— Третий и четвертый укол, северянин. Я полагаю, этого достаточно. Ты начинаешь мне надоедать.
   Никто не проронил ни слова. Жестокое надругательство, которому подвергся Ликсандор; уничижительное отношение близкого к победе фехтовальщика, втоптавшего противника в грязь, привели в смущение зрителей, расположившихся вдоль края террасы.
   Ликсандор собрался с силами. Медленно стекавшая кровь прочертила по его лицу полосы, нелепая боевая раскраска, как у древних варваров, появилась на нем.
   — Я… сказал… насмерть.
   — Насмерть. Вам хочется, чтобы я вас убил?
   — Уртка! Уртка! — пронзительно завопил Ликсандор. Он снова бросился в атаку, и Фенсер двинулся навстречу ему. Темп изменился, это поняла даже я.
   Клинки столкнулись и зазвенели в вышине, на фоне неба; лязгнули, уперлись друг в друга, опустились и разошлись, качнувшись; взметнулись вверх и, бряцая, скрестились снова. Внезапно дуэлянты сплелись воедино и, словно чудовищная машина, стали продвигаться под уклон по лужайке, сначала вплотную к пересохшему фонтану, затем к подножию вала, на котором росли земляничные деревья, и вот они прямо подо мной, меж нами не более десяти футов.
   — Очи мрака, — прошептала Воллюс. Я позабыла про нее.
   Я слышала, как пыхтит Ликсандор — будто надрывающаяся под тяжестью ломовая лошадь. Ему никак не удавалось попасть в цель, и он начал поскуливать. Заслышав эти звуки, я похолодела.
   Лицо Фенсера стало суровым, почти совершенная чистота проступила в его чертах. Из глаз исчезло выражение жестокости. По сравнению с кроваво-красным лицом противника, оно казалось совсем белым.
   Внезапно северянин во весь рост растянулся на земле. Я не заметила, что послужило тому причиной — повторное движение клинка, корни деревьев или неровная земля. Он выронил шпагу. Она неподвижно застыла среди зеленых трав, а Фенсер склонился над Ликсандором и упер ему в грудь острие своей шпаги.
   Ликсандора подергивало от изнеможения и отчаяния, его отрывистые хриплые всхлипывания звучали омерзительно.
   Некоторое время Фенсер стоял, не двигаясь. Затем пошевелился, словно желая отвести шпагу.
   — Сделай это, — сдавленным голосом проговорил Ликсандор.
   — Что?
   — Сделай же это, грязный ублюдок. Прикончи меня.
   — Нет.
   Всхлипывания Ликсандора зазвучали еще громче. Я испугалась за него; мне стало страшно, что их услышат все.
   — Кончай… кончай с этим… Или я снова примусь за тебя.
   — А я снова отобьюсь, — сказал Фенсер.
   — Убей меня.
   — Полагаю, тритарк, раз вы настаиваете, так мне и следует поступить. Но вы еще не все поняли. Будучи подлым ублюдком-южанином, я вовсе не намерен действовать в рамках правил.
   Широко раскрытые глаза Ликсандора, залитые потом, водой и кровью, шевельнулись, отражая склоненное над ними лицо, его черты и выражение, скрытые от меня, поскольку я смотрела сверху.
   — Стоит мне пронзить вас… здесь. Знаете, что тогда случится? — Этот напевный мелодичный голос вызывал тупую боль и тошноту. Мне изо всех сил хотелось, чтобы он замолк. — Я несколько раз наблюдал, как умирают люди от подобной раны. А вы? Понимаю, вы тоже видели. Или вот здесь. Тут печень. (Знает ли он, что наверху находятся люди, которым все слышно, которые следят за выражением лица Ликсандора?)
   — Убей меня, — повторил Ликсандор. Голос его звучал уже совсем слабо.
   — И разумеется, — произнес мелодичный голос, — остаются еще вопросы теологии. Вы верите в бессмертие души?
