Лиханов Альберт. Собрание сочинений (Том 1)

   Алеша тоже наклонился, схватил ком земли и кинул его в немца, но не попал, потому что рука дрогнула в последнюю секунду. Она дрогнула не оттого, что Алеша пожалел немца. Она дрогнула оттого, что, еще замахиваясь, Алеша не думал об этом, но в последний миг эта мысль пронзила его - и рука дрогнула.
   Он не попал в немца потому, что, когда ком должен был уже полететь, он подумал: "а вдруг..." И не попал.
   "А вдруг, - он подумал опять, - этот фашист убил моего отца? Этот и никакой другой?"
   И он снова схватил ком мерзлой земли. Теперь этот немец уже не был для него просто человеком, который - переодень - ничем не будет отличаться от других людей. Этот немец отличался теперь всем. Он был врагом, смертельным врагом, который убил отца.
   Мельком Алеша увидел, как рядом швыряли снег и землю Гошка и еще какие-то мальчишки. Потом камни полетели в пленных со всех сторон. Вся толпа с ненавистью и каким-то отчаянием швыряла в длинноносого, и он перестал смеяться, и он закрыл свой поганый рот, и он согнулся, закрывшись руками.
   А мальчишки вокруг, и девчонки, и самые маленькие малолетки, и женщины, и даже какой-то старик с палкой кидали и кидали комья в немца.
   Все целили в одного длинноносого, но камни летели мимо, в других пленных, и они тоже стояли согнувшись, закрывая лица руками. А тетки с винтовками топтались на месте и кричали:
   - Перестаньте!
   - Перестаньте!
   Но толпа только сильней свирепела.
   Наконец, длинноносый спрыгнул в яму, которую откопали пленные.
   - Ура! - крикнул Гошка, и все мальчишки, которые были тут, поддержали его.
   Только Алеша не кричал "ура!". И еще Толик. Алеша взглянул на Толика и увидел, как тот шевелит губами, будто стараясь сбросить с себя свою судорожную гримасу...
   Женщины опомнились.
   Они перестали бросать комья и, вытирая руки, стали расходиться.
   Пленные начали подниматься, поправлять пилотки, стряхивать с шинелей землю. Только длинноносый все еще сидел в яме, закрывшись руками.
   - Пошли, - сказал Алеша. Руки у него дрожали.
   - Эсэсовец, - уверенно сказал Гошка. - Или офицер.
   - Все равно гады, - сказал Алеша и подумал, что вот он и заглянул внутрь этого фашиста.
   Толик молча шел впереди, так и не сказав ни слова, и лицо его тоже нельзя было разглядеть.
   "Человек, а настоящий зверь, - подумал Алеша о немце. - Зверь сидит в человеке. Вот почему они фашисты".
   На углу Толик остановился и обернулся к ним. Лицо его все еще было бледным.
   - Нас ведь двести семнадцать человек было, - сказал он, будто оправдываясь. - И пять воспитателей. Целый детдом!..
   И пошел, прямой и тощий, такой тощий, что даже сквозь пальто заметно было.
   3
   Толик скрылся за углом, а они пошли домой учить уроки, и дело у Алеши все не клеилось, потому что всякий раз, вспоминая того длинноносого фрица, он представлял себе, как этот фашист строчит из автомата в отца. Это было страшно представить. Руки у Алеши дрожали, сердце неровно колотилось, и к горлу подкатывал комок. Он глядел на отцовскую фотографию, и все в нем вздрагивало при мысли, что отца больше нет, нет, нет...
   Он успокоился только вечером, когда они с Гошкой пошли на каток и долго гоняли там наперегонки. Когда они возвращались, на улице похолодало, а от них валил пар.
   Мальчишки раскапывали сугробы, доставали из глубины чистый снег и глотали его. Эх, если бы еще сахарку, настоящее получилось бы мороженое!
   Спешить было некуда, они шли медленно, и их обогнал какой-то военный. Алеша взглянул на него мельком, что-то сказал Гошке, и вдруг его словно стукнуло по голове.
   Он остановился, глядя вслед военному, а потом вдруг побежал.
   - Куда ты? - крикнул Гошка, но Алеша бежал, догоняя военного и ничего не слыша.
