Ли Танит. Героиня мира

   — Еще они вешают наших солдат из действующей армии. Или гноят их по подвалам, — Лой сообщила об этом с исступленной яростью. Никто из кронианцев ни разу не свистнул ей вслед и не выказал желания расстегнуть на ней платье.
   А затем, поскольку ворота стояли теперь нараспашку, громовой стук в дверь дома.
   — Что скажет мадам?
   В грязном платье, без чулок, с вымытыми и накрученными на тряпочки волосами, жуя похожий на надкрылье кусок хлеба, я исподтишка вышла на лестничную площадку посмотреть, придется ли ей сойти вниз по их требованию.
   Однако вместо этого медведей пригласили пройти к ней в святилище.
   — Бледна она была как сама смерть, — сказал эконом, возвратившийся к нам со стен, не получив увечий, а вот помощник эконома потерял один глаз и сам пропал. — Она сказала: «Господа, я предвидела ваше появление».
   Моя тетушка Илайива больше не существовала. Истории, которые рассказывали о ней, вероятно, соответствовали действительности, но, несмотря на это, она жила в иной плоскости, завешенной дымкой; ее можно было увидеть, а вот потрогать нельзя, как привидение.
   Кронианцы вскоре спустились вниз. Они отвели эконома в сторону и заговорили, словно обращаясь к наделенной разумом деревяшке, о грядущих переустройствах.
   — Мадам придется покинуть свои апартаменты, — сообщил эконом. С тех пор, как он побывал на стенах, у него стал дрожать голос. Он вовсе не выглядел оскорбленным, хотя и попытался выразить негодование при помощи междометий. — Ей позволено занять комнаты этажом ниже. За все время, что я здесь…
   Но кто же прибудет сюда, кто вытеснит мадам с ее места и перевернет весь дом вверх тормашками? Алчность двигала теми, кто задавал вопросы. Они стали нахальны. Для нас, говорили их руки, рты и зрачки глаз, эта неразбериха может оказаться удобным случаем. Поглядите, что пришлось нам пережить на пути к оазису.
   Эконома не известили. Какой-то офицер из орды кронианцев, больше он ничего не знал.
   — Молодой или не очень? — сказала Лой, чье положение в доме успело так сильно измениться.
   Эконом не пожелал ответить. Он поспешно удалился, шаркая ногами.
   Одна из горничных, с которой мы не были близки, потянула меня за рукав:
   — Мадам велела, чтобы вы поднялись к ней.
   Что я могла ответить? Мадам прекратила свое существование. А тут я, неумытая, в неряшливой одежде, с папильотками в волосах, губы намазаны красным, а брови выщипаны, как у Мыши. Мне очень хотелось, чтобы она увидела меня в ту ночь, когда я ела ослятину. Или мне показалось, будто я ела.
   Теперь же я испугалась. Необходимость подниматься к ней была мне неприятна. Дрожь постепенно охватила меня с головы до ног, меня затошнило, в глазах помутилось, и я стояла, сжимая в руке кусок хлеба.
   Девушка-служанка торопливо ушла. Не успев осознать толком собственных намерений, я начала подниматься по лестнице.
   Как странно все, дом полностью запущен, обойден любовью и заботой. Пятна на стенах и коврах. Перила запылились. Я словно впервые заметила это. А ее дверь стояла нараспашку, что оказалось удивительней всего.
   Я не разглядела ее гостиной в прошлый раз, не разглядела и теперь.
   Илайива сидела у письменного стола с аккуратно разложенными на нем бумагами, монетами и какими-то небольшими коробочками; там же отдельно стояла большая закрытая шкатулка из тисненой кожи зеленого цвета. Тетушка была в халате, с распущенными волосами — чего я ни разу не видела прежде, — очень длинными и густыми, но тонкими, как у меня самой, только черными, словно смоль.
   Лицо ее осунулось, и сейчас она казалась молоденькой девушкой примерно на год старше меня, которая ни разу в жизни не сомкнула глаз.
