Страница:
В такие минуты человек незаметно для себя может сделать очень трудное дело. Будь Тоська в обычном состоянии, она так и не нашла бы Яшку в этом гвалте, но, ничего не замечая вокруг, она его разыскала.
Яшка высунулся из кабины, остановил кран и быстро спустился к ней по звенящей лесенке. Уже испытывая облегчение, Тоська шагнула ему настречу:
- Яшка!..
Но он, бледнея, смотрел ей в глаза расширившимися, черными зрачками, и голос у него был хриплый, чужой:
- Это я, Тоська... Я знал, что он тебе не ответит.
10
Тоська шла обратно, к своему участку. Работать-то надо. Сумка, тяжести которой она все эти дни не чувствовала, сегодня давила плечи, ступеньки в подъездах были высокими, а железные ящики...
Ах, вот когда с ними нельзя было смириться! Если бы перед Тоськой открылись сейчас двери и она протягивала бы людям газеты или говорила: "Вам письмо!" - ей, конечно, было бы легче. Двери бы открывались и закрывались, люди бы улыбались ей, и - кто знает! - может, быстрее отошло замороженное Тоськино сердце.
А сейчас она пошла по ступенькам, по лестницам, из подъезда в подъезд, и странные обрывки мыслей теснились в пустой, шумящей голове.
Все, чем жила она это время, враз, будто в сказке о волшебной палочке, исчезло. Словно приснился хороший сон, и вот она проснулась, и от того, что сон был хороший, но все-таки сон, ей стало еще хуже, чем раньше.
Тоська вспомнила одну странность Олеговых писем - он никогда не отвечал на ее вопросы. Раньше бы ей это и в голову не пришло, но сейчас все было так очевидно...
Мимо зеркальной витрины гастронома она прошла, не поднимая головы. Она и так знала, что рядом с ней, в стекле, плетется толстоногая коротышка с большой грудью, с глупым калачом на голове.
Тоська со страшной силой, просто физически, ощутила вдруг свою некрасивость. Ей показалось, что вся жизнь ее теперь кончена, и нет, нет ей, обрубышу, ничего впереди.
Она подумала об Олеге, не о том, которого придумала из Яшкиных писем, а о живом и реальном Олеге, о том солдате, с которым она шла тогда из кино. Разница была большая. Тот, первый, реальный, был совсем не знаком ей, совсем чужой, а другой, придуманный ею, был очень близким и - Тоська не боялась теперь этого слова - родным!
К горечи обиды, обмана очень явственно прибавилось другое чувство утраты. Ей показалось, что она навсегда расстается с человеком, не просто знакомым, а дорогим ей, без которого она и не представляла себя.
Письма ее к Олегу, человеку, выдуманному Яшкой, были как письма, ничего особенного она и не писала, но за простыми фразами о том, как она живет, как работает, что говорит Нюра, Нина Ивановна, мать, Яшка, она прятала, оказывается, очень многое... Сердце больно защемило, в горле встал комок. Яшка, Яшка, что ты наделал...
В сумке у Тоськи лежало одно заказное, как всегда, в пятьдесят первую, той, красивой. Сначала она не хотела нести письмо, уж очень тяжко было на душе, голова гудела, дома, прохожие, улицы расплывались, так туманится все по бокам, если быстро едешь в машине. Тоська видела только серый асфальт перед собой, потом лестницу, железные ящики с белыми номерами и снова асфальт... Но все-таки она поборола себя, собрала силы и поднялась к Алексеевой Т. Л., чтобы вручить заказное письмо.
Из-за двери пятьдесят первой квартиры слышалась музыка. Тоська прислушалась. Песня была та самая:
Вьюга смешала землю с небом,
Серое небо с белым снегом...
Тоська подумала, что, может быть, женщина снова заплачет сегодня, и уж тогда она не сможет, наверное, как в прошлый раз, встать на колени и гладить ее по голове. Тоська вздохнула, будто набираясь сил, и позвонила.
Дверь отворили не сразу, и Тоська позвонила еще - два раза подряд, удивляясь, почему это не торопится как обычно красивая женщина. Но вот наконец за дверью послышались бегущие шаги, щелкнул замок. Тоська увидела красивую женщину и поразилась. Она не узнала ее.
Красивая женщина улыбалась, глаза ее взбудораженно блестели, она стояла спокойно и вместе с тем вся была в движении: так свеча горит в тихой комнате, и пламя ее не дрогнет, не колебнется, будто застыло, а присмотришься - пламя живое, оно движется, течет, как стремглавая река. Спокойствия, внутреннего глубокого покоя, которое было частью ее красоты, не было сегодня в женщине.
Тоська сказала свое привычное: "Вам письмо!" - и прошла в комнату.
На диване, где когда-то плакала красивая женщина, сидел мужчина в серой рубашке с загнутыми рукавами. Тоська вспомнила, что такая же рубашка есть у Яшки и он ею очень гордится, потому что рубашка по последней моде с лавсаном и не мнется. Лицо у мужчины было простое, обыкновенное, про таких людей говорят - "Ничего особенного", но глаза! - серые глаза его плавились каким-то необыкновенным светом. Он смотрел, не отрываясь, на красивую женщину.
- Письмо! - сказала она, смеясь. - От кого бы ты думал?
Он пожал плечами и по-прежнему смотрел на женщину, будто хотел загипнотизировать ее.
- От тебя! - сказала она, и прижала конверт, и погладила узкой ладонью.
- Брось! - сказал мужчина и встал с дивана. - Давай я лучше так тебе расскажу, что там написано.
- Нет, - засмеялась женщина, отходя от него и разрывая конверт. Почитаем, что ты там пишешь, какие-такие признания?
"Опоздало! - подумала Тоська. - Опоздало письмо. Пролежало где-нибудь на сортировке..."
Мужчина пытался отобрать письмо у красивой женщины, и они возились, как дети, как какая-нибудь малышня, не замечая Тоськи, и та отошла к стенке и стояла, глядя на них и улыбаясь. Наконец женщина села на диван, рядом присел мужчина, она обняла его одной рукой и стала читать:
"Хорошая моя!.."
