Ли Танит. Героиня мира

   Они везут меня через запруженную реку на мельницу. Мы едем то вниз, то вверх, к вершинам холмов, окрашенным в цвет яшмы и киновари с глубокими прожилками царственного пурпура. К ореховым деревьям, драгоценным кустам чая и пряностей: ладана, жгучего бергамота и сладкого с горчинкой дикого мирриса.
   Я сижу под балдахином, рядом скачет на коне Ковельт, а на втором сиденье нет-нет да и примостится Роза или кто-нибудь еще, и когда мы проезжаем мимо, девушки выбираются с полей на дорогу, они дарят мне букеты пламенеющих маков и касатиков, приносят с виноградников ониксовые кисти ягод на пробу, а иногда приводят детей поглазеть на меня; на головах у ребятишек венки из распустившихся гиацинтов. Дети то хохочут, то застывают без движения, как фигурки из коричневой глины. Пастухи, что привели овец на водопой к пруду, указывают на меня рукой, а в прошлом году, когда я только приехала, они так не делали. Все происходит так, будто я — образ Вульмардры, матери урожая, и, возможно, среди этого ландшафта так оно и есть.
   По ночам я кручусь с боку на бок, пытаясь утолить жажду водой, напоенной ароматом вин, тянусь к тарелке с яблоками, наполненными кровью этой земли, а передо мной проносятся в полусне размытые образы — плоды, их кожура, цветы и вина, загорелое тело, светлые волосы и глаза, что зеленее изумрудов, и засасывающая тьма омутов.
   Я погружаюсь во мрак, щелчок — и он сомкнулся вокруг меня. Мне снится черная камера, решетка, шахматный рисунок на полу.
   Я больше не хочу, чтобы мне сообщали дурные новости.
   Но передо мной стоит молодой человек в разорванном мундире, рука его обмотана бинтом в бурых пятнах, щеки ввалились, глаза поблекли.
   — Ты обещал узнать, если удастся.
   Только на сей раз уже я пристаю к нему с вопросами. А Фенсер стал тюремщиком, который сторожит мою дверь. Но он не улыбается, не мучает меня. Он качает головой. Лицо его серьезно, губы сжаты. Он берет меня за руку. Я чувствую, какая она холодная: он пришел ко мне прямо из могилы.
   — Они умерли, Арадия. Это скрыли. Никто не сообщил тебе. Поплачь, — говорит он.
   Я проснулась от собственных рыданий. Но глаза мои так и остались сухими.
   От Кристена Карулана пришло еще одно письмо. На этот раз он не потрудился спросить, почему я не пишу, и вообще не упоминал об этом. Похоже, он не знал о визите, который нанесли нам дружественные противники, или он не вызвал у него тревоги. Он говорил о своих нежных чувствах, рассыпался во всяческих обещаниях. Письмо было чуть ли не любовное. Но не вполне, ведь в нем недоставало существенной детали, какой же? Ах, вероятно, всего лишь любви.
   Мне ничего не нужно делать, пока он не вернется. Теперь он отложил приезд до осени. Мой поклонник — человек занятой. Я не знала подробностей его продвижения наверх, но со страниц письма на меня повеяло ароматом процветания, а курьера окружал некий ореол, ведь могущественный принц послал его к своей зазнобе.
   Оказавшись на пороге жатвы, мне оставалось лишь смириться с настоящим. На месте будущего образовался пробел, как будто оно не существовало для меня вопреки всем неизгладимым предначертаниям или как будто меня приговорили к казни.

3

   Перебирая львиными лапами, год продвигался вперед.
   Однажды посреди дня, окрашенного в цвет львиной шкуры, меня привезли в маленький виноградник, расположенный ближе других к дому, он назывался «Владычица». Там стояли в ожидании мужчины и женщины — нагота едва прикрыта из приличия, на головах похожие на праздничные огоньки косынки. Мне вручили серебряный нож, и, следуя указаниям Мельма, я срезала первую кисть спелого винограда.
