Ли Танит. Героиня мира

   Я поблагодарила его; в ответ на столь пылкое высказывание краска бросилась мне в лицо, и он решил, что мой румянец говорит о многом. Но я все испортила, добавив, что никак не могу отречься от принесенного мной обета. Как же мне продержаться, пока обстоятельства не изменятся к лучшему? Я робко спросила, нет ли какой-нибудь работы, которую я смогла бы выполнять и которая считалась бы позволительной для женщины моего сословия. Быть может, кому-нибудь из множества пожилых дам требуется компаньонка? Я задала этот вопрос с нелегким сердцем, поскольку у меня отсутствовала способность сопереживать как старым людям, так и маленьким детям. Мысль о необходимости проявлять к ним интерес и терпеливо их выносить вызывала у меня мучительную неловкость. Не возьмусь объяснить почему. Как бы там ни было, Эмальдо в ужасе всплеснул руками:
   — Нет! Скажу тебе. Есть кое-что, ты можешь это здесь продать.
   Я недоверчиво поглядела на него. Что же он скажет дальше?
   — На «Нилени» ты всегда сидишь, рисуешь. Такие странные картинки, сады и девушки. Продай их.
   Я в изумлении уставилась на него — это так просто, а в голову мне не пришло ни разу.
   — А они достаточно хороши? Разве кто-нибудь станет их покупать?
   — Пожилые дамы — им нравятся такие пейзажи, они их успокаивают.
   И в самом деле, госпожа из Гурца стянула у меня как-то пару пастельных рисунков, и они перекочевали в сорочью сокровищницу в Башне Покоя — о чем горничные проговорились Розе.
   — Ну, если ты и вправду так считаешь…
   — Да.
   — Пожалуй, вдобавок я могла бы предложить сделать портреты их собачек…
   — Еще лучше.
   — Но как это устроить? Мне придется обивать пороги, как бродячему торговцу?
   — Моя тетушка, — заявил Эмальдо, — знакома с продавцом мыла.
   Я ничего не поняла. Он старательно разъяснил мне, что нужно повесить мои работы в лавке, где торгуют мылом, а хозяин получит комиссионные с продажи.
   На следующий день мы так и поступили. Несколько пастелей и карандашных рисунков, как раз из тех пейзажей, о которых он говорил: гуляющие под соснами девушки, одна из них читает письмо, стоя у фонтана; усеянный цветами луг, а на нем девушки и лев, на заднем плане — море и плавающие в нем нимфы. Я даже осмелилась выставить отнюдь не успокоительную и неподходящую картину, которую нарисовала на «Морской Провидице», с изображением идущего ко дну брига и прекрасного утопленника. Надо сказать, первой купили именно ее.
   На протяжении недели Эмальдо каждый вечер обедал с нами в доме с кораблем. В моей памяти сохранились отсветы заката, игравшие на стекле бокала, белоснежные салфетки, синие чаши для воды из тончайшего фарфора. В Тулии принято возлежать за едой, но тетушка опиралась при этом на подушки, а Эмальдо с венком из плюща на голове походил на лесное божество; все стены в округе заросли плющом, и в его честь к обеду всегда вывешивали гирлянды, непременно из живых растений. Видя мои успехи, он совсем расцвел. А я по-своему полюбила его. Такой пылкий, такой красивый и к тому же он здесь, рядом со мной.
   Прошла неделя, Эмальдо казалось, что тетушка свыклась с моим присутствием; торговец мылом жаждал все новых работ, и у меня болели пальцы, а в кожу въелась краска, и вот «Нилени» пришла пора отправиться в путь на восток, в порт Тули, а затем в тулийскую Кирению, страну, где скалы вырастают прямо из воды. Эмальдо с сожалением сказал, что вернется через несколько месяцев, не раньше. Его подобные озерам глаза уже оплакивали нашу с ним разлуку. Может, я дам ему какое-нибудь обещание, чтобы он мог с уверенностью дожидаться возвращения?
   — Мне думается, во время плавания ты повстречаешь другую. Какую-нибудь киренийскую девушку с золотистыми волосами, которая вольна дарить свою любовь.
   — Где твой великий возлюбленный? Покажи мне его. Иметь такую, как ты, и не показываться…
   — Эмальдо, я говорила тебе, что должно произойти. Неужели ты хочешь, чтобы я покрыла себя позором?
   — Где он, этот пес?
   — Не знаю. Эмальдо, я не знаю, и меня это сильно удручает.