   Да, да, чем ближе он подбегал к военному, тем все больше и больше узнавал его. Да, это был отец! Он шагал своей спокойной, уверенной походкой. Будь бы здесь те довоенные доминошники, они бы обязательно обернулись и сказали с удовольствием: "Строевик!" Да, такую походку можно было узнать за сто верст, и фигура у военного была как у отца, и руками он размахивал так же.
   Алеша догнал военного и кинулся ему на спину! "Папа! - шептал Алеша. - Папа!" - говорил и целовал отца куда-то в шапку, в висок, в погон.
   Военный повернулся к Алеше, и Алеша закрыл глаза, готовый умереть.
   Это был не отец.
   Алеша все стоял и стоял, а его тормошил за рукав Гошка, и военный все спрашивал: "Что ты, мальчик? Что ты?.."
   Алеша открыл глаза и снова увидел незнакомое пожилое лицо военного.
   - Простите, - прошептал Алеша, - простите меня, - и обошел военного, уводимый Гошкой.
   - Вот дурачок, - приговаривал Гошка, схватив Алешу за рукав. - Вот дурачок...
   Они прошли несколько шагов, и Алеша обернулся, все еще не веря себе.
   Военный стоял под фонарем и смотрел на Алешу. Тусклая лампочка бросала на его лицо густые тени, военный - только что такой бодрый, четко печатавший шаг, - стоял, опустив плечи, понурившись, словно горько о чем-то думал.
   Мальчишки уходили, военный становился все меньше и меньше, пока не скрылся за поворотом, будто вкопанный стоя под фонарем.
   4
   - Вот дурачок... - все повторял Гошка, ведя Алешу за рукав. - Вот дурачок!
   Алеша послушно шел за ним; руки, и ноги, и все в нем будто налилось железом, тянуло куда-то вниз. Вдруг ему страшно захотелось спать, он зевнул раз, другой и так зевал до самых дверей, а Гошка испуганно глядел на него и спрашивал:
   - Ты чо?.. Ты чо?..
   Дома Гошка стащил с Алеши пальто и посадил его на кровать. Голова кружилась, стены плыли перед ним, и потолок падал, все время падал сверху.
   Гошка что-то сказал и исчез. Алеша сидел на кровати, его покачивало. Захотелось пить. Он встал, добрался до стола и опять увидел отца.
   Сначала отец смотрел из деревянной рамки, потом он вдруг вырос, стена и стол исчезли куда-то, и отец сидел на ромашковой лужайке, смотрел, жмурясь, на Алешу и улыбался.
   Всю тяжесть будто смахнуло рукой, Алеша шагнул навстречу отцу, но ударился обо что-то и сказал тихо:
   - Папа!
   Отец улыбался, смотрел на Алешу, но будто не видел его.
   - Папа! - позвал Алеша погромче.
   - Я слышу! - ответил отец и кивнул Алеше.
   Алеша вздохнул. Да, все было наяву, взаправду. И отец был, и ромашковое поле - протяни руку и сорвешь цветок.
   - Как же теперь, папа? - спросил, волнуясь, Алеша.
   - Ну, ну, выше нос! Ты ведь сын командира! - ответил отец.
   - Неужели ты не вернешься?
   - Рано или поздно люди умирают, и ничего тут не сделаешь.
   - Но ты - очень рано. Ведь ты совсем молодой.
   - И молодые умирают, - сказал отец. - А я ведь солдат.
   - Ты хочешь, чтобы и я был солдатом? - спросил Алеша.
   - Решай сам, - сказал отец. - Может быть, ты и не захочешь стать военным. Но если война...
   - Я понимаю, - сказал Алеша.
   Он подумал, что они говорят как равные, как если бы говорили двое взрослых. Если бы тут была мама, она бы удивилась, наверное. А может, нет. Просто сидела и слушала бы их.
   - Но кем бы ты ни стал, - сказал отец, - будь всегда сыном командира.
   - Ты знаешь, тебя наградили орденом Отечественной войны...
   Отец улыбнулся.
   - Носи его ты. Этот орден передается наследникам. Значит, тебе. И еще запомни... Я крепко любил маму... Я думал о тебе и о ней, когда умирал. Береги ее.
