Лиханов Альберт. Собрание сочинений (Том 1)

   Я посмотрел вокруг себя еще раз, мысленно обмерил поле. Ему, казалось, не было конца и края.
   Лошадь стала, тяжело поводя боками, тетки подошли к нам.
   - Ну, мужики, - сказала, посмеиваясь, худая, - уважили, спасибо. А теперь идите.
   - Макарыч-то тебе задаст, - сказала Матвеевна, глядя на Ваську.
   - Ну его! - пробубнил он, утирая пот.
   Матвеевна чмокнула на лошадь, та нехотя двинулась вперед, а мы с Васькой пошли в деревню.
   Дорога вела в гору, и понурая лошадь да две фигурки возле нее долго были видны нам.
   Мы молча оборачивались, молча вглядывались в них и молча шли дальше...
   * * *
   - Николка, - прервал молчание Васька, - батя-то не пишет, когда вернется?
   - Никак не отпускают, - ответил я.
   - Отпустят! - вздохнул Васька. - Скоро всех солдат отпустят! - И усмехнулся: - Наших вон всех отпустили.
   - Как? - удивился я. - Уже всех?
   Но как-то странно сказал это Васька.
   - А у нас и возвращаться-то всего шестерым пришлось, - ответил Васька. - Двое сразу в эмтээс подались. Один без ноги, милиционером работает. Дядю Терентия председателем выбрали. Да двое еще бригадирят.
   - И все? - спросил я, не подумав.
   - И все, - ответил Васька спокойно, но я уже вспомнил, как говорил вчера председатель про счет фашистам.
   Я остановился.
   - Шестеро? - спросил я испуганно. - А сколько же на войну уходило?
   - Мужиков шестьдесят, - ответил Васька. - Это сразу, как войну объявили. Да потом еще парней забирали, кто подрастал. Душ семьдесят.
   Мы остановились на вершине холма и в последний раз обернулись на двух теток и коня.
   - Кабы хоть половина, - сказал задумчиво Васька.
   Он вздохнул и резко отвернулся. Мы пошли торопливо, чуть не бегом.
   - А вот ежели, - спросил, не глядя на меня, Васька, - отец бы твой не вернулся? Ну, погиб. А мать бы твоя нового отца привела?
   - Как это - нового? - пожал я плечами. - Отец один, другого не бывает...
   - Ну ладно, - перебил меня Васька, - снова бы замуж вышла! Не понимаешь, что ли? Чо бы ты делать стал?
   Он говорил зло, раздраженно, и я удивился: что это с ним?
   - Что делать, что делать? Не остался бы дома! Сбежал!
   - Куда? - недоверчиво засмеялся Васька, будто это его касалось.
   - В ремеслуху, например, - ответил я, - или в детдом. Соврал бы, что у меня никого нет.
   - В детдом! - зло воскликнул Васька.
   - Да ты чо ерунду-то мелешь? - удивился я. - Ежели да кабы, то во рту росли грибы!
   - Это я так, - оказал он, криво усмехаясь, - вообще...
   Чтоб сократить путь, Васька свернул с дороги, и мы пошли тропой через густо заросшее поле. Васька наклонился на ходу, сорвал что-то, остановился. В руках у него был стручок. Он размял его и высыпал на ладонь желтые горошины.
   - Переспел уже, - сказал Васька, - а убирать некому, - и отправил горошины в рот, аппетитно зачавкав.
   - Горох, что ли? - спросил я и, обрадовавшись, начал рвать стручки.
   - Ты это чо, ты чо? - воскликнул Васька.
   - Горох рву, - ответил я удивленно. - Не видишь?
   - Нельзя же, дурень, - сказал он. - Горох колхозный, увидят, еще засудить могут.
   - Засудить! - усмехнулся я. - Как это - засудить?
   - А так, - ответил Васька нерешительно, - за хищение колхозного имущества. Ну да ладно, - сказал он, вздыхая, - только по одному карману наломаем, понял? По карману, не больше.
   То ли давно мы не ели, то ли просто горох оказался вкусный, но за ушами у нас аж пищало.
   - Ты это, - сказал мне смущенно Васька, - стручки-то пустые подальше в сторону кидай, а то увидят.
   - Ну, и увидят? - засмеялся я.