Тоська шагнула в узенький коридорчик и чуть не упала, споткнувшись обо что-то мохнатое. Она даже вздрогнула. Но это были унты. Высоченные, чуть ли не до пояса Тоське, они смирно стояли, притулившись к стенке.
На вешалке, занимая полстены, висела коричневая шуба, похожая на медвежью шкуру, а на полу, не поместившись на вешалке, лежал мохнатый треух. Тоське показалось, что все эти вещи пахнут морозом, хотя откуда мороз в эту пору, и она даже понюхала воздух, не пахнет ли им...
Тоська вышла на лестничную площадку и осторожно прикрыла дверь. Уже внизу она заметила, что все еще идет на цыпочках.
На улице Тоська вздохнула, и - странно! - ей как будто полегчало. Словно с утра, когда Нюра отдала ей письмо, она набрала в легкие воздуха и не дышала весь день, будто нырнула на глубину и не дышала, а вот сейчас вынырнула.
Тоська с грустью подумала, что больше не увидит красивую женщину, Алексееву Т. Л., потому что заказных ей писать теперь некому. Разве что случайно они встретятся где-нибудь на улице или на автобусной остановке. Но грусть эта была какая-то легкая, даже приятная...
Она шла, и лица встречных не казались ей белыми пятнами, а улица не мчалась мимо мутной стеной, как при быстрой езде на автомобиле. Идти стало легче, и, хоть по-прежнему стоял в горле тугой комок, утренняя беда будто притихла. Тоська улыбнулась: она снова увидела красивую женщину, которая читала письмо из Анадыря.
"Хорошая моя!.."
11
Дома мать встретила Тоську жалостливой улыбкой. На столе лежали аккуратно сложенные письма.
Тоська побыстрее выскочила на улицу, чтобы мать не завела разговор, не стала ее успокаивать или, того хуже, жалеть. Она присела на завалинку, но мысленно все время возвращалась к письмам, Олегу и Яшке. Было уже поздно, но Тоська схватила лейку, набрала воды и стала ходить между клумбами; вода шелестела в темноте, и Тоська слышала, как журчат упругие струйки, вырываясь из мелкого ситечка.
У соседей хлопнула дверь, и на фоне фиолетового неба, которое кончалось синей полосой у горизонта, появилась Федориха.
- Яшку не видела? - спросила она Тоську.
Тоська мотнула головой, но, подумав, что в темноте не видно, сказала:
- Нет. Только днем, на работе.
- Чегой-то долго нет, - сказала Яшкина мать и зевнула.
- Гуляет, - ответила Тоська, - куда он денется.
Постояв еще, Федориха присела на завалинку.
- Ну, Тосик, - спросила она, - а ты, мне Яшка сказывал, с парашютом скакаешь? Не боязно?
- Еще не прыгала, - сказала Тоська и усмехнулась, подумав, что ведь не Олег, а Яшка, грач черномазый, виноват в том, что она записалась в секцию. А Олег, может быть, как раз бы и не захотел, чтобы она прыгала...
Вышла Тоськина мать и подсела к ним на завалинку, снова хлопнула дверь у соседей, и пришел Яшкин отец.
Теперь завалинка походила на телеграфный провод: уселись рядышком четверо, как воробьи. С одного краю Тоськина мать пригорюнилась, с другой - Яшкин отец дымит папироской.
- Угаси свое кадило! - приказала ему Федориха. - Дай цветиками подышать.
Яшкин отец послушно затоптал окурок, помолчали. Где-то вдали, за большими домами, прошуршал автобус, и снова затихло.
- Эк, тишина, - сказала Яшкина мать, - ровно в деревне.
Ей никто не ответил. Тоська подумала, что вот сидит она рядом со стариками, а где-то играет музыка, где-то сейчас танцуют, смеются и едят шоколадные конфеты. А она сидит здесь со стариками, и некуда ей идти.
На сердце опять стало тоскливо, просто до смерти обидно, она чуть не расплакалась, но сдержалась, закусив губу.
- Где его лешак носит? - сказал Яшкин отец, а Федориха добавила:
- Уж я и то гляжу...
- Здоровый лоб вымахал, а все сутемяшится, мельтешит, никак не остепенится.
- Вот оженится, - сказала Федориха.
Они говорили о сыне грубовато, но Тоська поняла все по-другому: Яшкин отец вовсе не недоволен Яшкой, да и сам-то он, Федоров, хоть и пожилой человек, и опытный работник, а все никак не остепенится, все грачом-грачом, бегает, беспокоится, словом, сутемяшится. А ругнул он Яшку так, для порядку, чтоб было всем ясно, и самому себе, что делает он правильно.
Это все-таки печально, когда вырастают дети, вдруг подумала Тоська и посмотрела с жалостью на свою мать, которая так и сидела, пригорюнившись, тосковала, наверное, об ее, Тоськиной жизни. И Тоське захотелось, как маленькую, приголубить свою мать, погладить по седым волосам.
На улице зафыркала машина, тишина будто лопнула, раскололась, и чей-то голос крикнул:
- Здесь Федоровы живут?
Яшкин отец ответил, хлопнула дверца, из темноты выдвинулась фигура в плаще, и Тоська удивилась, к чему человеку плащ в такую теплынь.
А приехавший шагнул к Яшкиному отцу, вгляделся в его лицо и сказал:
- Крепись, батя... Сын твой разбился.
..."Газик" звенел покрышками по асфальту, рядом беззвучно трясся Яшкин отец, который ничего, наверное, и не слышал, а человек в плаще, сидевший рядом с шофером, рассказывал, как к концу смены подул совсем не сильный ветер и Яшкин кран вдруг пополз по рельсам, а рельсы были не по инструкции, чуть под уклон, самую малость, а кран покатился потому, что у него давно барахлили тормоза, и Яшка не успел выпрыгнуть. Когда его достали из кабины крана, он был бледный как мел и умер у всех на глазах, не приходя в сознание.