   Отец улыбнулся, махнул рукой, словно прощаясь, и что-то сказал, но что - Алеша не расслышал.
   Он шагнул к отцу, стараясь догнать его, но опять больно стукнулся обо что-то.
   Отец исчез.
   Перед Алешей был стол, на столе стояла фотография, а в дверях встревоженно улыбался Гошка.
   - Ты куда? - спросил он Алешу. - Тебе чего?
   Все в Алеше снова налилось какой-то странной тяжестью, и все стало опять безразлично ему.
   Гоша отвел его на кровать, раздел и плотно укутал одеялом. Алешу знобило. Прямо колотило его.
   Гошка укрывал его старыми шубами, а Алешу все трясло и трясло.
   - Хочешь, - спросил Гошка, и глаза его заблестели. - Хочешь, я тебе почитаю письма моего отца?
   Он вытащил из кармана стопку аккуратных треугольников.
   - Ты лежи, - сказал Гошка, - и думай, что это тебе твой отец пишет.
   Алеша кивнул, проваливаясь куда-то, и услышал лишь первые Гошкины слова: "Здравствуйте, милые мои Вера и Го... и Алеша! Гвардейский вам от меня фронтовой привет..."
   "Мама, - подумал, проваливаясь в темноту, Алеша, - где же мама? Почему так долго ее нет?.."
   5
   Алеша будто плыл по странному морю.
   Он то проваливался в глубину, и тогда не было ничего, кроме темноты и тонкого звона в ушах, то всплывал из этой глубины, и тогда ему виделась все одна, многократно повторяющаяся картина...
   Вокруг взлетала земля. Взлетала справа, слева, впереди, ухало за спиной. А Алеша все полз и полз куда-то и никак не мог доползти.
   Он полз, а сзади шуршал Гошка. Они ползли, и Алеша мучительно вспоминал и не мог вспомнить, куда они ползут и зачем.
   Они ползли и ползли бесконечно, ободрав в кровь локти, и неожиданно все стихло. А впереди показались танки. Он посмотрел направо и налево, он обернулся назад, - отовсюду серые, мышиного цвета танки с белыми крестами на башнях, громыхая железом, урча моторами, двигались на них, медленно и неумолимо.
   Алеша старался вжаться в землю, сровняться с ней. Он вжался в нее и сровнялся с ней. Перед ним, высокая, как тополь, качалась ромашка. И прямо на нее лез танк.
   И вдруг Алеша услышал, как за спиной вскочил Гошка и побежал вперед. Алеша удивился: Гошка был большой, прямо взрослый, и одет в военную форму. Он бежал прямо на танк, и в одной руке у него была связка гранат. Подбегая к танку, Гошка обернулся, и Алеша увидел, что это никакой не Гошка, а отец.
   - Постой, папа! - крикнул Алеша. - Постой!
   Отец улыбнулся ему, и движения его стали плавными и медленными. Он плавно размахнулся, и связка гранат медленно полетела в надвигающийся танк...
   Яркий свет слепил глаза, и Алеша опять провалился в глубину, а когда выныривал, он снова полз, и снова лезли танки со всех сторон, и опять вместо Гошки оказывался отец, бросающий гранаты. А потом разрыв гранаты опять бросал его в темноту...
   Эта странная качка продолжалась бесконечно долго, темнота, сменяющаяся видением, выматывала, как если бы его посадили в бочку и, закрыв, начали ее крутить... Было тяжело, до тошноты тяжело, и Алеша звал отца, просил, чтобы он остановился, но папа бросался под танк, и опять наступала темнота. Понимая, что отца больше нет, проваливаясь в небытие, Алеша звал маму. Но ее не было. Ее упорно не было, будто не было вовсе. Алеша знал, что она где-то тут, и, собирая последние силы, звал ее, но мамы не было.
   Наконец яркий свет взорвавшейся гранаты приобрел какую-то желтую окраску и словно остановился. Алеша внимательно разглядывал светлые блики перед собой, пока, наконец, не понял, что это солнце. Был уже закат, и на потолке двигались последние лучи.
   Алеша оглянулся и увидел рядом с собой множество кроватей и в белом халате Веру Ивановну.
   - Ну вот, - сказала она, садясь на краешек кровати. - Ну вот и все. Теперь дело пойдет! - и засмеялась.