   Ликсандор тяжело дышал, каждый вдох застревал у него в горле. Он закрыл глаза.
   — Ибо, — очень мягко проговорил Фенсер, — возможно, боги существуют, и, может быть, вас ожидает наказание. Мучения в расплату за грехи. Или вы считаете, что там ничего нет? И когда вы наконец умрете, когда перестанете блевать и харкать собственной кровью, когда захлебнетесь ею, вы полагаете, крышка черной пустоты захлопнется с глухим стуком и вы навеки погрузитесь в небытие? Как знать? Конечно, каждому из нас придется узнать ответ. Хотите ли вы, тритарк, выяснить это в ближайшие пять минут? Обдумайте мой вопрос. И пожалуйста, решите наверняка.
   Ликсандор заплакал. Из глаз его полились слезы. Я не могла дышать. Мне тоже очень хотелось умереть.
   — Итак, — проговорил Фенсер, — вы решили? — Он поднял шпагу, готовясь нанести удар.
   Распростертый на земле человек не торопился с ответом, будто знал, что срочности нет, что занесенная над ним шпага — лишь жест. Он сказал:
   — Нет.
   Фенсер тут же выпрямился и вложил испачканный в крови клинок в ножны. Он повернулся и пошел через лужайку.
   — Тритарк Ликсандор любезно освободил меня от необходимости убивать его. Я получил удовлетворение. Надеюсь, как и все мы.
   Он подошел к судье, и они пожали друг другу руки. На лужайке появился Вильс и его спутники, они с шумом обступили победителя. Со стены спрыгнули несколько офицеров в форме и среди них врач в сером плаще. Отвесив Фенсеру короткий поклон, они направились к Ликсандору, по-прежнему лежавшему в траве.
   — А вы уже насмотрелись? — проговорила стоявшая рядом со мной женщина. — Тогда пойдемте. Спустимся к экипажу.
   Карета моей покровительницы стояла в березовой роще, отдельно от других.
   Кучер помог нам забраться в нее, и я, дрожа, забилась в угол.
   Я думала, мы тут же уедем, но Воллюс выглянула в окно и велела кучеру подождать. Ее окликнул спускавшийся по склону Вильс.
   Он подошел к экипажу и загородил собой окошко, с полминуты он рассыпался в приветствиях, сияя улыбкой.
   — Так вы были здесь, госпожа, — мне следовало догадаться. Какого вы мнения о нашем герое?
   Воллюс не ответила.
   Из-за спины Вильса донесся голос Фенсера:
   — Мне кажется, она считает, и совершенно справедливо, что никакого геройства он не проявил.
   — Но я имел в виду тебя…
   Вильс подвинулся, чтобы Фенсер смог заглянуть в окошко вместе с ним.
   — Я тоже имел в виду себя.
   Тень березы стеной отгородила мой угол. Она служила мне завесой и щитом, как и одежда, как вздернутая к самым глазам шелковая пелена. Я смотрела сквозь прорезь в шелку, сквозь тень березы. Никогда еще не был он так близко. Его лицо все еще бледное, почти без кровинки. Свет солнца, проникавший сквозь листву, зеленоватым отблеском ложился ему на волосы.
   — Мне кажется, госпожа Воллюс, — проговорил он, глядя ей в глаза, — вы стояли совсем близко, там, где, по моим предположениям, не могло быть никого.
   — Как знать, — сказала она.
   — Что ж, если так случилось, приношу свои извинения. Но в ходе этой войны мне слишком часто приходилось убивать людей. И предстоит еще немало.
   — Я не берусь никого судить, — сказала Воллюс. — Все, что произошло — ваше дело.
   — Да, к сожалению. Что ж, доброго вам утра, мадам. Надеюсь, остальную часть дня вы проведете с большей приятностью для себя.
   Он повернулся, собираясь уходить, и взгляд его переместился с ее глаз на мои.