   - Увидят - другие нарвут, - сказал Васька. - А если каждый по карману наломает, какой убыток, как думаешь?
   Я пожал плечами, но пустые стручки стал бросать подальше от тропки.
   - Меня до войны, - улыбаясь, сказал Васька, - знаешь как отец ремнем выдрал! Вот так же надергал я полную пазуху гороху, прибег домой, на стол вывалил, улыбаюсь, - мол, глядите, добытчик, в дом гороху принес. А отец снял ремень с гвоздя и так меня отходил! Пискун, говорит, ты голобрюхий, и откуда, говорит, в тебе кулак взялся! Я тогда-то не понял, что за кулак, уж потом, в школе, объяснили. Но как отец порол, помню. И как кулаком обозвал - тоже...
   Васька улыбался, словно отцовская порка ему теперь в удовольствие казалась. Потом сразу нахмурился. Мы стояли перед конторой.
   - Айда! - позвал меня Васька к себе на работу. - Посидишь, поглядишь.
   Мы вошли в избу.
   - Тебя за смертью посылать! - прогнусавил из-за своей конторки Макарыч. - Сводку обсчитать надо, в район передать, а тебя носит, лешак подери!
   Васька промолчал, выразительно посмотрев на меня: мол, видишь.
   - На столе бумаги, давай считай скорее, - велел Макарыч, - потом поговорим, при Терентии.
   Васька тоскливо зашелестел бумагами, подвинул к себе счеты, начал громыхать костяшками, Макарыч скрипел ржавым, что ли, пером. Я оглядывал контору - ряд старых стульев, портрет и забавный телефон на стене, похожий на скворечник, только с ручкой.
   Васька дал длинную очередь на счетах, потом задумался, поглядел на меня, перевел взгляд за окошко и машинально вытащил из кармана несколько стручков. "Шляпа! - подумал я. - Сам наказывал пустые стручки подальше кидать, чтоб никто не заметил, а тут вдруг вытаскивает". Едва я подумал это, как Макарыч спросил Ваську безразличным голосом:
   - От Белой-то Гривы пешком шли?
   - Аха! - безмятежно ответил Васька.
   - Через поле? - лениво говорил главбух.
   - Аха, - отвечал Васька.
   - А горох оттуда? Колхозный?
   Васька побледнел, прикрыл было ладонью несколько стручков, лежавших на столе, и резко повернулся к своему начальнику.
   Глаза у Васьки сузились в щелки, а Макарыч шел к нему, медленно, не спеша шагал через комнату, сдвинув очечки на кончик носа.
   - Ну-кась, - сказал он неторопливо, - выворачивай.
   Васька послушно вывернул пустой карман. Видно, эти стручки были последними.
   - Колхозный горох-от? - наступал Макарыч. - Аль со своего огороду? Васька заливался краской. - Да нет, со своего не могет быть, домой не заходили - вон и корзинку с клевером занесть не успели. - Васька краснел, но молчал. Тогда Макарыч указал на меня пальцем: - И гостя свово воровать учишь? - Ваську уже всего трясло. - Ну-ка, милочек, - направился ко мне главбух, - выверни карманы.
   У Васьки оставалось три стручка, а у меня карман был почти полный: я просто не поспевал за Васькой, он как-то быстро доставал горошины из сухих оболочек. Но вывернуть карман - значило доказать этому курносому бухгалтеру, что все, что он говорит, правда и мы с Васькой украли горох.
   С меня спрос невелик, я как приехал, так и уеду, а что про Ваську говорить станут? Я вспомнил, как он отговаривал меня рвать этот горох, как рассказывал про отца.
   Нет! Вывернуть карман - значило предать Ваську. Никакой Васька не вор. Я шагнул навстречу главбуху. Сейчас я ему скажу, что Васька не виноват, что это я. Только спокойно. Спокойно! Неожиданная мысль кольнула меня. Но ведь ясно же, что мы были вдвоем. Скажут: "Васька, а ты куда смотрел?!" Скажут: "Раз ты там был, значит, тоже виноват, значит, вы вместе!"
   Я уже открыл рот, чтобы взять всю вину на себя, и в последнюю секунду - буквально в последнюю - сказал другое:
   - А вы, товарищ главный бухгалтер, зря горячитесь. Да, у меня полкармана гороху. Но мы этот горох взяли из дому еще с утра.