   Алеша все еще озирался вокруг себя. На кроватях лежали взрослые.
   - Не вертись, - сказала Вера Ивановна, - ты в госпитале.
   - Где мама? - хрипло спросил Алеша.
   - У нас карантин, ее не пускают. Но ты не волнуйся. Я буду к тебе часто приходить.
   Вера Ивановна говорила еще что-то, но Алеше вдруг страшно захотелось спать, и он закрыл глаза, не в силах ее слушать.
   Он подумал, что снова, наверное, провалится в темноту, но нет, качка кончилась; кончилось это тяжкое море, и сон у Алеши был светлый, похожий на потолок, расцвеченный солнечными пятнами.
   Утром Алеша проснулся рано, за окнами еще стояла густая синь. Он полежал, пытаясь припомнить, что с ним было за это время, кроме качки и танков, но вспомнить ничего не мог. В углу кто-то громко застонал, и неожиданная мысль пришла в голову. Ведь он же был в том госпитале, где работала Вера Ивановна. Значит, где-то тут лежит тот раненый солдат, который знал отца!
   Алеша тихонько вытащил из-под соседней кровати огромные шлепанцы. Длинные полосатые штаны соседа пришлось закатать так же, как рукава пижамы. Похожий на чучело, Алеша вышел в коридор. Тускло горели синие лампочки. Дорогу в большую палату он нашел безошибочно и быстро стал пробираться между кроватей.
   Знакомая кровать была пуста. Алеша подумал было сначала, что тот раненый просто вышел, мало ли выходят люди среди ночи, но тут же в мрачном свете синей лампочки увидел, что кровать аккуратно заправлена.
   - Мальчик, - сказал кто-то в полумраке, и Алеша вздрогнул от неожиданности. - Ты кого ищешь? - Алеша повернулся и увидел раненого с высоко поднятой, загипсованной ногой.
   - Ты кого ищешь? - повторил раненый, и Алеша разглядел, что он совсем еще молодой, как те парни, которые толпились тогда в военкомате, или как тот лейтенант, который провожал их к военкому.
   - Да тут лежал один раненый. Он с моим отцом воевал.
   - Твоя фамилия как? - спросил раненый.
   - Журавлев, - ответил Алеша, собираясь уходить.
   - А-а... Он рассказывал, - прошептал парень, и Алеша повернулся к нему.
   - Он рассказывал про твоего отца. Говорит, героем погиб.
   Алеша хотел было идти обратно.
   - Постой-ка, - сказал парень, - на вот тебе, - и протянул Алеше яблоко.
   - А у меня отец тоже погиб, - сказал парень. - Мы с ним вместе воевали, в одной части. Вот он погиб, а я живой.
   В палате было тихо, только синий свет разливался по белым кроватям.
   - Вот лежу и думаю, - прошептал парень, - как матери об этом написать.
   Алеша внимательно посмотрел на парня и увидел синее лицо, совсем молодое, синие губы и синюю ногу, поднятую кверху. Там, где должна быть вторая нога, одеяло плотно прилегало к кровати.
   ОБИДА
   1
   Мама долго тискала и целовала Алешу и все мешала ему переодеться, а рядом стояли Гошка и Вера Ивановна и тихо улыбались.
   - Теперь тебе, - сказал Гошка, - красную нашивку на рубаху можно пришить. Тяжелораненый.
   Все засмеялись, и мама тоже засмеялась. Алеша глядел на нее и не мог нарадоваться; как она изменилась, какая она веселая! Ах, мама! Красивая, хорошая мама. Алеша вспомнил, как звал ее, когда лежал без памяти, как очнулся потом, а мамы все не было, потому что на госпиталь наложили карантин. Как хотел он обнять маму, поговорить с ней тогда, в тот вечер, а ее все не было. Но вот сейчас она тут!
   Был вечер, мороз высветил небо, и оно будто опустилось поближе к земле, чтобы люди могли получше разглядеть звезды. А звезды мерцали, словно вглядывались в города и деревни, зима гулко ухала в стенах деревянных домов, люди шли быстро, подняв воротники.
   От крепкого морозного воздуха Алешу покачивало из стороны в сторону, это его смешило, и мама осторожно вела его под руку и приговаривала: "Не смейся, не смейся на улице".
