Лиханов Альберт. Собрание сочинений (Том 1)

   Но тут она расклеилась совсем, говорила слабым голосом, а после звонка на пятый урок вместо нее в класс вошла Фаина Васильевна, наша директриса. Остановившись на пороге и понизив голос, она сказала, чтобы мы тихо и быстренько собирались и шли домой, потому что у Анны Николаевны температура.
   Я припустил в столовку и застал столпотворение. Змеей петляла очередь к тете Груше, но многие, не раздеваясь, шли прямо к тетке с коробом, ели в пальто, мест за столиками не хватало, и некоторые жевали даже стоя, пристроив тарелки на краешек занятого стола или на широкий монастырский подоконник.
   Особенно много было малышей, и я понял, что сошлись две или, может, даже три смены. Маленькие, которых отпустили раньше, вторая смена ела, ясное дело, перед уроками, а из третьей пришли те, у кого, наверное, терпения не хватало. Я подумал и двинулся на приступ амбразуры одетым.
   Когда ты невелик ростом, жить трудно. Тебя отталкивают, могут дать по макушке, подставить ножку, если ты спешишь, и зло обхохотать. Пока я стоял к тетке с коробом, пацаны побольше стали проходить вперед и, приметив девчонку или маленького пацана, запросто влезали перед ними. Даже не оборачивались, нахалюги, и, уж конечно, ничего не говорили в оправдание. И маленьким приходилось объединяться. Передо мной сперва был красноухий мальчишка, и я взял его за хлястик пальто, чтобы никто не ворвался между нами. Он только улыбнулся мне, показав пол-лица с кривыми зубами. Сам он держался за девчонку. Но когда мы приблизились к кассирше, между мной и красноухим влез длинный парень с большим горбатым носом. Он так нагло вклинился между нами, будто совсем и не замечал, что мы держимся друг за дружку. Я сразу присвоил ему кличку Нос.
   - Э! - сказал я тихонько. А про себя добавил; "Нос!"
   Длинный повернулся ко мне.
   - Не рыпайся, - прошипел он, и на меня пахнуло таким ядреным махорочным духом, что я покорился.
   А длинный махнул рукой и пропустил перед собой еще парней пять, не меньше, наглец такой.
   От шайки этой перло, как из курительной комнаты где-нибудь в кинотеатре, они галдели, матюгались, правда понижая при этом голоса, толкались, и вообще, нестрашные, может, каждый поодиночке, вместе они были какой-то грубой и злой силой, с которой даже взрослые предпочитали не связываться.
   Портфели эта банда свалила возле стенки, и никто из них ни разу не обернулся на свое добро. Я не завидовал таким шайкам, их тогда было много, чуть не в каждом дворе или даже классе - там царили неправедные законы, зло и несправедливость. Ладно бы, задевали других - они и своего могли запросто избить. Да что там, почти в каждой компании была своя шестерка пацан, который считался вроде бы адъютантом самого сильного. Но были у шаек и свои привилегии. Они не боялись взрослых. Они не тряслись на каждом шагу, если были вместе. Они не озирались по сторонам и запросто могли свалить в кучу свои сумки. А я вот не мог даже такой малости. Я был одинок в этой столовке и крепко держал свою сумку, думая о том, как же потащу поднос с едой да еще портфель.
   Это, конечно, удалось плохо, суп, на этот раз любимая гороховица, расплескался наполовину, я и остальное-то еле дотащил. Хорошо, хоть повезло с местом. Наконец я устроился. Неподалеку гоготала шайка - парни заняли столик, но двоим мест не досталось, и они ели стоя, наклоняясь к своим тарелкам за каждой ложкой, смешили остальных.
   Мне досталось удобное место, в углу, да и вместо портфеля я устроился на собственной ноге, подтянув ее под себя, а нога была в большом валенке поэтому вся столовая открылась передо мной как на ладони.
   Что же вокруг творилось! Я даже хохотнул - никогда я не видывал такого. Очередь к накрашенной тетке вилась между столами и заканчивалась возле гардероба, где опять, как кукушка, мелькала в своем окне черноглазая Груша.