   Макарыч отступил и поддернул очки к глазам. Никак он не ждал такого. Да и я-то, честно сказать, не ждал.
   Он ушел к своей конторке, сел и сказал оттуда:
   - А мы это проверим.
   - Проверяйте! - сказал я безразлично.
   Вот за это-то я мог поручиться: никто нас с Васькой в колхозном горохе не видел.
   * * *
   - Вообще-то ты молодец, - сказал, вздохнув, Васька, когда пересчитав все, что требовал Макарыч, он освободился и мы вышли на улицу. - Только если ему вожжа под хвост попадет, худо будет. Дома-то мы нынче гороху не сеяли, вынюхает, под суд подведет, паразит.
   - Да неужто, - возмутился я, - за два кармана гороху?..
   - Вот тебе и "неужто"! Порядок такой есть: пригоршню возьмешь - и то посадить могут. По законам военного времени.
   - Так война-то кончилась! - удивился я.
   - Война-то кончилась, а законы остались.
   Я вздохнул. Нет, что-то тут не так, несправедливость какая-то. Ладно, я здесь чужой, меня, может, и надо судить за карман гороху, но Васька-то, Васька - тутошний, колхозный. Он же не только считает, он и коней запрягает, и пахал сегодня, хотя его никто не просил. Неужто же ему за это кармана гороху жалко?
   Мы сидели на завалинке. Васька, хмурясь, дымил цигаркой. Вдруг он напрягся, прислушался.
   - Машина идет, - объявил Васька и, помолчав, прибавил: - Не эмтээсовская.
   - Как это ты узнал? - спросил я, прислушиваясь к далекому тарахтению.
   - По мотору, - ответил Васька. - К нам тут одна машина ходит, за молоком, а эта - другая.
   Рокот мотора усилился, и через несколько минут, заслонив улицу пылью, прямо у конторы затормозила газогенераторка с фанерным фургоном вместо кузова.
   Из кабинки выскочил щуплый старик шофер, за ним вышла большая, пухлая тетка.
   - Примай подмогу! - крикнул весело старик и распахнул у фургона заднюю дверцу.
   - Хе, подмога! - проворчал недовольно Васька. - Стрижем-бреем да гуталином торгуем.
   Из черного нутра фургона, кряхтя, сползла короткая седая старуха, ростом меньше меня, затем втроем - старуха, старик шофер и пухлая тетка стали вытаскивать из фургона еще что-то, тяжелое и неудобное.
   Когда они расступились, я опешил. На тележке с шарикоподшипниковыми колесиками сидел безногий дядька в офицерской фуражке. В одной руке он держал некрашеный фанерный чемоданчик.
   Безногий оглядывался вокруг, говорил что-то теткам и старику шоферу, потом сильно оттолкнулся свободной рукой и поехал к нам.
   - Здорово, хлопчики! - крикнул он издалека. - Не найдете ли гвоздика подлиннее, ногу вот свою хочу подковать.
   Дядька, улыбаясь, подъехал к нам.
   - Вот было две ноги, - сказал он, останавливаясь, - а стало четыре. Раньше двух было много, а теперь на трех не уедешь. - Он пошатал одно колесо, норовившее отвалиться.
   - Аха! - сказал Васька, поднимаясь и обходя инвалида. - Счас, дядя!
   Мы быстро пошли к Васькиному дому, почти побежали.
   - Это он, - сказал Васька, - помнишь? Вместе с отцом воевал!
   Я вспомнил, как дома, в городе, рассказывал Васька про отца и про инвалида, который один остался живой.
   - Ты иди назад, - спохватился Васька, когда мы уже подошли к дому, подсоби ему устроиться, я счас...
   Я вернулся к конторе.
   Инвалид, отцепив коляску, уже сидел на лавочке у правления и разглядывал подшипник.
   - Ну, где гвоздь? - спросил он, увидев меня.
   - Сейчас, - ответил я. - Васька несет.
   - Ну, ну, - проговорил инвалид, откладывая коляску и открывая фанерный чемодан. Там лежал сапожницкий инструмент - молотки, мелкие гвоздики, дратва, железная лапа, на которой подбивают обувь. - А то, вишь, у меня мелочь. - Он взял щепотку гвоздиков, высыпал их обратно, словно посеял.
