Страница:
— Ретка — предводитель, за которым ты последуешь, чтобы добиться свободы для Китэ.
— Его мать — киренийка, отец — тулиец. А бабушка по материнской линии — восточная принцесса из Тараса с зеленовато-черными волосами. Так он ее описал.
— Ты повстречал его в доме у Мейи?
— О нет. Но там я услышал о нем. А познакомился с ним здесь.
— Дело освобождения Китэ означает для тебя искупление грехов, — сказала я. У меня одеревенели губы, язык с трудом ворочался во рту. Я пристально глядела в окно на сад, на изогнутый дугой берег моря, пытаясь привыкнуть к мысли о том, что это и есть Китэ, о котором мы вели речь и которому так необходимо обрести свободу.
— Мне вовсе не следовало говорить тебе об этом, Арадия. Что значит искупление грехов? Я хочу справедливости, и не важно, откуда она возьмется. Не важно, каким образом можно ее добиться от этих обрюзгших, нечистоплотных королей, от ненасытных империй. Да, верно, Зулас Ретка — человек, от которого в основном зависят грядущие события. Ты перестанешь в этом сомневаться, как только увидишь его.
— Я выслушала тебя и уже не питаю ни малейших сомнений на этот счет.
Тут я заметила, что он смотрит на рисунок, который я сделала, просто чтобы отвлечься, ведь здешние жители очень бедны и подобные вещи им ни к чему. Один из обычных для меня рисунков: две девушки беседуют друг с другом, стоя среди смоковниц, оплетенных вьющимися растениями, а возле их ног лежит ручной лев.
— Мир видится мне иначе, — сказала я. — И я знаю, он совсем не такой.
— А ты переделываешь его, пытаясь изменить к лучшему, — отвечал Фенсер, — и я стремлюсь к тому же. Если боги что-нибудь и создали, они оставили слишком многое на волю своего детища. Оно превратилось в монстра. А мы ломаем форму, послужившую при отливке, и начинаем сызнова.
На него падал проникавший сквозь окно свет, и казалось, он весь объят пламенем, он горит. В такие минуты Тень оставляла его в покое. Разве могла я спорить?
— Талия немного широковата. Надо убрать, вот тут и тут. Мадам, уверяю вас, мы шили все точно по меркам. Быть может, госпожа считает себя полней, чем на самом деле. Или мадам стала туже затягивать корсет?
Но мне не захотелось брать на себя вину за ее ошибки или даже за свои собственные. Я ждала, не говоря ни слова, глядя на свое отражение в длинном зеркале. Я сомневалась, что такой цвет пойдет мне, но если чуть-чуть подрумяниться, будет хорошо. Его выбрал Фенсер. Вероятно, ему осточертели мои вечные сине-зеленые тона. Во время танцев нижняя юбка из пунцового материала станет бросаться в глаза, и у меня есть серебристые бальные туфельки и серебряные сережки, приобретенные нынче утром в Эбондисе, — так покупают игрушки капризному ребенку. Он хотел подарить мне еще и кольцо, но я не согласилась расстаться с дельфинами.
Когда платье дошили и я в последний раз примерила его, в зеркало заструились лучи заката. Я вспомнила, как в Крейзе мне впервые открылся новый облик. Где-то теперь Воллюс… где все они? Да, это правда, хоть и жутковатая: один лишь Фенсер, когда мы не вместе, не теряет для меня реальности.
Я подкрасила лицо (как легко это делать, я набила руку), а парикмахерша уложила мне волосы и вплела в них надушенные искусственные цветы земляники, затем я сошла вниз и направилась к наемному экипажу.
Фенсер поджидал меня на лестнице — блистательный, одетый по последней моде; лосины как вторая кожа, светлые кожаные башмаки, шелковый плащ цвета вечернего неба.
— Богиня, — проговорил он, усаживаясь в экипаж.
— Ты выглядишь еще роскошней, чем я.
На крыши Эбондиса неспешно спускалась бархатистая тьма. Мимо нас промелькнул храм с высокими колоннами. Величина, богатство и современность города оказались для меня неожиданностью, я ожидала скорей увидеть что-то вроде Дженчиры. Но в нем пролегали широкие мощеные улицы, а крыши вздымались ввысь, словно утесы. Губернатор Китэ проживал сейчас в находившемся здесь летнем особняке. К этому дворцу мы и отправились.
У высокого крыльца горели факелы. Даже сады нарядились в бусы из разноцветных фонариков.
— Смотри, что можно получить, проявляя должное уважение к королям, — сказал Фенсер.
Сотни окон фасада струили свет нам в лицо.
Верхнюю площадку крыльца охраняли стражники и две статуи богов, мужская и женская; мундиры и увенчанный розами мрамор.
Лакеи в золотых ливреях, похожие на огненных ящериц, провели нас в дом.
Стояла теплая ночь, и я порадовалась тому, что мои плечи, на которые падал свет пяти огромных люстр, ничем не прикрыты. В Крейз Хольне устраивали небольшие балы, но они проходили куда более сдержанно, чем этот. Мне кажется, кронианцы относятся к такому занятию, как танцы, с некоторым недоверием, столы для азартных игр им куда больше по вкусу. А на Китэ пляшут от души. За первый час тараску протанцевали шесть раз, да еще тулийский кайон; я видела, как жители Ступеней исполняли этот танец, но не в столь буйной манере…
Поначалу Фенсер не отходил от меня ни на шаг, хотя самые солидные из мужчин в элегантных нарядах, при золотых кольцах то и дело обращались к нему со словами приветствия. Они склонялись над моей рукой, легонько щекоча мне пальцы усами, — так принято на Китэ. Их дамы с улыбкой взирали на меня поверх вееров. Мы почти все время танцевали и подолгу не засиживались. Но стремительный кайон ужасно напугал меня, и мы пропустили этот танец. Тогда к нам подошел молодой человек; усы — как хризантема, красиво расшитый камзол поверх столь же изящной блузы, а на ногах целый цветник.
— Завион, вы не позволите мне пригласить вашу жену на променад?
И Фенсер, приветливо поглядев на меня, сказал:
— Сжалься над ним, ладно?
Я приняла приглашение. Я уже отметила, что каждый мужчина может пригласить любую из женщин, таков здешний обычай.
Цветник повел меня к парам, танцевавшим променад; двигался он изящно, легко и проворно, но что мне в этом толку, если он не желал брать на себя роль ведущего?
— Вы — самое соблазнительное существо на сегодняшнем балу, — сказал мне Цветник. — А вы видели жену губернатора? Похожа на неряшливо перевязанный сверток. Но придется хоть раз пригласить ее. Пожалейте меня опять, пообещайте в качестве вознаграждения еще один танец.