   А шум какой стоял! Такой гомон мог быть еще только на вокзале. Поезд вот-вот тронется, а люди не сели, да и в вагонах не хватает мест, и все колготятся, дергаются, а сделать ничего не могут. Народ в восьмой столовой тоже колготился и дергался. Грохали железные миски у раздавальщиц в амбразуре. Постукивали ложки о края мисок в обеденном зале. Мальчишки и девчонки разного роста и в разной одежке вставали, садились, ходили между столиков, говорили, смеялись, вскрикивали, носили подносы с едой и волокли их обратно, уже с пустой посудой. В такой толкотне отыскать желтолицего было не так-то легко. Да и пришел ли он сегодня? Мог ведь и не прийти. Или появиться позже.
   Прихлебывая суп, я внимательно изучал столовую. И вдруг увидел, как к белобрысой девчонке, которая несла поднос, подскочил маленький мальчишка и схватил ее хлеб. Девчонка испуганно вскрикнула, едва не выпустила поднос, а парни из шайки захохотали:
   - Молодец, шакаленок! - крикнул длинный.
   - Шакалы! - пискнуло у меня под ухом.
   Я повернулся. За моим столом сидела девчонка и еще два мальчишки, все младше меня. Давясь, они торопливо ели свою еду, да еще свободной рукой прикрывали миски, будто кто-то выхватит их сейчас.
   - Второе-то не отнимут, - сказал я, стараясь их успокоить. - А суп и подавно!
   Я старался улыбнуться, а веснушчатая и щербатая девчонка - из разговорчивых, видать, - прошепелявила сквозь картофельное пюре:
   - Еще как отнимут!
   - Прямо миску? - удивился я.
   - Прямо миску! Я видела один раз, - прожевав, будто учительница, объяснила она, - как парень прямо из миски котлету выхватил и тут же съел! Даже не побежал!
   Маленькие пацаны за нашим столом сильнее застучали ложками.
   - Главное, - объясняла веснушка, - скорее суп съесть.
   - Почему? - удивился я.
   - Тогда только одна тарелка останется. Ее можно держать.
   Двое мальчишек замирали, пока девчонка говорила, будто запоминали урок умной учительницы, но, как только она замолкала, просто грохотали ложками.
   Я снова оглядел зал. И увидел наконец желтолицего. Он походил на охотника. Стоял в какой-то настороженной позе.
   А щербатая девчонка не умолкала. Она добралась до компота и, видно, теперь не боялась, что ее ограбят. Вот и старалась.
   - Есть, конечно, такие, которые по-хорошему просят, - сказала она и отпила компот. - На них и облавы устраивают. Ничего не помогает. - Она болтала ногами и уже не думала о страхе. - Но хуже всех маленьким приходится. И нам, девчонкам. А если ты маленький и девчонка, то вообще!
   Едва она успела проговорить, как желтолицый, ловко огибая столик, кинулся навстречу еще одной маленькой девчонке с подносом и схватил хлеб.
   Та, белобрысая, промолчала - видать, боялась и знала, как себя вести, - а маленькая завыла, точно сирена. В столовой сразу стало тихо, все обернулись к ней и желтолицему, и в этой тишине шакал молча, уверенно и быстро выскочил из столовой.
   - Эт-та что такое опять? - закричала крашеная тетка, с грохотом захлопнула деревянный шлагбаум к амбразуре, вскочила со своего возвышения, заорала гардеробщице: - Груша, ты там сидишь, а тут опять воруют!
   Парни за соседним столом загоготали, началась свара между Грушей и крашеной, и все были на стороне Груши: ясное дело, уж кто сидит, так это крашеная, а гардеробщица, будто кукушка в часах, едва поворачиваться поспевает.
   - Это я сижу? - кричала Груша.
   - А кто же? - отвечала ей крашеная.
   - Посмотри, скоко народу!
   - А у меня меньше? Тебе велено гнать всех этих... - Она притормозила, но не сдержалась и закончила: - Шакалов!
   - Какие они шакалы?! - отчаянно крикнула Груша. - Голодные ребята, вот и все!