   Черные глаза. Она посмотрела на меня ничего не видящим взглядом. Однако сказала:
   — Арадия.
   И я вспомнила, что так звали меня прежде, только теперь я — Ара, Киска и Глупышка.
   — Вот ключ, — сказала она и протянула его мне, — от этой шкатулки.
   Нет, ей не под силу увидеть меня, кем я стала. Она вложила ключ мне в руку.
   — Этот дом предназначался во владение твоему отцу, а с течением времени и тебе. Поэтому он твой, Арадия.
   Я схватила ключ и отдернула руку. Я все еще сжимала кусок хлеба в другой руке. Ее слова не имели никакого смысла. Достаточно ли велика моя ненависть к ней? Я должна собраться с духом. Ведь она — это все, что у меня осталось, а между нами множество миров, и она заперлась в ледяной башне. Ледяная сука. Сука.
   — Я прошу прощения, Арадия, — проговорила она, — за то, что не сумела полюбить тебя. Я не способна на такое. Отправляйся теперь вниз. Береги ключ. Впоследствии он тебе понадобится.
   Я могла бы плюнуть на нее, ей в лицо или под ноги. Невозможно. Находясь рядом с ней, я все еще оставалась маминой дочкой.
   Холод Илайивы сковал мне губы и язык, с вертевшимися на нем грязными словами, которых я не смогла произнести.
   Я вдруг отпрыгнула от нее и опрометью кинулась прочь из комнаты.
   На лестнице я упала, покатилась по ступенькам, выронила ключ и снова подобрала его. Оказавшись в своей комнате, я поняла, что больше не могу есть этот хлеб, и воткнула в него ключ, словно пытаясь пронзить его сердце.
   В тот день тетушка Илайива покончила с собой. Она раздобыла какое-то снадобье, которое ей, по-видимому, приготовил кто-то из городских алхимиков или военных врачей. Она принесла из сада белый цветок и положила его перед маленькой статуей Вульмартис у себя в часовне, а потом задула огонек в лампадке. Вернулась в постель, выпила снадобье и умерла.
   Дверь в ее комнаты была прикрыта, но не заперта, и вечером, неся обед, который Илайива, скорее всего, нарочно приказала подать ей, туда вошла горничная. Крики и вопли понеслись из апартаментов, и все в доме галопом помчались поглядеть. Все, кроме меня, — последний кусочек головоломки лег на место — я догадалась сразу. А потому, не в силах сдвинуться с ковра, я припала к нему, к собственному изумлению не понимая, проливать ли мне слезы или проклинать ее. Но тут в комнату ко мне прокралась Мышь и тем самым все предопределила.
   — Да, — сказала я. — Эта женщина умерла. Теперь этот дом принадлежит мне.
   Мышь жалобно вскрикнула. Вид у нее был крайне напуганный.
   Потом, когда зеленая шкатулка, уже открытая, стояла у меня на кровати, а мы ели из вазочки сливки с сахаром, она сказала Лой:
   — Ну и натерпелась же я страху с этой маленькой чертовкой. Она заговорила точь-в-точь как т а, как мадам.

3

   На следующее утро в дом прибыл флаг-полковник Кир Гурц. Он принял меры в связи с тетушкиной смертью. Всадник отбыл за распоряжениями и, получив их, вернулся; выполнением приказов занялись два младших офицера и двое солдат с лопатами из числа кронианцев. Гурц созвал всю прислугу и обратился к нам на нашем языке, говорил он отрывисто и дружелюбно. Кончина нашей госпожи достойна сожаления, однако устраивать публичные похороны неблагоразумно. К тому же в настоящее время кладбища перегружены работой: хоронят наших соотечественников, погибших на войне. Когда-нибудь в будущем тело госпожи можно будет извлечь из земли и перезахоронить в более подобающем месте. А пока что нам не следует спешить с оглаской этого злополучного поступка, совершенного в состоянии истерии.