- Теперь судить будут за технику безопасности, - сказал мужчина и закурил. Он был огромный, загораживал половину окна, Тоська ничего не видела, кроме его спины, и ей послышалось в его голосе, будто вот это-то и есть самое главное, что судить станут кого-то...
"Газик" мчался вперед, их потряхивало, и Тоська вдруг вспомнила один вечер, когда они с Яшкой сидели на завалинке.
Яшка сказал тогда, думая о чем-то своем:
- В жизни все равно как в детстве, помнишь... Завяжут тебе глаза, раскрутят, а потом говорят: ну, иди - ты прицелишься и идешь. Медленно, осторожно. Уж, кажется, точно иду, по линии. И вдруг - р-р-раз! - лбом в стенку! Не прямо шел, оказывается, а вправо забрал. Или влево. А думал прямо...
"А думал - прямо... - молотилось в голове, - прямо... прямо... прямо..."
12
Тоська не могла точно вспомнить, что было в эти дни. Как заведенная, она отваживалась с Яшкиной матерью, ходила на работу, давала показания следователю, бросала пригоршнями землю на крышку Яшкиного гроба и прислушивалась, как шуршит земля, падая вниз.
Одно почему-то четко сохранилось в памяти и не давало ей покоя: черный гладиолус по имени "Поль Робсон".
Она срезала цветок, принесла его в клуб, где лежал Яшка в день похорон, положила цветок ему в ноги. И вспомнила: стоит Яшка, черный, как грач, в черном парадном костюме, на танцы, видно, собрался, и просит у нее черный гладиолус. Это было давно, еще до того, как он встретил Олю.
Ей стало вдруг больно. Дай она тогда Яшке черный цветок, он подарил бы его какой-нибудь своей девчонке, может быть, той, беленькой, с которой видела его Тоська, и - как знать - может, теперь все было бы иначе...
Тоська вспомнила, как Яшка спускался к ней с крана в тот последний день. Он хотел, чтобы ей было лучше, а она ему цветка пожалела...
Мысли были беспорядочные, случайные, но одна возвращалась упрямо: как глупо, как ужасно глупо погиб Яшка! Заболей, например, он в тот день или не подуй этот ветер, и все было бы в порядке. Бессмысленная, глупая смерть...
Время шло, день за днем, Тоська работала по-прежнему. Одно только изменилось: заказные в пятьдесят первую больше не приходили. Теперь Тоська имела дело только с железными ящиками.
Как всегда по утрам, Нина Ивановна, поглядывая поверх очков, выдавала почтальонам корреспонденцию, а они, шурша газетами, рассказывали друг другу кто что... Одна Тоська молчала, и ее никто не трогал, не заговаривал с ней зря, если она сама не начинала.
В посылочном отделении по-прежнему пахло душистыми яблоками, и Тоська, как раньше, приходила сюда подышать яблочным нежным воздухом.
Нина Ивановна как-то получила посылку от своих родственников с юга. Нюра, веселая и живая, притащила клещи, ящик открыли, и Нина Ивановна дала всем по яблоку. Все начали пробовать их и хвалить южных родственников, а Тоська развернула тонкую шуршащую бумагу и подняла яблоко к свету, к солнечному лучу.
Желтый матовый шар вспыхнул, налитый до краев соком и солнцем, засветился, и Тоська вдруг различила черневшие внутри яблока семечки.
Она не торопилась съесть его, и странные, совсем не ее мысли приходили Тоське в голову.
Она смотрела на яблоко, лежавшее на ладони, и думала о чудесах, которых все-таки полно вокруг. Яблоко было рождено черной землей, синим небом и солнцем, у которого нет цвета, потому что на него нельзя посмотреть. На ее ладони лежала работа природы, и, брошенная в землю, эта работа не пропала бы даром - из семечек весной выползли бы ростки. И выросла бы новая яблоня, которая снова родила бы плоды, полные до краев душистым соком и солнцем... Стукнет мороз, потом будет зной, и все это пройдет, а останется одно, самое главное - новое яблоко, которое снова упадет на землю. Все как у людей, думала Тоська и вспоминала Олю.
Наверное, через неделю после того, как погиб Яшка, когда прошло первое потрясение, Тоська разузнала, где живет Оля, и пришла к ней домой. Оля стала приглашать Тоську в комнату, но она отказалась, извинилась и попросила Олю пройтись с ней. Как когда-то с Нюрой, они сидели на скамейке в сквере, Тоська смотрела в открытое, очень милое лицо Оли и, стараясь говорить спокойнее, рассказывала ей про Яшку, какой он был раньше и каким стал потом, когда увидел Олю в троллейбусе, как провожал ее с работы и боялся испугать, как ползал по крыше с фотоаппаратом... Тоська рассказывала обо всем этом, потому что Оля не могла не понять ее, а впереди ведь было еще одно...
Тоська остановилась на минуту, но собственная ее беда теперь, после смерти Яшки, была такой маленькой, ничтожной, что она рассказала Оле и про Яшкины письма. Это было главное - суметь рассказать Оле так, чтобы она поняла - письма, адресованные хоть и Тоське, принадлежат ей, Оле, потому что это она сделала Яшку таким... Тогда, в тот день, Тоська все спрашивала себя: зачем, почему писал ей Яшка, а теперь она все понимала, она знала точно, зачем и почему он писал...
Письма были дороги Тоське, что и говорить... Но Тоська протянула их Оле. Она попросила взять их. Оля взяла. Осторожно, будто что-то хрупкое. Как хорошо, что она поняла Тоську. Теперь Яшку будет помнить и Оля, хотя она его совсем не знала. Яблоко падает на землю...
...А жизнь шла. В посылочном отделении яблочный запах стал густым и терпким: и на юге наступила осень. Тоська думала, что теперь бросит, конечно, парашютную секцию, и первое время даже не вспоминала о ней, но шли дни, и мысль о том, чтобы прыгнуть с парашютом, все чаще не давала ей покоя. Она решила, что теперь должна прыгнуть для Яшки, пусть его и нет, разве не он заставил ее отважиться на это...