   — Прекрасно, принцесса, — шепнул мне Мельм. — В последний раз это делала матушка господина. С тех пор прошло шесть лет. Теперь и к нам и к вам придет удача. Здесь это называют «укусом богини».
   Я сидела на склоне холма, глядя на муравьев, копошащихся среди моих полей, садов и виноградников.
   Меня опять позвали, и я увидела, как давят виноград. Эту церемонию окрестили мужским именем — на Севере довольно часто так поступают. Зандор — так звали пригожего бога, обитавшего в этих плодах, он жертвовал своей жизнью ради создания пьянящего напитка. Когда его убивают, лоза засыхает и увядает, но весной он возрождается вместе с появлением новых ростков.
   А Роза поведала мне на ушко о том, что в стародавние времена люди выбирали одного из молодых мужчин, и он на день становился богом, а вечером, когда на небе появлялась Веспаль, его убивали и смешивали горячую красную кровь с виноградным соком. И по сей день в некоторые из чанов добавляют несколько капель крови живого молодого оленя. Впрочем, истории о древних вакханалиях и жестокостях бытовали во многих странах, в том числе и в моей. Я сказала Розе, что подобные обычаи известны и на юге. По отдельным ее замечаниям я догадалась, что ей стало известно о моем происхождении. Как я предполагала, все обитатели поместья наконец узнали о том, что я южанка. Но если и так, никто не видел в том греха. С каждым взмахом косы, движением пресса, с каждой новой корзиной, кипой, скирдой и вязанкой я постепенно превращалась в их соплеменницу. Меня, в отличие от юноши, которого принесли в жертву, дабы возродился виноградник, постигла иная судьба, они создавали меня заново из своих хлебов, вин и яблок.
   Мне не хотелось праздновать день рождения. Он уже ничего для меня не значил и казался лишь очередной вехой на пути. Мне исполнится шестнадцать лет, но и это анахронизм, ведь в моем не-брачном свидетельстве нужно поставить цифру семнадцать. И выгляжу я старше. Лицо заострилось, хотя на нем и нет морщин. И тени, что залегли в глазах, не пропадали ни на миг, так же как у него, у моего соплеменника и собрата по предательству, по лживости, по негодованию. Фенсер…
   Фенсер, завтра Вульмартия, всеобщее празднество и таинство, и мне отведена в нем какая-то безумная, запредельная роль, и богиня наверняка захочет покарать меня за это. Но что важней всего, завтра мой день рождения. Последний для Арадии. Потому что с приходом осени Арадия навсегда исчезнет из жизни.
   Забрезжил рассвет ясного, погожего дня. Ритуалы начинаются с восходом солнца, но огромная процессия людей с образами Вульмардры (на свет вынесут иконы из всех окрестных сельских храмов) подойдет к дому в девять часов. Там я должна к ним присоединиться — если «пожелаю», — и все мы со священнослужителем отправимся благословлять лежащие под паром обнаженные земли Гурца, принося им благодарение за плоды.
   Роза нарядила меня в желтое с зеленым платье. Здесь считается, что это цвета богини. Я не ждала ничего иного. Она вплела мне в волосы васильки и карликовые леонинские хризантемы. От них исходил сильный запах земли, пьянящий, как крепкое пиво.
   Все смеялись и лучезарно улыбались мне. Я смягчилась и заулыбалась в ответ — послушная марионетка в их руках. За завтраком мы пили смешанный с персиковым соком топаз. И вскоре слегка опьянели. Теперь улыбка и танцевальные па давались мне легче.
   (Почему Карулан не явился на праздник? Он вскоре станет хозяином поместья, они радушно приняли бы его. А я… может, и мне следует проявить радушие?)
   Шум процессии доносился издалека. Возгласы, песни, стук небольших барабанов, подобный завыванию урагана грохот тамбуринов, звон систра*² и голоса рожков, похожие на мычание коров.
   Они продвигались по мощеной дороге, там, где когда-то проскакали призраки, и Фенсер в плаще северянина, и солдаты из южных краев.