   Я внимательно разглядывал инвалида. У него было красивое, чуть скуластое лицо в редких крапинках веснушек, крепкие, мускулистые руки, покрытые густыми волосами, и вообще, если закрыть ноги, он ничем не походил на инвалида, на тяжелораненого.
   И у мамы в госпитале, и в городе, на улицах, я видел других инвалидов. В госпитале, понятное дело, люди лежали после операций, и лица у них были больные, изможденные, усталые, и мне их было жалко. В городе мне почему-то часто попадались совсем другие инвалиды - пьяные. Они громко говорили между собой, пересыпая слова тяжелой бранью, стучали костылями по земле, доказывая что-то друг другу. Этих инвалидов я боялся и обходил их стороной, а моя бабушка называла их психами и говорила, что это они нарочно куражатся, чтобы показать себя. Ясно, я встречал и других инвалидов - спокойных, стоящих в очередях, хотя инвалидам полагалось получать продукты без очереди. У меня щемило сердце, хотелось, чтобы люди, ни слова не говоря, расступились и пропустили безрукого инвалида к прилавку.
   Этот же безногий не вызывал у меня даже жалости. Он вертел свою тачку на шарикоподшипниках, жмурился на солнышко, вытирал тыльной стороной ладони пот со лба и, казалось, совсем не чувствовал, что у него нет обеих ног.
   - А ты, видать, нездешний? - сказал он, приглядываясь ко мне и приветливо улыбаясь. - Поди-ка, из города?
   Я кивнул.
   - Это Васька-то нынче не у тебя зимовал?
   Я кивнул снова, удивляясь, откуда он все знает.
   Инвалид пристально посмотрел на меня, перестал улыбаться и вдруг спросил:
   - Хороший парень Васька?
   Я хмыкнул: мол, само собой.
   - Да... - вздохнул безногий и задумался. - Да, - повторил он после долгой паузы, - хороший он парень, Васька...
   Я вдруг заметил, как инвалид покраснел и глаза его насторожились.
   Я обернулся. За моей спиной стоял Васька и протягивал гвоздь. Рядом с ним была тетя Нюра.
   - Здравствуйте, Семен Андреевич, - сказала она, теребя кончик платка. - С приездом вас.
   - Здравствуй, Нюра, - ответил инвалид, и щеки его опять порозовели.
   "Может, - подумал я, - ему стыдно перед тетей Нюрой, что Васькин отец погиб, а он вот живой остался?"
   * * *
   Возле фургона стал собираться народ.
   Инвалиду приносили рваные ботинки, сапоги, калоши - запахло резиновым клеем, застучал молоток. Тетка, сидевшая в кабинке вместе со стариком шофером, приставила к изгороди табурет, натянула белый халат и стала подстригать деда в валенках.
   - Бороду-то не трожь, - шумел дед, - а голову давай начисто! Жди вас, когда еще нагрянете!
   Тетка жужжала машинкой, трещала ножницами, кружилась, как наседка, возле деда, который так и не снял с рубахи свои медали. Он сидел в гордой и торжественной позе, боялся шевельнуться под острыми ножницами и был похож на важную статую.
   Но шумней всего было у фургона. Коротенькая старуха, не пригибаясь из-за своего малого роста, свободно ходила внутри сумрачного ящика и вызывала общее неудовольствие.
   - Ну чо я вам, бабы, рожу, что ли, - кричала она, - когда ни мыла, и ни иголок, ни ниток нету. Вот рулон бязи дали, и то радуйтесь!
   Она отрезала кому-то куски материи, тщательно прикладывая деревянный метр, а в оплату, у кого не было денег, принимала яйца.
   - Мыла опять нет! - шумели внизу женщины. - Хоть бы жидкого привезли!
   Старуха в автолавке суетилась, предлагала вместо мыла саржевые платки и книги, ее ругали почем зря, но и платки и книги в обмен на яйца все же брали.
   Мы с Васькой поглядели на сапожника, повертелись возле парикмахерши и фургона и пошли к дому. Васька был мрачен, и я подумал, что у него, наверное, не выходит из головы этот горох.
   - Брось ты, - сказал я ему, - если будет Макарыч приставать, говори, что это я горох рвал. А тебе просто дал немного. Меня небось не засудят.
