Страница:
Он опустил слепки и положил их обратно на поднос. Взгляд начальника остановился, целиком сосредоточившись на них. В лице его нельзя было прочесть ни малейшего признака вульгарности или жадности. Возможно, потому, что владевшие им чувства никакими силами не могли пробиться наружу.
Немного погодя он сухо сказал гному:
— Отведи ее вниз.
И гном, назойливо прищелкивая языком, повел меня прочь из комнаты, вниз по лестнице туда, где сидели надзирательница и человек с соломенными волосами, она на стуле, а он на ковре, покрывавшем площадку.
Они водворили меня обратно в камеру. Вскоре после этого у меня случилась такая вулканическая рвота, что мне подумалось: вот тут-то я и умру; кончина от болезни показалась мне вероятной, хотя в кабинете начальника я сочла смерть чем-то немыслимым.
Приступ рвоты закончился, я лежала на тюфяке, дрожа всем телом. Мысли мои не занимали ни Ретка, ни Фенсер, ни пять колдуний, призраки которых скончались от удушья в толще камня. Я не думала о том, как трет шею веревка, хотя истерзанное рвотой горло сильно болело. Наверное, я о чем-нибудь да размышляла, мучилась страхом, молилась или же предавалась воспоминаниям, а может, слепо цеплялась за будущее. Но нет, и словно утратила способность к мышлению. Я смотрела в небо, перечеркнутое оконной перекладиной, пока не заснула.
— Что с вами случилось? — спросила она.
— Мне необходима другая одежда. Посмотрите, все швы полопались.
Она бросила на меня подозрительный взгляд и сказала:
— Вы располнели на здешнем рационе.
— Я беременна, — сказала я.
Она подошла ко мне и обхватила, как грубоватый ухажер, за талию.
— Я не могу затягивать корсет туже, чем теперь. Либо мне дадут подходящую одежду, либо придется ходить голой.
— Да, месячных у вас не было, я заметила, — проговорила она. — На каком вы сроке?
— Я думаю… два месяца. — В последнее время я забывала отмечать даты в исписанном блокноте. Через окошко не разглядеть смены времен года, единственным ориентиром служило чередование темноты и света. И это существо, пришедшее извне и воцарившееся в моем теле, из-за которого тело разбухло, а платья стали рваться.
— Ложитесь, — сказала надзирательница, — я должна вас осмотреть.
На это я не рассчитывала. Нелепая тревога охватила меня. Я отнеслась к угрозе смерти с тупоумным безразличием, а теперь вся взмокла и покрылась холодным потом. Но иного выхода нет. Надзирательница опустилась на колени; я еле вынесла этот тщательный, болезненный, унизительный осмотр, но с облегчением заметила, как она вымыла руки в умывальнике, прежде чем взяться за меня.
Закончив, она сказала:
— Удивительно, как это вы вообще догадались, что с вами такое, дурочка вы маленькая. — (Я действительно едва не приняла беременность за что-то другое.) — А срок вы определили неправильно. Плод небольшой, но ему добрых четыре месяца.
После осмотра у меня все болело, но я села и уставилась на нее.
— Четыре месяца… этого не может быть.
— Не спали с мужчинами? Ну, тогда это чудо.
Я обхватила живот руками, чтобы приглушить протесты боли. И вспомнила, как люди думают, как восстанавливают события в памяти. Я спала с Фенсером в нашей с ним постели в деревне Ступени. До появления Фирью и бегства в Эбондис; прежде чем оборвалась любовь и все это случилось; до того, как Ретка…
— Но у меня были кровотечения, — воскликнула я, обращаясь к надзирательнице, — в положенное время.
— Такое случается. Много крови?
— Нет, очень мало.
— Она шла через плод. А вы уже забеременели. Многие женщины обманываются таким образом.
Она вытерла руки, сказала, что пришлет одежду посвободней. И что мне можно носить несильно затянутый корсет, он будет поддерживать живот. А также следует расширить рацион питания.
Говоря об этом, она смотрела на меня с презрением. Список предусмотренных тюремным уставом мер. А сколько еще несчастных женщин успело пройти через ее руки, женщин, у которых рос живот, которые рожали среди каменных стен и теней? Удалось ли кому-нибудь из них доносить дитя до срока? А мне удастся? И что ожидает болезненного ребенка, появившегося на свет в аду, где в конечном счете все подвластно черной Старухе?
И все же я не смогла устоять перед захлестнувшей меня волной блаженства.
До сих пор я не воспринимала его как живое существо. Но с каждым мгновением все, что казалось лишь утомительным недугом, странной водянкой, от которой вздулся живот… теперь это превратилось в чудо. Однажды, давным-давно, я испугалась, при обстоятельствах, которые в сравнении с нынешними были идеальны, и освободивший меня поток крови явился как благословение богини. Но этот островок света — здесь, в одиночестве, во мраке, — я всей душой потянулась к нему Ведь я ношу ребенка Фенсера. Дитя любви.
В обрамлении ветвей темно-зеленого дерева сидела моя светловолосая мама и весело разговаривала с маленькой девочкой, чьи волосы были еще светлей.
Я ощутила прилив отчаянной зависти, а потом вспомнила: ведь это моя дочка. И тогда полнейшее умиротворение снизошло на меня. Чувствуя, как на губах играет улыбка, я вскинула лицо навстречу теплому-теплому солнцу.
Повеяло запахом сирени. Я шла вперед, и мягкие коготки кустов легонько цеплялись за меня. Под лавровым деревом лежала тигровая змея, и я решила отнести ее своей дочке, пусть поглядит на этот царственный золотисто-оранжевый кушак, небрежно брошенный среди камней.
Но не успела я пройти лужайку, как началось землетрясение, а они еще не подняли глаз, не увидели меня и не поздоровались. Меня швырнуло наземь, стало бросать из стороны в сторону, я погрузилась в черную пустоту, а чей-то голос нетерпеливо повторял: «Вытяни руки, вытяни руки, давай живей».
Я покорно позволила этому неизвестному существу завладеть моими руками, но оказалось, это человек с соломенными волосами, который снова туго их связал.
Заметив, что ему удалось меня разбудить, он сказал:
— Вы отправляетесь вниз.
И все. Никаких пояснений.
Я не знала, что предвещают его слова, но внезапный страх — до чего же запоздалый — привел меня чуть ли не в умопомрачение, я стала громко кричать.
Он ударил меня; кажется, не очень сильно.
— Тихо, — сказал он.
И тут я заметила, что выносившая помои девушка тоже здесь, она собирала мои вещи и белье с постели.