Она немного отстала от остальных, но ее допустили к занятиям, и теперь Тоська ездила в клуб каждый день. Наконец объявили, когда новички будут прыгать.
Накануне Тоська сказала об этом Нюре, та заохала и пообещала прийти на аэродром.
...Их посадили в открытый грузовик и повезли за город. На огромном зеленом поле жужжали маленькие самолеты, над головой на длинной палке колыхалась полосатая колбаса. В тесной раздевалке аэродрома Тоська надела комбинезон, натянула шлем, инструктор помог ей защелкнуть парашютные замки. Выходя из помещения, Тоська увидела зеркало. Она подошла к зеркалу - в первый раз за все эти дни.
На нее глядела насупленная, очень серьезная девчонка в синем комбинезоне и кожаном шлеме. Тоська подмигнула ей и вышла на улицу. Объявили построение, и Тоська встала крайней слева, она была самой маленькой в отряде. Инструктор двигался вдоль строя, проверяя у всех парашюты последний раз.
Тоську кто-то дернул за рукав. Сзади стояла Нюра. Она улыбалась во весь рот, пораженная Тоськиным нарядом, а сзади, подальше, стоял Василий.
- Вам письмо! - лукаво сказала Нюра и протянула Тоське конверт. Она не глядя сунула его в карман комбинезона, и тут подошел инструктор, взял Тоську за ремни, чуть встряхнул ее и внимательно оглядел.
Ан-2 стоял перед ними, и летчики, парни в одних рубашках, улыбались, глядя на девчонок, выстроившихся в ряд.
- Ну, не робеть! - крикнул инструктор, и они пошли строем к самолету. Дверь захлопнули, и Ан-2, взревев моторами, будто какая телега или грузовик, начал подпрыгивать на рытвинах, набирая ход.
Тоська вспомнила о письме, когда уже летели, сунула руку в карман и вытащила согнутый пополам конверт. На штемпеле стояло: "Энск".
Тоська порвала конверт, развернула листок.
"Здравствуй, Тося! Ты, наверное, забыла меня. Это пишет тебе Олег, мы с тобой еще в кино познакомились. Все хотел раньше тебе написать, да не мог, был в длительной командировке, а, короче говоря, занимался тем, что нарисовано у меня на значке, только не здесь, а далеко отсюда..."
Письмо было длинное, на большом листе с обеих сторон, мягким почерком, но Тоська не могла его больше читать. Она сунула листок в карман, стало что-то больно глядеть.
- Ну, ну, - сказал инструктор, - не кукситься! Не робеть!
Тоська оглянулась вокруг и увидела взволнованные лица курсанток. Инструктор что-то сказал, и все встали, потом повернулись направо, к двери, одна за другой, в затылок друг другу.
Дверь распахнулась, и Тоська увидела, что все стоящие перед ней моментально, бегом исчезли в синем квадрате. Она осталась последней. Перед ней было небо.
Тоська всегда думала, что закричит непременно и уж обязательно закроет глаза перед первым прыжком. Но она не закричала и не закрыла глаза.
Глядя на белые облака, на зеленую землю с игрушечным белым ангаром, она шагнула вперед.
Сердце замерло, она падала, раскинув руки и ноги, чувствуя, как воздух плотно обтекает тело.
Над головой щелкнуло, ее сильно дернуло. Она подняла голову и увидела стропы, уходящие по биссектрисе вверх, черные линии, рассекшие небо.
Тоська посмотрела вниз и увидела зеленое поле. Сбоку паслась маленькая корова.
Луг, усыпанный одуванчиками, летел навстречу Тоське.
КОММЕНТАРИИ
Произведения, вошедшие в этот том, создавались на протяжении двух десятилетий, начиная с середины 60-х годов. Все они объединены темой Великой Отечественной войны, точнее, темой военного тыла и военного детства. Обращение к этой теме было органичным для писателя, родившегося за шесть лет до вероломного нападения гитлеровской Германии на Советский Союз.
"Люди не выбирают родителей, люди не выбирают детства... - говорил А. Лиханов в одном интервью. - Наше детство пришлось на войну, и нас прозвали детьми войны.
Я помню звуки тревожной сирены, учебные тревоги и отбои, я помню госпиталя, в которых мало кто из нас не бывал - то с ребячьими скудными подарками, то с самодеятельным школьным концертом, а кто и на свидание к отцу, бледному и худому, лежащему под суконным солдатским одеялом. Нам выпало на долю рано и несправедливо узнать голод, крапивный суп и хлеб наполовину с клевером. Нам досталось расписываться за похоронки неровными прыгающими буквами в почтальонской прохудившейся тетрадке.
Мы стояли в очередях за военным хлебом, ухватив локти впереди стоящего человека, потому что очереди были бесконечны, а мы голодны и никто не хотел пропустить кого-нибудь без очереди. Мы теряли карточки, потому что уж так устроены ребята любого времени - они обязательно что-нибудь теряют...
Да, мы многого недобрали тогда. Еду, радости, смех, кино у нас отняла война - жестокая, страшная. Мы, дети военного времени, очень хотели помочь своим отцам и своей стране скорей победить врага. Но мы не могли сражаться вместе с отцами. И невозможность этого рождала в нас сильные, взрослые чувства. Мы любили отцов - крепко, до слез. Мы хотели победы, и она представлялась нам слаще всех сладостей" ("Книжное обозрение", 1975, 12 декабря).
Рассказать об этом подросткам и юношам, родившимся и выросшим под мирными небесами, для писательского поколения, к которому принадлежит А. Лиханов, было столь же естественно и необходимо, как писателям гайдаровского поколения - поведать в своих книгах о революции и гражданской войне.