   - Ишь ты, - усмехнулся Васька весело, - рыцарь из городу приехал. - И вдруг предложил: - Давай к отцу сходим.
   - Как это? - спросил я недоверчиво. - Как это - сходим?
   Мы вошли во двор, из-под дверцы сарайки Васька выскреб ключик, открыл замок.
   В темноте, на гвоздях, висела лошадиная сбруя - какие-то веревки, ремни и цепи, а у окошка, за планками, возле маленького столика поблескивал инструмент.
   Васька уселся на чурбан перед столиком, стал вытаскивать из-под рейки стамески разных размеров, долота, плоскогубцы и кусачки, вытирая их от пыли концом рукава.
   - Отцовское, - сказал он тоскливо. - Тут у него мастерская была. Глянь!
   Васька выдвинул ящик стола. Ровными рядами, аккуратно уложенные, там лежали фуганки, рубанки - большие и малые, набор молотков. Сбоку к столику намертво прибиты были тисочки. Никогда нигде не видел я такого богатства.
   - Целый завод! - сказал я.
   Васька улыбался, польщенный.
   - А хошь, - сказал он, - еще чегой-то покажу, - и, не дожидаясь моего согласия, наклонился под стол.
   Васька вытащил что-то большое, замотанное в холстину и стал аккуратно разворачивать. Оказалось, это кусок неструганого дерева, и я сначала не понял, что он хочет мне показать. Но Васька повернул деревяшку другим боком, и я увидел голову коня, вырезанную грубо.
   Конь мчался навстречу ветру, вскинув голову и раздув ноздри, а грива развевалась.
   - Это отец коня вырезал, - сказал Васька, - хотел на коньке укрепить, да не поспел, на войну взяли. Так, вишь, и осталось, только одна половина. - Он вздохнул. - А я вот делаю, делаю, и ничего у меня не выходит.
   Я пошел вслед за Васькой в темный угол. Там на полу лежало штук шесть деревянных коней. Я брал их одного за другим, ощупывал, выносил на свет все они были угловатые и походили скорее на собак.
   - Уж сколько сделал, - сказал Васька, вздыхая, - а близко даже нет. Он помолчал. - Но я добью! Вот уборка кончится, опять строгать начну. А как выйдет, ту голову, что отец начал, доделаю. Только надо, чтоб не хуже вышло.
   Васька кинул небрежно своих коней в угол, отцовского же аккуратно завернул в холстину и спрятал под стол.
   Мы сидели в полутемной сарайке, задумчиво глядели в маленькое оконце, выходящее в огород, и я думал: "Как не похож стал Васька на самого себя! На того, каким он был в городе".
   * * *
   Уже темнело, когда тетя Нюра, расставив на столе тарелки, позвала нас ужинать.
   Мы с Васькой стояли у ворот. Отсюда хорошо было видно, как, навесив замок на дверцы фургона, ушла куда-то коротенькая старуха, как закрыла свою мастерскую парикмахерша, унеся в контору табурет. Старик шофер давно уже исчез, и один только Семен Андреевич тукал молотком, ремонтируя изношенные, изопревшие обутки.
   - Идите вечерять! - еще раз позвала тетя Нюра, и мы с Васькой пошли в дом, уселись по лавкам.
   В избе было тихо. Тетя Нюра молчала, опустив глаза в тарелку с картошкой, молчал угрюмо Васька, одна бабка что-то приговаривала, пришамкивала себе под нос. Иногда тетя Нюра вопросительно посматривала на Ваську, но он ничего не замечал. Похоже было, что они поссорились и виновата в этой ссоре тетя Нюра. Но когда они успели поссориться? Я от Васьки почти что ни на шаг не отступал.
   Васька вяло ковырял ложкой в тарелке, потом поднял голову.
   Инвалид все тукал молотком.
   - Мам! - сказал Васька. - Позови Семена-то Андреевича. Голодный, чай.
   Тетя Нюра неожиданно легко вскочила, выбежала из избы, хлопнув дверью. Бабка и Васька тяжело переглянулись.
   Стук на улице смолк, потом во дворе зажурчали подшипники инвалидной коляски, и в избе, опираясь руками на деревяшки с кожаными ремешками для рук, появился Семен Андреевич.