Он вывел меня из камеры. Ругаясь и ворча, девушка пошла следом.
Мы начали спускаться.
Мы спускались в каменный колодец лестницы.
Теперь тьма стала почти осязаемой.
Моя новая камера: сделав пять шагов, ее можно обойти кругом. Окна в ней нет. Мне оставили несколько свечей. Их совсем мало. Появятся ли другие, когда сгорят эти?
Здесь холодно, но по-другому, чем наверху. Воздух тяжелый, как жидкость, и этот холод тоже жидкий, ты целиком погружаешься в него, он затекает под матрас.
А тишина зазвучала еще громче; иногда слышались быстрые, едва приметные шажки крыс, вероятно, за дверью.
Вот оно, возмездие. Это я поняла, но причина по-прежнему мне неизвестна.
Только ведь я беременна, а во многих странах существую законы, согласно которым тело преступника неприкосновенно, если в нем зародилась новая жизнь. Пока я ношу ребенка, у него нет никакой возможности меня повесить. Он и мечтать об этом не смеет.
Пока горела первая свеча, я изнемогла от страха, боясь сойти с ума.
Я судорожно пыталась сохранить рассудок — так утопающий цепляется за спасительный обломок доски.
Через несколько часов у меня кончились все свечи, я зажигала их друг от друга, ведь мне не оставили кресала. Если пламя угаснет, то насовсем.
Свет окончательно померк.
Что-то заскреблось в дверь.
Я прислушалась.
Что-то сказало:
— Пока ты здесь сидишь, все забудут про тебя.
Я решила, что это гном. Всякие мольбы бессмысленны.
— Ты не спишь? — прошипел чей-то голос.
Я спросила:
— Что мне сделать, чтобы вернуться в другую камеру?
— Уже поздно, — прошипел в ответ чей-то голос.
Не сон ли это? Кто-то вложил мне в руки гадальную карту, и я вижу ее, ибо в подземелье Дома Ночи вновь появился свет.
Героиня. Молния ударяет в жезл. Гиацинты, бумаги, кровь и жемчуга струятся из ее руки. Зеленый солнечный диск. Горы полыхают малиновым пламенем. Краски.
Но я обрываю край, на котором нити судьбы сливаются в ковер у нее под ногами. Мне не нужна сплетенная ею и судьбой ткань. Все уже свершилось, и наступил конец.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Никто не выпускал меня из камеры, скрытой под толщей камня, я прошла сквозь стены и очутилась здесь, безошибочно определив, где находится ниша, в которой неусыпно хранит бдение богиня. Вульмартис, конечно, это не Исибри — Рожденная-Цветами Исибри, творение любви, златовласая плясунья, плывущая на раковине по морским волнам… Не Исибри. И даже не Вульмардра урожайной поры. Целомудренная, как обсидиан. Это Жрица и Старуха в одном лице.
Подобные черным яйцам глаза опущены.
Ты ни разу мне не помогла. Даже когда я воображала, будто ты оказываешь мне поддержку, выходило, что это лишь каприз или заблуждение. Ты и пальцем не пошевелила, когда убивали мою маму. Если наша с Фенсером встреча и произошла при твоем посредстве, она принесла ему лишь горе, а мне одну беду.
О чем тебя просить, если ты не желаешь давать?
Запели женщины, я слышала гул их голосов, напоминающий биение океана в фотах, — нарастание, откат, возвращение.
Я ощутила горький аромат благовоний, приготовленных из сабура и мирриса.
А в руках у меня подношение. Во сне я принесла тебе крапиву, лишь ее я сумела найти. Но ведь и это сон, а у меня белые маки и хризантемы, цветы забвения и смерти.
Я вкладываю их тебе в ладони.
Статуя ожила. Я чувствую давление, исходящее от камня. Оно захватило меня, как угодившее в водяной поток насекомое. Закрутило, завертело, и вот я падаю к ногам старухи, цепляюсь за них. И каменные ноги оказываются теплыми, как залитый солнцем каменистый холм.
— Помоги мне.
— Все при тебе, — сказала богиня Дома Ночи.
Один из маков вспорхнул с ее руки. Он улетел прочь и скрылся из виду.
— Разве могу я тебя услышать, — сказала богиня, — если ты чересчур тихо говоришь? Кругом столько шепота, в нем никак не различить слов.
— Я кричала и бранилась, — возразила я, — а еще я плакала.
— И сразу же отворачивалась, — сказала богиня, — и отвечала на собственную мольбу: Она не слышит; Она не желает давать; Она не дает; Она не желает слушать. Чего ты хочешь?
— Освободиться.
— Я не слышу тебя. Только шепот миллиона ртов.
— Освободиться, — сказала я.
— Говори же, — сказала она.
— Спаси меня от смерти. Выпусти на свободу.
— Говори же, — сказала она.
Я поднялась на ноги и отвернулась от нее, я поглядела в темноту и еле слышным голоском сознания пролепетала:
— Я вырвусь из этого ада. Я выйду на свободу. И мой ребенок будет жить.
— Кто-то кричит, — сказала богиня, — и голос этот громче грома.
Я повернулась и пробудилась. Моя душа, витавшая за милю от меня среди лабиринта тюремных коридоров, вновь оказалась в рамках горизонтально расположенного тела и приспособилась к нему.
Чернильный мрак в камере не рассеялся, но я увидела, что на одной из стен проступили сотни тонких, как волоски, трещин, сквозь которые сочился свет, только совсем не похожий на дневной.
Пока не пришло отчаяние, у меня есть уголок для обитания.
Лежа на боку, я сразу же принялась твердить слова урока.
Я говорила вслух, боясь запнуться, если стану произносить слова мысленно.
— Я выйду отсюда. Меня ждет свобода. Я буду жить.
И подумала: теперь я наконец сошла с ума. Сколько же времени провела я здесь — вроде бы лишь день да ночь, кажется, месяц… к чему твердить эту чепуху? Где же отчаяние, которое приведет меня в чувство?
Но мне виделась каменная Вульмартис в нише и кружившие возле нее белые маки. И виделось, как я зажигаю перед ней желтую свечу, от пламени которой, словно золотые побеги, разбежались лучи, заполняя собой коридоры и лестницы. Я ощутила под руками тепло ее камня, от которого ждала лишь холода.
— Ты услышишь меня, — сказала я, — если я буду говорить четко.
И произнесла потише:
— Меня ждет свобода.
Спустя некоторое время, не переставая твердить эти слова, я погрузилась в сон. И мне приснилось, что я повторяю те же самые слова и лежу на том же месте, где была наяву, но золотые лучи света, крадучись, пробрались в щелку под дверью.