Фенсер сказал мне, как зовут этого человека и какое положение он занимает (какой-то высокий пост при губернаторе), а я, естественно, все позабыла. Мы стремительно скользили по залу, и я пообещала ему еще один танец, мысленно спрашивая себя, как мы справимся, если танец окажется из буйных, ведь по этому человеку не разберешь, что от меня требуется.
Когда он отвел меня обратно к стулу, на котором я сидела, Фенсера и след простыл, но сбившиеся в кучку дамы приняли меня как запропастившуюся сестру.
— Вашего мужа позвали не куда-нибудь, а в губернаторский уголок. — Эти слова произнесла золотоволосая женщина в полосатом платье. Сколько же на Китэ блондинок, я уже почти решила, что отстаю от моды.
— Но мы, девушки, должны сплотиться и дать отпор этим несносным мужчинам, — сказала вторая, в красновато-коричневом платье; среди завитков в ее прическе увядали живые цветы олеандра. — Уйти и бросить нас. Какая гнусность.
Они замахали веерами и остановились, лишь когда ветерок слегка растрепал им локоны.
Начали составлять пары для нового танца, и к нам потоком устремились мужчины. Вопреки воинственным своим речам блондинка в красновато-коричневом наряде первой умчалась прочь. Возле меня возник кавалер, он пригласил меня на галоп — танец, состоящий из небольшого количества фигур, но требующий обширного пространства.
Во время перерыва, когда возникла возможность поговорить, он воскликнул:
— Вы — самая изысканная дама в этом зале. Кто вас сопровождает?
— Мой супруг, — отвечала я.
— Супруг? Вы вышли замуж в младенчестве? Кто же этот счастливец?
Я сказала, кто. Он тут же повел себя иначе, проявляя почтительность.
При помощи умозаключений мне удалось кое в чем разобраться. Но понапрасну я оглядывалась, пока мы проносились в танце то в одну сторону, то в другую, высматривая Фенсера. Губернаторский уголок представлял собой нишу, где находились позолоченные сиденья с парчовой драпировкой, возле нее постоянно мелькали лакеи в ливреях, подходившие представиться господа, а платья дам, густо усыпанные блестками, играли вспышками огней, словно фейерверк.
В бальном зале и, вероятно, при дворе губернатора говорили на тулийском языке без примеси диалекта Китэ. (Впрочем, тулийский стал для меня домашним языком. Мы с Фенсером никогда не переходили на родную речь, хотя иной раз обменивались фразами на кронианском.)
— Губернатор сейчас вон там, — сказал мой партнер; мы пробирались сквозь пеструю толпу танцующих, юбки дам бились друг о друга с такой силой, что я подумала: сколько же блесток с них слетит. На моем платье не было ни одной. Мало-мальски приличная блестка стоила пятнадцать лильдов.
Я повернулась, и прядь чьих-то волос хлестнула меня по лбу.
— Извините, — выдохнула я, — мне хотелось бы присесть.
Он подвел меня к стулу, испугавшись, как бы мне не стало дурно. Я попросила его принести из буфетной вина со льдом.
Губернатор снова скрылся за частоколом из человеческих фигур. По залу проносились скользящие вихри, вспышки света. Я чувствовала себя не в своей тарелке. Мне понравилось танцевать с Фенсером, но все прочее давалось мне с трудом, я, как обычно, испытывала неловкость. Между мной и этим миром нет взаимосвязи; как и в случае с заказанными мною платьями, мы совершенно не подходим друг другу, несмотря на тщательно снятые мерки.
Да и что здесь, собственно, происходит? Интриги, пантомима, тайное собрание под прикрытием занавесей… недоступные покои мужской дипломатии. Или он встретил женщину, чье общество предпочитает моему? Эта мысль испугала меня. Раньше такое не приходило мне в голову, не в силу самомнения, а потому что все наши отношения, несмотря на многочисленные встряски, складывались правильно.
— Мадам, позвольте представиться, — проговорил мужской голос где-то у меня над головой.
Мне показалось, будто он отдается звоном у меня в ушах, такое в нем было полнозвучие и невероятная, но без труда сдерживаемая мощь. Тень упала на меня, закрыв целиком. Я подняла глаза и посмотрела ему в лицо, а он сказал:
— Я — Зулас Ретка.
Мне доводилось несколько раз встречать уроженцев Востока, в Дженчире, да и на Китэ. Но никогда еще мне не попадался человек, в котором черты жителей побережья Оксида сочетались бы с желтоватым цветом лица и маслянисто-черными волосами. А теперь я его увидела Поразительная картина. В ярком свете множества свечей он походил на идола из желтой бронзы — большие черные глаза, дымные смоляные брови и роскошная шевелюра — лавина волос, напоминающая извержение черных побегов плюща или другого крепкого, блестящего, неуемного растения.
На нем — одежда кроваво-красного цвета с воротом, богато расшитым золотой нитью, наподобие какого-нибудь женского платья. В ухе поблескивает золотая серьга. В этом наряде внешность его кажется еще более варварской; возможно, поэтому Ретка и сделал такой выбор.
Ретка уродлив: несмотря на высокий рост, его тело, покрытое наслоениями мускулов, отличается грубостью очертаний. А перекошенное лицо с неровными выбоинами, будто топором вырубали. Лишь глаза у него замечательные, и волосы великолепны.
Он протянул ко мне желтую бронзовую руку, приподнял мою и склонился над ней, не притрагиваясь. Он брил усы.
— Найти вас оказалось нетрудно, — сказал он. — Только такая жена и могла быть у Фенсера. Тончайший фарфор. Что ж, если вам угодно, пойдемте разыщем его.
Он загипнотизировал меня. Сама того не желая, я поднялась на ноги. Он взял меня под руку и повел сквозь толпу людей. Толпа расступилась перед ним как перед колоссом.
Облаченный в шелка, увешанный медалями губернатор сидел в кресле. Он шутил, смеясь и попивая вино в компании двух других мужчин, смотревшихся не менее броско. Губернатор был мелковат; впрочем, возможно, такое впечатление сложилось у меня из-за того, что я увидела губернатора вслед за тем, как оторвала взгляд от ослепляющего Ретки.
— Ах, Ретка, — сказал губернатор, глядя снизу вверх — так смотрит школьник на человека, вызывающего у него страх и восхищение. — Кого же ты привел к нам на сей раз?
— Самую красивую из всех дам в этом зале, — отвечал Ретка.