   Он замешкался, что-то промелькнуло в его взоре, по его лицу: свет, выражение, бледность, нечто — быть может, оно лишь отразило движение качнувшихся деревьев. А взметнувшаяся во мне огромная, раскаленная докрасна волна бессильно обрушилась, когда он еще раз вежливо поклонился и ушел.
6
   Не знаю, заметила ли Воллюс, в какое я пришла состояние. Описать поездку словами невозможно. И яркий свет, и темнота, и всякий шум как бы пронизывали меня насквозь, и я начинала стучать зубами от потрясения. Когда мы подъехали к дому, я уже с трудом понимала, как мне выйти из экипажа, как подняться по лестнице.
   Мы вошли в вестибюль, убранство которого дополнял крошечный домашний божок. Вероятно, я упала. Я поняла, что лежу на ковре, и услышала, как она говорит: «Вот дурочка маленькая, теперь все мои труды насмарку…»
   Но когда я очнулась уже у себя в постели, она вовсе не злилась на меня. Нет, она отнеслась ко мне по-доброму. Она сказала, что сама во всем виновата, что ей не следовало позволять мне присутствовать при столь драматических событиях, ведь мне недавно пришлось соприкоснуться с такими зверствами. Она понимала, что я взвинчена донельзя и в любой момент могу сорваться. (О нем она не упомянула ни разу.)
   — Спи, — сказала она. — Вот горячий травяной отвар, попей. — Завтра придет доктор и еще алхимик, очень умный человек, он лечит всех ее девушек. Они помогут мне поправиться, либо тот, либо другой.
   Я боролась. Я сопротивлялась и сражалась. С наползающими горами, с небесами, которые рушились на меня. Я ничего не видела. Они поили меня и помогали отправлять естественные потребности. И при этом невыносимая боль. Дайте мне умереть. Как прекрасно, как драгоценно забытье. Черная крышка. О да.
   Она меня ненавидит. И все они тоже. У меня нет друзей, никто меня не любит.
   С чего бы им меня любить. Они ничего для меня не значат. У меня никого нет. Мама моя умерла, и папа тоже. И вот, меня, словно ракушку, выбросило на пустынный берег, и я чувствую, что рядом море, ведь, по их словам, это оно так поет.
   А вот яблонька, ее огромные ветви простерлись во все небо, но среди плодов висят отрубленные головы и золотые канделябры.
   Драхрис склонился надо мной.
   — Ах ты, сука, — сказал он, — зачем же ты меня убила, ведь я дарил тебе наслаждение?
   — Ты не дарил.
   — Дарил. А что же ты, по-твоему, чувствовала? Почему ты не подождала?
   — Это был огонь… ты прожег бы меня насквозь..
   — Лживая шлюха. То был огонь страсти.
   Лицо у него белое, как у мертвеца, смерть заморозила его.
   Мельм отпихнул его плечом, и надо мной склонился Кир Гурц.
   — Ара, — сказал он, — где браслет, что я подарил тебе?
   — Мама! — пронзительно закричала я вслух. И сквозь колючую изгородь теней ко мне потянулась Роза, она хотела обнять меня. Но тени утащили меня вглубь, и Роза пропала.
   Я тонула во мраке, под многомильной толщей запредельно черной тьмы, и вдруг мне стало прохладно, и боль оставила меня, только зрение не вернулось, а в ушах по-прежнему звучала песня моря. Там, на дне ночи, я притронулась к… кому-то.
   Кто же это? Не мама, которую я любила. Это не мой красивый папа, даже не Илайива, умирающая в ледяном отчаянии. Нет, это ни один из них. Но соприкосновение столь глубокое и утешительное.
   Столь утешительное, столь прекрасное, пусть же останется со мной это священное необъяснимое мгновение…
   Но я проснулась.
   Жар спал. Теперь мне нужно лишь поправиться. Когда я плакала во сне, который позабылся, они обтирали меня душистыми тряпочками и поили лекарствами, чтобы облегчить боль.
   И лишь через несколько дней я поняла, что у меня начисто пропала всякая тяга к сладкому.