   - Все голодные!
   Девчонка, у которой украли хлеб, давно успокоилась и ела уже второе, а Груша и кассирша все еще переругивались, и тут очередь начала роптать. Сперва тихо, неуверенно прокатился в столовке какой-то шелест. Потом кто-то крикнул:
   - Кончай базарить! Давай жрать!
   Что тут началось!
   Грубые и писклявые, девчачьи и мальчишечьи голоса слились в один протяжный, долгий крик:
   - Жра-а-ать! Жра-а-ать!
   Мне даже стало страшно. Крашеная тетка заозиралась, словно кошка в опасности, потом чего-то сообразила, что-то решила свое и быстро вернулась к коробу.
   Из амбразур высовывались раздатчицы в белых косынках.
   - Ну что? - спрашивали они. - Опять?
   - Ничего! - громко, перекрывая гвалт, ответила крашеная и принялась принимать талончики. Точно по команде, крик стих, снова забренчали ложки.
   Столовка продолжала кормить малый народ.
   * * *
   - А девчонку-то зовут Нюрка, - объявил длинный, который оттер меня. Она с нашего двора!
   - У-у-у! - загудела остальная шайка.
   - И этого шакала надо проучить, - сказал Нос.
   Мне и в голову не пришло бы, что этот Нос борется за справедливость. Просто их много, вот и все. А тот, желтолицый, - неужели он только с сестрой?
   Доев, я выскочил за шайкой Носа. Длинный уже разговаривал с желтолицым. Тот был один и стоял перед мальчишками, прижавшись к забору.
   - Тебе не стыдно? - фальшивым голосом припевал Нос. - У маленькой! У девочки! Отнимать хлеб!
   Я поразился. Желтолицый был совершенно спокоен. Казалось, еще мгновение, и он зевнет.
   - Да мы, - куражился Нос, - да тебя! Сдадим в милицию, хулиган такой.
   - Сдавайте, - устало мотнул головой пацан.
   - Ну нет! - не растерялся Нос. - Это было бы слишком просто! И слишком, - он обернулся к своей шайке, - безболезненно.
   Его банда хохотнула. Приятели дылды стояли вокруг желтолицего полукругом. И портфели их снова лежали горкой - руки свободны для драки.
   Если бы для драки! Для избиения.
   Итак, они стояли полукругом и были похожи на стаю, загнавшую зверя. "Вот кто шакалы-то", - подумал я, и в тот же миг Нос медленно и неуклюже, точно пробуя свои силы, ударил желтолицего в грудь. Тот не шелохнулся, не поднял рук, чтобы защититься, не уклонился от удара.
   Нос сделал еще один выпад и отскочил. Я сразу понял, что этот длинный просто трус, а никакой не предводитель и драться-то он не умеет.
   - Отойди! - предупредил желтолицый. - А то будет худо.
   Нос фальшиво расхохотался. Было над чем. Шакал один, а приятелей длинного шестеро; всего семь. И один угрожает семерым.
   Нос изловчился и ударил желтолицего, целя по челюсти. Парень снова не уклонился и не защитился; он принял удар с каким-то непонятным мне смирением. Но это смирение длилось всего секунду, не дольше. Желтолицый сглотнул кровь, а в следующий миг прыгнул, будто разжатая пружина, к Носу и обеими руками вцепился ему в горло. Первую минуту драка проходила в полной тишине. Приятели длинного отпрянули по сторонам, а он какое-то время валтузил желтолицего по корпусу. Но бить его было неловко, не с руки, не хватало пространства для размаха, удары не приносили шакалу никакого вреда, зато он мертвой хваткой вцепился в горло противника, и я увидел, как побелели, сделались похожими на снег костяшки его пальцев.
   - Ну! Вы! Помогите! - крикнул, задыхаясь, Нос, и шестеро его подручных тоже неумело и невпопад принялись лупить желтолицего со спины.