   Дома, еще в прихожей, Алеша ощутил какой-то приятный запах. Пахло чем-то очень знакомым, приятным, но вот чем, он никак не мог вспомнить. Алеша вошел в комнату и замер: в углу стояла елка. Он совсем, ну вот совсем забыл, что завтра Новый год...
   - Это Гоша тебе привез, - сказала мама. - Сам ходил на лыжах в лес, притащил ее сюда и велел: не трогайте, мы вместе с Алешей ее наряжать будем...
   - Мама, - спросил он, - мама, а ты скучала без меня?
   Мама стояла перед ним в тонком халатике, в больших отцовских тапочках, перекинув косу на грудь, и от этого казалась такой родной, такой близкой.
   Она подошла к Алеше и обняла его:
   - Ты еще спрашиваешь... - сказала мама.
   На Алешу нахлынула какая-то теплая волна, ему захотелось сделать для мамы что-нибудь хорошее.
   - Знаешь, - смеясь сказал он, - а я тебя звал... Там, в госпитале...
   - Да, да, - ответила мама, ласково глядя на Алешу, - я знаю...
   Утром небо полыхало торжественной синевой, солнце гранило своими лучами ледяные торосы на реке.
   Алеша открыл форточку и хлебнул глоток мороза.
   На улице было так тихо, что слышалось, как лают собаки в Макарье, заречном селе. Красногрудые снегири усыпали прибрежные тополя, и было похоже, будто розовые яблоки перекатываются с ветки на ветку.
   После уроков прибежал Гошка, и из нижнего ящика стола Алеша осторожно достал картонную коробку.
   - Эх, красотища! - застонал Гошка, когда Алеша открыл ее. В коробке были елочные игрушки. - Они теперь как золото - нигде не купишь, разве только на рынке, игрушечка - за кусок хлеба. Эх, красотища! - повторил Гошка, развешивая золотые шары, маленьких стеклянных дедов-морозов, серебряные длинные бусы.
   Но когда все игрушки развесили, елка оказалась почти пустой. Алеша пошел в чулан, вытащил какие-то старые книжки, остатки цветной бумаги, достал клей и начал делать бумажных солдатиков. Сперва они получались какими-то неуклюжими, но потом Алеша вспомнил книжку про Суворова, вытащил ее и стал делать солдатиков, похожих на суворовских. Пушистые перья на шлемах у офицеров, высокие барабаны, острые шпаги...
   Гошка взялся помогать ему, но у него ничего не выходило, и он топтался просто так, без дела.
   - Лёх, - спросил он вдруг. - А тебе твоя мама ничего не говорила?
   - Чего ничего? - спросил Алеша.
   - Ну... Это... Будто у тебя новый отец будет...
   - Как это? - спросил, вставая, Алеша, и словно что-то хлестнуло его по лицу.
   Гошка смотрел на Алешу испуганно и виновато.
   - Как это? - переспросил Алеша и тут же засмеялся. "Ну и ну, подумал он, - ну и Гошка..."
   Гошка тоже засмеялся. Правда, вышло это у него как-то странно. Будто вовсе и не смешно ему было.
   Потом Гошка заторопился.
   - Надо ведь еще переодеться, - сказал он.
   Будто переодеваться надо полдня.
   Пришли мама и Вера Ивановна и сразу стали стряпать - подумать только! - пельмени. Мама достала немного муки в столовой, и хотя пельмени стряпались с картошкой и капустой внутри, все равно, само даже слово пельмени! - вызывало сладкие слюнки.
   Несколько раз мама вбегала в комнату - раскрасневшаяся, веселая, выпачканная мукой, спрашивала Алешу: "Ну как елка? Как елка?" - и снова убегала на кухню. Алеша смотрел на нее, любовался ею и думал: как хорошо, что она сегодня такая, как раньше, как до войны. Прежде, когда они были все втроем и готовились к Октябрьским, или к Новому году, или ко Дню Красной Армии - они всегда отмечали этот папин, а значит, и их праздник, мама носилась по квартире такая же веселая и раскрасневшаяся, и от этой ее беготни Алеше с отцом было хорошо, они подшучивали над мамой, а сами радовались, какая она красивая и веселая...