   Когда я наконец смогла выйти и посидеть в саду, оказалось, что там давно уже буйно цветут розы. Стояло лето.
   — Ты — чудо, — сказала она. — Твоя красота осталась при тебе. Что ж. Мы можем воспользоваться этим для дела.
   Роза принесла мне розу. Она была очень нежна со мной. Я решила, что вся ее доброта — показная, но все равно почувствовала признательность.
   Я спросила ее, но сначала она ни в какую не соглашалась рассказать мне. А потом поведала, что произошло с Ликсандором за те два месяца, которые я проболела.
   Он не мог подать в отставку, потому что идет война. Ну вот, а потом друзья остановили его. Он как раз собирался принять яд. Все говорят об этом. Он опозорен. Ну, а потом у него стало плохо со здоровьем, и его услали домой, в провинцию. «Уж лучше бы, — добавила она, — его убили на дуэли, и тем бы все и кончилось».
   Южанин теперь за много миль отсюда, в столице; он уехал туда несколько недель назад. Хотя пересуды о дуэли ходят до сих пор, имя Фенсера стараются не упоминать, а на долю Ликсандора приходятся саркастические недомолвки.
   Однажды утром Роза сказала мне:
   — Может, возьмете меня с собой, когда станете хозяйкой поместья Гурц?
   И тут я посмотрела на Розу, впервые посмотрела по-настоящему.
   — Мадам пообещала отпустить меня. Чтобы я ухаживала за вашими волосами. Я живу с ней с тех пор, как мне исполнилось восемь лет. Она сказала, что подарит мне букет… (Под этим выражением подразумевается прощальный денежный дар.)
   Воллюс хочет иметь собственного агента в моем будущем доме?
   Но на лице у Розы такое горячее желание; Роза, румяные щеки, темные завитки волос. Она старше меня или моложе?
   — Сколько тебе сейчас лет, Роза?
   — Почти пятнадцать, госпожа. Как и вам.
   — Почему ты хочешь уехать со мной?
   — О госпожа, там так красиво — все говорят. Мне не очень-то нравится в городе. Я родилась в провинции. Я самая настоящая деревенская девушка. Знаете, я умею доить коров. И замечательно ухаживаю за курами.
   — Роза, а ты будешь красить им перья в белый цвет и намазывать ресницы?
   Она оторопела, а потом расхохоталась.
   — Ох, — сказала она, — что вы за человек. А ведь всего пару недель назад мы думали, вам не выжить. — Тут она покраснела и сказала: — Только мне нельзя вам рассказывать про то, как они решили, что вы умрете.
   — Мне хотелось умереть. Не знаю… Не понимаю, почему я не умерла.
   — Слишком многое еще предстоит вам совершить, открыть и увидеть, — сказала она. — При всей своей суматошности этот старый мир так красив.

ГЛАВА ВТОРАЯ

1
   Небо полыхнуло утренней желтой жарой, запахло пылью, благовониями, гвоздикой, потрохами, рыбой и застоявшейся речной водой; фасады белых зданий и граненое стекло вод открыли ответный огонь, чрезвычайно похожий на резкий порыв ветра, — я заслонила глаза рукой.
   Вальяжный адвокат и Роза помогли мне удержаться на ногах.
   Не успел нанятый нами роскошный экипаж остановиться на бульваре напротив мэрии Крейза, как тут же кругом стали оборачиваться прохожие, желая поглазеть на него.
   Мое появление — на мне утреннее платье пунцового цвета с золотыми застежками, а в ушах (алхимик порекомендовал проколоть их, чтобы ускорить ход выздоровления) аметистовые серьги-слезки — мертвенная бледность моего лица и хлопоты Розы отнюдь не способствовали ослаблению интереса.
   — Посторонитесь, пожалуйста, позвольте даме пройти, — твердо сказал молодой адвокат.
