. А тот – даже не белый, а какой-то землисто-серый – не отрываясь глядел в этот угасающий звериный глаз и кричал.
   Между стройными медными стволами тянулись длинные, широкие полотна наползающего тумана: здесь как будто развесили рваное белье, и Эмери почудилось, что оно колышется от диких криков Кустера.
   На дороге, преграждая путь экипажу, стояло нечто. Оно не было Уидой, это точно. Поначалу оно воспринималось просто как некое уплотнение воздуха, причем по краям – гораздо более светлое, чем в центре. Можно было подумать, что оно впитало в себя всю тьму, какая только имелась вокруг.
   Оно было высокое и постепенно начало принимать очертания человеческой фигуры. Эмери со шпагой в руке приблизился к Кустеру и встал рядом.
   – Замолчи, – проговорил он, обращаясь к своему вознице, но не отводя взгляда от незнакомца.
   Кустер вдруг ткнулся плечом в бок Эмери: краем глаза молодой дворянин заметил, что возница упал на колени и опустил голову на шею лошади, уже мертвой. Крик оборвался; теперь Кустер безмолвно дрожал всем телом.
   Незнакомец сделал шаг вперед. Он как будто отделился от созревших очертаний собственного силуэта: можно было подумать, что тьма только что создала его и теперь отпускает,
   И тут незнакомец заговорил.
   – Оставь свою шпагу, Эмери, – произнес он с насмешливой улыбкой, – здесь она тебе явно не поможет...
   Эмери почувствовал, как земля уходит у него из-под ног.
   – Ты меня знаешь? – спросил он, упирая кончик шпаги в носок сапога и чуть сгибая лезвие.
   – Да, – сказал чужак.
   – А я тебя?
   – Как хочешь, – был странный ответ.
   – В таком случае, – промолвил Эмери, – назови свое имя.
   Чужак склонил голову набок и весело улыбнулся, как будто ему нравилась эта новая игра:
   – Тандернак.
   Он сделал еще несколько шагов навстречу своему собеседнику. Теперь Эмери хорошо мог разглядеть его, несмотря на то что туман делался все гуще и все ближе подступал из леса.
   Высокий и смуглый, этот Тандернак, несомненно, был эльфом, но очень странным – Эмери никогда о таких не слышал. Во-первых, он не был красив. Много раз молодому дворянину рассказывали о том, каковы истинные эльфы. Они могут казаться страшными – поскольку совершенство в состоянии вызывать страх. Они обладают способностью пробуждать в человеке плотское желание, поскольку это – самый простой способ почувствовать себя живым, а в присутствии эльфа человека охватывает невероятная, непреодолимая жажда ощущать себя живым, воспринимать себя здесь и сейчас, в реальности, а не в мечтах.
   Тандернак не был страшен. Он попросту был уродлив. Настолько, что к нему применимо было определение «нелюдь».
   А во-вторых, почти черные его щеки горели странными багровыми разводами. Мгновение Эмери думал, что это – обычные для возбужденного эльфа узоры на коже, но нет; ничего «обычного» в этих узорах не было. Они выглядели по-настоящему безобразно: в них словно бы сосредоточилась вся злоба этого существа. До сих пор Эмери даже не подозревал о том, что бывают злые, жестокие узоры. Наверное, младший брат, увлекавшийся «рисованием иглой», мог бы поведать ему что-нибудь в таком роде. Иные линии действительно способны выразить злость, ярость: расположенные под определенными углами, смятые, скомканные волей рисовальщика.
   В-третьих, Тандернак узнал Эмери и назвал его по имени. Эта странность представлялась Эмери, впрочем, наименьшей, и с нее-то он и решил начать.
   – Где мы познакомились, Тандернак? – осведомился Эмери.
   – Тебе следует помнить об этом, – ухмыльнулся Тандернак. – Впрочем, твое упорство меня развлекает... Ты и впрямь не робкого десятка, если способен смотреть мне в глаза и даже разговаривать со мной как ни в чем не бывало.
   – Отвечай на мой вопрос! – резко приказал Эмери.
   – Ты уверен, что хочешь слышать это от меня? – осведомился Тандернак. Он развел руками; в левой он держал длинный и широкий нож, правая была пуста.
   – Да, – сказал Эмери.
   – Ты убил меня, Эмери, – произнес Тандернак напыщенным тоном. – Ты отвлек меня криком и вонзил шпагу мне прямо в грудь... Забыл? Неужели подобные вещи забываются так скоро? О, люди! Я-то думал, что только мы, эльфы, настолько забывчивы, но оказалось – нет. Люди тоже способны выбрасывать из памяти тех, кого уничтожили, и преспокойно существовать себе дальше... А ты просто дурак, Эмери. Заманить тебя сюда было легче легкого.
   – Хочешь драться? – спросил Эмери.