   Снова в комнату вбежала мама, чмокнула Алешу в щеку, опять спросила: "Как елка?"
   Алеша вспомнил Гошку с его глупым вопросом, и ему стало смешно.
   - Ты что? - удивилась мама, и Алеша подумал, а что если взять и спросить ее сейчас: "Говорят, ты выходишь замуж?" Вот смеху-то будет.
   "Это здорово", - подумал он и решил, что спросит, обязательно спросит, но не сейчас, а когда все сядут за стол, чтобы все и посмеялись и Вера Ивановна, и Гошка, и мама, ведь сегодня Новый год.
   2
   Потом прибежал нарядный Гошка и стал развешивать Алешкиных солдатиков.
   Потом убежала переодеваться Вера Ивановна.
   Потом кто-то постучал, и Алеша пошел открывать. Он открыл, думая, что это вернулась Вера Ивановна, взглянул, как она нарядилась, и замер.
   В дверях стоял высокий капитан.
   Алеша подумал, что военный ошибся, и спросил его:
   - А вам какую квартиру?
   - Вашу, - ответил капитан и козырнул Алеше.
   Алешу будто осенило, и он засмеялся. Как же он не мог догадаться столько, а еще выспрашивал, выспрашивал. Это, конечно, от отца!
   Сердце гулко застучало, Алеша распахнул дверь до отказа и спросил:
   - Вы от папы?
   Капитан растерялся, бусинки пота заблестели у него на лбу, но Алеша не замечал ничего и снова спросил:
   - Вы от папы? Где он?
   - Алеша! - послышался голос мамы, и он обернулся. В дверях кухни стояла разрумянившаяся мама и вытирала передником руки. Она смотрела то на Алешу, то на капитана, и руки у нее заметно дрожали.
   - Это не от папы, - сказала она наконец, и капитан шагнул мимо Алеши, на ходу скидывая шинель и доставая из кармана бутылку шампанского.
   Мама снова забегала по квартире, захлопотала, а капитан пригладил волосы и повернулся к Алеше. На гимнастерке у него тихо позвякивали награды. Как в полусне, Алеша отметил про себя, что капитан, видно, храбрый, раз у него два ордена боевого Красного Знамени, и две медали, и еще гвардейский знак.
   - Это тебе, - сказал капитан и что-то протянул Алеше.
   Он механически взял, это был шоколад, целая плитка шоколада. Из комнаты пришел Гошка и вопросительно посмотрел на Алешу, будто спрашивал: я же говорил тебе? А капитан уже по-хозяйски расхаживал по комнате, куря папиросу и оставляя за собой колечки дыма и терпкий запах одеколона.
   Потом снова в дверь постучали. Это была Вера Ивановна.
   Потом в ванную спряталась мама и вышла оттуда в синем шерстяном платье, как до войны. На ней были туфли с каблуками, и, когда она ходила, каблуки громко стучали.
   Потом они сели за стол, военный хлопнул пробкой о потолок и стал разливать вино. Мама и Вера Ивановна говорили, что мальчишкам еще рано, но капитан не послушался и налил им тоже.
   - За счастье, - сказал капитан и стал чокаться со всеми. Алеша внимательно следил, настороженный, за каждым его словом, за каждым движением. Когда капитан чокнулся с мамой и взглянул на нее как-то особенно, Алеша вдруг понял, что капитан этот тут неспроста, что что-то случится в их доме, не счастье, а несчастье случится.
   Но капитан снова повторил:
   - За счастье! - и высоко поднял кружку с вином.
   - Нет, - сказала Вера Ивановна, почему-то строго посмотрев на Гошку, - за победу! Какое же счастье без победы?..
   Все молча выпили, и Алеша тоже выпил шипящее вино. Елка серебрилась стеклянными шарами, бумажные солдатики качались среди них. Шапки с перьями у офицеров, высокие барабаны, острые шпаги...
   Алеша вздрогнул: капитан включил на полную громкость радио. Где-то там, далеко в Москве, играли вальс, он доносился до их маленькой комнаты. Капитан пригласил маму. Стол отодвинули, и они закружились. И каждый раз, когда приближались к елке, капитан задевал ее, и бумажные солдатики, шары, бусы - все качалось, норовя оборваться.