   Он не уворачивался, и ему пришлось бы худо, если бы он имел дело с настоящими драчунами. Но шайка Носа могла только хорохориться в столовой или где-нибудь в киношке на детском сеансе, могла громко ругаться и курить, а драться она не умела, и один решительный парень одолел их. Он молча сжимал горло длинного, тот крутанулся и раз, и другой, бухнулся на землю, увлекая за собой противника, и вдруг задрыгал ногами - странно очень задрыгал, по-взаправдашнему задрыгал и захрипел из последних сил:
   - Отпусти-и-и!
   Его команда не на шутку испугалась, увидев, как Нос судорожно задрыгал ногами, сбилась в кучу и притихла. Желтолицый лежал на противнике. Он с трудом, даже, кажется, с болью разжимал собственные пальцы. На горле Носа темнели пятнышки - это были синяки! Ну и ну! Желтолицый дрался не на шутку. Еще немного, и он мог бы задушить длинного. Вот тут, возле столовки, посреди бела дня, да еще когда Нос не один, а с целой компанией помощников!
   Такого я не видывал - ни до, ни после.
   Желтолицый встал, с трудом поднимался и Нос. Неожиданно длинный заплакал. Он хрипел, что-то хотел сказать, но у него ничего не получалось, и я не мог понять, угрожает он или жалуется. Казалось, один желтолицый понимает его.
   - А как же ты думал? - спросил он спокойно, даже добродушно. - Я ведь и убить могу.
   Он проговорил это без всякой угрозы, но шайка Носа кинулась к своим сумкам и растворилась.
   Нос остался один. Он просморкался, вытер рукавом свой горбатый нос, вроде привел себя в порядок, но не справился с собой. Снова заревел, но теперь уже по-другому, визжа не от боли, а от досады.
   Он подобрал свою сумку, а поравнявшись со мной, пнул мой портфель.
   За что? За то, что я был свидетелем? Но ведь драку видели многие. У входа в столовку скопилась настоящая толпа. Только никто не решался подойти близко.
   Я стоял ближе всех.
   * * *
   Едва драка кончилась, как все разошлись. Остался один я. И желтолицый, конечно. Он подошел к забору, возле которого стоял перед дракой, и опять прислонился. Лицо его было таким, будто он вовсе и не дрался. "Вот это воля, надо же!" - восхитился я.
   Два непохожих чувства боролись во мне - восхищения и отвращения.
   Желтолицый был примерно одного класса с Носом, но ниже ростом, один, и его отчаянная, ни на что не похожая храбрость не могла не поражать. Но ведь этот человек отнял хлеб у девчонки в столовой. У маленькой к тому же девчонки, такой, как его сестра.
   Что же значило это? И что еще, кроме отвращения, могло вызывать, какие чувства?
   Я приготовил ему кусок хлеба, раз он такой голодный, я хотел отдать ему ломоть, завернутый в газету, но события так закрутились... Я не знал, что делать.
   Желтолицый все стоял у забора, прислонившись, прикрыв глаза. Казалось, он ничего не видит. И даже не дышит.
   И тут он упал. Не сразу, не как подкошенный, а вдруг закатил глаза и пополз вниз по забору.
   Он неловко сел в снег, и голова его откинулась.
   Ну, я перепугался!
   Первое, что пришло мне в голову, - это коварство Носа. Наверное, подумал я, во время драки он всадил желтолицему шило в живот. Шпана военных лет обожала ходить с шилом, или с наточенным рашпилем, или с каким-нибудь железным прутом - не придерешься, не холодное оружие. Я подумал, что Нос ткнул желтолицего шилом, тот сперва терпел, а теперь вот свалился.
   Я подбежал к мальчишке, потряс его за воротник - на большее не решился - и, бросив портфель, кинулся в столовую.
   Народу в прихожей было поменьше, но все-таки много, и я закричал, перебивая шум, обращаясь к единственной, кого знал по имени, обращаясь без веры, что она поможет, очень уж черные и злые были у нее глаза, но я все равно кричал, потому что надо было как-то спасать желтолицего.
   - Тетя Груша! - орал я благим матом, от страха не слыша самого себя. - Там парень упал! Шакал! Помира-а-ает!
   - Такой желтолицый? - крикнула тетя Груша.