Первой попыткой А. Лиханова рассказать про Великую Отечественную войну, как он ощутил ее в собственном детстве, была маленькая повесть "Звезды в сентябре". Правда, в ней и в появившейся двумя годами позже повести "Теплый дождь" автобиографизм еще не выражен явно. Это не автобиографичность характеров и событий, а скорее автобиографичность чувств и бытовых деталей. Писатель еще как бы не верил в значимость и общеинтересность личной судьбы и отдавал то, что сохранила его память, вымышленным персонажам и ситуациям. Впрочем, он уже здесь поднимался до серьезных и впечатляющих обобщений.
К началу 70-х годов жизненный и писательский опыт подсказал А. Лиханову, что безупречно точное и достоверное свидетельство об увиденном и пережитом может оказаться ничуть не менее ценным художественным документом времени, чем попытки раскрыть действительность тех лет с помощью вымышленного сюжета. Так возник замысел цикла повестей о военном детстве, в центре которых оказался одногодок автора Коля, проводивший на фронт отца и живущий с мамой и бабушкой в тыловом городе в европейской части России. Названные обстоятельства, как и многие происходящие в Колиной жизни события, имеют параллели в биографии автора, что подчеркивается и ведением рассказа от лица юного героя.
Первые три повести цикла - "Музыка", "Крутые горы" и "Деревянные кони" - написаны между 1967 и 1970 годами и в 1971 году изданы одной книгой под названием "Музыка". Описанное в ней происходит в последний дошкольный год героя и во время его учебы в начальной школе с лета 1941 года по лето 1946 года, что как раз совпадает со временем Великой Отечественной войны и первым, самым трудным, послевоенным годом.
В интервью, данном редакции международного журнала по детской литературе "Букберд", выходящего в Вене, А. Лиханов напомнил: "Я написал трилогию с элементами автобиографии о военном детстве. Издатели были обеспокоены тем, что эти книги слишком тяжелы для детского восприятия. Но дети поняли их. В детей надо больше верить. Писатели, которые не принимают детей серьезно, не могут иметь успеха у них" (1983, No 3 - 4).
Критика сразу приняла и оценила в лихановских повестях главное: органическую связь отраженной в них правды, подчас и жестокой и страшной, с гуманистическим пафосом великой всенародной битвы.
"Мне представляется очень важным для сегодняшней нашей жизни, писала Ирина Стрелкова в статье "Достойнейший сюжет литературы", - что книги о военном детстве так свежо и сильно рисуют народный опыт тех лет с его высоконравственным пониманием драгоценности детства. Тема военного детства позволяет в наши дни воссоздать одну из замечательных страниц истории народа, составляя таким образом достойнейший сюжет литературы, в котором заложены начала многих проблем, волнующих нашего современника" ("Литературная Россия", 1972, 16 июня).
Цельность, объемность воспроизведения реальности в прозе писателя отмечал критик В. Ганичев. В статье "Крутые горы. Книги о подростках, мире их чувств, самостоятельности и выборе цели" он писал: "Война не фон в книгах А. Лиханова... Она сеет разрушения, смерть, увечья, пытаясь покалечить не только тех, кто сражается на передовой, но пробует на излом молодую душу, навечно стремится уничтожить дух детства и молодости. Гуманизм советского народа состоял тогда и в том, что, защищая Родину, он спасал человечество, сберег для будущего детство. Конечно, подростки войны взрослели раньше своих довоенных и послевоенных сверстников, их не обходили лишения, голод, холод, но они трудились, учились, помогали фронту во имя всеобщей победы, и все были сыновьями своего времени. Автор мастерски изобразил это единое стремление, работу всех - взрослых и детей тыла. И это общее жизненное положение, общие интересы и порождали общее состояние сознания. Крутые горы предстояло преодолеть им, но одолевать трудности научили их отцы, которым они свято верили и были готовы продолжать дело старших" (Собеседник". Литературно-критический ежегодник, вып. 1. М., "Современник", 1981).
Яшка высунулся из кабины, остановил кран и быстро спустился к ней по звенящей лесенке. Уже испытывая облегчение, Тоська шагнула ему настречу:
- Яшка!..
Но он, бледнея, смотрел ей в глаза расширившимися, черными зрачками, и голос у него был хриплый, чужой:
- Это я, Тоська... Я знал, что он тебе не ответит.
10
Тоська шла обратно, к своему участку. Работать-то надо. Сумка, тяжести которой она все эти дни не чувствовала, сегодня давила плечи, ступеньки в подъездах были высокими, а железные ящики...
Ах, вот когда с ними нельзя было смириться! Если бы перед Тоськой открылись сейчас двери и она протягивала бы людям газеты или говорила: "Вам письмо!" - ей, конечно, было бы легче. Двери бы открывались и закрывались, люди бы улыбались ей, и - кто знает! - может, быстрее отошло замороженное Тоськино сердце.
А сейчас она пошла по ступенькам, по лестницам, из подъезда в подъезд, и странные обрывки мыслей теснились в пустой, шумящей голове.
Все, чем жила она это время, враз, будто в сказке о волшебной палочке, исчезло. Словно приснился хороший сон, и вот она проснулась, и от того, что сон был хороший, но все-таки сон, ей стало еще хуже, чем раньше.
Тоська вспомнила одну странность Олеговых писем - он никогда не отвечал на ее вопросы. Раньше бы ей это и в голову не пришло, но сейчас все было так очевидно...
Мимо зеркальной витрины гастронома она прошла, не поднимая головы. Она и так знала, что рядом с ней, в стекле, плетется толстоногая коротышка с большой грудью, с глупым калачом на голове.
Тоська со страшной силой, просто физически, ощутила вдруг свою некрасивость. Ей показалось, что вся жизнь ее теперь кончена, и нет, нет ей, обрубышу, ничего впереди.
Она подумала об Олеге, не о том, которого придумала из Яшкиных писем, а о живом и реальном Олеге, о том солдате, с которым она шла тогда из кино. Разница была большая. Тот, первый, реальный, был совсем не знаком ей, совсем чужой, а другой, придуманный ею, был очень близким и - Тоська не боялась теперь этого слова - родным!