Я открыла глаза и приподнялась, в щель под дверью забил свет, он обжигал меня, и я заслонилась от него рукой.
Они наконец решили покормить меня. Это уже начало.
Но в дверях показался человек с соломенными волосами, а следом появился гном. Человек с соломенными волосами крепко связал мне руки.
— Вы пойдете наверх, — сказал он.
От слабого мерцания закоптившегося фонаря у меня заслезились глаза.
Я встала и решительным шагом двинулась вперед, а гном с чириканьем пошел следом.
Мне казалось, что все происходящее не до конца реально. Я была ошеломлена, и вера в посетившее меня видение или сон, ниспосланный богиней, не покидала меня. Я почувствовала исходившие от нее силы, то же ощущение я испытала в поместье Гурц, в маленьком храме возле озера. Может, в моей душе скрыт источник, которому я не давала пробиться наружу? Но другой голос бранил меня и говорил, что я впала в слабоумие за время тяжких испытаний, но скоро поправлюсь. А мне не хотелось поправляться. Легкое безумие — мой единственный шанс. Здравомыслие представляет собой опасность. Здравомыслие означает необходимость признать поражение.
Ведь это — лишь оазис среди мрака. Он совершенно ясно выразился на сей счет.
— Будем считать, что у вас случился выкидыш, — заявил он мне; этот женский голос мужчины звучал поблизости, только тогда я не могла как следует рассмотреть начальника. — Выбирайте сами. Либо выкидыш, либо предание забвенью. Та камера, захороненная среди глубин замка. Я не испытал удовольствия, когда отправил вас туда. Полагаю, это помещение приятней?
Это помещение было приятней. Комната, расположенная в башне под его апартаментами.
Вероятно, там у меня над головой сидит или ходит эта огромная туша, передвигающаяся на искривившихся под многотонным грузом ногах, завершением которых служат маленькие узконосые туфли. У этого ходячего абсурда небольшая нога.
Моя комната почти совсем пуста. В ней имеется койка, на которую можно прилечь, стол и стул, в ней три окна, выходящих на море, — с решеткой, но они протянулись на ширину раскинутых в стороны рук. И лампа, которую можно зажечь с наступлением темноты. И примитивный клозет.
Отыскалось даже несколько книг в стенном шкафу. Разваливающиеся, потертые, кожа с переплетов почти вся слезла. Поначалу тулийские письмена, покрывавшие страницы, упорно не хотели мне даваться. Я противопоставила им силу воли.
У меня сильная воля. Она и привела меня сюда.
А пузырь решил, что просто исполнилось его заветное желание?
Другая женщина принесла мне еду, блюда тоже переменились. Пожалуй, их можно считать изысканными. Вчера дали бокал вина. Сегодня — свежую рыбу, запеченную на решетке, и соус к ней, кресс-салат, фруктовый крем. Потом принесли тарелку с персиками и овечий сыр на белом блюдце.
Я внимательно оглядела прислужницу: худая близорукая женщина, которую слишком долго продержали в темноте.
Сколько же здесь различных тварей, являющих собою составные части этого единообразного строения, из которого мне никогда не выбраться?
Я сидела возле среднего окна, читая по-тулийски, но тут дверь отворилась, и ко мне во второй раз пожаловал с визитом начальник.
Застыв, как зачарованная я следила за его передвижением. Он мелко семенил вихлявыми черными копытцами. Синяя туша навалилась на стол, он сел как бы на воздух: стул под ним скрылся из виду.
Следом явился гном.
Разве можно, видя их, относиться к ним как к представителям реального мира? Это фантасмагорические персонажи, порождение лихорадочных снов.
— Припоминаете наш разговор? — спросил толстяк и взял с моей тарелки персик, но есть его не стал, а только повертел его в руках; когда он уйдет, я выброшу персик в окно.
— Да, — ответила я.
— Насчет вашего выкидыша?
— Да.
— Вам здесь уютно? — осведомился он. Я не верила в существование этого огромного шарообразного лица. — Надеюсь, вам очень уютно, — сказал он. — Это неотъемлемая часть моего эксперимента.
Как будто до моей шеи слегка дотронулись пальцем: предупреждение. Мне следует приготовиться к тому, что теперь последует. Я приготовилась.
— Завтра, — сказал он, — вам принесут ванну, горячую воду и мыло. И новое платье. Вас накормят всем, чего вы пожелаете — в пределах наших возможностей. И подадут вина. Красного, белого или розового. А попозже, вечером, мы с вами встретимся на крыше. Вы уже знаете? Это обычное место.
Он принялся разминать персик в руке. Из плода брызнул сок.
Казалось, начальник удивился и уставился на него.
Я сказала:
— Вы повесите меня на крыше.
Гном склонил голову набок, как птица, питающаяся падалью. Начальник продолжал терзать персик, пока тот не превратился в месиво, в губку. Он бросил плод, извлек из нагрудного кармана носовой платок и тщательно обтер руку.
— Как же вы себя поведете, — проговорил он, — после такого хорошего обращения, когда вино окажет успокоительное воздействие? Других женщин измучил голод, силы их пришли в упадок за время судебного разбирательства и трудного путешествия сюда. У многих завелись вши и различные паразиты, кожа их покрылась язвами. Одна из них перенесла пытки на дыбе.
— И ни одна, — сказала я, — не была беременна.
— Вы потеряли ребенка, там, во тьме.
Непроизвольным жестом я заслонила от него живот.
Завтра, после купания и еды, меня ожидает смерть. И меня, и моего ребенка.
Нет. Я должна спастись. Должна вырваться на свободу. Мы непременно останемся в живых, и она, и я.
Пузырь поднялся на маленькие ножки и принялся болтаться по комнате, разглядывая немногочисленные предметы, находившиеся в ней: кувшин и тазик для мытья, книги. Он задержался, чтобы прочесть страничку из одной. Гном не отставал от него ни на шаг, будто намеревался подхватить начальника, если тот упадет навзничь. Но случись такое, чудовище крупных размеров раздавило бы крохотного монстра.
Я представила себе эту картину, не сдержалась и рассмеялась.
Начальник приподнял глаза и посмотрел на меня.
— Интересно, вы не в своем уме, что ли? Похоже, вам не страшно. Других, — задумчиво рассуждал он, — пришлось тащить волоком, а они орали, молили о пощаде, обливаясь мочой от ужаса. Потеряв всякое достоинство. Становилось жаль этих несчастных.
— Вы поклоняетесь богине? — спросила я.
— В положенное время года, — ответил он, следя за мной.