Губернатор лучезарно улыбнулся мне. Я сделала реверанс.
— Да-да, — проговорил губернатор, — обворожительна.
— Жена моего друга, Завиона.
— Ах, вот как, — сказал губернатор.
И тогда Ретка повел меня в глубину ниши, мимо губернатора и к выходу в коридор. Слуги с подносами сновали туда-сюда, на часах застыли, словно восковые фигуры, охранники. Я заметила распахнутую дверь в буфетную, там стоял Фенсер и беседовал с другими мужчинами.
Я подумала, что Ретка подзовет их или по крайней мере постарается привлечь внимание, но нет. Он повернулся ко мне и повел меня обратно, минуя (между прочим) губернатора, в бальный зал, где как раз составляли пары для двенадцатой в тот вечер тараски.
— Ну и болваны, — сказал Ретка, — пусть себе спорят, раз им этого хочется. А мы с вами будем танцевать.
Я хотела отказать ему, но не сумела выдумать подходящего предлога. Пожалуй, он не поймет меня.
Я почувствовала, как его гибкие руки крепко обхватили меня. А когда зазвучала музыка, поняла, что его тело, грубовато вылепленное, скользит в движении, как шелковый шнурок. Он оказался неподражаем в танце и уверенно вел меня за собой.
За ужином мне довелось увидеть любовницу Ретки, мне специально указали на нее. Она получила приглашение на бал, будучи женой другого человека, сей снисходительный муж служил в суде. Ее звали Сидо, это скорее прозвище, чем имя, каламбур, в основе которого лежит тулийское слово, означающее «серебряный кубок». Серебро присутствовало и в ее наряде — белая вышивка на серебристой ткани; в огнях свечей она походила на заглянувшую с визитом луну. Волосы ее были черны как сажа, она укладывала их в довольно строгую прическу, зачесывая наверх к макушке, обнажая классическое лицо, но оттуда они потоком струились к земле, словно несущий цветы водопад. Это называлось Хлыстом Сидо; на время танцев она закладывала их под кушак для безопасности.
Ужин для губернатора подавали не в буфетной, а в отдельных покоях.
Ретка отвел меня туда, и я в замешательстве подумала: а вдруг Фенсер не попал в число приглашенных, но тут появился он, а Ретка засмеялся и ушел, заняв место подле губернаторской жены (неуклюже перевязанного атласного мешка), и принялся смешить ее.
Фенсер ничего мне не сказал ни по поводу моей встречи с Реткой, ни насчет своего отсутствия. Он вел беседу со мной и с соседями по столу в остроумной светской манере, а я по мере возможности участвовала в общем разговоре.
На ужин подавали деликатесы, ничем не напоминавшие вкусную крестьянскую еду из деревни Ступени. На столе появлялись чаши с вином, они пустели, изменяя цвет, и на их месте возникали новые.
За пределами этих покоев по-прежнему звучала музыка, слышался шум танцев. Как выяснилось, нас ожидал концерт для узкого круга слушателей.
Мы поднялись в зал этажом выше, дамы расположились на обитых плюшем диванах, затем пришли музыканты; они заняли места у инструментов, двух арф и клавесина. При первых же звуках музыки кавалеры потихоньку ретировались через балконные двери и все до единого удалились.
Они проделали этот маневр в столь сдержанной манере, что, пожалуй, он не выглядел странно. Во всяком случае, никто и словом не обмолвился на сей счет: ни сидевшая на диване мешковатая жена губернатора, ни серебристая Сидо, продолжавшая обмахиваться веером, похожим на лебединое крыло. Случившееся обескуражило только меня.
Мужчины отправились обсуждать дела, но танцующие этажом ниже обитатели Эбондиса будут полагать, что они внимают звукам арф и клавесина в зале для концертов. Хитро задуманная уловка.
А музыка все лилась, не смолкая. Я порадовалась тому, что за спиной у меня незатворенные окна, из которых веет прохладой. В комнате стояла жара и удушающий аромат духов и цветов.
Я сразу же ощутила невероятное облегчение и некоторые угрызения совести. Предполагалось, что я буду спокойно сидеть наряду со всеми, погрузившись в легкий коматоз, навеваемый мелодичными звуками безупречно построенных вариаций, которые показались мне все на одно лицо, будто бесконечно повторяющаяся одна и та же тема. Вместо умиротворения это повергло меня в бешенство. Удрав, я постояла в нерешительности, чтобы проверить, не заметил ли кто-нибудь, что я манкирую обществом, но никто не вышел следом за мной.
Оказавшись у перил террасы, я посмотрела вниз. По эту сторону здания находились лишь сады с фонарями, пара стражников совершала обход. За стенами виднелись городские крыши.
Ночь была прохладной, наполненной запахами деревьев и шелестом человеческого брожения. Мне недоставало шороха моря. Затем послышались голоса, говорили в повышенном тоне.
Окинув взглядом террасу, я заметила тонкий лучик света, упавший на мозаичные плитки. В той комнате неплотно прикрыты занавеси — в комнате, где мужчины что-то обсуждают.
Я стала осторожно продвигаться в ту сторону, предназначенная для женщин музыка зазвучала тише, и я услышала, как мужчины опять разразились криками, на этот раз еще более громкими. Стало быть, обстановка накаляется.
Я почувствовала любопытство, но в то же время какое-то отвращение шевельнулось во мне. Вероятно, всякий лазутчик не только получает преимущество, но и сталкивается с неприятностями.
Занавеска откинулась или соскочила с карниза, и там образовался широкий проем. Я посмотрела в вертикальную желтую щель и тут же увидела губернатора, походившего теперь на рассерженного ребенка; он сидел в обитом бархатом кресле, притопывая ногой и сверкая пряжкой на туфле; думаю, в пряжке был алмаз. Другой человек то появлялся в поле зрения рядом с ним, то снова исчезал; он размахивал рукой, всячески выражая несогласие, и так и сыпал отрицаниями: нет, не, никогда.
Затем все окно заслонил кроваво-красный наряд Ретки; я мгновенно отпрянула, хоть он и стоял ко мне спиной.
— С вашего позволения, Оберис, пусть губернатор высказывается за себя сам.
Красная пелена в ожидании застыла на месте, загораживая свет.
Я услышала, как ретивый спорщик, которого он назвал Оберисом, сказал:
— Прошу прощения у губернатора. Насколько я понял, он…
— Оберис просто высказал мою точку зрения, — пронзительным раздраженным голосом произнес губернатор.
— Ах, значит, и в самом деле «нет».
— В такое-то время да еще в таком климате. Ретка, будьте благоразумны.