   - Они там дрались, - заорал я в ответ, - и он потом упал.
   Но тетя Груша несла какую-то чепуху.
   - Чайку надо, - говорила она, выскакивая из своего скворечника. Сладкого чайку! - Потом кинулась в зал, к амбразуре, закричала: - Девочки, дайте чайку послаще! Да побыстрей!
   - Опять? - спросила крашеная тетка.
   - Опять! - ответила Груша.
   Мелко семеня, она мчалась по столовке, и все перед ней расступались, точнее, перед железной кружкой, над который дымился парок и которую несла в вытянутой руке тетя Груша.
   Я выскочил на улицу первым. Желтолицый сидел все в той же неудобной позе, откинувшись назад.
   - На-ка, мальчик, подержи, - сказала тетя Груша, протягивая мне кружку с чаем. Сама она схватила снег и принялась растирать им виски желтолицего пацана.
   - Ох ты господи! - повторяла тетя Груша. - Ох ты господи! Что же это деется-то, а?
   Я увидел ее при дневном свете и поразился: как же может ошибаться человек! Она вовсе не походила на ту женщину, которая, будто кукушка, появлялась в своем окошке. Лицо ее было вовсе не злое, а усталое, может, тронутое какой-то болезнью, и синие круги под глазами опустились до середины щек. И сами глаза были совершенно другие. Не угольные, не пугающие, а как бы бархатные и печальные.
   - Это что же, господи! - повторяла она, умело растирая виски желтолицему. - Что же голод-то с нами делает?
   Желтолицый вздохнул, открыл глаза, увидел меня и произнес через силу:
   - А! Это ты!
   - Ну-ка попей чайку! - воскликнула тетя Груша. Она помогла желтолицему встать.
   Он держался одной рукой за забор, другой взял кружку и начал прихлебывать горячий чай. Ноги его дрожали. Было видно, как трясутся коленки.
   "Как же он победил? - поразился я. - Ведь только что он чуть не задушил Носа у меня на глазах, а теперь еле держится на ногах! Неужели так бывает?"
   Он допил чай, сквозь желтизну на щеках проступили рваные красные пятна.
   - Спасибо! - вздохнул он и сел прямо в снег.
   - А теперь признавайся, - проговорила тетя Груша, - сколько дней не ел?
   Он усмехнулся:
   - Вот он меня вчера угостил.
   - А сегодня, - спросила Груша, - тот хлеб?
   - Его сеструхе.
   - Ну, как следует? Сколько дней не ел как следует?
   - Пять, - проговорил желтолицый.
   * * *
   - Что с тобой было? - спросил я Вадьку. Теперь я знал имя желтолицего. - У забора?
   Он усмехнулся:
   - "Что, что". Обморок! Да мне не привыкать. А, Марья?
   Мы шли втроем - Вадька, его сеструха, которую он смешно и торжественно называл Марья, и я. Маша доедала кусок хлеба украденный, а Вадька - который принес я.
   - Только зря все это, - сказал Вадька. - Жрать сильнее захотелось.
   - Ага! - согласилась Марья. - Если не есть, на третий день легче становится.
   - Тебя это не касается, - оборвал ее Вадька, - тебе надо есть, ты еще растешь.
   - Можно подумать, ты вырос! - как взрослая, проворчала Марья.
   Мы шли по улице, и я думал: мы бредем просто так, без всякой цели, может быть, в сторону дома, где живут Вадька и Марья, но пришли мы к главной почте. Вадька уверенно распахнул дверь, прошел в большое помещение, сел за стол.
   - Доставай, - велел он Марье.
   Девчонка открыла портфель, вынула тетрадку в косую линейку, вырвала листок.
   - Пиши ты, - строго сказал Вадька сестренке, - мама любит твой почерк.
   Машка, видно, перечила брату не всегда. Высунув язык, она взяла почтовую ручку, обмакнула перо в казенные чернила и старательно, большими буквами вывела первую строчку.
   - "Дорогая мамочка!" - продиктовал Вадька.
   - Уже написала, - сказала Марья.