— Ее присутствие ощущается по всей вашей тюрьме, — сказала я. — Вы ей не нравитесь. Возможно, в один прекрасный день она покинет свою нишу, разыщет вас, и вы узнаете, что у нее клыки пантеры.
— Угроза, — сказал он, — сверхъестественная кода. А колдуньи только проклинали меня.
— Проклятья принесли пышные плоды, — сказала я. — От них вы так раздулись.
Он мягко возразил:
— Нет, я просто люблю сладкое. И балую себя. Других грехов за мной не водится. Спиртное на меня не действует. Ни женщины, ни мальчики меня не интересуют. Мои развлечения не заслуживают ни малейшего упрека.
— Ваша алчность.
— Видите, как получается, — сказал он, — вы держитесь крайне властно, совсем как старая ведьма. Кстати, у меня имеются свежие новости. Ретку должны обезглавить в Кисаре. Топор — традиционное для Китэ орудие. Возможно, это уже произошло. К сожалению, у меня нет известий насчет вашего приятеля. Вероятно, погиб в боях. Не такая уж важная персона этот Завион в конечном-то счете.
Я сказала:
— Идите, сэр, жуйте свои конфетки. Встретимся завтра, на крыше.
Он прикрыл глаза:
— Отлично. — Но прежде чем меня оставить, он еще пару раз прошелся по комнате.
Когда дверь закрылась, меня охватили мучения, куда более страшные, чем всякая рвота. Вскоре, прильнув к прутьям оконной решетки, я разразилась криком, глядя на океан, который стоит у меня перед глазами до сих пор: он похож на опал, полосы тени скользят по нему, то приближаясь, то отдаляясь. Мои вопли походили на крики чаек. Все предопределено.
Я не должна этого делать. В отличие от повешенных колдуний шепот с воплями для меня непозволительны. Я разжала отчаянно вцепившиеся в решетку руки, легла на койку, опустила руки на живот.
Какой он большой и твердый. Кажется, не он существует при мне, а я при нем.
Меня ждет спасение. Ее и меня. Мы выйдем на свободу.
Как?
Нет никакой возможности.
Губительный голос рассудка принялся мягко увещевать меня. Этот попечитель всегда сопутствовал мне. Он предрекал мне в удел полное одиночество, и все меня бросили. Он уверял, что случившееся непоправимо и прибежища мне нет. Он всякий раз оказывался прав. Я велела ему замолчать, отринув его от себя как искусителя из притчи.
Я выйду на свободу. Я не умру…
Умереть легко. Жить куда трудней. Я буду жить.
— Выкупайтесь.
— Побудьте за дверью, — попросила я, — пока я принимаю ванну.
Они оставили меня без малейших возражений. И тогда я стала купаться и мыть волосы. Мне дали мыло из тех, что делают в деревне, без аромата, рассыпающееся на крошки, но я справилась. Я мылась не затем, чтобы исполнить пожелания толстяка; отказаться — все равно что заявить: какая разница, чистой я умру или грязной? Я принимала ванну перед свиданием с жизнью.
На стуле лежало муслиновое платье. Тоненькая синяя ткань, высокая талия — старомодное платье для беременных. Неуместный наряд для женщины, у которой произошел выкидыш, которую по праву можно повесить. Платье предвещало удачу.
Я надела его. Интересно, кому оно принадлежало раньше? Я не почувствовала, чтобы оно что-то излучало. Даже затхлого запаха не было.
Появилась похожая на шомпол надзирательница; глаза — угли без огня.
— Мы принесли вам еду, — сказала она, — рыбу, вы сами ее выбрали.
Опять вошла худенькая женщина, она опустила на стол поднос: еда на деревянной тарелке, высокий глиняный бокал, вино немножко перелилось через край.
— Вам нужно подобрать волосы наверх, — сказала надзирательница.
Чтобы аккуратно открыть шею для веревки. Нет, я не стану подбирать волосы.
— Пусть они высохнут, — ответила я.
Надзирательница подождала, пока вторая женщина не удалилась из комнаты, а затем подошла ко мне. Я сидела, потягивая вино, еда не вызывала у меня аппетита. Про себя я твердила заклинание, которому научила меня богиня. Мне не хотелось, чтобы меня отрывали. Но надзирательница положила мне руку на плечо.
— Священнослужителя у нас нет. Вам придется самой о себе позаботиться, там. Может, хотите передать кому-нибудь письмо?
Я не ожидала такой заботливости, этих попыток услужить.
— Нет, никаких писем, — ответила я.
— Боги покарают того, кто совершит злодеяние над вами, — отрывисто проговорила она, и губы ее наглухо сомкнулись.
— Ах, кого?
Но она уже выпрямила свой стальной хребет.
— Через час будьте готовы.
Желудок во мне извернулся, как змея.
Не желая сдаваться, я положила в рот кусочек еды.
Не дождавшись ответа, надзирательница вышла из комнаты.
Я съела все: каким-то образом каждый кусок прижился, хотя мне дважды пришлось уговаривать себя. Вино, довольно крепкое, приподняло настроение и позволило моему упрямому упорному уму, моей воле продолжить существование вне тела.
Я стояла возле окон и смотрела на море. Все синее. Синий день, небо, вода, моя одежда.
Мне больше никогда не придется смотреть в эти окна. Наверняка. Стоит мне выйти из этой комнаты, и я уже не вернусь в нее.
Я опустилась на колени и стала молиться, чтобы мне достало храбрости; я читала молитвы, соблюдая ритуал, но не особенно страстно.
Мне не под силу как следует описать тогдашнее свое состояние. Для человека, который сам не испытал его ни разу… Частично это был страх, даже ужас, а ощутить отрешенность и парение помогло не только крепкое вино. На что бы ни обратился мой взгляд, все вокруг приобретало невероятную прекрасную четкость, даже мои собственные руки и складки платья, которые я видела словно издали. Целебное тепло, успевшее превратиться в осенний отсвет жары, хотя я не подозревала об этом, усилило душистый запах древесины стола, чистых волос и тела, впитавших ароматы трав. Этот мир со всем присущим ему никогда не казался мне столь подлинным, как в то мгновение.
Немного погодя он сухо сказал гному:
— Отведи ее вниз.
И гном, назойливо прищелкивая языком, повел меня прочь из комнаты, вниз по лестнице туда, где сидели надзирательница и человек с соломенными волосами, она на стуле, а он на ковре, покрывавшем площадку.
Они водворили меня обратно в камеру. Вскоре после этого у меня случилась такая вулканическая рвота, что мне подумалось: вот тут-то я и умру; кончина от болезни показалась мне вероятной, хотя в кабинете начальника я сочла смерть чем-то немыслимым.