К горечи обиды, обмана очень явственно прибавилось другое чувство утраты. Ей показалось, что она навсегда расстается с человеком, не просто знакомым, а дорогим ей, без которого она и не представляла себя.
Письма ее к Олегу, человеку, выдуманному Яшкой, были как письма, ничего особенного она и не писала, но за простыми фразами о том, как она живет, как работает, что говорит Нюра, Нина Ивановна, мать, Яшка, она прятала, оказывается, очень многое... Сердце больно защемило, в горле встал комок. Яшка, Яшка, что ты наделал...
В сумке у Тоськи лежало одно заказное, как всегда, в пятьдесят первую, той, красивой. Сначала она не хотела нести письмо, уж очень тяжко было на душе, голова гудела, дома, прохожие, улицы расплывались, так туманится все по бокам, если быстро едешь в машине. Тоська видела только серый асфальт перед собой, потом лестницу, железные ящики с белыми номерами и снова асфальт... Но все-таки она поборола себя, собрала силы и поднялась к Алексеевой Т. Л., чтобы вручить заказное письмо.
Из-за двери пятьдесят первой квартиры слышалась музыка. Тоська прислушалась. Песня была та самая:
Вьюга смешала землю с небом,
Серое небо с белым снегом...
Тоська подумала, что, может быть, женщина снова заплачет сегодня, и уж тогда она не сможет, наверное, как в прошлый раз, встать на колени и гладить ее по голове. Тоська вздохнула, будто набираясь сил, и позвонила.
Дверь отворили не сразу, и Тоська позвонила еще - два раза подряд, удивляясь, почему это не торопится как обычно красивая женщина. Но вот наконец за дверью послышались бегущие шаги, щелкнул замок. Тоська увидела красивую женщину и поразилась. Она не узнала ее.
Красивая женщина улыбалась, глаза ее взбудораженно блестели, она стояла спокойно и вместе с тем вся была в движении: так свеча горит в тихой комнате, и пламя ее не дрогнет, не колебнется, будто застыло, а присмотришься - пламя живое, оно движется, течет, как стремглавая река. Спокойствия, внутреннего глубокого покоя, которое было частью ее красоты, не было сегодня в женщине.
Тоська сказала свое привычное: "Вам письмо!" - и прошла в комнату.
На диване, где когда-то плакала красивая женщина, сидел мужчина в серой рубашке с загнутыми рукавами. Тоська вспомнила, что такая же рубашка есть у Яшки и он ею очень гордится, потому что рубашка по последней моде с лавсаном и не мнется. Лицо у мужчины было простое, обыкновенное, про таких людей говорят - "Ничего особенного", но глаза! - серые глаза его плавились каким-то необыкновенным светом. Он смотрел, не отрываясь, на красивую женщину.
- Письмо! - сказала она, смеясь. - От кого бы ты думал?
Он пожал плечами и по-прежнему смотрел на женщину, будто хотел загипнотизировать ее.
- От тебя! - сказала она, и прижала конверт, и погладила узкой ладонью.
- Брось! - сказал мужчина и встал с дивана. - Давай я лучше так тебе расскажу, что там написано.
- Нет, - засмеялась женщина, отходя от него и разрывая конверт. Почитаем, что ты там пишешь, какие-такие признания?
"Опоздало! - подумала Тоська. - Опоздало письмо. Пролежало где-нибудь на сортировке..."
Мужчина пытался отобрать письмо у красивой женщины, и они возились, как дети, как какая-нибудь малышня, не замечая Тоськи, и та отошла к стенке и стояла, глядя на них и улыбаясь. Наконец женщина села на диван, рядом присел мужчина, она обняла его одной рукой и стала читать:
"Хорошая моя!.."
Тоська шагнула в узенький коридорчик и чуть не упала, споткнувшись обо что-то мохнатое. Она даже вздрогнула. Но это были унты. Высоченные, чуть ли не до пояса Тоське, они смирно стояли, притулившись к стенке.
На вешалке, занимая полстены, висела коричневая шуба, похожая на медвежью шкуру, а на полу, не поместившись на вешалке, лежал мохнатый треух. Тоське показалось, что все эти вещи пахнут морозом, хотя откуда мороз в эту пору, и она даже понюхала воздух, не пахнет ли им...
Тоська вышла на лестничную площадку и осторожно прикрыла дверь. Уже внизу она заметила, что все еще идет на цыпочках.
На улице Тоська вздохнула, и - странно! - ей как будто полегчало. Словно с утра, когда Нюра отдала ей письмо, она набрала в легкие воздуха и не дышала весь день, будто нырнула на глубину и не дышала, а вот сейчас вынырнула.
Тоська с грустью подумала, что больше не увидит красивую женщину, Алексееву Т. Л., потому что заказных ей писать теперь некому. Разве что случайно они встретятся где-нибудь на улице или на автобусной остановке. Но грусть эта была какая-то легкая, даже приятная...
Она шла, и лица встречных не казались ей белыми пятнами, а улица не мчалась мимо мутной стеной, как при быстрой езде на автомобиле. Идти стало легче, и, хоть по-прежнему стоял в горле тугой комок, утренняя беда будто притихла. Тоська улыбнулась: она снова увидела красивую женщину, которая читала письмо из Анадыря.
"Хорошая моя!.."
11
Дома мать встретила Тоську жалостливой улыбкой. На столе лежали аккуратно сложенные письма.
Тоська побыстрее выскочила на улицу, чтобы мать не завела разговор, не стала ее успокаивать или, того хуже, жалеть. Она присела на завалинку, но мысленно все время возвращалась к письмам, Олегу и Яшке. Было уже поздно, но Тоська схватила лейку, набрала воды и стала ходить между клумбами; вода шелестела в темноте, и Тоська слышала, как журчат упругие струйки, вырываясь из мелкого ситечка.
У соседей хлопнула дверь, и на фоне фиолетового неба, которое кончалось синей полосой у горизонта, появилась Федориха.
- Яшку не видела? - спросила она Тоську.
Тоська мотнула головой, но, подумав, что в темноте не видно, сказала:
- Нет. Только днем, на работе.