   - "У нас все хорошо, - задумчиво проговорил он. - Вадик получил три пятерки. По математике, русскому языку и географии. У меня вообще одни пятерки. Вчера мы были в гостях у тети Фаи, она нас до отвала накормила холодцом".
   - А как пишется "до отвала"? - спросила Марья. - На конце "а" или "у"?
   - Да все равно, - сказал Вадька, - главное, холодец.
   Я понял, что они врут. Про холодец и про гости врут абсолютно точно, это ясно, но ведь про пятерки, наверное, тоже.
   - Зачем врешь? - спросил я Вадьку.
   - Затем, - ответил он зло, - что ей нельзя расстраиваться.
   Он помолчал.
   - Если бы мы написали правду, - качнул он головой. - А, Марья?
   Она подняла голову, усмехнулась горькой взрослой улыбкой. Спросила:
   - Как я карточки потеряла? И деньги?
   Вот так дела! Они живут без карточек и без денег, да мыслимое ли это дело в войну-то! Мама и бабушка приносили домой рассказы, как померла с голоду одна женщина, а вторая заболела так, что все равно померла, - и все из-за проклятых карточек, из-за того, что их потеряли или украли злобные бандиты.
   Да что там! Разве мог я забыть, как ограбили нас, украли отцовский костюм из шифоньера, только пустые плечики постукивали одиноко друг о дружку, а вместе с костюмом прихватили и карточки. Как мы выжили месяц, один бог знает.
   - А родные-то есть у вас? - спросил я.
   - Мы эвакуированные, - ответила Марья.
   - Тогда знакомые? - воскликнул я.
   Вадька понурился, опустил голову, о чем-то крепко думал он, и Марья ответила за обоих:
   - Мы боимся, они маме скажут. А ей волноваться нельзя.
   Он поднял голову, мой новый приятель, и на лбу его я увидел морщинки, будто он старик.
   - Это ее убьет, - сказал он.
   * * *
   Есть люди, похожие на магниты. Они ничего особенного не делают, а к ним тянет.
   Вадька был такой магнит. Правда, нельзя сказать, что он ничего не делал. Шакалил в столовой - разве этого мало? Отнял хлеб у девчонки. Но, честно сказать, меня тянуло к нему не это.
   Я чувствовал, что желтолицый парень какой-то совсем другой, чем все остальные знакомые мне люди. Даже если сравнивать его со взрослыми. Что-то в нем было такое.
   Что? Я не знал. Маленькие люди ведь вообще, многого не зная, умеют чувствовать. Умеют ощущать. Вот, может, и во мне было такое ощущение.
   Вадька меня никуда не звал, а самому мне надо было идти домой, учить уроки, но я, точно примагниченный, шел за желтолицым и его сестрой. Они даже не очень-то со мной разговаривали, обращаясь лишь в необходимых случаях, так что болтунами их никак не назовешь.
   Они все говорили о матери - похоже, разговаривать о ней доставляло им большое удовольствие. При этом получалось так, что говорить о своей маме они принимались с полуслова, будто отвлекались на минутку от давнего разговора, потом спохватились, что отвлеклись, и говорили снова о самом важном.
   Ведь если продать утюг, как мама велела, - вдруг засмеялась Марья, так мы ведь до конца войны неглажеными ходить будем.
   Вадька одобрительно оглядел сестру, улыбнулся ей и сказал:
   - А что у нас гладить-то?
   - Ты что? - возмутилась Марья. - Мамино платье, мое платье, твои штаны. Да и много ли дадут за утюг на рынке?
   - Точно, - ответил Вадим. - А мама вернется, глядь, утюг целехонек. Ждет ее.
   Марья слабо улыбнулась, побледнела.
   - Ты что? - забеспокоился Вадим.
   - Погоди, - прошептала она, - сейчас пройдет.
   Вадим схватил снегу, потер Марье виски, как тетя Груша, но она отдернулась, сказала:
   - Чепуха! Я же не теряю сознания! Ты же кормишь меня каждый день.
   Она отчего-то запыхалась.
   - Просто идти трудно, - объяснила Марья, - давай помедленней.