Приступ рвоты закончился, я лежала на тюфяке, дрожа всем телом. Мысли мои не занимали ни Ретка, ни Фенсер, ни пять колдуний, призраки которых скончались от удушья в толще камня. Я не думала о том, как трет шею веревка, хотя истерзанное рвотой горло сильно болело. Наверное, я о чем-нибудь да размышляла, мучилась страхом, молилась или же предавалась воспоминаниям, а может, слепо цеплялась за будущее. Но нет, и словно утратила способность к мышлению. Я смотрела в небо, перечеркнутое оконной перекладиной, пока не заснула.
4
Я понимала, что обращаться с просьбами к выносившей помои девушке бессмысленно, и сообщила ей, не зная, получится ли что-нибудь из этого, что мне нужно переговорить с надзирательницей. В полдень ключ, как и прежде, заскрежетал в скважине, и в камеру вошла надзирательница.— Что с вами случилось? — спросила она.
— Мне необходима другая одежда. Посмотрите, все швы полопались.
Она бросила на меня подозрительный взгляд и сказала:
— Вы располнели на здешнем рационе.
— Я беременна, — сказала я.
Она подошла ко мне и обхватила, как грубоватый ухажер, за талию.
— Я не могу затягивать корсет туже, чем теперь. Либо мне дадут подходящую одежду, либо придется ходить голой.
— Да, месячных у вас не было, я заметила, — проговорила она. — На каком вы сроке?
— Я думаю… два месяца. — В последнее время я забывала отмечать даты в исписанном блокноте. Через окошко не разглядеть смены времен года, единственным ориентиром служило чередование темноты и света. И это существо, пришедшее извне и воцарившееся в моем теле, из-за которого тело разбухло, а платья стали рваться.
— Ложитесь, — сказала надзирательница, — я должна вас осмотреть.
На это я не рассчитывала. Нелепая тревога охватила меня. Я отнеслась к угрозе смерти с тупоумным безразличием, а теперь вся взмокла и покрылась холодным потом. Но иного выхода нет. Надзирательница опустилась на колени; я еле вынесла этот тщательный, болезненный, унизительный осмотр, но с облегчением заметила, как она вымыла руки в умывальнике, прежде чем взяться за меня.
Закончив, она сказала:
— Удивительно, как это вы вообще догадались, что с вами такое, дурочка вы маленькая. — (Я действительно едва не приняла беременность за что-то другое.) — А срок вы определили неправильно. Плод небольшой, но ему добрых четыре месяца.
После осмотра у меня все болело, но я села и уставилась на нее.
— Четыре месяца… этого не может быть.
— Не спали с мужчинами? Ну, тогда это чудо.
Я обхватила живот руками, чтобы приглушить протесты боли. И вспомнила, как люди думают, как восстанавливают события в памяти. Я спала с Фенсером в нашей с ним постели в деревне Ступени. До появления Фирью и бегства в Эбондис; прежде чем оборвалась любовь и все это случилось; до того, как Ретка…
— Но у меня были кровотечения, — воскликнула я, обращаясь к надзирательнице, — в положенное время.
— Такое случается. Много крови?
— Нет, очень мало.
— Она шла через плод. А вы уже забеременели. Многие женщины обманываются таким образом.
Она вытерла руки, сказала, что пришлет одежду посвободней. И что мне можно носить несильно затянутый корсет, он будет поддерживать живот. А также следует расширить рацион питания.
Говоря об этом, она смотрела на меня с презрением. Список предусмотренных тюремным уставом мер. А сколько еще несчастных женщин успело пройти через ее руки, женщин, у которых рос живот, которые рожали среди каменных стен и теней? Удалось ли кому-нибудь из них доносить дитя до срока? А мне удастся? И что ожидает болезненного ребенка, появившегося на свет в аду, где в конечном счете все подвластно черной Старухе?
И все же я не смогла устоять перед захлестнувшей меня волной блаженства.
До сих пор я не воспринимала его как живое существо. Но с каждым мгновением все, что казалось лишь утомительным недугом, странной водянкой, от которой вздулся живот… теперь это превратилось в чудо. Однажды, давным-давно, я испугалась, при обстоятельствах, которые в сравнении с нынешними были идеальны, и освободивший меня поток крови явился как благословение богини. Но этот островок света — здесь, в одиночестве, во мраке, — я всей душой потянулась к нему Ведь я ношу ребенка Фенсера. Дитя любви.
В обрамлении ветвей темно-зеленого дерева сидела моя светловолосая мама и весело разговаривала с маленькой девочкой, чьи волосы были еще светлей.
Я ощутила прилив отчаянной зависти, а потом вспомнила: ведь это моя дочка. И тогда полнейшее умиротворение снизошло на меня. Чувствуя, как на губах играет улыбка, я вскинула лицо навстречу теплому-теплому солнцу.
Повеяло запахом сирени. Я шла вперед, и мягкие коготки кустов легонько цеплялись за меня. Под лавровым деревом лежала тигровая змея, и я решила отнести ее своей дочке, пусть поглядит на этот царственный золотисто-оранжевый кушак, небрежно брошенный среди камней.
Но не успела я пройти лужайку, как началось землетрясение, а они еще не подняли глаз, не увидели меня и не поздоровались. Меня швырнуло наземь, стало бросать из стороны в сторону, я погрузилась в черную пустоту, а чей-то голос нетерпеливо повторял: «Вытяни руки, вытяни руки, давай живей».
Я покорно позволила этому неизвестному существу завладеть моими руками, но оказалось, это человек с соломенными волосами, который снова туго их связал.
Заметив, что ему удалось меня разбудить, он сказал:
— Вы отправляетесь вниз.
И все. Никаких пояснений.
Я не знала, что предвещают его слова, но внезапный страх — до чего же запоздалый — привел меня чуть ли не в умопомрачение, я стала громко кричать.
Он ударил меня; кажется, не очень сильно.
— Тихо, — сказал он.
И тут я заметила, что выносившая помои девушка тоже здесь, она собирала мои вещи и белье с постели.
Он вывел меня из камеры. Ругаясь и ворча, девушка пошла следом.
Мы начали спускаться.
Мы спускались в каменный колодец лестницы.
Теперь тьма стала почти осязаемой.
Моя новая камера: сделав пять шагов, ее можно обойти кругом. Окна в ней нет. Мне оставили несколько свечей. Их совсем мало. Появятся ли другие, когда сгорят эти?
Здесь холодно, но по-другому, чем наверху. Воздух тяжелый, как жидкость, и этот холод тоже жидкий, ты целиком погружаешься в него, он затекает под матрас.