   Мне запомнился невероятный холод, царивший внутри этого здания, но теперь оно встретило нас чудесной прохладой. Караульный явился немедля. Нас провели в переднюю с лепными украшениями на втором этаже, там сидел только пожилой писец, строчивший что-то в своем гроссбухе.
   Я оперлась на Розу, а мой адвокат проговорил:
   — Как видите, даме нездоровится. И мы не потерпим проволочек.
   — Вы назначены на прием? — прохрипел писец.
   — Вам следовало непременно позаботиться об этом. Мой секретарь обращался к вашим начальникам два дня назад.
   — Два дня? Раньше, чем через две недели никого не принимают.
   — Голубчик мой, — с пафосом произнес адвокат, и его хорошо поставленный, как у актера, голос заполнил помещение и забился о стены и окна, — эта дама — вдова воителя и принца из нашего города. Ее заставили прождать три месяца. А теперь ее примут не поздней, чем через три минуты.
   Хотя писец, словно дриада, явно сросся с деревянным столом, он тут же встал и бесшумно удалился.
   Разумеется, не прошло и получаса, как нас приняли.
   Мне не было нужды сочинять какие-либо фразы. Я сидела в кресле, прикрыв глаза обтянутой перчаткой рукой, на которой поблескивал массивный золотой браслет.
   — Позаботьтесь о том, чтобы его непременно заметили. Когда-то он принадлежал королеве, — наказала Воллюс, вручая его мне. — И не смотрите ни на кого из них, разве что изредка бросьте взгляд. А затем переведите его — глаза большие и полны света, устремлены вдаль… вот так. Да, именно. У вас от природы такой взгляд, он годится для дела и в то же время опасен.
   Мой адвокат сообщил чиновнику о том, что супруг мой скончался во время изменнического отступления с юга. Его попытки уговорить генерала Дланта отказаться от безумных предательских намерений ни к чему не привели. Сердце его не выдержано, и он умер. Я — южанка, но связана родством с семействами Севера, и у меня имеются здесь друзья, например госпожа Воллюс (чиновник повел бровями). Я покинула родину, последовав за супругом, доверясь его покровительству. После кончины мужа мне довелось перенести жесточайшие испытания; человек, потрудившийся узнать хоть что-нибудь о последних днях отступления, может представить себе, какие именно. Добравшись наконец до родной провинции и города своего покойного супруга, принца Гурца, я обнаружила, что ко мне относятся как к бродяжке. Несправедливое унижение послужило последним ударом для моего пошатнувшегося здоровья. Болезнь свалила меня с ног, и доктора почти уже было потеряли всякую надежду.
   — Я намерен предать гласности гнусную историю о проявленной некомпетентности и недоброжелательстве в ходе открытого заседания, а если понадобится, я доведу ее до сведения самого императора.
   Несмотря на молодые годы, адвокат пользовался широкой известностью и внушал немалый страх. Воллюс выбрала его умышленно. Сомнительно, чтобы громогласные обвинения смогли достигнуть императорского слуха, а вот их влияние на общественное мнение, неблагоприятное для судейских, — дело совсем иное.
   Чиновник возразил, что нам не следует торопить события.
   — Три с лишним месяца — подобный срок, сэр, свидетельствует об отсутствии поспешности как с нашей стороны, так и со стороны судейства, представителем которого, насколько я понимаю, являетесь вы.
   — Совершенно верно. Скажите, однако, мадам, что вы хотели получить по иску?
   Я посмотрела вдаль — глаза большие и полны света — и почувствовала, какое воздействие оказал мой взгляд на чиновника.
   — Всего лишь права, — тихо и четко проговорила я, — положенные мне как оставшейся без кормильца вдове.
   Мои слова пришлись адвокату по душе, он погладил меня по плечу, обтянутому богатыми шелками.
   — Госпожа Аара просит о законном гражданстве, а помимо этого о предоставлении ей права собственности на поместье Гурц.
   — В котором до известной степени заинтересована корона.
   Адвокат выпрямился, лицо его выразило оскорбленное изумление.