   Они положили ее в деревянный войсковой ларь и закопали в ее же собственном саду, скрыв все следы могилы; для маскировки они даже набросали поверх нее бревен. Никому не предложили прийти на похороны или втихомолку побывать потом на могиле, чтобы помолиться и возложить цветы.
   Покончив с земляными работами, флаг-полковник Гурц собрал нас снова и сказал, что дом пришел в отвратительно запущенное состояние и он этого не потерпит. Следует немедленно повсюду навести порядок.
   Он оказался немолод. Он говорил на нашем языке своеобразно, с таким вязким акцентом, что казалось, будто он все время разговаривает с набитым ртом. На крупном плотном теле — черная форма; нет ни орденов, ни медалей. Его обветренное лицо прикрывала борода, характерная, как и остриженные волосы, для большинства сазо. В отличие от них придерживавшиеся классического стиля мужчины города гладко брились и зачастую отпускали длинные волосы.
   Все в доме вдруг рьяно принялись за работу. Минуты через три от привычной неряшливости не осталось и следа. По всем комнатам, лестницам, коридорам разбежались горничные; они мыли, терли и выколачивали. Растревоженные ковры и занавеси изрыгали пыль, словно газы.
   Он поселился в комнатах Илайивы, как и намеревался. Солдаты подняли наверх его походные сундуки и переносной киот. Лой удалось украдкой взглянуть на киот. В нем хранились изображения богов Севера, фигуры медведя и волка-шакала.
   — Жуткие, отвратительные, — подтвердил стюард, видевший, как их с триумфом вносили в спальню мадам.
   Хотя документы, хранившиеся в шкатулке, утверждали меня в правах, мне ни разу не пришло в голову отправиться к флаг-полковнику Гурцу и сообщить ему, что этот дом теперь принадлежит мне. И никто не посоветовал мне поступить таким образом.
   В тот день один из солдат-сазо, прохаживаясь по коридорам, увидел, что я лежу в постели, и принял меня за отлынивающую от работы горничную; он замахал руками и замычал, как бессловесная тварь. На этот раз я проявила сообразительность, поспешно вскочила с кровати и принялась взбивать подушки. Он остался доволен и удалился.
   С наступлением вечера, предоставив дом во владение флаг-полковнику Гурцу, ушли все, кроме двух солдат, по-видимому приставленных к нему в качестве телохранителей, да его собственного слуги, иссохшего морщинистого человека, похожего на крысу. Полковнику подали обед в гостиную, относящуюся к анфиладе, воспользовавшись, однако, сервизом со сфинксами. Отменнейшие блюда, ведь теперь провизию на кухню поставляла кронианская армия, и графин красного вина. Он поглотил все без остатка и до капли выпил вино из графина. Слышали, как стюард заметил по этому поводу, что погреба мадам вскоре опустеют, если этот боров-сазо станет каждый вечер осушать по целому графину. Разумеется, раньше слуги совершали набеги на погреба, но теперь они уже не решались на это.
   Лой решила, что мы, то есть она, Мышь и я, можем и дальше спать в моей постели, это будет вполне безопасно. Однако дверь следует держать закрытой как днем, так и ночью, а для надежности ручку можно подпереть стулом.
   Что-то помешало мне сообщить девушкам о том, как один из сазо принял меня за горничную, хотя я и собиралась. Они наверняка просто завыли бы от смеха — нет, не завыли бы, потому что мы старались не шуметь: вдруг боров-медведь услышит и станет дознаваться, в чем дело.
   — Ну что за старый хрыч, — сокрушалась Лой. — Как припомню наших офицеров, талия узкая и волосы красивые…
   Мышь принималась журить ее за легкомыслие, и они начинали пререкаться, но уже без прежней живости. Осада города не смогла превратить в пленников хотя бы их, но теперь узниками стали мы все.

4

   — Открой мне дверь, не то я проломлю ее.
   Заслышав на лестнице его тяжелые шаги, я подумала, что он, как и в другие дни, пройдет мимо. Зачем бы ему обследовать этот коридор? Когда он, грузно ступая, направился по нему, я затаила дыхание. С чего бы он стал пытаться открыть мою дверь? Он попытался. Подпертая стулом ручка завертелась, и стул закачался.