— О, разве я неблагоразумен? — Голос Ретки ласкал слух и таил в себе опасность. Он отошел от окна. И тогда в поле зрения появились еще трое мужчин. Одним из них оказался Фенсер в своем синем камзоле. Он стоял, опираясь на резной комод, не сводя глаз с Ретки, на его лице застыли собранность и угрюмое выражение. — Но, видите ли, мне казалось, — Ретка перешел к решительному, разящему наповал удару, — что у короля не может быть возражений против наличия войск на Китэ. Оно избавит его от массы хлопот и неприятностей, когда Крония обнажит когти.
— Между нами и Кронией существует договор, — возразил губернатор. Голос его звучал уже не просто брюзгливо, а встревоженно.
— Крония заключила договор с половиной стран, примыкающих к Темериду, — отвечал Ретка. — Неужели вы полагаете, что странам это поможет? Имеется еще и договор о торговле с Кандиром, которым Крония воспользуется, чтобы проникнуть туда. А костер, в котором сгорят остальные договоры, послужит для освещения, при котором кронианцы смогут составить дальнейшие боевые планы.
— Крония. Этот вечный страх перед Кронией.
— И эта самая Крония вечно на марше. Ведение войны для Саз-Кронианской империи все равно что починка сетей для рыбака, сэр. Повседневное занятие. Если вам нужны тому подтверждения, обратитесь к Завиону. Как вам известно, он провел некоторое время и в одной, и в другой столице Севера. Он видел этого неоперившегося императора собственными глазами. И не подумайте, что Кристен неопытен, раз только-только пришел к власти. Он участвовал в боях с десятилетнего возраста. И заседания совета ему тоже не в диковинку.
Губернатор вдруг топнул ногой, как капризная девушка, и алмаз ярко сверкнул.
— Не желаю больше слушать! Неужели вы считаете, что тулийский монарх пожалует Китэ право на создание собственной армии для защиты отечества?
— У Тулии, — ответил Ретка, — скоро будет своих хлопот по горло.
— Да, я понимаю, к чему вы клоните. Мы вооружимся, а потом вырвемся на волю.
— Разве я сказал об этом? — спросил Ретка.
— Вы никогда ни о чем не говорите прямо. Вы обходитесь намеками и предположениями. Ретка, с меня хватит. Подобные идеи изрядно будоражат душу. А теперь давайте вернемся к нашим дамам.
Губернатор встал.
И вдруг Ретка заявил:
— А дамы уже тут как тут, — и, снова подойдя к окну, резко распахнул его и застыл, глядя на меня. — По крайней мере одна их них.
Никакие отговорки не помогут. Мне оставалось лишь вскинуть голову и посмотреть ему в глаза. Вид у него был вполне дружелюбный. Похоже, происшедшее позабавило его. В конце концов, разве может представлять собой угрозу девушка в густо-розовом платье, залившаяся еще более густо-розовым румянцем.
— Арадия, — сказал Фенсер.
И тут я дрогнула, ведь, конечно же, я провинилась перед ним. Но Ретка повел меня в комнату, и тогда мне показалось, что и Фенсеру тоже смешно, не более того.
— Видишь, как она по тебе скучает, — сказал Ретка. — Ох уж эти молоденькие жены.
Мне следовало бы радоваться, что я так легко отделалась. Но что-то словно подтолкнуло меня, и я проговорила:
— Прошу прощения, господа. Я пришла узнать, почему вы так громко кричите.
Ретка разразился громогласным хохотом.
— Что ж, вот нас и поставили на место. — Он отвесил поклон губернатору, глядевшему на меня не то с сомнением, не то с досадой. — Сэр, прошу вашего позволения вернуться к танцам. Пойдемте, Завион. Да, Оберис, прихватите Сидо, она там, верно, вконец засиделась.
Таким образом нам удалось скрыться с глаз высокой особы. Губернатор жестом отпустил нас, алмаз слегка дернулся.
Оберис вышел следом за нами на террасу и подхватил Ретку под локоть.
— Зулас, ты напрасно его сердишь.
— Знаю, он как осел в стойле. Стоит дать ему пинка, иначе он и с места не сдвинется.
Оберис нахмурился. Он и был тем самым снисходительным супругом — седовласый, с большим животом и странными, очень молодыми, как у мальчишки, глазами.
— Хорошо бы нам поговорить на эту тему, — сказал он Ретке, — завтра утром.
— Прекрасно. В какое время вам удобнее?
— В десять часов. И еще… будьте любезны, составьте компанию моей жене. Мне придется уйти. Сегодня вечером в суде слушается дело по вопросу о взяточничестве.
— Почту за честь и удовольствие, Оберис.
Тот кивнул, торопливо зашагал по террасе, обогнул угол стены и скрылся. В желтой комнате продолжались дебаты. Мне удалось различить голос Цветника и заметить, как он, рисуясь, остановился у окна, но потом губернатор велел ему задернуть занавеску.
— Мы несколько поспешили, — сказал Ретка Фен-серу, — и навлекли на себя немилость.
— И что теперь?
— Завтра утром я приласкаю Обериса, и с его помощью мы добьемся своего. У Китэ будет своя армия, и обучением бойцов займутся такие умелые воины, как ты. А на долю губернатора останутся игра на скачках да марципаны. Он упустил свой шанс.
Я шла между ними; оказавшись у окна комнаты, где играли музыканты, я увидела, что концерт закончился. Блистательная Луна словно по магическому сигналу повернула голову, встала и сразу же подошла к Ретке.
— Он приносит свои извинения, работа в суде, — сказал Ретка. — Сидо, нам с тобой придется утешать друг друга, чтобы смягчить потерю.
Они отправились прочь, ступая по плитам террасы. Последние лучи солнца заиграли блестками на ее платье, словно никак не желая отрываться от нее.
— Дама у окна, — сказал Фенсер.
— Мне очень жаль, что я…
— Губернатор подумает, что ты состоишь на службе у кронианцев.
— Вполне возможно, если ему известно мое прошлое.
— В той мере, в какой это касается губернатора, у нас с тобой нет прошлого. Давай спустимся вниз и потанцуем.
Мы принялись танцевать в зале, ярко освещенном люстрами. Он больше не отпускал меня ни на миг, даже когда явился Цветник, чтобы пригласить меня на обещанный тур, Фенсер сказал, ему хочется, чтобы я все время оставалась рядом.
Ретка и его лунная богиня куда-то запропастились.
— Его мать — киренийка, отец — тулиец. А бабушка по материнской линии — восточная принцесса из Тараса с зеленовато-черными волосами. Так он ее описал.