   Но я уже столько раз говорила о нашем обручении, что теперь и сама наполовину уверовала в это, как чуть не поверила в Кандире, будто какая-то из моих родственниц заболела и скончалась.
   В последний вечер накануне ухода «Нилени» в плавание мы с Эмальдо отправились на прогулку и, что правда то правда, привлекли к себе немало внимательных взглядов.
   Стоя у парапета набережной, мы смотрели на окруженную водяными лилиями «Нилени» и, поскольку вечер выдался ясный, заметили вдали на юго-западе синее облако — предвестие острова Китэ.
   Китэ славен своей причудливостью, Эмальдо превозносил его до небес. Известно ли мне, что его жители летают, подобно богам? Я приняла это за очередную выдумку, но он ухитрился растолковать мне, что неподалеку от порта Тули расположено место, где можно сесть на что-то вроде корабля с воздушными змеями; там дуют ветры, позволяющие воздушным судам долететь до острова и приземлиться.
   — Ах, будь у меня время, — задумчиво проговорил он по-тулийски, — мы отправились бы с тобой в Старую Дженчиру. Тебе понравилось бы там.
   Стоило ему произнести эти слова, как во мне отозвалась какая-то струна.
   — Старая Дженчира? Кроме этого города есть другой?
   — В нескольких милях от побережья. Вначале гавань находилась там, но потом море отступило. — Чтобы мне было понятней, он заговорил по-крониански и рассказал, что Старая Дженчира благоденствовала во времена античности, в ней располагались знаменитые школы и университеты, внушительные здания, где размещались представители суда, власти и церкви; все они пришли в упадок, но до сих пор не опустели. — Там колоссальный храм богини. По-прежнему священный. В нем празднуют Вульмартии.
   Хотя в Дженчире и стоял храм богу, имени которого я так и не узнала, город не показался мне особенно набожным. В доме с кораблем не было даже домашнего божка; впрочем, когда подавали вино, сидевшие за столом провозглашали тост в честь тулийского бога виноделия Зандороса, или, как его еще называли, Дорноя.
   — Но, — со вздохом проговорил Эмальдо, — завтра на заре мы уходим в плавание.
   — Ты же вернешься, — возразила я — весьма неблагоразумная с моей стороны реплика.
   — Да, а ты, Айара, ты будешь здесь для меня?
   К этому очередному варианту своего имени я уже привыкла и не стала поправлять Эмальдо, а сказала:
   — Ты ведь знаешь, я не могу — мне нельзя.
   Он расплакался, отчего я просто оторопела.
   Он всхлипывал, прислонившись к парапету набережной.
   Что мне было делать? Не поймешь: то ли смеяться, то ли терзаться от стыда и угрызений совести.
   — Да не плачь же, Эмальдо. Вовсе не стоит плакать из-за…
   — Из-за любви… ты считаешь ее никчемной… у тебя каменное сердце.
   — Но как же ты можешь любить меня…
   — С первого взгляда я полюбил. А теперь ты плюешь на меня. Уйди, я буду плакать. Я прыгну в море и погибну.
   Внезапно смех пересилил все остальное. Я увидела в Эмальдо нас обоих — Фенсера на лестнице у Илайивы, самое себя с этим дурацким путешествием.
   Я положила руку ему на плечо, чем привела бы в шоковое состояние пожилых дам, случись им проходить мимо.
   — Дорогой Эмальдо. Я ценю твою любовь, но неужели ты не понимаешь, что я тоже люблю, а потому никогда не смогу нарушить своих клятв?
   Он поднял голову — мокрые глаза, словно синие цветы под дождем. Выглядел он потрясающе. Жаль, что он впустую растрачивает на меня столь пылкие чувства.
   — Тогда пообещай мне лишь одно. Если он тебя обманет — вот я.
   — Если он обманет… Если ко времени твоего возвращения я окажусь здесь, значит, он обманул меня. И тогда мы с тобой станем любовниками, обещаю.
   — Я женюсь на тебе, — сказал он.
   — Нет, такого обещания я не дам.
   Но глаза у него уже засияли. Я отвергла его предложение, но он воспринял мой отказ добродушно, считая, что наверняка поймает меня в сети. Без сомнения, стоит ему овладеть мной, и весь пыл как рукой снимет. Может, уступить ему прямо сейчас? Нет, хотя этот человек один из лучших, один из самых славных, я не стану этого делать без крайней необходимости.