   — Открой, говорю.
   Почему он решил, что в комнате кто-то есть? Ее ведь могли просто запереть, оставив…
   — Открой, Уртка тебя возьми.
   Неуклюжее ругательство начисто лишило меня присутствия духа.
   Вероятно, я проявила неосторожность, выглядывая из окна, думая, будто меня не видно за тюлевой занавеской. Но патрули кронианцев прохаживались взад-вперед меж изгородей. Какая-то свинья заметила движение и предупредила его.
   Он даже ни разу не постучал. А теперь ударил в дверь, собираясь взломать ее; я подумала, что она тут же и развалится. Когда этого не произошло, я промчалась через комнату и отшвырнула стул в сторону.
   — Йэхх! — прорычал Гурц.
   Он повернул ручку, и дверь отворилась.
   Мне впервые довелось увидеть врага со столь близкого расстояния. Казалось, он целиком заполнил собою дверной проем и все пространство вокруг него. Его удивленное, раздувшееся лицо склонилось надо мной. Увидев, какое оно шероховатое и пористое, какие на нем воронки и щербины, как буйно разрослась похожая на облако борода, я застыла как загипнотизированная. Глаза у него были маленькие и блекло-синие. Из ноздрей, будто куски проволоки, торчали волосы. От него пахло табаком; говорили, он постоянно курит его; от него очень сильно пахло мужчиной.
   — Что это такое? — сказал он. Голос его изменился. Уже не угроза звучала в нем, а неуместная веселость. — Ты свила здесь себе гнездышко, а, Кошачьи Глазки?
   — Это моя комната, — выпалила я.
   — Да. Конечно, я понял. Мадам в саду, а ты тут. Воцарилась.
   Он тоже принял меня за горничную, воспользовавшуюся удобным случаем. На мгновение я ощутила прилив неукротимой ярости, да что толку. Испытывая отвращение и страх, я подалась назад, но не попятилась, чтобы не оскорбить его.
   Возле маленьких глаз появились морщинки, послышался дружеский смех потворщика.
   — Что ж, почему бы и нет, — сказал он и кивнул. — Да. Большой злой офицер в покоях на верхнем этаже. Маленькая девушка приютилась в комнате для гостей. — Он снова выпрямился, а я так и осталась стоять. — Сегодня вечером, — сказал он, — обед будешь подавать ты.
   Я не сводила с него глаз.
   — Да, это будешь ты, — сказал он. — Только вымойся сначала.
   Я покраснела от стыда. Эта низкая тварь сочла меня неряхой.
   — Вымойся вся. Волосы. Ногти. Найди себе платье. Посмотри на кровать, — он указал на синюю одежду, разбросанную Лой. — Надень вот это и принеси мне еду. — Казалось, он наконец заметил, что мне страшно. — Я не причиню тебе зла. — Он нахмурился, упорно владевший мною страх рассердил его: — Что за истории о нас выдумывают. Будь проклято это вранье. А ты делай, как я говорю, и гнездышко останется за тобой.
   Он вышел из комнаты и направился куда-то, куда собирался с самого начала. Я услышала, как захлопнулась за ним входная дверь, как приветствуют его телохранители.
   Я задумалась о побеге. Но бежать некуда. И в доме не спрячешься.
   Какой-то бесформенный след воспоминаний: мне пять лет, я в праздничном платье по случаю визита офицеров с женами…
   Жуткий стыд мучил меня: как же это он подумал, будто я — грязнуля. Мне не хотелось иметь дела со слугами и требовать горячей воды, поэтому я взяла в клозете холодной. Я вымылась вся до последнего дюйма, намылив уши, лицо и волосы; подстригла и подровняла ногти.
   Затем, как перед вечерними вылазками, которые мы совершали с девушками, я нарумянила щеки, накрасила глаза и губы и надела синюю юбку с корсажем, от которых теперь пахло духами Лой.