А тишина зазвучала еще громче; иногда слышались быстрые, едва приметные шажки крыс, вероятно, за дверью.
Вот оно, возмездие. Это я поняла, но причина по-прежнему мне неизвестна.
Только ведь я беременна, а во многих странах существую законы, согласно которым тело преступника неприкосновенно, если в нем зародилась новая жизнь. Пока я ношу ребенка, у него нет никакой возможности меня повесить. Он и мечтать об этом не смеет.
Пока горела первая свеча, я изнемогла от страха, боясь сойти с ума.
Я судорожно пыталась сохранить рассудок — так утопающий цепляется за спасительный обломок доски.
Через несколько часов у меня кончились все свечи, я зажигала их друг от друга, ведь мне не оставили кресала. Если пламя угаснет, то насовсем.
Свет окончательно померк.
Что-то заскреблось в дверь.
Я прислушалась.
Что-то сказало:
— Пока ты здесь сидишь, все забудут про тебя.
Я решила, что это гном. Всякие мольбы бессмысленны.
— Ты не спишь? — прошипел чей-то голос.
Я спросила:
— Что мне сделать, чтобы вернуться в другую камеру?
— Уже поздно, — прошипел в ответ чей-то голос.
Не сон ли это? Кто-то вложил мне в руки гадальную карту, и я вижу ее, ибо в подземелье Дома Ночи вновь появился свет.
Героиня. Молния ударяет в жезл. Гиацинты, бумаги, кровь и жемчуга струятся из ее руки. Зеленый солнечный диск. Горы полыхают малиновым пламенем. Краски.
Но я обрываю край, на котором нити судьбы сливаются в ковер у нее под ногами. Мне не нужна сплетенная ею и судьбой ткань. Все уже свершилось, и наступил конец.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
1
Вульмартис, черная девственница, богиня и колдунья на ощупь холодна как лед, вся из камня. Руки, ноги, лицо кажутся обнаженными костями и черепом; одеяние с капюшоном, вероятно, скрывает лишь мнимые очертания бесплотного тела, в котором нет ни сердца, ни чрева.Никто не выпускал меня из камеры, скрытой под толщей камня, я прошла сквозь стены и очутилась здесь, безошибочно определив, где находится ниша, в которой неусыпно хранит бдение богиня. Вульмартис, конечно, это не Исибри — Рожденная-Цветами Исибри, творение любви, златовласая плясунья, плывущая на раковине по морским волнам… Не Исибри. И даже не Вульмардра урожайной поры. Целомудренная, как обсидиан. Это Жрица и Старуха в одном лице.
Подобные черным яйцам глаза опущены.
Ты ни разу мне не помогла. Даже когда я воображала, будто ты оказываешь мне поддержку, выходило, что это лишь каприз или заблуждение. Ты и пальцем не пошевелила, когда убивали мою маму. Если наша с Фенсером встреча и произошла при твоем посредстве, она принесла ему лишь горе, а мне одну беду.
О чем тебя просить, если ты не желаешь давать?
Запели женщины, я слышала гул их голосов, напоминающий биение океана в фотах, — нарастание, откат, возвращение.
Я ощутила горький аромат благовоний, приготовленных из сабура и мирриса.
А в руках у меня подношение. Во сне я принесла тебе крапиву, лишь ее я сумела найти. Но ведь и это сон, а у меня белые маки и хризантемы, цветы забвения и смерти.
Я вкладываю их тебе в ладони.
Статуя ожила. Я чувствую давление, исходящее от камня. Оно захватило меня, как угодившее в водяной поток насекомое. Закрутило, завертело, и вот я падаю к ногам старухи, цепляюсь за них. И каменные ноги оказываются теплыми, как залитый солнцем каменистый холм.
— Помоги мне.
— Все при тебе, — сказала богиня Дома Ночи.
Один из маков вспорхнул с ее руки. Он улетел прочь и скрылся из виду.
— Разве могу я тебя услышать, — сказала богиня, — если ты чересчур тихо говоришь? Кругом столько шепота, в нем никак не различить слов.
— Я кричала и бранилась, — возразила я, — а еще я плакала.
— И сразу же отворачивалась, — сказала богиня, — и отвечала на собственную мольбу: Она не слышит; Она не желает давать; Она не дает; Она не желает слушать. Чего ты хочешь?
— Освободиться.
— Я не слышу тебя. Только шепот миллиона ртов.
— Освободиться, — сказала я.
— Говори же, — сказала она.
— Спаси меня от смерти. Выпусти на свободу.
— Говори же, — сказала она.
Я поднялась на ноги и отвернулась от нее, я поглядела в темноту и еле слышным голоском сознания пролепетала:
— Я вырвусь из этого ада. Я выйду на свободу. И мой ребенок будет жить.
— Кто-то кричит, — сказала богиня, — и голос этот громче грома.
Я повернулась и пробудилась. Моя душа, витавшая за милю от меня среди лабиринта тюремных коридоров, вновь оказалась в рамках горизонтально расположенного тела и приспособилась к нему.
Чернильный мрак в камере не рассеялся, но я увидела, что на одной из стен проступили сотни тонких, как волоски, трещин, сквозь которые сочился свет, только совсем не похожий на дневной.
Пока не пришло отчаяние, у меня есть уголок для обитания.
Лежа на боку, я сразу же принялась твердить слова урока.
Я говорила вслух, боясь запнуться, если стану произносить слова мысленно.
— Я выйду отсюда. Меня ждет свобода. Я буду жить.
И подумала: теперь я наконец сошла с ума. Сколько же времени провела я здесь — вроде бы лишь день да ночь, кажется, месяц… к чему твердить эту чепуху? Где же отчаяние, которое приведет меня в чувство?
Но мне виделась каменная Вульмартис в нише и кружившие возле нее белые маки. И виделось, как я зажигаю перед ней желтую свечу, от пламени которой, словно золотые побеги, разбежались лучи, заполняя собой коридоры и лестницы. Я ощутила под руками тепло ее камня, от которого ждала лишь холода.
— Ты услышишь меня, — сказала я, — если я буду говорить четко.
И произнесла потише:
— Меня ждет свобода.
Спустя некоторое время, не переставая твердить эти слова, я погрузилась в сон. И мне приснилось, что я повторяю те же самые слова и лежу на том же месте, где была наяву, но золотые лучи света, крадучись, пробрались в щелку под дверью.
Я открыла глаза и приподнялась, в щель под дверью забил свет, он обжигал меня, и я заслонилась от него рукой.
Они наконец решили покормить меня. Это уже начало.