   Последний обед проходил в торжественной обстановке. Тетушка принялась оплакивать разлуку с Эмальдо, и он опять ударился в слезы, называя ее своей второй мамой, а я воочию убедилась в том, что он легко и часто плачет, как я и предполагала.
   Он поцеловал меня на прощание. Теплый чувственный поцелуй, но для меня — ничто, ничто.
   Он ушел и скрылся в беспорядочном скоплении звезд и темноты.
   Старая Дженчира снилась мне всю ночь напролет. Я не видела города, лишь каким-то образом ощущала его камни, холод их впадин, тепло открытых поверхностей и слышала ночь, наигрывающую будто на арфе.
   Казалось, я давно уже знаю о его существовании. Нужно только спросить, как туда добраться. Быть может, это ощущение чего-то близкого и пока скрытого позволило мне вообразить…
   Даже во сне я принялась увещевать себя. Но впереди меня по улицам скользила тень, и я чувствовала присутствие другого человека.
   Преследователи с «Двексиса» не стали забираться в такую даль, или же он побывал в других краях, а теперь вернулся. Разве найдешь место надежнее того, где тебя уже искали?
   Как будто я знала заранее, что он где-то поблизости. Ведь я застряла в портовом городе Дженчира, хотя прекрасно понимала, что его там нет.
   Мое решение отправиться в Старую Дженчиру и поселиться в ней показалось тетушке оскорбительным. Понятное дело, что хорошего в ее доме, если теперь племянника никакими хитростями к рукам не приберешь, — она выразила все это не словами, а яростным взглядом.
   Я подарила ей цветы и за все заплатила. Я пела ей дифирамбы, неумело изъясняясь по-тулийски. Но понапрасну.
   Ну и скатертью тебе дорожка, потаскуха кронианская. Ходи себе со своими картинками каждый день в старый город, а потом обратно, наживай себе ревматизм среди сырых мраморных развалин.
   Торговец мылом рассказал мне, как туда добраться:
   — Среди холмов над городом начинается дорога, такая же древняя, как сама Старая Дженчира, она вся заросла, только козы и расчищают ее. На пути вам встретятся оливковые рощи и три ветряные мельницы — очень живописные, может, вы кое-что там зарисуете — и развалины храма Дорноя у реки. Обратите внимание на место, где вдоль дороги стоят древние гробницы, некоторые из них отличаются богатством украшений. И по всему пути, словно часовые, выстроились сосны и другие хвойные деревья, они защитят вас от солнца. Грабителей в этих краях уже лет сто никто не встречал.
   И вот, словно крестьянка, закинув за спину узелок с пожитками, натянув на ноги старые потрепанные сандалии, я взобралась на возвышавшийся над городом холм и увидела все, о чем мне рассказывали, а вдобавок — дальние очертания гор. Ступая меж высоких трав, я спустилась с вершины холма и вышла на древнюю дорогу.

Часть вторая
Дженчира

ГЛАВА ПЕРВАЯ

1

   Сидя в лавке маэстро Пеллы, я почувствовала, что являюсь новым, непривычным лицом не только для этого города, но и для самой себя. Рядом со мной в безукоризненном порядке разложены инструменты и материалы для работы, возле каждой кучки — ящик, в который они перекочуют на ночлег. На подрамнике — последнее творение, переживающее муки рождения, ровный свет льется на него из большого окна витрины, а когда солнце, проплывая мимо, начнет слепить глаза, опустят похожую на парус штору. Мне выделили один из лучших стульев, у него обивка из розовой парчи и ножки не перекошены. В полдень заходил Пелла собственной персоной, чтобы оторвать меня от трудов и пригласить к столу, где он вместе со своими учениками принимался за супы, сыры, фрукты, а также мясные и рыбные блюда, которые каждый день выбирал для нас. Угощение не стоило мне ни пенни, и зачастую всем ученикам и мне тоже отдавали остатки, а домоправительница благоговейно возвещала: «Доешьте все, чтобы не пропадало».
   В витрине магазина наряду с работами из мастерской Пеллы, расположенной этажом выше, выставлены мои рисунки и картины — мне позволили перейти на более высокую ступень и заняться акварелями. С самого начала маэстро сказал:
   — Учить вас чему-либо уже поздно. Вам следовало прийти ко мне в семилетнем возрасте. Но помимо огрехов в ваших рисунках имеются и редкие достоинства, а боги даруют способности отнюдь не случайно, дитя мое. Да и сама ваша фантазия, хотя порой она выходит за пределы ваших навыков, стоит того, чтобы приобрести рисунок. И, как я заметил, синие тигры вас не пугают. Относитесь к своему таланту с уважением. Смею предположить, когда вам исполнится лет тридцать, все будут считать, что вы обучались в школе получше моей.