   Так одеваются для мужчин. Я научилась этому.
   Я знала, в котором часу подают теперь обед. Он приурочил его ровно к тому времени, когда с закатом солнца на каждой колокольне и башне города принимались звонить в колокола, возвещая наступление комендантского часа, введенного кронианцами.
   Окна вспыхнули светом, а я стояла наготове на лестничной площадке, ожидая, когда понесут вечернюю вереницу блюд и графин с вином. Я просто что-нибудь возьму и пойду вместе с ними.
   В конце концов я почувствовала не столько страх, сколько отчаянную неловкость. Какое-то чисто физическое ощущение, не имевшее названия, овладело мною. При этом мне захотелось заползти под одеяло и скорчиться, укрывшись с головой.
   Зазвенели колокола.
   Передо мной появилась Лой, она несла четыре блюда на бронзовом подносе. По пятам за ней шел мальчик с кухни, держа в руках стеклянный графин с красным, как рубин, вином.
   Оба застыли. Оба пришли к изумление.
   — Он хочет, чтобы я помогала при этом, — сказала я Лой.
   — Ладно, Киска-Глупышка, отойди, а не то я опоздаю. Этот старый полковник ужасно придирчив во всем, что касается еды.
   — Нет, Лой. Он застал меня врасплох в комнате. Он велел, чтобы я подала ему еду. Здесь все блюда? Что мне нести?
   — Тебе? — спросила Лой. На лице ее появилось крайне странное выражение. Я никак не могла истолковать его. И тут она сунула мне весь поднос, да так внезапно и неловко, что мне с большим трудом удалось подхватить его. Я пошатнулась, но все же сумела спасти поднос и себя самое, а она убежала вниз по лестнице. Мальчишка ухмыльнулся, но, ничего не говоря, последовал за мной.
   У резных дверей стоял один из телохранителей, будто дуло мортиры среди наяд. Он распахнул двери, и я вошла в тетушкины апартаменты. Мой третий визит.
   Теперь я их разглядела. Крысак-слуга шарил по сторонам, зажигая короткие толстые желтые свечи после-осадного образца. Двери спальни, кабинета и библиотеки стояли нараспашку, впуская предзакатные тени. Ванная комната, о которой мне рассказывали, но никогда не показывали, была закрыта, молельня тоже. Но из-за дверей спальни темным блеском мерцало нечто, вполне возможно, глаза медведя и волка, охранявших своих соплеменников.
   В гостиной накрыли стол, и он сидел за ним. Кронианцам не особенно нравилось возлежать во время еды. Он был уже не в форме, а в шелковом халате классического стиля. На нем он выглядел нелепо.
   Среди салфеток и тарелок лежала книжка; нахмурясь, он что-то писал в ней графитовым карандашом с серебряной ручкой филигранной работы, по-видимому принадлежавшим раньше Илайиве. Когда я подошла к нему, он поднял голову, и хмурый взгляд мгновенно исчез, словно чернокрылая птица. Он улыбнулся, огромные зубы проступили среди бороды.
   — Аххх, маленькие Кошачьи Глазки. Она пришла в хорошеньком платьице ради меня.
   Он тут же отослал крысака-слугу и мальчика и сам налил вина. Я поставила на стол блюда. Ему пришлось каждый раз говорить мне, что делать дальше, сама я этого не знала. Я налила ему супу. Он съел его. Затем я как-то справилась со своими обязанностями, накладывая на тарелки мясо, жареную капусту с изюмом, овощи в сметане и подливку.
   Подразумевалось, что я должна при этом присутствовать. Я стояла. Он ел, жадно отправляя пищу в рот, словно изголодавшийся бык, и щедро подливал вина из графина в кубок. Рубиновая жидкость стремительно испарялась, пища исчезала, скрываясь в его желудке.
   Утолив голод, он поднял голову. И снова, улыбаясь, обратился ко мне.
   — А теперь у вас на кухне хватает еды? — спросил он.