   Сотни людей в праздничных нарядах, обнаженные плечи, шеи, руки и ноги — я уже привыкла их видеть; покачивающиеся шевелюры, каштановые и черные. В параде участвовали и Вульмардры, причудливые марионетки с поворачивающимися руками и шеей, они явились из деревенских святилищ; по случаю праздника на них свежий слой краски, гирлянды цветов и одежды из пестрого хлопка. Зеленые, синие, желтые, как у меня.
   Пони подкатили мою колесницу. Я погладила их, скормила им кусочки яблок и медовых сот. И встала под балдахин: Мельм объяснил, что я должна поклониться урожаю стоя, так принято. Позади меня застыла Роза в белом платье, моя фрейлина. Платье узкое, и я заметила, как она раздалась в талии. Вечная болтушка сумела умолчать об этом, но теперь само тело говорит за нее. Наверное, приветила кого-то из солдат-северян в тот первый вечер, когда пекли пироги и торт. Роза носит ребенка. Роза в цвету и с бутоном. В сиянии солнца, персиков и вина я перестала на нее сердиться и сжала ей руку:
   — Когда?
   — Ах, принцесса! — Она покраснела. — Думаю, весной. Клянусь вам, он красивый мужчина. И дети от него наверняка будут красивы. Если он не погибнет… — взгляд ее не померк, она тоже как будто приподнялась над плотью и приблизилась к небосводу, — то вернется просить моей руки.
   — Что ж, он ее получит, если ты согласна.
   Роза улыбнулась, обнажив хорошенькие зубки, словно веселая лисичка.
   Мы с усадебным священнослужителем обменялись поклонами, как будто вступили в сговор и условились не замечать грешков.
   Процессия снова тронулась в путь; казалось, весь мой дом последовал за ней.
   Вверх и вниз, туда и сюда. Что было раньше, того уже нет. В этом году страду закончили даже быстрее, чем в прошлом. Сжатый хлеб на полях увязан в снопы, на деревьях осталась только листва. Уже и подобрать-то нечего. Лишь несколько «фонариков» среди выстроившихся рядами яблонь, да кое-где висит еще персик, или пурпурная кисть столового винограда виднеется на фоне стены. Птицы что-то клевали среди жнивья, а мы бросали им зерно из корзин. Впереди колыхались расчесанные облака — стада овец.
   Время от времени священнослужитель подавал знак к остановке, благословлял землю, произносил благодарственные слова, а затем по кругу пускали бутылки, кувшины и бурдюки с вином. Роза всякий раз обтирала горлышко сосуда и наливала мне вино в каменную чашу, которой я не видела прежде.
   — Чаша? Из нее пьют только в этот день. И она лишь для уст ваших да вашего супруга, — объяснила она.
   Даже в полуденную жару как холоден этот камень, из которого ключом бьет вино.
   Иногда вино разбавляли родниковой водой. На фоне белизны звенели золотые нотки, огненные искорки на поверхности хрусталя.
   И конечно же, они плясали на паровых землях и среди заводей, задрав юбки до пояса. Звенели колокольчики систра. Сквозь леса пробивались голоса свирелей. Сегодня здесь множество богов. Резвятся фавны с нимфами. И можно увидеть их мелькающие среди зеленых теней ноги, белые и посмуглей. Значит, они такие же, как люди.
   Процессия завершила обход поместья. Народу поубавилось. Вульмардры выстроились в ряд на вершине холма, возвышающегося над рекой.
   — Роза, а когда будут убивать бога?
   — Сохрани вас небо! Этого никто не делает!
   — Но ты же говорила мне.
   — Бог умирает, когда ему самому на ум, взбредет. А впрочем, я имела в виду совсем иную смерть.
   — Какую смерть, Роза?
   — Ох, мадам, вы просто невинный младенец, уж это точно. Ваш пригожий принц откроет вам глаза, без него тут не обойтись. Старый бедняга Гурц этого не сделал, ясно, как день. Да как же, сегодня женщины повсюду будут убивать бога, днем и ночью. Это угодно богине. И не считается изменой, для нас не считается. — Меня исключили из общего числа. Я грустно поглядела на Розу. — Даже для меня, — сказала она. — Честь моего любовника будет сохранена, — и похлопала себя по животу. — Сегодня я вольна наслаждаться.