— Ты повстречал его в доме у Мейи?
— О нет. Но там я услышал о нем. А познакомился с ним здесь.
— Дело освобождения Китэ означает для тебя искупление грехов, — сказала я. У меня одеревенели губы, язык с трудом ворочался во рту. Я пристально глядела в окно на сад, на изогнутый дугой берег моря, пытаясь привыкнуть к мысли о том, что это и есть Китэ, о котором мы вели речь и которому так необходимо обрести свободу.
— Мне вовсе не следовало говорить тебе об этом, Арадия. Что значит искупление грехов? Я хочу справедливости, и не важно, откуда она возьмется. Не важно, каким образом можно ее добиться от этих обрюзгших, нечистоплотных королей, от ненасытных империй. Да, верно, Зулас Ретка — человек, от которого в основном зависят грядущие события. Ты перестанешь в этом сомневаться, как только увидишь его.
— Я выслушала тебя и уже не питаю ни малейших сомнений на этот счет.
Тут я заметила, что он смотрит на рисунок, который я сделала, просто чтобы отвлечься, ведь здешние жители очень бедны и подобные вещи им ни к чему. Один из обычных для меня рисунков: две девушки беседуют друг с другом, стоя среди смоковниц, оплетенных вьющимися растениями, а возле их ног лежит ручной лев.
— Мир видится мне иначе, — сказала я. — И я знаю, он совсем не такой.
— А ты переделываешь его, пытаясь изменить к лучшему, — отвечал Фенсер, — и я стремлюсь к тому же. Если боги что-нибудь и создали, они оставили слишком многое на волю своего детища. Оно превратилось в монстра. А мы ломаем форму, послужившую при отливке, и начинаем сызнова.
На него падал проникавший сквозь окно свет, и казалось, он весь объят пламенем, он горит. В такие минуты Тень оставляла его в покое. Разве могла я спорить?
3
Я стояла, надев шелковое платье земляничного цвета, а портниха хлопотала надо мной, вооружившись булавками.— Талия немного широковата. Надо убрать, вот тут и тут. Мадам, уверяю вас, мы шили все точно по меркам. Быть может, госпожа считает себя полней, чем на самом деле. Или мадам стала туже затягивать корсет?
Но мне не захотелось брать на себя вину за ее ошибки или даже за свои собственные. Я ждала, не говоря ни слова, глядя на свое отражение в длинном зеркале. Я сомневалась, что такой цвет пойдет мне, но если чуть-чуть подрумяниться, будет хорошо. Его выбрал Фенсер. Вероятно, ему осточертели мои вечные сине-зеленые тона. Во время танцев нижняя юбка из пунцового материала станет бросаться в глаза, и у меня есть серебристые бальные туфельки и серебряные сережки, приобретенные нынче утром в Эбондисе, — так покупают игрушки капризному ребенку. Он хотел подарить мне еще и кольцо, но я не согласилась расстаться с дельфинами.
Когда платье дошили и я в последний раз примерила его, в зеркало заструились лучи заката. Я вспомнила, как в Крейзе мне впервые открылся новый облик. Где-то теперь Воллюс… где все они? Да, это правда, хоть и жутковатая: один лишь Фенсер, когда мы не вместе, не теряет для меня реальности.
Я подкрасила лицо (как легко это делать, я набила руку), а парикмахерша уложила мне волосы и вплела в них надушенные искусственные цветы земляники, затем я сошла вниз и направилась к наемному экипажу.
Фенсер поджидал меня на лестнице — блистательный, одетый по последней моде; лосины как вторая кожа, светлые кожаные башмаки, шелковый плащ цвета вечернего неба.
— Богиня, — проговорил он, усаживаясь в экипаж.
— Ты выглядишь еще роскошней, чем я.
На крыши Эбондиса неспешно спускалась бархатистая тьма. Мимо нас промелькнул храм с высокими колоннами. Величина, богатство и современность города оказались для меня неожиданностью, я ожидала скорей увидеть что-то вроде Дженчиры. Но в нем пролегали широкие мощеные улицы, а крыши вздымались ввысь, словно утесы. Губернатор Китэ проживал сейчас в находившемся здесь летнем особняке. К этому дворцу мы и отправились.
У высокого крыльца горели факелы. Даже сады нарядились в бусы из разноцветных фонариков.
— Смотри, что можно получить, проявляя должное уважение к королям, — сказал Фенсер.
Сотни окон фасада струили свет нам в лицо.
Верхнюю площадку крыльца охраняли стражники и две статуи богов, мужская и женская; мундиры и увенчанный розами мрамор.
Лакеи в золотых ливреях, похожие на огненных ящериц, провели нас в дом.
Стояла теплая ночь, и я порадовалась тому, что мои плечи, на которые падал свет пяти огромных люстр, ничем не прикрыты. В Крейз Хольне устраивали небольшие балы, но они проходили куда более сдержанно, чем этот. Мне кажется, кронианцы относятся к такому занятию, как танцы, с некоторым недоверием, столы для азартных игр им куда больше по вкусу. А на Китэ пляшут от души. За первый час тараску протанцевали шесть раз, да еще тулийский кайон; я видела, как жители Ступеней исполняли этот танец, но не в столь буйной манере…
Поначалу Фенсер не отходил от меня ни на шаг, хотя самые солидные из мужчин в элегантных нарядах, при золотых кольцах то и дело обращались к нему со словами приветствия. Они склонялись над моей рукой, легонько щекоча мне пальцы усами, — так принято на Китэ. Их дамы с улыбкой взирали на меня поверх вееров. Мы почти все время танцевали и подолгу не засиживались. Но стремительный кайон ужасно напугал меня, и мы пропустили этот танец. Тогда к нам подошел молодой человек; усы — как хризантема, красиво расшитый камзол поверх столь же изящной блузы, а на ногах целый цветник.
— Завион, вы не позволите мне пригласить вашу жену на променад?
И Фенсер, приветливо поглядев на меня, сказал:
— Сжалься над ним, ладно?
Я приняла приглашение. Я уже отметила, что каждый мужчина может пригласить любую из женщин, таков здешний обычай.
Цветник повел меня к парам, танцевавшим променад; двигался он изящно, легко и проворно, но что мне в этом толку, если он не желал брать на себя роль ведущего?
— Вы — самое соблазнительное существо на сегодняшнем балу, — сказал мне Цветник. — А вы видели жену губернатора? Похожа на неряшливо перевязанный сверток. Но придется хоть раз пригласить ее. Пожалейте меня опять, пообещайте в качестве вознаграждения еще один танец.