   Я ответила, что, по-моему, хватает. Голос мой звучал как шелест пальмовых листьев.
   — А ты питаешься? Иди, вот стул, и садись, садись.
   Он взялся угощать меня и стал накладывать еду на тарелку для хлеба; надменный сфинкс на фарфоре измазался в соусе.
   Он налил мне четверть стакана вина.
   Сердце мое отчаянно рванулось, задохнувшись от боли воспоминаний.
   — Вот, выпей, это полезно. Под всей твоей краской белое лицо. Ах вы, городские девушки. А я родился в сельской местности, — с гордостью проговорил он. — У наших кронианских девушек из тех мест щеки как клубнички.
   Пока я понемножку клевала крохотные кусочки капусты и баранины, он съел треугольный кусок сыру оранжевого цвета и попытался рассказать мне о своей «сельской местности». Но тут знание нашего языка подвело его. Не в силах подыскать слова, он рокотал, смеясь и досадуя, глаза его блестели. Я вдруг догадалась: его охватило невероятное, неуместное веселье и возбуждение. Ему хотелось насладиться пребыванием в этой уютной комнате с атласными обоями и обитыми плюшем креслами, среди огня свечей и множества еды. А для полноты счастья ему было необходимо, чтобы и я тоже порадовалась. Лой когда-то говорила: «Всегда веди себя так, чтобы мужчине казалось, будто тебе с ним очень хорошо». И я улыбалась в ответ своему врагу, так что от усилия у меня заныла челюсть.
   Через некоторое время он потянулся к полке для трубок и выбрал одну, из лакрично-коричневого полированного дерева. Он набил ее табаком. Клубы дыма и похожая на облако борода окутывали его улыбающееся лицо.
   Я допила вино. И почувствовала, что надолго меня не хватит. Я — словно туго сжатая пружина, которую пытаются сжать еще сильнее. Пусть он отпустит меня поскорей.
   Он что-то рассказывал мне: о том, как бегал мальчишкой по лесам, о доме, о поместье, об охоте на волков, — и он упомянул о боге, но мне не удалось толком разобрать его имени: все чаще и чаще он сбивался на свой язык, язык Севера.
   С течением времени его веселость иссякла. Он погрустнел. До меня доносились долгие звуки, гортанные и звонкие, — погребальные песнопения и обвинения на незнакомом языке. Взгляд его обращался ко мне в поисках сочувствия. Он вздохнул, припомнив, вероятно, что я не кронианская девушка с клубничными щечками, а лишь одна из племени растоптанных и завоеванных.
   — Что ж, — проговорил он на моем языке, — так-то, маленькая девушка. Ты совсем устала. Теперь я отошлю тебя вниз, в твое гнездышко. Никто не узнает. Нашу тайну мы сохраним. Иди.
   Облегчение захлестнуло меня волной, чуть не сбив с ног. Я родилась заново, я встала и, чуть ли не танцуя, пошла через комнату.
   — Но твое имя, — сказал он, — как тебя зовут?
   — Ара.
   Он повторил, и оно прозвучало как свойственное ему рычание: «Аархх».
   Он узнал мое имя и тем самым посадил меня на цепь. Однако он знает его не полностью, только один кусочек.
   Телохранитель стоял у дверей. Похоже, для него я сделалась невидимкой.
   Касались ли ступенек мои ноги?
   Я закрыла за собой дверь спальни. Никаких стульев, ведь мой секрет раскрыт, и в любом случае Лой с Мышью скоро придут ночевать, я не могу их не впустить.
   Как бы мне хотелось не впускать их.
   Уединение — мое сокровище.
   В постели я все больше сжималась в комочек, и упрямая пружина ослабла. Все оказалось не так уж и страшно. А теперь я могу уснуть.
   Меня разбудила Лой. Она трясла меня, дергая за волосы.
   — Ты… ты… ты…
   Я перекатилась на спину, и ее худая жесткая рука звонко шлепнула меня по щеке. Я вцепилась в нее и уже было зашипела в ответ, пытаясь остановить ее, еще не проснувшись до конца, не зная наверняка, всерьез ли все это, но подсознательно помня, что шуметь нельзя.