   Смотреть, как он поднимался на невысокий порожек, а потом опускался, было невмоготу, и, если бы инвалид молчал, было бы совсем тяжело. Но Семен Андреевич шутил, приговаривал, и от этого неловкое напряжение сразу рассеялось.
   - Здравствуйте, пожалуйста! - весело восклицал он. - Спасибо от странничка! А то мы по району странствуем, дома уже который день не ночуем, а горяченьким, глядишь, да угостят! Как же тут пропадешь, коли вокруг люди добрые!
   Я и тетя Нюра помогли ему забраться на лавку, он помыл руки в тазике, который подала бабка, и, в шутку перекрестившись, принялся за картошку. Но тут же хлопнул себя по голове.
   - Ох, голова садовая! - засмеялся инвалид. - В гости пришел, а про гостинец забыл!
   Он вытащил бутылку, тетя Нюра и бабка заахали, но стаканчики поставили.
   Взрослые выпили. В избе снова стало тихо. Только жужжала где-то муха.
   - А вы что ж, в бога верите? - после долгого молчания спросил Васька.
   Инвалид положил ложку, обтер губы, сказал шутливо:
   - Эх, Вася, спроси-ка ты у солдат, кто верует? Кто и верил если, так теперь одного черта жалует. - Он засмеялся. - Эта война, пропади она пропадом, поядреней всякого чистилища будет.
   Он снова разлил вино, стал серьезным.
   - Выпьем, - сказал он, - выпьем давайте за упокой души Ивана Петровича и всех погибших солдат нашего района, хоть в упокой души я не верю. Давайте за память выпьем, чтоб она никогда не ушла.
   Я подумал, сейчас Семен Андреевич будет походить на других инвалидов - станет пить, и зубы начнут стучать о стекло, а потом заплачет или заругается, - но инвалид обвел стол трезвыми глазами и закупорил бутылку.
   - Будет, - сказал он. - Пьяная голова - что пустой шар: не ровен час, и улететь может.
   Он засмеялся своим словам, но его никто не поддержал. Все сидели напряженные и невеселые.
   Налили чаю. Васька прихлебывал пустой чай и посматривал на инвалида, будто хотел еще что-то спросить.
   - А страшно было тогда? - проговорил он хрипло и кивнул головой на стол, а вернее, под стол, туда, где должны были у Семена Андреевича быть ноги.
   Семен Андреевич хлебнул чаю и надолго замолк, словно взвешивая про себя, страшно или не страшно было тогда, когда оторвало ему ноги.
   Наконец он поставил кружку на стол, отодвинул ее и посмотрел Ваське в глаза.
   - Тогда, - он мотнул вниз, на свои ноги, - я ничего, почитай, не помнил. В медсанбате очнулся уже без ног. Отошел, гляжу - солнышко в щель пробивается, посмотрел на себя - вроде жив, здоров, руки на месте, голова, пощупал, на месте, ноги тоже, одеялом укрытые. - Он вздохнул. - Только чую, ноги мои ноют, лодыжки особенно. Ноют и ноют, ну, думаю, уж не ревматизм ли прихватил. Потом узнал, что ноги-то хоть и ноют, а их уж нет...
   Васька словно окаменел.
   - Испугался я потом, позже... Но это не страх, - подумав, проговорил Семен Андреевич. - Страх был тогда, под Москвой, когда твой батька погиб.
   Он взялся за столешницу так, что пальцы побелели.
   - И страх и злоба, - сказал он негромко. - Злоба, что гранат нету, и страх, что помрешь, ни одного немца не укокошив... Как уж вывернулся я тогда, и сам не знаю. - Он снова пронзительно посмотрел на Ваську. Только уж потом... уж потом, Васька, будь спокоен, столько их накрошил...
   Бабка, осторожно ступая по скрипучим половицам, принесла керосиновую лампу. Спичка скользнула о коробок, пламя осветило избу бронзовым светом.
   Где-то на полатях затиликал, запел сверчок.
   Семен Андреевич улыбнулся, повернул лицо к печке:
   - Ишь поет! Живность!
   * * *
   Тетя Нюра пошла постелить Семену Андреевичу в сенцах, мы с Васькой выбрались из-за стола и устроились на лавочке под окнами. Васька был смурной, глубоко затягивался и часто кашлял хриплым - на всю улицу голосом.