- Чегой-то долго нет, - сказала Яшкина мать и зевнула.
- Гуляет, - ответила Тоська, - куда он денется.
Постояв еще, Федориха присела на завалинку.
- Ну, Тосик, - спросила она, - а ты, мне Яшка сказывал, с парашютом скакаешь? Не боязно?
- Еще не прыгала, - сказала Тоська и усмехнулась, подумав, что ведь не Олег, а Яшка, грач черномазый, виноват в том, что она записалась в секцию. А Олег, может быть, как раз бы и не захотел, чтобы она прыгала...
Вышла Тоськина мать и подсела к ним на завалинку, снова хлопнула дверь у соседей, и пришел Яшкин отец.
Теперь завалинка походила на телеграфный провод: уселись рядышком четверо, как воробьи. С одного краю Тоськина мать пригорюнилась, с другой - Яшкин отец дымит папироской.
- Угаси свое кадило! - приказала ему Федориха. - Дай цветиками подышать.
Яшкин отец послушно затоптал окурок, помолчали. Где-то вдали, за большими домами, прошуршал автобус, и снова затихло.
- Эк, тишина, - сказала Яшкина мать, - ровно в деревне.
Ей никто не ответил. Тоська подумала, что вот сидит она рядом со стариками, а где-то играет музыка, где-то сейчас танцуют, смеются и едят шоколадные конфеты. А она сидит здесь со стариками, и некуда ей идти.
На сердце опять стало тоскливо, просто до смерти обидно, она чуть не расплакалась, но сдержалась, закусив губу.
- Где его лешак носит? - сказал Яшкин отец, а Федориха добавила:
- Уж я и то гляжу...
- Здоровый лоб вымахал, а все сутемяшится, мельтешит, никак не остепенится.
- Вот оженится, - сказала Федориха.
Они говорили о сыне грубовато, но Тоська поняла все по-другому: Яшкин отец вовсе не недоволен Яшкой, да и сам-то он, Федоров, хоть и пожилой человек, и опытный работник, а все никак не остепенится, все грачом-грачом, бегает, беспокоится, словом, сутемяшится. А ругнул он Яшку так, для порядку, чтоб было всем ясно, и самому себе, что делает он правильно.
Это все-таки печально, когда вырастают дети, вдруг подумала Тоська и посмотрела с жалостью на свою мать, которая так и сидела, пригорюнившись, тосковала, наверное, об ее, Тоськиной жизни. И Тоське захотелось, как маленькую, приголубить свою мать, погладить по седым волосам.
На улице зафыркала машина, тишина будто лопнула, раскололась, и чей-то голос крикнул:
- Здесь Федоровы живут?
Яшкин отец ответил, хлопнула дверца, из темноты выдвинулась фигура в плаще, и Тоська удивилась, к чему человеку плащ в такую теплынь.
А приехавший шагнул к Яшкиному отцу, вгляделся в его лицо и сказал:
- Крепись, батя... Сын твой разбился.
..."Газик" звенел покрышками по асфальту, рядом беззвучно трясся Яшкин отец, который ничего, наверное, и не слышал, а человек в плаще, сидевший рядом с шофером, рассказывал, как к концу смены подул совсем не сильный ветер и Яшкин кран вдруг пополз по рельсам, а рельсы были не по инструкции, чуть под уклон, самую малость, а кран покатился потому, что у него давно барахлили тормоза, и Яшка не успел выпрыгнуть. Когда его достали из кабины крана, он был бледный как мел и умер у всех на глазах, не приходя в сознание.
- Теперь судить будут за технику безопасности, - сказал мужчина и закурил. Он был огромный, загораживал половину окна, Тоська ничего не видела, кроме его спины, и ей послышалось в его голосе, будто вот это-то и есть самое главное, что судить станут кого-то...
"Газик" мчался вперед, их потряхивало, и Тоська вдруг вспомнила один вечер, когда они с Яшкой сидели на завалинке.
Яшка сказал тогда, думая о чем-то своем:
- В жизни все равно как в детстве, помнишь... Завяжут тебе глаза, раскрутят, а потом говорят: ну, иди - ты прицелишься и идешь. Медленно, осторожно. Уж, кажется, точно иду, по линии. И вдруг - р-р-раз! - лбом в стенку! Не прямо шел, оказывается, а вправо забрал. Или влево. А думал прямо...
"А думал - прямо... - молотилось в голове, - прямо... прямо... прямо..."
12
Тоська не могла точно вспомнить, что было в эти дни. Как заведенная, она отваживалась с Яшкиной матерью, ходила на работу, давала показания следователю, бросала пригоршнями землю на крышку Яшкиного гроба и прислушивалась, как шуршит земля, падая вниз.
Одно почему-то четко сохранилось в памяти и не давало ей покоя: черный гладиолус по имени "Поль Робсон".
Она срезала цветок, принесла его в клуб, где лежал Яшка в день похорон, положила цветок ему в ноги. И вспомнила: стоит Яшка, черный, как грач, в черном парадном костюме, на танцы, видно, собрался, и просит у нее черный гладиолус. Это было давно, еще до того, как он встретил Олю.
Ей стало вдруг больно. Дай она тогда Яшке черный цветок, он подарил бы его какой-нибудь своей девчонке, может быть, той, беленькой, с которой видела его Тоська, и - как знать - может, теперь все было бы иначе...
Тоська вспомнила, как Яшка спускался к ней с крана в тот последний день. Он хотел, чтобы ей было лучше, а она ему цветка пожалела...
Мысли были беспорядочные, случайные, но одна возвращалась упрямо: как глупо, как ужасно глупо погиб Яшка! Заболей, например, он в тот день или не подуй этот ветер, и все было бы в порядке. Бессмысленная, глупая смерть...
Время шло, день за днем, Тоська работала по-прежнему. Одно только изменилось: заказные в пятьдесят первую больше не приходили. Теперь Тоська имела дело только с железными ящиками.