   — Сука… ну ты и… сука…
   — Лой… нет, Лой… что такое? Лой…
   С другого боку появилась Мышь. Словно краб клешнями, она ущипнула меня за руку. Я не смогла сдержаться и вскрикнула.
   Это их приостановило. Они отпрянули от меня.
   — Ах ты, мелкая мошенница, — с несокрушимым сознанием собственной праведности сказала Мышь.
   Фраза повисла в воздухе, словно кристалл на фоне тьмы. Я уставилась на нее.
   — Что я такого сделала?
   — Что я такого сделала? — передразнила Лой. — Да что же они такого сделали, их светлость.
   — Подлая уловка, — сказала Мышь.
   Я лежала перед ними; они стояли на коленях, возвышаясь надо мной.
   Наконец Лой проговорила:
   — Ведь я строила планы насчет него, насчет старого пузана. Разве у меня хоть раз что-нибудь было? Блюла себя. Для пользы дела. И надо же тебе было к нему подлизаться. Тебе.
   У меня в мозгу что-то блеснуло, и тогда мне все припомнилось.
   — Но ведь… он просто подошел к двери и застал меня здесь.
   — Да, только ты об этом позаботилась, не так ли. Я заметила, как ты глазела на него тогда, в первый же день. Я не хотела верить, что ты, при всей твоей благовоспитанности, на такое способна, да и папа у тебя — майор из полка Львов. А что сказал бы твой папа на это?
   — Ее блаженной памяти матушка в гробу перевернулась бы, — сказала Мышь.
   Внутри меня, в легких, в желудке или в сердце что-то случилось. Я вихрем взметнулась вверх, замолотила в воздухе руками и пронзительно закричала.
   Осколочный калейдоскоп движений. Их жаркое дыхание, отдающее кислым от съеденных печеностей; их острые пальцы, впившиеся в меня. Отчаянное шиканье, и вот они уже спихнули меня с кровати, и голос Лой, словно колючка у меня в ухе:
   — Ну так убирайся вон. Не желаю находиться с тобой рядом. Я — девушка честная. Не хочу подцепить от тебя сифон с севера.
   И они вышвырнули меня из моей спальни. Я упала в коридоре, а они закрыли мою дверь и подперли ее моим стулом, чтобы я не смогла войти.
   Я поднялась на ноги. На мне была лишь нижняя сорочка, в которой я легла спать. Но еще не все потеряно. Ведь я могу спуститься в комнату для игр.
   Туда я и отправилась. В комнате для игр горел светильник, и один из телохранителей сидел за игрой в храмины.
   Он не заметил меня. Я действовала осторожно.
   Что ж, значит, мне придется отыскать какую-нибудь пустую комнату, где нет света, и в ней дождаться утра.
   Нет, и это не выход. Ведь большинство комнат стоит теперь под замком или совсем пустыми, поскольку кронианцы вывезли мебель в другие места. А помимо того, очередному миру только что пришел конец. Миру Мыши и Лой. Даже если бы мне удалось вновь завладеть территорией спальни, служившей ему ландшафтом, этот мир все равно уже утратил состоятельность. Как в тот раз, когда я отправилась в апартаменты родителей и стало ясно, что они прекратили свое существование в одно и то же время, как перестала существовать и я — то, чем я была прежде.
   Сама того не сознавая, я спустилась в вестибюль и стала ждать, погрузившись в полное забвение.
   В нише возле черной двери по-прежнему восседал домашний божок, у ног его мерцала зажженная на ночь свеча. Отправляясь в путешествие, моя мама всегда брала с собой фигурку богини, служившей ей в детстве защитницей, изображение доброго духа весны; все остальное время она стояла у нас дома, и мы украшали ее нишу колокольчиками, асфоделями и плющом, чтобы холода не досаждали ей. Дух дома Илайивы имел обличье человека в просторных одеждах и с посохом.