Но в дверях показался человек с соломенными волосами, а следом появился гном. Человек с соломенными волосами крепко связал мне руки.
— Вы пойдете наверх, — сказал он.
От слабого мерцания закоптившегося фонаря у меня заслезились глаза.
Я встала и решительным шагом двинулась вперед, а гном с чириканьем пошел следом.
2
Целый день свет причинял невыносимые мучения, даже пламя свечи резало глаза ножом. Но на второй день мне полегчало, а с приходом третьего я смогла осмотреться в своих третьих по счету апартаментах в этой тюрьме.Мне казалось, что все происходящее не до конца реально. Я была ошеломлена, и вера в посетившее меня видение или сон, ниспосланный богиней, не покидала меня. Я почувствовала исходившие от нее силы, то же ощущение я испытала в поместье Гурц, в маленьком храме возле озера. Может, в моей душе скрыт источник, которому я не давала пробиться наружу? Но другой голос бранил меня и говорил, что я впала в слабоумие за время тяжких испытаний, но скоро поправлюсь. А мне не хотелось поправляться. Легкое безумие — мой единственный шанс. Здравомыслие представляет собой опасность. Здравомыслие означает необходимость признать поражение.
Ведь это — лишь оазис среди мрака. Он совершенно ясно выразился на сей счет.
— Будем считать, что у вас случился выкидыш, — заявил он мне; этот женский голос мужчины звучал поблизости, только тогда я не могла как следует рассмотреть начальника. — Выбирайте сами. Либо выкидыш, либо предание забвенью. Та камера, захороненная среди глубин замка. Я не испытал удовольствия, когда отправил вас туда. Полагаю, это помещение приятней?
Это помещение было приятней. Комната, расположенная в башне под его апартаментами.
Вероятно, там у меня над головой сидит или ходит эта огромная туша, передвигающаяся на искривившихся под многотонным грузом ногах, завершением которых служат маленькие узконосые туфли. У этого ходячего абсурда небольшая нога.
Моя комната почти совсем пуста. В ней имеется койка, на которую можно прилечь, стол и стул, в ней три окна, выходящих на море, — с решеткой, но они протянулись на ширину раскинутых в стороны рук. И лампа, которую можно зажечь с наступлением темноты. И примитивный клозет.
Отыскалось даже несколько книг в стенном шкафу. Разваливающиеся, потертые, кожа с переплетов почти вся слезла. Поначалу тулийские письмена, покрывавшие страницы, упорно не хотели мне даваться. Я противопоставила им силу воли.
У меня сильная воля. Она и привела меня сюда.
А пузырь решил, что просто исполнилось его заветное желание?
Другая женщина принесла мне еду, блюда тоже переменились. Пожалуй, их можно считать изысканными. Вчера дали бокал вина. Сегодня — свежую рыбу, запеченную на решетке, и соус к ней, кресс-салат, фруктовый крем. Потом принесли тарелку с персиками и овечий сыр на белом блюдце.
Я внимательно оглядела прислужницу: худая близорукая женщина, которую слишком долго продержали в темноте.
Сколько же здесь различных тварей, являющих собою составные части этого единообразного строения, из которого мне никогда не выбраться?
Я сидела возле среднего окна, читая по-тулийски, но тут дверь отворилась, и ко мне во второй раз пожаловал с визитом начальник.
Застыв, как зачарованная я следила за его передвижением. Он мелко семенил вихлявыми черными копытцами. Синяя туша навалилась на стол, он сел как бы на воздух: стул под ним скрылся из виду.
Следом явился гном.
Разве можно, видя их, относиться к ним как к представителям реального мира? Это фантасмагорические персонажи, порождение лихорадочных снов.
— Припоминаете наш разговор? — спросил толстяк и взял с моей тарелки персик, но есть его не стал, а только повертел его в руках; когда он уйдет, я выброшу персик в окно.
— Да, — ответила я.
— Насчет вашего выкидыша?
— Да.
— Вам здесь уютно? — осведомился он. Я не верила в существование этого огромного шарообразного лица. — Надеюсь, вам очень уютно, — сказал он. — Это неотъемлемая часть моего эксперимента.
Как будто до моей шеи слегка дотронулись пальцем: предупреждение. Мне следует приготовиться к тому, что теперь последует. Я приготовилась.
— Завтра, — сказал он, — вам принесут ванну, горячую воду и мыло. И новое платье. Вас накормят всем, чего вы пожелаете — в пределах наших возможностей. И подадут вина. Красного, белого или розового. А попозже, вечером, мы с вами встретимся на крыше. Вы уже знаете? Это обычное место.
Он принялся разминать персик в руке. Из плода брызнул сок.
Казалось, начальник удивился и уставился на него.
Я сказала:
— Вы повесите меня на крыше.
Гном склонил голову набок, как птица, питающаяся падалью. Начальник продолжал терзать персик, пока тот не превратился в месиво, в губку. Он бросил плод, извлек из нагрудного кармана носовой платок и тщательно обтер руку.
— Как же вы себя поведете, — проговорил он, — после такого хорошего обращения, когда вино окажет успокоительное воздействие? Других женщин измучил голод, силы их пришли в упадок за время судебного разбирательства и трудного путешествия сюда. У многих завелись вши и различные паразиты, кожа их покрылась язвами. Одна из них перенесла пытки на дыбе.
— И ни одна, — сказала я, — не была беременна.
— Вы потеряли ребенка, там, во тьме.
Непроизвольным жестом я заслонила от него живот.
Завтра, после купания и еды, меня ожидает смерть. И меня, и моего ребенка.
Нет. Я должна спастись. Должна вырваться на свободу. Мы непременно останемся в живых, и она, и я.
Пузырь поднялся на маленькие ножки и принялся болтаться по комнате, разглядывая немногочисленные предметы, находившиеся в ней: кувшин и тазик для мытья, книги. Он задержался, чтобы прочесть страничку из одной. Гном не отставал от него ни на шаг, будто намеревался подхватить начальника, если тот упадет навзничь. Но случись такое, чудовище крупных размеров раздавило бы крохотного монстра.
Я представила себе эту картину, не сдержалась и рассмеялась.
Начальник приподнял глаза и посмотрел на меня.
— Интересно, вы не в своем уме, что ли? Похоже, вам не страшно. Других, — задумчиво рассуждал он, — пришлось тащить волоком, а они орали, молили о пощаде, обливаясь мочой от ужаса. Потеряв всякое достоинство. Становилось жаль этих несчастных.
— Вы поклоняетесь богине? — спросила я.
— В положенное время года, — ответил он, следя за мной.