   И вслед за этим она ушла.
   Оставшись в одиночестве, я опустилась на сиденье под балдахином, ведь я поклонилась урожаю, а теперь могу и отдохнуть. Однако мне было неспокойно, и я крутила в руках отчаянно холодную серую чашу из камня. А где помощник управляющего? И он ушел. Даже Мельм…
   Возле колесницы остановился священнослужитель и две девушки, одна перебирала пряди его волос, другая держала корзину с инжиром и розами. Священнослужитель не был молод, но в ту минуту он помолодел, лицо его зарделось, как у мальчишки, он принялся мягко выговаривать мне:
   — Надо кого-нибудь отыскать, чтобы вас проводили до дома. Смотрите, он совсем недалеко. Отсюда видно верхушку Волчьей Башни.
   — Мне кажется, до нее несколько миль пути.
   — Это от вина и только. Вам нехорошо, принцесса? Нет? Все в порядке? Как жаль, что принц…
   Я сошла с колесницы. Это оказалось нетрудно.
   — Пройдусь пешком, — сказала я. Мне не хотелось его задерживать, я понимала, чем ему хочется заняться. Я по-прежнему испытывала легкое недоумение на сей счет, но относилась одобрительно ко всему, что доставляет радость другим людям, хоть они и не взяли, меня с собой.
   — Что ж, принцесса… Только, пожалуйста, что бы ни встретилось вам по дороге, не обращайте внимания.
   Это обряды в честь Нее. Они в своем роде священны. Сегодня — день благоволения Матери и к мужчинам и к женщинам.
   — Конечно, — ответила я. И, опустив глаза, улыбнулась, желая показать, что у меня нет возражений.
   Внезапно они тоже скрылись из виду.
   Я осталась одна, только пони, таская за собой колесницу, жадно объедали дерн, собирая свой собственный урожай. Подле моих ног на земле лежали яблоки, персики и полупустой бурдюк с вином, так что и я могу попастись. Я налила себе вина в чашу. Странное ощущение, поддерживавшее меня, заставило меня стать терпимей и очиститься и в то же время обострило восприятие, наполнив душу грустью; я никак не могла освободиться от него.
   Но все недавние мои собеседники по-прежнему оставались поблизости. Как и в стародавние времена, деревья, высокие травы, заросли папоротника и рощи наполнили смешки, хихиканье и всплески, рябь пробегала по ним, как по залитой солнцем воде. А сквозь камыши на меня глядела одна из Вульмардр — красные губы, белое лицо, глаза из глазури, гирлянда из цветов.
   Вероятно, кто-то пересказывал мне легенду. В ней говорится о том, как бог во время странствий повстречал на поляне богиню. Их поразила красота друг друга, ибо вечно юный бог был само совершенство, а богиня обладала достоинствами девственницы и королевы. Среди снопов и виноградных лоз опустились они на землю. Его руки заскользили по ее груди и бедрам, а она ласкала пряди его волос, золотистые соски и чресла. Он наверху, она внизу. Биение и трепет тел. Она закричала, и разверзлось небо, и пролился теплый дождь. Он застонал, и розы вспыхнули красным пламенем. А когда иссяк поток его семени, земля, готовая к плодоношению в новом году, спокойно отдыхала.
   Среди кустов порхают бабочки, мелькают руки, нет-нет да и блеснет серебром чья-то ножка. А меж деревьев — спутанные женские волосы и птицы, воркуют голуби и человеческие голоса: «Еще, люби меня еще».