   – Если тебе угодно. – Тандернак отсалютовал ему мясницким ножом с таким видом, словно это была изящная шпага. – Впрочем, сомневаюсь, что ты справишься со мной. Не здесь и не сейчас. А люди умирают насовсем, Эмери, люди не умеют уходить в пограничный туман... Разве что король Гион. Но короля Гиона тоже давно уже нет.
   – Ладно, – сказал Эмери. – Сразимся. Мне это угодно. И полагаю, я с тобой справлюсь, как сделал это уже однажды... Кстати, где это произошло?
   – Хочешь знать, где я умер? – Тандернак приподнялся на носках и несколько раз повернулся, словно танцуя. – Меня восхищает твое равнодушие, Эмери! Ты зарезал меня в королевском саду, возле пошлого куста, покрытого цветочками!
   – А ты хотел бы помереть на фоне героической помойки? – спросил Эмери. – Или тебе по душе какие-нибудь скалы, обрывающиеся вниз, к вонючему потоку? Очень эпически! Кстати, со мной в Академии учился один поэт, Пиндар, он утверждал, будто помойки настраивают на философский лад. Начинаешь размышлять о сущности бытия. Ибо помойка – это некий итог материального существования...
   Тандернак, сам того не зная, помог Эмери справиться с растерянностью. Картина случившегося нарисовалась в мыслях Эмери с поразительной ясностью. Где-то в королевских садах Ренье встретился с этим жутким типом и, не зная о том, что его противник – эльф, убил его на поединке.
   Эмери неожиданно бросился вперед. Тандернак, похоже, знал о том, что сейчас произойдет. Он отскочил в сторону, так изящно и легко, что впору залюбоваться. Теперь Эмери придется туго: отбивать выпады широкого тяжелого ножа шпагой – не получится; нужно уходить от ударов и выжидать мгновения, чтобы нанести ответный удар.
   Будь на месте Эмери кто-нибудь другой, он был бы обречен. Но Эмери, плохой фехтовальщик, как раз предпочитал именно такой способ сражаться: он не столько встречал сталь сталью, сколько уворачивался и по возможности избегал прямых столкновений. Кроме всего прочего, он берег руки, а неловкое движение кисти могло стоить ему нескольких месяцев без клавикордов.
   Тандернак наступал непрерывно, атака следовала за атакой. Эмери бегал от него, перепрыгивал с одной стороны дорожки на другую, несколько раз обегал кругом мертвую лошадь и повозку. Тандернак громко, вызывающе хохотал.
   – Не узнаю тебя, Эмери! Раньше ты был куда более шустрым! Куда ты спрятал свой задор?
   Эмери забрался на самый верх экипажа и в ответ на последнюю реплику Тандернака повернулся к нему задом.
   – Сюда! – крикнул он, после чего спрыгнул на землю и, пока Тандернак поворачивался, кольнул его шпагой под мышку.
   Эльф закричал и рванулся назад. Тонкий клинок шпаги потянулся вместе с ним; Эмери выпустил рукоять. Теперь он был безоружен.
   Хрипло крича, Тандернак подбежал к нему и замахнулся ножом. Он двигался теперь неловко – сталь грызла его тело изнутри. Знакомая боль смертельной раны сжигала огнем. Он уже знал все стадии последнего пути, которые ему предстоят: слабость, темноту, постепенное исчезновение. И на каждом из этих мучительных шагов его будет сопровождать боль.
   Эмери без особого труда увернулся, и Тандернак потерял равновесие. Он упал на мертвую лошадь – так, что шпага вонзилась в его бок еще глубже, а рука, все еще судорожно сжимающая нож, нанесла последнюю, бесполезную рану убитому животному. Тандернак несколько раз дернулся и затих. На этот раз все произошло гораздо быстрее, чем тогда, в саду.
   Тяжело дыша, Эмери подошел ближе. Узкое темное лицо эльфа исказила гримаса – теперь в нем не осталось ничего ни от эльфа, ни от человека; что-то дьявольское, жуткое глядело на Эмери белыми глазами.
   Кустер осторожно передвинулся на коленях ближе к трупу.
   – Он мертв? – спросил возница тихонько. Сорванный голос его звучал сипло.
   – Да, – отозвался Эмери. – Если его можно убить, то он, несомненно, мертв.
   – Если ему верить, то вам это удается уже вторично, – заметил Кустер.
   – Возможно, – сказал Эмери. – Возможно, и второй...
   Он вытащил шпагу из трупа и удивился тому, что крови не было. «Должно быть, он не лгал – он действительно был мертв один раз», – подумал Эмери.
   А вслух спросил:
   – Зачем он убил лошадь?
   – Он – негодяй, – просто ответил Кустер. – Другой причины нет.
   Он провел рукой по мертвой лошадиной морде и начал снимать с нее сбрую.
   И тут они услышали женский голос:
   – Чем это вы тут заняты?
   – Сама посмотри, – огрызнулся Кустер. Эмери удивил его тон: возница разговаривал с незнакомкой, вышедшей из тумана, так, словно давно ее знал – и даже за что-то сердился.