Фенсер сказал мне, как зовут этого человека и какое положение он занимает (какой-то высокий пост при губернаторе), а я, естественно, все позабыла. Мы стремительно скользили по залу, и я пообещала ему еще один танец, мысленно спрашивая себя, как мы справимся, если танец окажется из буйных, ведь по этому человеку не разберешь, что от меня требуется.
Когда он отвел меня обратно к стулу, на котором я сидела, Фенсера и след простыл, но сбившиеся в кучку дамы приняли меня как запропастившуюся сестру.
— Вашего мужа позвали не куда-нибудь, а в губернаторский уголок. — Эти слова произнесла золотоволосая женщина в полосатом платье. Сколько же на Китэ блондинок, я уже почти решила, что отстаю от моды.
— Но мы, девушки, должны сплотиться и дать отпор этим несносным мужчинам, — сказала вторая, в красновато-коричневом платье; среди завитков в ее прическе увядали живые цветы олеандра. — Уйти и бросить нас. Какая гнусность.
Они замахали веерами и остановились, лишь когда ветерок слегка растрепал им локоны.
Начали составлять пары для нового танца, и к нам потоком устремились мужчины. Вопреки воинственным своим речам блондинка в красновато-коричневом наряде первой умчалась прочь. Возле меня возник кавалер, он пригласил меня на галоп — танец, состоящий из небольшого количества фигур, но требующий обширного пространства.
Во время перерыва, когда возникла возможность поговорить, он воскликнул:
— Вы — самая изысканная дама в этом зале. Кто вас сопровождает?
— Мой супруг, — отвечала я.
— Супруг? Вы вышли замуж в младенчестве? Кто же этот счастливец?
Я сказала, кто. Он тут же повел себя иначе, проявляя почтительность.
При помощи умозаключений мне удалось кое в чем разобраться. Но понапрасну я оглядывалась, пока мы проносились в танце то в одну сторону, то в другую, высматривая Фенсера. Губернаторский уголок представлял собой нишу, где находились позолоченные сиденья с парчовой драпировкой, возле нее постоянно мелькали лакеи в ливреях, подходившие представиться господа, а платья дам, густо усыпанные блестками, играли вспышками огней, словно фейерверк.
В бальном зале и, вероятно, при дворе губернатора говорили на тулийском языке без примеси диалекта Китэ. (Впрочем, тулийский стал для меня домашним языком. Мы с Фенсером никогда не переходили на родную речь, хотя иной раз обменивались фразами на кронианском.)
— Губернатор сейчас вон там, — сказал мой партнер; мы пробирались сквозь пеструю толпу танцующих, юбки дам бились друг о друга с такой силой, что я подумала: сколько же блесток с них слетит. На моем платье не было ни одной. Мало-мальски приличная блестка стоила пятнадцать лильдов.
Я повернулась, и прядь чьих-то волос хлестнула меня по лбу.
— Извините, — выдохнула я, — мне хотелось бы присесть.
Он подвел меня к стулу, испугавшись, как бы мне не стало дурно. Я попросила его принести из буфетной вина со льдом.
Губернатор снова скрылся за частоколом из человеческих фигур. По залу проносились скользящие вихри, вспышки света. Я чувствовала себя не в своей тарелке. Мне понравилось танцевать с Фенсером, но все прочее давалось мне с трудом, я, как обычно, испытывала неловкость. Между мной и этим миром нет взаимосвязи; как и в случае с заказанными мною платьями, мы совершенно не подходим друг другу, несмотря на тщательно снятые мерки.
Да и что здесь, собственно, происходит? Интриги, пантомима, тайное собрание под прикрытием занавесей… недоступные покои мужской дипломатии. Или он встретил женщину, чье общество предпочитает моему? Эта мысль испугала меня. Раньше такое не приходило мне в голову, не в силу самомнения, а потому что все наши отношения, несмотря на многочисленные встряски, складывались правильно.
— Мадам, позвольте представиться, — проговорил мужской голос где-то у меня над головой.
Мне показалось, будто он отдается звоном у меня в ушах, такое в нем было полнозвучие и невероятная, но без труда сдерживаемая мощь. Тень упала на меня, закрыв целиком. Я подняла глаза и посмотрела ему в лицо, а он сказал:
— Я — Зулас Ретка.
Мне доводилось несколько раз встречать уроженцев Востока, в Дженчире, да и на Китэ. Но никогда еще мне не попадался человек, в котором черты жителей побережья Оксида сочетались бы с желтоватым цветом лица и маслянисто-черными волосами. А теперь я его увидела Поразительная картина. В ярком свете множества свечей он походил на идола из желтой бронзы — большие черные глаза, дымные смоляные брови и роскошная шевелюра — лавина волос, напоминающая извержение черных побегов плюща или другого крепкого, блестящего, неуемного растения.
На нем — одежда кроваво-красного цвета с воротом, богато расшитым золотой нитью, наподобие какого-нибудь женского платья. В ухе поблескивает золотая серьга. В этом наряде внешность его кажется еще более варварской; возможно, поэтому Ретка и сделал такой выбор.
Ретка уродлив: несмотря на высокий рост, его тело, покрытое наслоениями мускулов, отличается грубостью очертаний. А перекошенное лицо с неровными выбоинами, будто топором вырубали. Лишь глаза у него замечательные, и волосы великолепны.
Он протянул ко мне желтую бронзовую руку, приподнял мою и склонился над ней, не притрагиваясь. Он брил усы.
— Найти вас оказалось нетрудно, — сказал он. — Только такая жена и могла быть у Фенсера. Тончайший фарфор. Что ж, если вам угодно, пойдемте разыщем его.
Он загипнотизировал меня. Сама того не желая, я поднялась на ноги. Он взял меня под руку и повел сквозь толпу людей. Толпа расступилась перед ним как перед колоссом.
Облаченный в шелка, увешанный медалями губернатор сидел в кресле. Он шутил, смеясь и попивая вино в компании двух других мужчин, смотревшихся не менее броско. Губернатор был мелковат; впрочем, возможно, такое впечатление сложилось у меня из-за того, что я увидела губернатора вслед за тем, как оторвала взгляд от ослепляющего Ретки.
— Ах, Ретка, — сказал губернатор, глядя снизу вверх — так смотрит школьник на человека, вызывающего у него страх и восхищение. — Кого же ты привел к нам на сей раз?
— Самую красивую из всех дам в этом зале, — отвечал Ретка.
Губернатор лучезарно улыбнулся мне. Я сделала реверанс.