   Эти слова поразили меня, ведь я беззастенчиво заявилась в магазин, заметив в витрине холсты с живописью, держалась я надменно, потому что нервничала, и еле-еле не сорвалась, пока он долго и внимательно рассматривал мои пастели, а потом начал с упоминания о моих «огрехах»
   Мои работы, выставленные для продажи, неизменно покупали. А я сама превратилась в любопытную диковинку, поскольку большую часть времени проводила в лавке и стала неотъемлемым ее атрибутом. Порой люди заходили в магазин, чтобы посмотреть, как я работаю, что не мешало мне, если они молчали. Когда же они заводили разговор, Пелла или его ассистент обращались к ним с вежливой просьбой не нарушать тишину; впрочем, я всегда могла подать условный знак, если ничего не имела против беседы. Иногда у меня пропадала охота рисовать, и я сидела у залитого солнцем окна, читая книги из мастерской Пеллы с репродукциями картин великих художников. Я отнюдь не впадала в уныние из-за собственной неполноценности при виде этих шедевров, напротив, они рождали во мне буйное вдохновение. Посидев в задумчивости над какой-нибудь из репродукций, я вскоре раскрывала свои ящички и принималась сочинять из головы свою композицию, похожую и в то же время совершенно иную.
   Бывали дни, когда я не сидела в магазине, но приходила на приглашение к полднику.
   Если я несколько дней вовсе не появлялась поблизости, никто не поминал потом о моем отсутствии.
   — Когда вам что-нибудь понадобится, — сказал Пелла, — дайте мне знать, не стесняйтесь. Это правило в равной степени распространяется на всех моих учеников. Они вольны приходить и уходить, когда им вздумается. Никого нельзя заставлять трудиться до изнурения. Если им не хочется заниматься, они могут отправиться на рыбалку, я не против. Но если на протяжении четырех недель ученик ни разу не появился и не прислал весточки, я возвращаю его попечителям плату за обучение.
   На данный момент в мастерской обучалась дюжина молодых людей и две девушки, возрастом от тринадцати до двадцати лет. Девушки проявляли усердие и держались отчужденно; каждая из них избрала себе предметом обожания одного из подвижников-живописцев, чьи останки пролежали в земле несколько сотен лет, и обе одевались по старинной моде, чтобы доставить удовольствие своему кумиру. Молодые люди отличались меньшей склонностью к прилежанию и зачастую вели себя шумно — все, кроме одного, мрачновато-серьезного парнишки лет четырнадцати, который первым появлялся в магазине, поднимался в мастерскую чуть ли не в состоянии транса и уходил последним. Порой маэстро Пелла приглашал его остаться к обеду, иногда подобное предложение делали и мне или другим ученикам. Совершенно очевидно, на это почти бессловесное существо возлагали большие надежды. Мальчик был даже бедней меня: в теплые дни он ходил босиком, а в дождь надевал никуда не годные, протертые до дыр башмаки. Одну из его картин, не предназначавшуюся для продажи (Пелла уже приобрел у него эту работу), навечно поместили в витрине. Именно она и привлекла мое внимание прежде всего, я не смогла отвести от нее глаз. На ней был изображен один-единственный плод — яблоко, впрочем похожее скорее не на яблоко, а на изумруд, прикрытый кусочком бархатистой ткани. Его окружало таинственное блеклое пространство, и был он до того красив, что хотелось поскорей упиться им или утонуть в нем.
   — Дорин видит иной мир, — сказал Пелла. И ни разу больше не упомянул об этом гении, о четырнадцатилетнем сироте с лицом шестидесятилетнего старика.
   Попав в Старую Дженчиру, оказываешься в древнем мире. И так странно видеть мужчин и женщин в современной одежде, выходящих из дверей каменных зданий, выкрашенных ли согласно обычаю времен их юности, почерневших ли от старости или отчищенных до ослепительной белизны. И хотя влияние классической эпохи никогда не сказывается так сильно, как в старом городе, облегающие бриджи для мужчин здесь тоже в моде, а женщины затягивают талию в узкий корсет.
   За обнесенным рядами колонн Форумом располагались террасы с внушительными строениями, базиликой, где размещались суды, и огромным храмом Вульмартис Исибри, а тонко очерченные снегами силуэты гор то исчезали, то проступали вновь, в зависимости от погоды.