   - Вот хухры-мухры! - проговорил он устало. - Никогда не угадаешь, что с тобой будет. Хотел тебе одно мероприятие показать, а тут фургон этот.
   - Какое мероприятие? - спросил я.
   - Да... - нехотя ответил Васька. - На вечерку хотел тебя сводить, да уж поздно, самый конец захватим. - Он зевнул. - А завтра вставать рано.
   Я всполошился.
   - Ва-ась! - заныл я. - Давай сходим, выспимся еще, успеем.
   Васька усмехнулся, затоптал окурок, долго просить себя не заставил.
   - Смотри, - сказал он, - два километра по лесу.
   Он поднялся с лавочки, крикнул в ограду:
   - Мам, мы спать ушли, - и на цыпочках вернулся ко мне.
   То быстрым шагом, то скорой рысью мы двигались по лесной дороге. Ели обступали нас со всех сторон, воздух словно остекленел, и каждый вздох повисал в тишине. Мои ноги то проваливались в колдобины, то спотыкались о бугорки, и тогда я хватался за Ваську - за его рукав или плечо.
   В глухой тишине я неожиданно различил какое-то тоненькое треньканье и голоса.
   Васька прибавил шагу.
   Сквозь деревья завиднелся трепещущий огонек, голоса и музыка стали внятнее: кто-то пел частушки, играла гармонь.
   Лес наконец кончился, тишина и страхи остались за спиной, впереди выступали из мрака избы, а перед ними, под березкой, застлавшей черной шапкой полнеба, полыхал костер и плясали пары.
   Гармонист играл довольно заунывно, повторял одну и ту же короткую мелодию, ни шума, ни смеха не было у костра, только раздавался глухой, мерный топот пляшущих.
   Когда мы подошли ближе, озорной парнячий голос, нарочно надрываясь, разухабисто выкрикнул:
   По деревне идётё,
   Играётё и поётё,
   Мое сердце разрываетё
   И спать не даётё-о!
   Снова стало тихо, слышался только топот. Через полминуты, не раньше, словно крепко подумав прежде, девчачий голос, такой же надрывный, пропел:
   Через речку быструю
   Я мосточек выстрою,
   Ходи, милый, ходи мой,
   Ходи летом и зимой!
   Мы остановились под березой, недалеко от баяниста. Это был совсем пацан, вроде, пожалуй, меня. Он играл, уставившись в землю, ни на кого не глядя, словно выполнял работу, тяжелую и неинтересную.
   Нас заметили.
   Тот же парнячий голос, что пел частушку, выкрикнул откуда-то из темноты:
   - Аа-а, Васильевские ребята пришли. - И добавил обидно: - Два сапога пара, два пацаненка - мужик!
   Пляшущие недружно засмеялись, и я почувствовал локтем, как подобрался, напрягся Васька.
   - Опять, гады! - прошептал он, а громко, набрав басу, чтоб переорать гармошку, крикнул: - А што энто за мужики, каких из сапог не видно!
   На этот раз засмеялись громче, видно, Васька попал в точку, и перед нами возник низкорослый парень в лихо заломленной фуражке. Я, не удержавшись, хихикнул. Парень был намного старше Васьки, а ростом с меня.
   - Н-ну, зар-раза! - прошипел он, злясь, но ничего больше сделать не решился.
   А в Ваську будто бес вселился.
   Он неожиданно подпрыгнул и, отбивая сапогами чечетку, пропел парню прямо в лицо, издевательски улыбаясь:
   Оп-па, дрица-ца, ца-ца-ца-ца,
   Гоп-па, дриц-ца-ца-ца-ца!..
   Словно пень или колдобину, Васька обошел низкорослого, вошел в круг, хлопнул, глядя куда-то в сторону, по плечу девчонку с косой, уложенной вокруг головы, замолотил сапогами пыль и запел с натужным весельем:
   Ягодиночка, малиночка,
   Вертучие глаза,
   На тебя, на ягодиночку,
   Надеяться нельзя-а!
   Парень-недомерок исчез в темноте. Васька, подмигивая мне, задиристо топал сапогами, но у девчонки, с которой он плясал, лицо было испуганное и от этого вытянутое. Она переступала ногами, озираясь по сторонам, и вдруг - я даже заметить не успел, как это произошло, - пропала.