— Да-да, — проговорил губернатор, — обворожительна.
— Жена моего друга, Завиона.
— Ах, вот как, — сказал губернатор.
И тогда Ретка повел меня в глубину ниши, мимо губернатора и к выходу в коридор. Слуги с подносами сновали туда-сюда, на часах застыли, словно восковые фигуры, охранники. Я заметила распахнутую дверь в буфетную, там стоял Фенсер и беседовал с другими мужчинами.
Я подумала, что Ретка подзовет их или по крайней мере постарается привлечь внимание, но нет. Он повернулся ко мне и повел меня обратно, минуя (между прочим) губернатора, в бальный зал, где как раз составляли пары для двенадцатой в тот вечер тараски.
— Ну и болваны, — сказал Ретка, — пусть себе спорят, раз им этого хочется. А мы с вами будем танцевать.
Я хотела отказать ему, но не сумела выдумать подходящего предлога. Пожалуй, он не поймет меня.
Я почувствовала, как его гибкие руки крепко обхватили меня. А когда зазвучала музыка, поняла, что его тело, грубовато вылепленное, скользит в движении, как шелковый шнурок. Он оказался неподражаем в танце и уверенно вел меня за собой.
За ужином мне довелось увидеть любовницу Ретки, мне специально указали на нее. Она получила приглашение на бал, будучи женой другого человека, сей снисходительный муж служил в суде. Ее звали Сидо, это скорее прозвище, чем имя, каламбур, в основе которого лежит тулийское слово, означающее «серебряный кубок». Серебро присутствовало и в ее наряде — белая вышивка на серебристой ткани; в огнях свечей она походила на заглянувшую с визитом луну. Волосы ее были черны как сажа, она укладывала их в довольно строгую прическу, зачесывая наверх к макушке, обнажая классическое лицо, но оттуда они потоком струились к земле, словно несущий цветы водопад. Это называлось Хлыстом Сидо; на время танцев она закладывала их под кушак для безопасности.
Ужин для губернатора подавали не в буфетной, а в отдельных покоях.
Ретка отвел меня туда, и я в замешательстве подумала: а вдруг Фенсер не попал в число приглашенных, но тут появился он, а Ретка засмеялся и ушел, заняв место подле губернаторской жены (неуклюже перевязанного атласного мешка), и принялся смешить ее.
Фенсер ничего мне не сказал ни по поводу моей встречи с Реткой, ни насчет своего отсутствия. Он вел беседу со мной и с соседями по столу в остроумной светской манере, а я по мере возможности участвовала в общем разговоре.
На ужин подавали деликатесы, ничем не напоминавшие вкусную крестьянскую еду из деревни Ступени. На столе появлялись чаши с вином, они пустели, изменяя цвет, и на их месте возникали новые.
За пределами этих покоев по-прежнему звучала музыка, слышался шум танцев. Как выяснилось, нас ожидал концерт для узкого круга слушателей.
Мы поднялись в зал этажом выше, дамы расположились на обитых плюшем диванах, затем пришли музыканты; они заняли места у инструментов, двух арф и клавесина. При первых же звуках музыки кавалеры потихоньку ретировались через балконные двери и все до единого удалились.
Они проделали этот маневр в столь сдержанной манере, что, пожалуй, он не выглядел странно. Во всяком случае, никто и словом не обмолвился на сей счет: ни сидевшая на диване мешковатая жена губернатора, ни серебристая Сидо, продолжавшая обмахиваться веером, похожим на лебединое крыло. Случившееся обескуражило только меня.
Мужчины отправились обсуждать дела, но танцующие этажом ниже обитатели Эбондиса будут полагать, что они внимают звукам арф и клавесина в зале для концертов. Хитро задуманная уловка.
А музыка все лилась, не смолкая. Я порадовалась тому, что за спиной у меня незатворенные окна, из которых веет прохладой. В комнате стояла жара и удушающий аромат духов и цветов.
4
Наверное, прошел час, но, казалось, клавесин не намерен смолкать, а я уже настолько истомилась, что встала и, не говоря ни слова, выскользнула через балконную дверь на террасу.Я сразу же ощутила невероятное облегчение и некоторые угрызения совести. Предполагалось, что я буду спокойно сидеть наряду со всеми, погрузившись в легкий коматоз, навеваемый мелодичными звуками безупречно построенных вариаций, которые показались мне все на одно лицо, будто бесконечно повторяющаяся одна и та же тема. Вместо умиротворения это повергло меня в бешенство. Удрав, я постояла в нерешительности, чтобы проверить, не заметил ли кто-нибудь, что я манкирую обществом, но никто не вышел следом за мной.
Оказавшись у перил террасы, я посмотрела вниз. По эту сторону здания находились лишь сады с фонарями, пара стражников совершала обход. За стенами виднелись городские крыши.
Ночь была прохладной, наполненной запахами деревьев и шелестом человеческого брожения. Мне недоставало шороха моря. Затем послышались голоса, говорили в повышенном тоне.
Окинув взглядом террасу, я заметила тонкий лучик света, упавший на мозаичные плитки. В той комнате неплотно прикрыты занавеси — в комнате, где мужчины что-то обсуждают.
Я стала осторожно продвигаться в ту сторону, предназначенная для женщин музыка зазвучала тише, и я услышала, как мужчины опять разразились криками, на этот раз еще более громкими. Стало быть, обстановка накаляется.
Я почувствовала любопытство, но в то же время какое-то отвращение шевельнулось во мне. Вероятно, всякий лазутчик не только получает преимущество, но и сталкивается с неприятностями.
Занавеска откинулась или соскочила с карниза, и там образовался широкий проем. Я посмотрела в вертикальную желтую щель и тут же увидела губернатора, походившего теперь на рассерженного ребенка; он сидел в обитом бархатом кресле, притопывая ногой и сверкая пряжкой на туфле; думаю, в пряжке был алмаз. Другой человек то появлялся в поле зрения рядом с ним, то снова исчезал; он размахивал рукой, всячески выражая несогласие, и так и сыпал отрицаниями: нет, не, никогда.
Затем все окно заслонил кроваво-красный наряд Ретки; я мгновенно отпрянула, хоть он и стоял ко мне спиной.
— С вашего позволения, Оберис, пусть губернатор высказывается за себя сам.
Красная пелена в ожидании застыла на месте, загораживая свет.
Я услышала, как ретивый спорщик, которого он назвал Оберисом, сказал:
— Прошу прощения у губернатора. Насколько я понял, он…
— Оберис просто высказал мою точку зрения, — пронзительным раздраженным голосом произнес губернатор.