   Под пальмой, которая, как говорят, достигает сотни футов в высоту, и похоже, так оно и есть, находился колодец и поилка для лошадей, возле которой навечно застыли три каменных верблюда, пришедшие на водопой.
   И венцом всему, ведь эти птицы и вправду часто служат как бы завершением строений, — поселение аистов, куда более многочисленное, чем в порту.
   Этот волшебный город спрятан за спиной другой Дженчиры и лежит в десяти милях от нее.
   Именно здесь, помимо расположенного на взморье Тули, необходимо побывать молодым людям.
   Их полным-полно в школах и в библиотеке, в мастерских художников и ремесленников, они толпятся на улицах в часы короткого яркого заката, когда крыло ночи появляется так же быстро и неожиданно, как выпущенные из клеток птицы.
   Они казались мне такими юными. Шестнадцатилетние ребята вихрем проносились мимо меня по дорожкам, болтали, сидя на ступенях базилики, украдкой целовались в зарослях возле храма. Они не воспринимали меня как чересчур взрослого человека. Они полагали, что мне лет восемнадцать или девятнадцать. А когда на меня находило дурашливое настроение, я казалась совершенным ребенком на фоне их серьезных рассуждений об искусстве и бытии. Впрочем, они словно догадались, что я слишком стара, и держались в стороне от меня и от Дорина (который, по-моему, вообще их не замечал или же видел лишь скрытые в них черты иного мира).
   Я не искала общества других, и мало кто стремился к моему. Мужчины пару раз пытались заговорить со мной, но моя рассеянность, а то и холодность, причиной которой было чувство неловкости, вскоре заставляли их отступиться. Вокруг раскинулся целый сад с цветущими девушками. К чему тратить время на такую непокладистую?
   И повсюду я искала одного человека. Понапрасну.
   Струна отозвалась во мне звуком. Мне приснился сон; я чувствовала, что он бродил прежде меня среди этих аллей и переулков, по лестницам и под колоннадами. Значит, он уже покинул город. Я добралась сюда слишком поздно.
   Что ж, я не стану терять спокойствия. Поживу здесь хотя бы некоторое время. Я ни от кого не завишу, такого еще ни разу не бывало. Разве нужна мне поддержка помимо той, которую оказывает маэстро Пелла, ценители и покупатели моих картин, семейная обстановка в мастерской? А сколько тут приключений и красот, помимо города, гор и трех кубков цветного стекла, синего, красного и зеленого, что стоят перед оконной рамой в моей комнатке возле горшка с камелиями и сияют, как окошки в храме.
   По-моему, я счастлива. Да, счастлива. Ничто мне не угрожает. Люди здесь даже не заговаривают ни о войне, ни об убийствах. Никто на меня не нападает. И ни к чему не принуждает. Пожалуй, я подожду возвращения Эмальдо; времени, когда стану его любовницей, когда его светлые волосы разметаются у меня на груди, и он вздохнет в моих объятиях. Какой красивый получится из него любовник, словно бог…
   Накоплю-ка я, пожалуй, денег и сниму комнату побольше с отдельным клозетом, с украшенной эмалями ванной и кроватью с пологом. И заведу себе кошку, такую же независимую, как я сама, но она позволит мне безгранично любить ее.
   У меня ни в чем нет нужды.
   Ни в чем.
   Ни в чем.

2

   Я потеряла всякое представление о том, какое на дворе время года. Стояла походившая на теплую весну зима, порой на город обрушивались ливни. А потом наступило время зимнего солнцестояния, Вульмартия.
   Я окончательно сбилась со стези благочестия и ни разу даже не ступила на порог величественного храма, хотя и восхищалась его великолепием, не заходя внутрь. В Тули богиню чаще всего называют Исибри в честь острова Сибрис, где, согласно верованиям тулийцев, она явилась на свет в облике достигшей зрелости девушки. Говорят, она родилась от брака меж цветами.
   Маэстро Пелла пригласил меня на церемонию, которая начинается в Дженчире спозаранку, а потом на праздничный завтрак в мастерской. Было бы некрасиво отказываться.
   Процессия отправляется в путь на заре, в семь часов. Участвующие в ней наряжаются в светлые одежды, поэтому я надела свое зеленое платье. Мои прямые шелковистые волосы успели вновь приобрести свой природный цвет и нисколько не пострадали от выбеливания. Жители Старой Дженчиры, и мужчины, и женщины, отпускали длинные волосы, а иногда делали искусные прически в классическом духе. В то утро я подколола к прядям цветы, зимние фиалки, цветы Исибри.