   Нескончаемо вращение колеса. Колеса, что ведет меня за собой. Я шла по траве, ступая по незримым тропам среди скрытых завесой мистерий. Миновала раскрашенный дом. И скрылась в лесу. Под кровлей, лежащей на сосновых колоннах. Красноватые стволы, густой бальзам подлеска. А вот рододендрон, охваченный пыланием осени. Метаморфозы дубовой листвы. А здесь заяц оставил след на спине вселенной. Я прошла сквозь времена года. В руках у меня бурдюк с летним вином и каменная чаша зимы, в распущенных волосах — потоки васильков и хризантем, а где-то остались туфли и зеленая весенняя мантия, теперь на мне лишь бело-желтая туника, а я ступаю меж кровавых стеблей, и сердце мое разрывается от нестерпимо громкого крика…
   Я остановилась. И оцепенела.
   Дубовая листва, преображаясь, окрасила поляну в зеленый и лимонно-желтый цвета. К дереву привязана лошадь, она, как пони, тоже щиплет дерн.
   А к дереву прислонился бог; почувствовав мое присутствие, он вскинул голову.
   Зеленовато-золотистые волосы струятся, обрамляя лицо и шею, где золото темней; глаза под стать драгоценным каменьям, которым нет названия. Он одет как человек, на нем дорожный костюм. Но маскировка бесполезна, меня не обманешь.
   Завидя возникшее перед ним существо, лесную дриаду, он сохранил настороженность и чуть ли не язвительность. Он готов был вступить с ней в поединок, пустить в ход меткие фразы, звучащие жестоко или просто безразлично. Он уже подпал под власть чар, но еще не понял этого.
   А затем понял.
   Я увидела, как он изменился в лице. Будто в полусне пошел он мне навстречу. Но и тогда он попытался обратить все в невесомую шутку без смеха.
   — Принцесса Аара. У меня вылетело из головы, что сегодня — праздник Вульмартии. Как глупо. Свидетельства тому на протяжении двух дней встречались мне у каждой изгороди, в каждой рощице. — Затем он пристально поглядел на меня, я ответила тем же. Он сказал: — Как вы прекрасны, словно листва в лучах солнца.
   Наклонив бурдюк, я налила вина в каменную чашу. Я протянула чашу Фенсеру. Он взял ее, не сводя с меня глаз. Отпил вина и отдал чашу обратно. Я тоже сделала глоток и снова передала ее Фенсеру. Он осушил ее до дна.
   — Я еду в Яст. — Он смотрел на меня. — Это неважно. Тень, похожая на черную собаку, поманила меня за собой и увела с дороги. А потом я понял, что попал сюда, в это поместье. Все это неважно.
   Он протянул ко мне руки, прикоснулся к моей груди так, словно я — плод воображения.
   — У тебя бьется сердце, — сказал он.
   Руки его обвились вокруг меня. Мы прижались друг к другу, и все его тело открылось мне, его контуры и изгибы, влечение его и вожделение. Всю меня впитала его кожа. Наши тела переплелись, как стволы деревьев. Губы его слились с моими, заполнили мой рот. Его запах, биение крови, как часто и гулко бьется сердце, его или мое — не разберешь.
   У меня перехватило дыхание. Я прильнула к нему и сказала, что мне нечем дышать. Пальцы его рвали дурацкую шнуровку на моем корсете — он разрезал ее ножом и отбросил корсет прочь — его бесчувственные косточки затрещали. И теперь плоть к плоти. Я держу его, а он меня. Его волосы, мускулистые плечи, спина и бедра — все незнакомое, мужское, но мне казалось, что я, как и прежде, прикасаюсь к самой себе, что происходит тот глубоко интимный процесс, слияние воедино, монолог и дуэт.
   Словно какая-то вселенская сила владеет мной, я снова и снова прижимаюсь к нему, мы движемся вместе, вместе, все глубже погружаясь друг в друга, раскаты грома, и тело мое — лишь это, и это, и это…
   Волна кипящей лавы взметнулась во мне, обрушилась с высоты и захватила меня. Меня несет вниз, я падаю и не пытаюсь удержаться. Только за него я держусь, за плот среди океана и полнейшего хаоса. Крича, взмывая из пределов плоти в белизну света, уже на самой вершине чувствую всплеск в нем и слышу короткий низкий хриплый стон, один-единственный, и, повернув обратно, проплываю сквозь сумеречные толщи и, словно частичка безмолвного сияния, возвращаюсь к смыкающейся зенице дня.