— Ее присутствие ощущается по всей вашей тюрьме, — сказала я. — Вы ей не нравитесь. Возможно, в один прекрасный день она покинет свою нишу, разыщет вас, и вы узнаете, что у нее клыки пантеры.
— Угроза, — сказал он, — сверхъестественная кода. А колдуньи только проклинали меня.
— Проклятья принесли пышные плоды, — сказала я. — От них вы так раздулись.
Он мягко возразил:
— Нет, я просто люблю сладкое. И балую себя. Других грехов за мной не водится. Спиртное на меня не действует. Ни женщины, ни мальчики меня не интересуют. Мои развлечения не заслуживают ни малейшего упрека.
— Ваша алчность.
— Видите, как получается, — сказал он, — вы держитесь крайне властно, совсем как старая ведьма. Кстати, у меня имеются свежие новости. Ретку должны обезглавить в Кисаре. Топор — традиционное для Китэ орудие. Возможно, это уже произошло. К сожалению, у меня нет известий насчет вашего приятеля. Вероятно, погиб в боях. Не такая уж важная персона этот Завион в конечном-то счете.
Я сказала:
— Идите, сэр, жуйте свои конфетки. Встретимся завтра, на крыше.
Он прикрыл глаза:
— Отлично. — Но прежде чем меня оставить, он еще пару раз прошелся по комнате.
Когда дверь закрылась, меня охватили мучения, куда более страшные, чем всякая рвота. Вскоре, прильнув к прутьям оконной решетки, я разразилась криком, глядя на океан, который стоит у меня перед глазами до сих пор: он похож на опал, полосы тени скользят по нему, то приближаясь, то отдаляясь. Мои вопли походили на крики чаек. Все предопределено.
Я не должна этого делать. В отличие от повешенных колдуний шепот с воплями для меня непозволительны. Я разжала отчаянно вцепившиеся в решетку руки, легла на койку, опустила руки на живот.
Какой он большой и твердый. Кажется, не он существует при мне, а я при нем.
Меня ждет спасение. Ее и меня. Мы выйдем на свободу.
Как?
Нет никакой возможности.
Губительный голос рассудка принялся мягко увещевать меня. Этот попечитель всегда сопутствовал мне. Он предрекал мне в удел полное одиночество, и все меня бросили. Он уверял, что случившееся непоправимо и прибежища мне нет. Он всякий раз оказывался прав. Я велела ему замолчать, отринув его от себя как искусителя из притчи.
Я выйду на свободу. Я не умру…
Умереть легко. Жить куда трудней. Я буду жить.
3
Принесли медную ванну, в нее постелили льняную простыню, затем налили кипятку и добавили несколько ковшей холодной воды. Худенькой женщине помогала девушка, которая раньше выносила помои. Теперь она занервничала. Ей не нравилось прислуживать трупу. Худенькая женщина рассыпала по поверхности воды какие-то душистые травы. Она проделала это, будто бы не отдавая себе отчета в собственных поступках. А потом отошла от ванны и сказала:— Выкупайтесь.
— Побудьте за дверью, — попросила я, — пока я принимаю ванну.
Они оставили меня без малейших возражений. И тогда я стала купаться и мыть волосы. Мне дали мыло из тех, что делают в деревне, без аромата, рассыпающееся на крошки, но я справилась. Я мылась не затем, чтобы исполнить пожелания толстяка; отказаться — все равно что заявить: какая разница, чистой я умру или грязной? Я принимала ванну перед свиданием с жизнью.
На стуле лежало муслиновое платье. Тоненькая синяя ткань, высокая талия — старомодное платье для беременных. Неуместный наряд для женщины, у которой произошел выкидыш, которую по праву можно повесить. Платье предвещало удачу.
Я надела его. Интересно, кому оно принадлежало раньше? Я не почувствовала, чтобы оно что-то излучало. Даже затхлого запаха не было.
Появилась похожая на шомпол надзирательница; глаза — угли без огня.
— Мы принесли вам еду, — сказала она, — рыбу, вы сами ее выбрали.
Опять вошла худенькая женщина, она опустила на стол поднос: еда на деревянной тарелке, высокий глиняный бокал, вино немножко перелилось через край.
— Вам нужно подобрать волосы наверх, — сказала надзирательница.
Чтобы аккуратно открыть шею для веревки. Нет, я не стану подбирать волосы.
— Пусть они высохнут, — ответила я.
Надзирательница подождала, пока вторая женщина не удалилась из комнаты, а затем подошла ко мне. Я сидела, потягивая вино, еда не вызывала у меня аппетита. Про себя я твердила заклинание, которому научила меня богиня. Мне не хотелось, чтобы меня отрывали. Но надзирательница положила мне руку на плечо.
— Священнослужителя у нас нет. Вам придется самой о себе позаботиться, там. Может, хотите передать кому-нибудь письмо?
Я не ожидала такой заботливости, этих попыток услужить.
— Нет, никаких писем, — ответила я.
— Боги покарают того, кто совершит злодеяние над вами, — отрывисто проговорила она, и губы ее наглухо сомкнулись.
— Ах, кого?
Но она уже выпрямила свой стальной хребет.
— Через час будьте готовы.
Желудок во мне извернулся, как змея.
Не желая сдаваться, я положила в рот кусочек еды.
Не дождавшись ответа, надзирательница вышла из комнаты.
Я съела все: каким-то образом каждый кусок прижился, хотя мне дважды пришлось уговаривать себя. Вино, довольно крепкое, приподняло настроение и позволило моему упрямому упорному уму, моей воле продолжить существование вне тела.
Я стояла возле окон и смотрела на море. Все синее. Синий день, небо, вода, моя одежда.
Мне больше никогда не придется смотреть в эти окна. Наверняка. Стоит мне выйти из этой комнаты, и я уже не вернусь в нее.
Я опустилась на колени и стала молиться, чтобы мне достало храбрости; я читала молитвы, соблюдая ритуал, но не особенно страстно.
Мне не под силу как следует описать тогдашнее свое состояние. Для человека, который сам не испытал его ни разу… Частично это был страх, даже ужас, а ощутить отрешенность и парение помогло не только крепкое вино. На что бы ни обратился мой взгляд, все вокруг приобретало невероятную прекрасную четкость, даже мои собственные руки и складки платья, которые я видела словно издали. Целебное тепло, успевшее превратиться в осенний отсвет жары, хотя я не подозревала об этом, усилило душистый запах древесины стола, чистых волос и тела, впитавших ароматы трав. Этот мир со всем присущим ему никогда не казался мне столь подлинным, как в то мгновение.