   Алеша смотрел на маму, на капитана, и сердце набатом стучало в нем.
   Вот так же, точно так же мама танцевала с отцом. Здесь же, в этой комнатке, только вот когда - Алеша мучительно вспоминал и не мог вспомнить, когда это было? Но это было, было, он сидел тогда, еще маленький, в кресле у стола, и смеялся, смеялся, а они танцевали, и когда музыка кончилась, папа сказал: "Надо купить патефон!" И мама сказала: "Надо, обязательно надо!" Алеша запомнил, что мама и отец хотят купить патефон, и где-то там, в уголке памяти, спряталось это: мама и отец танцуют, - а сейчас забытое с болью и горечью вышло из этого уголка.
   Патефон они так и не купили, а мама снова танцевала под радио. И улыбалась, как тогда, и глаза ее блестели, как тогда, и вся она была - как тогда...
   А отцовская фотография стояла на столе, и отец был в ромашковом поле, и ветер лохматил его волосы, и он улыбался, щурясь от солнца.
   А мама кружилась и не видела отца.
   Как в полусне, Алеша тихо встал из-за стола и вышел в прихожую. Никто не обратил на него внимания, даже Гошка. Все смотрели на маму и капитана.
   Алеша медленно натянул пальто, нахлобучил шапку и вышел на лестницу.
   3
   На улицах было пусто, будто во всем городе жил только он, Алеша. Не ходили машины, не ходили люди, даже постовых не было видно.
   Звезды скрылись, шел снег: большие, пушистые хлопья, медленно кружась, покрывали мохнатыми шапками ветви деревьев.
   Алеша вышел на берег. Ни реки, ни заречного леса, ни даже откоса под ногами не было видно - только чернота кругом, глухая пустота, как невидимая стена. Но пустота жила своей жизнью: где-то там, тихо шелестя, падал снег, незримая стена ощущалась тугим, плотным падением тяжелых хлопьев. Над откосом кто-то громко говорил. Разговор этот показался Алеше странным, он подошел поближе к обрыву. Говорили где-то вверху. Он поднял голову и засмеялся от неожиданности. На старом столбе, под которым они летом всегда сидели с Гошкой, снова висел черный рупор.
   Алеша прислонился к столбу. Столб тихо звенел, гудел, волновался, будто радовался, что вот, наконец, он ожил и снова заговорил вместе со своим рупором.
   Радио на минуту замолчало, потом заиграла музыка. "Почему же, подумал он, - почему же сначала убрали радио, а сейчас повесили снова?.." Алеша задумался и очнулся, лишь когда твердый голос Левитана сказал с расстановкой, так сказал, будто ему не говорить, а крикнуть хотелось: "...двадцатью артиллерийскими залпами".
   "Так вот почему, - обрадовался он, - потому что наши стали побеждать! Конечно, вот это: "двадцатью артиллерийскими залпами" - должны все слышать! И ночью и днем. И даже если некому слушать, как сейчас, пусть слышит это темнота, снег и замерзшая река..."
   Алеша шлепнул рукой старый столб и пошел по снежной улице.
   "Еще освободили какой-то город, - подумал Алеша, - снова победа, и все люди радуются сейчас... А может, этот город и не освободили бы сегодня, если бы не отец, если бы не бросился он под танк... А мама... Эх, мама!"
   Отца нет, и его не вернешь. Только фотография на столе - ромашковое поле и ветер лохматит волосы, да письмо, да орден в красной коробочке. Да еще память.
   Фотография - что, бумажка. Ее можно порвать, можно выбросить. Она может выцвести от времени и от солнца.
   А память? Она тоже выцветет? Неужели и в памяти люди стираются? Исчезают, уходят? Что же, значит, человек живет, работает, ходит, любит, и его любят тоже - любят по-настоящему, искренне, а потом он исчезает и его больше нет? И он больше никому не нужен?
   И памяти о нем нет?
   Просто нет, просто ничего нет.
   "Да, это, наверно, так и есть, так и бывает", - подумал Алеша и со стыдом вспомнил, как он забывал отца, как отец уходил, отдалялся от него, когда он был в школе, или бегал с Гошкой на улице, или занимался чем-нибудь своим. Но ведь всегда отец возвращался к нему. Всегда.