   — Неужто мне следует полагать, что судейство Крейза, желая обустроить собственное гнездышко, готово лишить хрупкую юную даму наследства, завещанного ей любящим супругом на смертном одре? Разумеется, я ни за что не поверю, будто подобные заявления могут исходить от императора.
   Чиновник облизал губы, а потом перо.
   — Если госпожа составит заявление…
   — Оно при мне, — сказал адвокат, — а также свидетельство о браке и прочие необходимые документы.
   Чиновник бросил быстрый взгляд в надежде, что я снова посмотрю на него, но я склонила голову и оперлась на руку, поблескивая золотым браслетом.
   Он извинился, встал и вышел.
   — Мы повергли его в трепет, — сказал мне адвокат. — Вот увидите, он вернется с каким-нибудь приятным известием.
   И правда, он возвратился лишь с тем, чтобы препроводить нас в кабинет повыше рангом и с большим количеством мрамора, где мое заявление зачитали вслух перед господами мощного телосложения, перещеголявшими меня по количеству драгоценностей в наряде. Они задали мне ряд вопросов, на которые ответил адвокат, поглядели на браслет, на имя Воллюс в списке моих покровителей и сказали, что весть о несправедливом обращении со мной весьма их встревожила, что проявленная мной в столь беспокойные времена верность достойна всяческого уважения, что Гурц был отменный ученый и патриот, что через три дня я могу зайти снова.
   — Нам придется еще раз повторить всю процедуру? — спросила я адвоката.
   — Отнюдь. Через три дня вы получите гражданство. А на протяжении недели и поместье.
   — Все так просто?
   — Это редкое исключение. Но у вас прекрасные друзья, госпожа Аара. Впрочем, пожалуй, мне пора привыкать величать вас по-новому. Необходимо, чтобы император присвоил вам титул, но это всего лишь формальность. Старик каждый месяц подписывает штук по двадцать таких любовных записок, в наказание за расширение границ империи. Награды и взыскания. Я и сам принц. Быть может, вы позволите мне нанести вам визит в поместье, принцесса Аара?
2
   Сколько же времени прошло с тех пор, как я стала северянкой? Ах, это случилось задолго до того дня, когда мне вручили скрепленный печатью свиток с гербом Сазрата и Кронии. Мне кажется, это произошло в тот день, среди снегов, когда стоявший в дверях домика чавриец сказал: «Гляди-ка, тут есть даже юбчонка, нам на радость». И мне показалось, будто он говорит по-крониански, но все было иначе. Он говорил на языке моего родного города, моего детства, поэтому я и поняла его. А затем, словно яблоньку, я все перекрутила, словно яблоньку, флюгер, предатель, я не пожелала знать. Мельм пронзил его мечом. Я стояла с метлой наготове. Мы отбились от них. По-моему, именно в тот день я отреклась от старых привязанностей, если и не приобрела кронианского гражданства…
   … А Фенсер, в какой день?
   Это просто.
   День, вечер, когда приказ о вынесении смертного приговора и о его отсрочке доставили обратно в Сектор Пантеон.
   Я сделала его тем, что он являет собой теперь. Мое перо, вычеркнувшее его имя из списка приговоренных к смерти: «Заметьте, по размышлении имена некоторых людей оказались вычеркнуты, поскольку они имеют потенциальную возможность содействовать осуществлению замыслов императора».
   Вражеский приспешник.
   Он ожидал казни — веревка, черная крышка, небытие или наказание богов, о которых он говорил. Да, он уже вел эту дискуссию с самим собой, ведь в той дыре, куда они его упрятали, времени для этого нашлось предостаточно, чего не случалось прежде среди безумств на поле боя. И вот дверь открывается, камеру заливает свет луны, свет дня или только свет факелов, с которыми явилась стража, и он поднимается на ноги, думая, что вот и пришел конец веревочке, и ответ на вопросы, которые он задавал себе, откроется ему, когда петля сожмет горло, а если повезет, когда переломится позвоночник. Но нет, они ведут его в другое место Он станет им другом. Ведь он обладает знаниями, которые им пригодятся, и готов поделиться.