   Я чувствовал себя полным дураком. Может, первый раз в жизни не знал, что делать. Стоял, как суслик, столбиком возле двоих этих ребятишек, и все. Им нехорошо и одиноко, а я не могу помочь. Эх, быть бы взрослым! Оказаться в один миг самостоятельным человеком! Уж я бы додумался до чего-нибудь. Дал бы талонов от своих карточек, еще бы сообразил, что полагается в таких случаях.
   Но я был обыкновенным мальчишкой и знал не больше Вадьки. А он все-таки старше меня. Как выяснилось, на три класса. Ему год и два месяца до свидетельства о семилетнем образовании.
   Марьины глаза прояснились, она глядела на меня, что-то такое соображая, потом неожиданно сказала:
   - А ваш городок ничего! Хороший городок! Хуже немного Минска, но тоже хороший. Мне нравится.
   Она хотели сделать мне приятное, разговаривала со мной, а то я вроде плетусь за ними и молчу.
   - Вы из Минска? - спросил я.
   - Марья, - укорил сестру справедливый Вадька, - да много ли ты помнишь про Минск?
   Она снова остановилась, на этот раз, видно, от возмущения:
   - Все помню!
   Немного мы прошли молча.
   - Вот помню, например, - сказала Машка, - что у мамы было красное платье в горошинку и оно насквозь промокло, потому что мы попали под дождь. Оно просто прилипло к маме. И она очень стеснялась.
   - Когда это, когда? - нахмурился Вадька.
   - А вот тогда! - поддразнила его Марья. - Летом!
   Мы медленно шли по апрельской улице, с карнизов свисали бугристые сосульки, солнце шпарило прямо в глаза, заставляя жмуриться. На деревьях чирикали одинокие воробьи - война и воробьев не пощадила, ударила по веселому птичьему племени, будто даже простого, но радостного чириканья не терпела, ударила по воробьиному народцу страшенными морозами, и я сам видел, как на дороге лежали оледеневшие пуховые шарики, и бескормицей, ясное дело, ударила война - какая еда, какие крошки для воробьев, коли люди за каждой крошкой бросались? И вот выбило, выбило воробьев в нашем городе, и чирикали они по весне как-то неуверенно, робко и стайками не держались, а все больше парами, чтоб, видно, совсем не заскучать от тоски да голодухи. Но все-таки они были, выжили, как и люди, и теперь, весенним часом, чирикали, одинокие и голодные, напоминая про себя, и я забылся, дурачок такой, начал посвистывать, сперва под нос, тихо, потом громко, а затем уже и совсем рассвистелся, а на самой высокой ноте оборвал, стыдясь и раскаиваясь.
   Пригрело - и засвистел, как какой-нибудь воробей. Мне хорошо, я сытый, а ребята голодные. Вон Марья едва идет, просит шагать потихоньку. Что бы придумать?
   Незаметно мы пришли к каким-то баракам, издалека совсем черным, от них несло карболкой, хлоркой, еще чем-то больничным, и я понял, куда мы забрели. Об этой больнице в городе говорили с суеверным страхом, утишая голос, чтоб, не дай бог, не сглазить, не поймать ненароком страшную тифозную вошь и не оказаться в этих самых тифозных бараках, откуда, конечно, выходят, выбираются некоторые счастливчики, но откуда многих выносят, обрядив в последнюю дорогу.
   Бараки эти я видел впервые, хотя знал, в каком примерно месте они стоят, я подальше обходил не то что больницу, но даже часть города, где она была.
   Вот, значит, в какой больнице лежит мама Вадика и Марьи!
   Но знают ли они об этом? Догадываются ли, куда угодила их мать? Понимают ли, что за беда...
   При виде бараков я попятился, и Вадим заметил это. Он остановился и, помолчав чуточку, сказал:
   - Вы будете здесь. А я отнесу письмо.
   Он ушел к проходной, долго был там, потом вернулся.
   Вадим подходил к нам какой-то сгорбленной, усталой, взрослой походкой. Он, казалось, даже не видел нас.
   - Ну как мама? - окликнула его Марья.
   Он вскинул голову, посмотрел на нас.