   — Фенсер, — проговорила я спустя некоторое время, — Фенсер.
   — Я здесь.
   — Нет, мне просто захотелось… произнести твое имя. Не надо… не произноси моего.
   — Не буду. — Он ласково обнял меня, поцеловал волосы, щеку, шею. — Все позабудется, малышка. Сегодня Вульмартия.
   И тогда я уже не смогла ничего ему сказать, не смогла открыть правду. Значит, мне придется молчать, потому что лгать нельзя. Не сейчас.
   Он проявил такую же сдержанность, как и я. Мы не вели разговоров, лишь ворковали, как люди, чьи голоса я слышала: «Люби меня еще».
   Его руки в моих спутанных волосах, губы прикасаются к груди, и снова начинается восшествие из мягкого пепла, и таяние во мне невыносимо, я ласкаю его тело, он стонет от наслаждения, и эти ласки для меня блаженство; дотрагиваясь до него, я дотрагиваюсь до самой себя, а его пальцы и губы отвечают мне, обращая его ко мне среди подобного расплавленному стеклу необъятного жара, который извивается и рассыпается осколками, и я слышу, как уносится вдаль мой голос, мольба, протяжный чистый зов, будто ставший песней вздох, а в его горле — резкий звук, ему перехватило дыхание. Пауза, исступленные агонические спазмы, а меня пронзают огненные стрелы, и я готова жизнь отдать, лишь бы он умирал вот так, укрывая меня своим телом, лишь бы доставить ему радость. Готова умереть ради него, любимого, единственного для меня.
   — Не надо, — сказал он, — не плачь.
   А раньше, когда я плакала, он держал меня на руках, позволяя мне лить слезы. Но может, он неправильно меня понял, подумал, будто мне страшно, стыдно, или принял слезы за банальное проявление печали после соития. Любимый, это просто любовь. Любовь, ставшая слишком сильной, она не оставляет места удовольствию и счастью. Боль, которая, как любовник, радует меня. Преходящая, мимолетная.
   — Вот ты уже и смеешься надо мной, — сказал он, целуя меня в губы.
   Мы лежали в ложбине на теплой земле, прильнув друг к другу, два обнаженных зверя, усыпанные листьями и сосновыми иголками.
   Пятнистая змея обвилась вокруг ветки у нас над головой, безобидная и красивая, она не проявила ни внимания, ни учтивости.
   — Я мог бы уснуть, — сказал он, — обнять тебя и уснуть у тебя на груди. Но мне придется тебя покинуть. Только я вовсе этого не хочу, веришь?
   — Чего же ты хочешь?
   — Остаться здесь навсегда.
   — Неправда.
   — Какая проницательность, моя божественная нимфа. Ну, тогда хоть до захода солнца. Здесь тепло и сухо. А море очень мокрое, любимая. Уж я-то знаю.
   — Море?
   — Корабль в Ясте. Негодяй должен смыться, пока его не изловили.
   Я лежала и дивилась, но не его словам, а красоте. Что бы он ни говорил и ни делал, это не имеет значения. Важно лишь одно.
   — Подожди до захода солнца.
   — Не могу.
   — Я спрячу тебя в доме.
   — Слишком большая опасность для тебя и бесчестие. А для меня — потеря времени, которое мне столь необходимо. Оригос, о чем я говорю. Я — неотесанный глупец, который трясется за свою жизнь, а стоит ли так за нее цепляться, если я знаю, что ты можешь быть моей еще раз. Можешь?
   Я почувствовала, как в нем снова расцвело и окрепло желание, и чресла мои откликнулись на его вожделение. Он перекатился на спину, потянул меня, мягко подталкивая, показывая, уступая мне место завоевателя. Тело мое изогнулось, и я увидела, как расширились его зрачки, как потемнели под моей тенью круги радужной оболочки, испещренные зелеными блестками солнца, приливы и отливы дыхания, половодье страсти. До исступления радостно мое биение над его телом, изгибы, судороги и безумие, я рву траву ногтями и в ослеплении умираю.