   В полном ошеломлении он решает сначала, что его приняли за другого человека, и думает, что ошибка внезапно обнаружится и его все же поволокут во двор, где, словно голодный язык, по-прежнему болтается веревка.
   Проходят дни. И ночи. Смерть, подобно отдаленным раскатам грома, становится все более расплывчатой.
   Затем от него начинают требовать услуг. Никто не заметил ошибки. Он волен притвориться тем, за кого его принимают, а может, и отказаться от всего, и от жизни тоже; он выбирает жизнь. Он ведет рискованную игру, что-то сочиняет, отчаянно блефует. И боги, есть они иль нет, способствуют ему.
   Только ведь он — творение моих рук, этот человек в черном, южанин, которому то и дело приходится вызывать обидчиков на дуэль, чтобы роняющие слюну псы не вцепились ему в пятки. Вычеркнув имя Фенсера Завиона из списка смертников, я переписала его заново, иными чернилами, на том, что превосходит прочностью красную бумагу.
   — Цветы, — сказала Воллюс, — и стакан вина. На решетке запекают рыбку, которая тебе по вкусу. Нет, так дело не пойдет. Неужели тебе опять плохо?
   Я превратила его в другого человека, а она сотворила меня, собирая клочок к клочку. И помимо звонкой монеты, которая поступит ей в уплату, она рассчитывает получить что-то еще. За мной долг, от которого нельзя отрекаться.
   — Нет, Воллюс.
   И я тоже, я выбрала жизнь.
   Мой пятнадцатый день рождения отмечали в доме Воллюс. По-моему, она не смогла бы проявить большей щедрости даже по отношению к дочери и, вероятно, не стала бы ради нее так тратиться.
   Двери салона распахнулись. В полночь они подняли тост за мое здоровье, а в три часа утра выпили за меня еще раз. Я еще не получила «любовной записки» от императора, но, обращаясь ко мне, все величали меня принцессой Аарой. Мне уже продемонстрировали документы, ключи и описания владений. Звон в кошельке оказался весьма мелодичным.
   Мельм тоже посетил меня в день рождения, он принес маленький гладкий камешек — с моих поместных земель. Традиционный символический дар наследнику. Воллюс сочла его поступок вполне уместным. Она позволила нам встретиться в гостиной с деревьями на обоях. Исполненный почтения Мельм произнес лишь пару слов и не задерживался дольше, чем пристало слуге. Воллюс одобрила поведение Мельма. А я за прошедшее время успела позабыть, до чего он похож лицом на крысу, как глубоко он предан Гурцу и сколько хорошего он сделал для меня.
   И вот, оставив позади розы и вина; мужчин, ухаживавших за мной с пылкой почтительностью; искавших моей дружбы дам и присланные незнакомыми людьми подарки на день рождения — иной раз чрезвычайно смелые («Кто это подарил вам подвязки?» — взвизгнула Роза), я спустилась по золотисто-каштановой осенней лестнице, и мне показалось, будто волосы мои всколыхнул легкий ветерок, будто мои ноги, обутые в модные сандалии, ступают по тонкому настилу бытия, под которым бушует море. Но меня не пугало ничто. Ни предстоящий путь, ни оставшаяся за спиной тень. Ни долг перед Воллюс. Ни бледная женщина со светлыми волосами, что смотрела на меня из зеркала, протянув вперед руки, на которые вот-вот наденут золотые браслеты. Мне просто стало грустно. Печаль навалилась на меня, сжала сердце. По сравнению с ней все прочее казалось менее значительным.
   Она не отвергает красоты, она может слушать песни и смеяться, она сумела забраться вместе со взбудораженной Розой в экипаж и, когда он тронулся в путь, оглянуться и посмотреть, как сворачивается и откатывается вдаль город, и потому ей удалось вздохнуть и улыбнуться.