— Ах, значит, и в самом деле «нет».
— В такое-то время да еще в таком климате. Ретка, будьте благоразумны.
— О, разве я неблагоразумен? — Голос Ретки ласкал слух и таил в себе опасность. Он отошел от окна. И тогда в поле зрения появились еще трое мужчин. Одним из них оказался Фенсер в своем синем камзоле. Он стоял, опираясь на резной комод, не сводя глаз с Ретки, на его лице застыли собранность и угрюмое выражение. — Но, видите ли, мне казалось, — Ретка перешел к решительному, разящему наповал удару, — что у короля не может быть возражений против наличия войск на Китэ. Оно избавит его от массы хлопот и неприятностей, когда Крония обнажит когти.
— Между нами и Кронией существует договор, — возразил губернатор. Голос его звучал уже не просто брюзгливо, а встревоженно.
— Крония заключила договор с половиной стран, примыкающих к Темериду, — отвечал Ретка. — Неужели вы полагаете, что странам это поможет? Имеется еще и договор о торговле с Кандиром, которым Крония воспользуется, чтобы проникнуть туда. А костер, в котором сгорят остальные договоры, послужит для освещения, при котором кронианцы смогут составить дальнейшие боевые планы.
— Крония. Этот вечный страх перед Кронией.
— И эта самая Крония вечно на марше. Ведение войны для Саз-Кронианской империи все равно что починка сетей для рыбака, сэр. Повседневное занятие. Если вам нужны тому подтверждения, обратитесь к Завиону. Как вам известно, он провел некоторое время и в одной, и в другой столице Севера. Он видел этого неоперившегося императора собственными глазами. И не подумайте, что Кристен неопытен, раз только-только пришел к власти. Он участвовал в боях с десятилетнего возраста. И заседания совета ему тоже не в диковинку.
Губернатор вдруг топнул ногой, как капризная девушка, и алмаз ярко сверкнул.
— Не желаю больше слушать! Неужели вы считаете, что тулийский монарх пожалует Китэ право на создание собственной армии для защиты отечества?
— У Тулии, — ответил Ретка, — скоро будет своих хлопот по горло.
— Да, я понимаю, к чему вы клоните. Мы вооружимся, а потом вырвемся на волю.
— Разве я сказал об этом? — спросил Ретка.
— Вы никогда ни о чем не говорите прямо. Вы обходитесь намеками и предположениями. Ретка, с меня хватит. Подобные идеи изрядно будоражат душу. А теперь давайте вернемся к нашим дамам.
Губернатор встал.
И вдруг Ретка заявил:
— А дамы уже тут как тут, — и, снова подойдя к окну, резко распахнул его и застыл, глядя на меня. — По крайней мере одна их них.
Никакие отговорки не помогут. Мне оставалось лишь вскинуть голову и посмотреть ему в глаза. Вид у него был вполне дружелюбный. Похоже, происшедшее позабавило его. В конце концов, разве может представлять собой угрозу девушка в густо-розовом платье, залившаяся еще более густо-розовым румянцем.
— Арадия, — сказал Фенсер.
И тут я дрогнула, ведь, конечно же, я провинилась перед ним. Но Ретка повел меня в комнату, и тогда мне показалось, что и Фенсеру тоже смешно, не более того.
— Видишь, как она по тебе скучает, — сказал Ретка. — Ох уж эти молоденькие жены.
Мне следовало бы радоваться, что я так легко отделалась. Но что-то словно подтолкнуло меня, и я проговорила:
— Прошу прощения, господа. Я пришла узнать, почему вы так громко кричите.
Ретка разразился громогласным хохотом.
— Что ж, вот нас и поставили на место. — Он отвесил поклон губернатору, глядевшему на меня не то с сомнением, не то с досадой. — Сэр, прошу вашего позволения вернуться к танцам. Пойдемте, Завион. Да, Оберис, прихватите Сидо, она там, верно, вконец засиделась.
Таким образом нам удалось скрыться с глаз высокой особы. Губернатор жестом отпустил нас, алмаз слегка дернулся.
Оберис вышел следом за нами на террасу и подхватил Ретку под локоть.
— Зулас, ты напрасно его сердишь.
— Знаю, он как осел в стойле. Стоит дать ему пинка, иначе он и с места не сдвинется.
Оберис нахмурился. Он и был тем самым снисходительным супругом — седовласый, с большим животом и странными, очень молодыми, как у мальчишки, глазами.
— Хорошо бы нам поговорить на эту тему, — сказал он Ретке, — завтра утром.
— Прекрасно. В какое время вам удобнее?
— В десять часов. И еще… будьте любезны, составьте компанию моей жене. Мне придется уйти. Сегодня вечером в суде слушается дело по вопросу о взяточничестве.
— Почту за честь и удовольствие, Оберис.
Тот кивнул, торопливо зашагал по террасе, обогнул угол стены и скрылся. В желтой комнате продолжались дебаты. Мне удалось различить голос Цветника и заметить, как он, рисуясь, остановился у окна, но потом губернатор велел ему задернуть занавеску.
— Мы несколько поспешили, — сказал Ретка Фен-серу, — и навлекли на себя немилость.
— И что теперь?
— Завтра утром я приласкаю Обериса, и с его помощью мы добьемся своего. У Китэ будет своя армия, и обучением бойцов займутся такие умелые воины, как ты. А на долю губернатора останутся игра на скачках да марципаны. Он упустил свой шанс.
Я шла между ними; оказавшись у окна комнаты, где играли музыканты, я увидела, что концерт закончился. Блистательная Луна словно по магическому сигналу повернула голову, встала и сразу же подошла к Ретке.
— Он приносит свои извинения, работа в суде, — сказал Ретка. — Сидо, нам с тобой придется утешать друг друга, чтобы смягчить потерю.
Они отправились прочь, ступая по плитам террасы. Последние лучи солнца заиграли блестками на ее платье, словно никак не желая отрываться от нее.
— Дама у окна, — сказал Фенсер.
— Мне очень жаль, что я…
— Губернатор подумает, что ты состоишь на службе у кронианцев.
— Вполне возможно, если ему известно мое прошлое.
— В той мере, в какой это касается губернатора, у нас с тобой нет прошлого. Давай спустимся вниз и потанцуем.
Мы принялись танцевать в зале, ярко освещенном люстрами. Он больше не отпускал меня ни на миг, даже когда явился Цветник, чтобы пригласить меня на обещанный тур, Фенсер сказал, ему хочется, чтобы я все время оставалась рядом.
Ретка и его лунная богиня куда-то запропастились.