   На рассвете все заходят в храм; фасадом он обращен к востоку, и в это время сквозь небольшие отверстия в верхней части каменных стен начинает проникать свет, он устремляется навстречу людям. Этот храм такой древний, что витражей в нем нет, лишь незастекленные проемы окон, где усаживаются белые голуби, и никто их не прогоняет.
   Статуя богини в два раза выше рослой женщины, ее полнейшая нагота повергает чуть ли не в оторопь. Красивая, белая, как жемчужина, без краски, только на волосах позолота да в глазах зеленые драгоценные камни, она кажется зрячей. Богиня прижимает к бедрам раковину, не из стыдливости, это сокровенный знак небес. Вторая рука с раскрытой ладонью простерта вперед, в нее вкладывают цветы, и голову ее венчает не диадема, а венок из фиалок и миртовых листьев.
   В храме столпилось столько народу, что, кроме этой статуи и колонн с капителями, украшенными изображениями дельфинов, я больше почти ничего не увидела.
   Появились священнослужители. Они воскурили фимиам перед образом богини и возблагодарили ее за защиту от зимних ветров и бурь, за дарованную надежду на приход подвластной ей весны.
   Все запели гимн, и домоправительница Пеллы передала мне листок с текстом, чтобы я могла петь со всеми. В этой песне богиню называют Фиалкой пурпурного часа ночи и белой Фиалкой утра, которой безраздельно принадлежит вселенная с того самого мгновения, когда она пробудилась среди цветов и прошла по морским волнам, окруженная западными ветрами, выскакивающими из воды рыбами и голубками, что прилетели с берега посмотреть на нее.
   Потом люди помогли священнослужителю взобраться на подиум; это был дряхлый старик, и я побоялась, как бы не оказалось, что он слегка выжил из ума, но тут зазвучал его звонкий голос. Священник читал текст лежавшей перед ним священной книги, призывая нас к вере и добродетели.
   В завершение он сказал, что теперь наступит минута молчания и каждый сможет вознести богине свою молитву и попросить о чем-то важном для себя.
   Этот обычай был мне незнаком. Я вздрогнула. И смутилась. Дженчира будто бы прочла мои мысли.
   Но когда воцарилась тишина, я обратилась к ней с молитвой и обнаружила, что в сердце моем и в голове звучит лишь один громкий, показавшийся мне оглушительным крик, лишь его имя. Слезы хлынули у меня из глаз и заструились по лицу.
   Когда запели следующий гимн, я пришла в себя; на этот раз домоправительница передала мне вместе с текстом чистую льняную тряпочку. Они никогда не расспрашивали меня о прошлом. Вероятно, в этом не было необходимости. Неужели мои тайны с легкостью прочитываются в очертаниях моего тела?
   По окончании службы народ оживился, зашумел и устремился из храма на улицу. Я попросила у маэстро Пеллы разрешения присоединиться к нему и ученикам чуть позже, сославшись на желание осмотреть опустевший храм.
   Мне хотелось найти у богини поддержку. Должно быть, ее тошнит от меня, ведь я обращаюсь к ней лишь в минуты тяжелых переживаний. Но ее кроткое лицо, мудрый любящий взгляд не казались равнодушными. Пребывая в этой ипостаси, она наверняка с сочувствием отнесется к моему горю.
   Итак, я задержалась в храме. Я вынула из волос несколько фиалок и положила их на столик перед образом рядом со множеством цветов и вещиц, преподнесенных богине. Я зажгла свечу, оставив монетку в уплату за нее. Опустившись на колени, я склонила голову; голуби и священнослужители что-то тихонько бормотали, не отрываясь от своих занятий.
   Но мне больше нечего сказать. Может, у нее найдутся слова для меня?
   Я пристально глядела ей в лицо. Но взор ее уже скользил мимо меня.
   Я поднялась на ноги и побрела прочь, ступая по гладкому мраморному полу, усеянному лепестками и детскими носовыми платочками, и вдруг заметила среди них потерянную кем-то игрушку, кролика с болтающимися ушами. Я не задумываясь подобрала его: мне стало жалко кролика, и тут в храм вбежала его четырехлетняя хозяйка, как и я, вся в слезах.
   — Вот, да вот же, не плачь, — сказала я и торопливо пошла навстречу ей, желая поскорей ее утешить; я протянула девочке кролика, стараясь обращаться с ним так, будто он живой.