   А вот иная сладость — нежность его объятий встречает меня по возвращении, неся утешение, как будто я и впрямь восстала из мертвых вместе с ним, мы оба вернулись живыми.
   Немного погодя он оставил меня, ничего больше не объясняя, без извинений, и я тоже не проронила ни слова. Одевшись, он взялся за уздечку стоявшего в ожидании коня. Тени отяжелели, лесная кровля провисла под ними. Плетение их нитей заволокло коня и всадника, и оба стали бесцветны и бесплотны. Фенсер поднял руку в знак прощания, и все. Он развернул коня и поскакал прочь, лесные дорожки сомкнулись у него за спиной.
   Я оделась, оставив корсет валяться где-то в кустах. Мне подумалось, что таких, как он, наберется немало. Подняла каменную чашу.
   Выбравшись из-под деревьев, я обнаружила, что небо потемнело и на заходе дня окрасилось в цвет мастиковой смолы. Впереди несколько часов заката, отсветы зари и сумерки, восход белой звезды. Впереди долгие часы, и месяцы, и годы. Мой праздник состоялся. И пришел к концу.

ГЛАВА ВТОРАЯ

1

   — Смею вас заверить, впечатлений хватит месяца на три, — сказал принц-адвокат, мой помощник из Крейза, который заставил судейство утвердить меня в правах как вдову Гурца. — Власти обеих держав вне себя. Ему так много известно. Они перевернули его жилье вверх дном и хотели арестовать денщика, но похоже, Завион дал ему денег и велел побыстрей скрыться — отыскать его не удалось. Завион ушел в отставку вполне законным путем, даже в присутствии нотариуса (которому заплатил, чтобы тот держал потом язык за зубами — нотариус клянется, что был болен и позабыл имя клиента). Он оставил записку мелодраматического характера; говорят, она смахивает на письмо человека, решившегося на самоубийство. А может, болтают попусту. Вкратце содержание сводится к следующему: ему обрыдло жить, продаваясь то одной, то другой из сторон. Никто ему не доверяет, на его друзей клевещут, или те сами поносят его. Прощайте все. На самом же деле предполагают, что его доконала та самая история с Вильсом. Его записку, почти сгоревшую, тоже обнаружили, в камине. Но мне не следует утомлять вас подобными рассказами, принцесса.
   — Что за история с Вильсом? — спокойно спросила я, опустив на колени задрожавшие руки и крепко стиснув их.
   — Ах. Дуэль. Из-за его пристрастия к Завиону. К сожалению, Вильс погиб. Я немного знал его. Благороднейший человек, отличный воин. Рассуди судьба иначе, стал бы квинтарком. Похоже, он чувствовал, что его ждет, или попросту понимал, что противник сильней его. А потому привел в порядок свои дела и нацарапал прощальное письмо к южанину. Предположительно, в нем говорилось: «Меня сразил клинок этого человека, но я умер, сохранив приверженность тебе».
   Адвокат сделал паузу, чтобы посмотреть, не огорчилась ли я. (Не прошло и пяти минут, как мы присели, а он уже принялся по-светски рассказывать мне обо всем.) Разумеется, огорчилась. Я не в состоянии скрывать все свои чувства, да и нужды в том нет, ведь ему наверняка известно о нашем с Вильсом знакомстве и о том, что мы слегка флиртовали друг с другом, пока Карулан не заявил о своих правах на меня.
   — Тоже мелодрама, — прибавил адвокат, который в конце концов явился ко мне от Карулана и привез бумаги, связанные с супружеством сердечного преподношения. — Думается, это послужило последним ударом, которого Завион не смог или не захотел снести. Я слышал, что он отправился в порт Яст, перебираясь с места на место по ночам, чтобы его не узнали, и прячась по канавам. Но я подозреваю, что его могли убить из политических соображений, если он все-таки попался. Южане или мы, не важно. Светлейшая голова. И, как всякий поистине умный человек, дурак полнейший.