   – Зачем вы сюда поехали? – продолжал голос. – Не понимаю... Неужели у вас имелась достаточно серьезная причина свернуть на этот проклятый проселок?
   Из тумана выступила Уида и приблизилась к обоим путникам. Шнуровка ее корсажа была распущена, юбка подоткнута сбоку под пояс. Босые ноги забрызганы росой, к ним прилипли клочки мха, травинки. Эльфийка вела свою лошадь в поводу.
   При виде Уиды Кустер длинно, жалобно всхлипнул.
   – Разве не ты нас сюда завела? – спросил он и погладил зарезанную лошадку по мокрой гриве.
   – Вот еще! – Уида с неудовольствием огляделась по сторонам. – Зачем бы я стала так поступать с вами? У меня здесь нет никаких дел... Мне нравилась та дорога. Здесь – отвратительно. Ненавижу приграничье.
   – Значит, это сделал он, – задумчивым тоном проговорил Эмери.
   – По-моему, он всерьез намеревался тебя убить, – сказала Уида, подходя к умершему и внимательно его рассматривая. – Интересно, почему? Тебе известна причина?
   – Он же сам говорил: потому что недавно я убил его в королевских садах, – напомнил Эмери.
   Уида обошла их кругом: убийцу и убитого. На ходу фамильярно пощекотала Эмери пальцем под подбородком.
   – А для хромоножки ты довольно быстрый, – бросила она небрежно.
   Эмери скривился. Он терпеть не мог, когда ему напоминали о его хромоте, да еще столь снисходительным тоном. К тому же он никогда не думал о себе как о калеке: с этим недостатком Эмери жил всю жизнь и давным-давно научился не уделять ему лишнего внимания.
   Уида завершила обход и остановилась прямо перед Эмери. Ее лицо, дерзкое, очень красивое, с потаенным золотистым румянцем на смуглых щеках, было совсем близко: для того, чтобы поцеловать ее, не нужно было даже тянуться губами – вся она, Уида, была здесь.
   – Ну что же ты? – с вызовом спросила она. Двинула плечами, распущенный корсаж окончательно разошелся, тонкая полотняная рубаха сползла с круглого плеча. – Растерялся? Не любишь женщин?
   – Люблю... – Эмери бегло чмокнул ее в губы.
   Уида оскорбилась:
   – Неужели я действительно не кажусь тебе привлекательной?
   Эмери пожал плечами. Втайне он торжествовал.
   – В любом случае, – сказал он наконец, – моему человеку ты нравишься гораздо больше, чем мне. Но он лошадник – что с него взять.
   Уида тихо зашипела сквозь зубы и замахнулась, чтобы ударить Эмери по лицу. Он перехватил ее руку.
   – Будет тебе сердиться, – примирительно проговорил он. – Но ведь согласись: зачем-то ты морочила ему голову целый день на ярмарке.
   – Это он меня морочил, – сказала она. – Пристал и не отлеплялся.
   – Только не уверяй, будто на самом деле хочешь меня, – попросил Эмери, выпуская ее руку.
   Она потерла запястье и вдруг засмеялась.
   – Нет, – молвила она, – пожалуй, не хочу. Но тебе удалось меня озадачить.
   – Не так-то это было и трудно, – буркнул он.
   Уида положила руки ему на плечи и улыбнулась так, словно заискивала, – хотя Эмери превосходно понимал, что это лицемерие.
   – Эмери, – сказала она, – милый, любезный, хороший господин Эмери, я ненавижу всякие тайны. Потому и держусь подальше от своей родни. Они обожают тайны, все эти мои родственники. Особенно – отец. Ты уже встречал моего отца?
   – Вряд ли я забыл бы о подобной встрече, – буркнул Эмери. – Особенно если ты на него похожа.
   – Лучше не напоминай! – Уида забавно наморщила нос. – Мой отец похож на женщину.
   – Поскольку ты похожа на мужчину, то, думаю, вы квиты, – заметил Эмери.
   Уида сверкнула глазами: зеленые искры так и рассыпались, прожигая туман.
   – Ненавижу приграничье, – сказала она.
   – Тяжело, видать, тебе живется, Уида: столько всего есть на свете, что ты ненавидишь, – вздохнул Эмери.
   Его начала утомлять эта женщина. Ею, пожалуй, даже Ренье не прельстился бы: ни один из двоих братьев не любил сложностей. А Уида как будто нарочно все усложняла и запутывала.
   Она отошла от него и принялась бродить по тропинке, выписывая вычурные петли: то приподнималась на кончики пальцев и делала несколько танцевальных па, то переступала с пятки на носок, не сдвигаясь с места.
   Эмери сказал Кустеру:
   – Иди собирай хворост. Бедняжку мы закопаем в землю, но эту нечисть, которая зачем-то зарезала ни в чем не повинное животное, следует сжечь. Мне совершенно не хочется, чтобы он опять выскочил откуда-нибудь и попробовал укокошить меня в третий раз.