Как всегда по утрам, Нина Ивановна, поглядывая поверх очков, выдавала почтальонам корреспонденцию, а они, шурша газетами, рассказывали друг другу кто что... Одна Тоська молчала, и ее никто не трогал, не заговаривал с ней зря, если она сама не начинала.
В посылочном отделении по-прежнему пахло душистыми яблоками, и Тоська, как раньше, приходила сюда подышать яблочным нежным воздухом.
Нина Ивановна как-то получила посылку от своих родственников с юга. Нюра, веселая и живая, притащила клещи, ящик открыли, и Нина Ивановна дала всем по яблоку. Все начали пробовать их и хвалить южных родственников, а Тоська развернула тонкую шуршащую бумагу и подняла яблоко к свету, к солнечному лучу.
Желтый матовый шар вспыхнул, налитый до краев соком и солнцем, засветился, и Тоська вдруг различила черневшие внутри яблока семечки.
Она не торопилась съесть его, и странные, совсем не ее мысли приходили Тоське в голову.
Она смотрела на яблоко, лежавшее на ладони, и думала о чудесах, которых все-таки полно вокруг. Яблоко было рождено черной землей, синим небом и солнцем, у которого нет цвета, потому что на него нельзя посмотреть. На ее ладони лежала работа природы, и, брошенная в землю, эта работа не пропала бы даром - из семечек весной выползли бы ростки. И выросла бы новая яблоня, которая снова родила бы плоды, полные до краев душистым соком и солнцем... Стукнет мороз, потом будет зной, и все это пройдет, а останется одно, самое главное - новое яблоко, которое снова упадет на землю. Все как у людей, думала Тоська и вспоминала Олю.
Наверное, через неделю после того, как погиб Яшка, когда прошло первое потрясение, Тоська разузнала, где живет Оля, и пришла к ней домой. Оля стала приглашать Тоську в комнату, но она отказалась, извинилась и попросила Олю пройтись с ней. Как когда-то с Нюрой, они сидели на скамейке в сквере, Тоська смотрела в открытое, очень милое лицо Оли и, стараясь говорить спокойнее, рассказывала ей про Яшку, какой он был раньше и каким стал потом, когда увидел Олю в троллейбусе, как провожал ее с работы и боялся испугать, как ползал по крыше с фотоаппаратом... Тоська рассказывала обо всем этом, потому что Оля не могла не понять ее, а впереди ведь было еще одно...
Тоська остановилась на минуту, но собственная ее беда теперь, после смерти Яшки, была такой маленькой, ничтожной, что она рассказала Оле и про Яшкины письма. Это было главное - суметь рассказать Оле так, чтобы она поняла - письма, адресованные хоть и Тоське, принадлежат ей, Оле, потому что это она сделала Яшку таким... Тогда, в тот день, Тоська все спрашивала себя: зачем, почему писал ей Яшка, а теперь она все понимала, она знала точно, зачем и почему он писал...
Письма были дороги Тоське, что и говорить... Но Тоська протянула их Оле. Она попросила взять их. Оля взяла. Осторожно, будто что-то хрупкое. Как хорошо, что она поняла Тоську. Теперь Яшку будет помнить и Оля, хотя она его совсем не знала. Яблоко падает на землю...
...А жизнь шла. В посылочном отделении яблочный запах стал густым и терпким: и на юге наступила осень. Тоська думала, что теперь бросит, конечно, парашютную секцию, и первое время даже не вспоминала о ней, но шли дни, и мысль о том, чтобы прыгнуть с парашютом, все чаще не давала ей покоя. Она решила, что теперь должна прыгнуть для Яшки, пусть его и нет, разве не он заставил ее отважиться на это...
Она немного отстала от остальных, но ее допустили к занятиям, и теперь Тоська ездила в клуб каждый день. Наконец объявили, когда новички будут прыгать.
Накануне Тоська сказала об этом Нюре, та заохала и пообещала прийти на аэродром.
...Их посадили в открытый грузовик и повезли за город. На огромном зеленом поле жужжали маленькие самолеты, над головой на длинной палке колыхалась полосатая колбаса. В тесной раздевалке аэродрома Тоська надела комбинезон, натянула шлем, инструктор помог ей защелкнуть парашютные замки. Выходя из помещения, Тоська увидела зеркало. Она подошла к зеркалу - в первый раз за все эти дни.
На нее глядела насупленная, очень серьезная девчонка в синем комбинезоне и кожаном шлеме. Тоська подмигнула ей и вышла на улицу. Объявили построение, и Тоська встала крайней слева, она была самой маленькой в отряде. Инструктор двигался вдоль строя, проверяя у всех парашюты последний раз.
Тоську кто-то дернул за рукав. Сзади стояла Нюра. Она улыбалась во весь рот, пораженная Тоськиным нарядом, а сзади, подальше, стоял Василий.
- Вам письмо! - лукаво сказала Нюра и протянула Тоське конверт. Она не глядя сунула его в карман комбинезона, и тут подошел инструктор, взял Тоську за ремни, чуть встряхнул ее и внимательно оглядел.
Ан-2 стоял перед ними, и летчики, парни в одних рубашках, улыбались, глядя на девчонок, выстроившихся в ряд.
- Ну, не робеть! - крикнул инструктор, и они пошли строем к самолету. Дверь захлопнули, и Ан-2, взревев моторами, будто какая телега или грузовик, начал подпрыгивать на рытвинах, набирая ход.
Тоська вспомнила о письме, когда уже летели, сунула руку в карман и вытащила согнутый пополам конверт. На штемпеле стояло: "Энск".
Тоська порвала конверт, развернула листок.
"Здравствуй, Тося! Ты, наверное, забыла меня. Это пишет тебе Олег, мы с тобой еще в кино познакомились. Все хотел раньше тебе написать, да не мог, был в длительной командировке, а, короче говоря, занимался тем, что нарисовано у меня на значке, только не здесь, а далеко отсюда..."
Письмо было длинное, на большом листе с обеих сторон, мягким почерком, но Тоська не могла его больше читать. Она сунула листок в карман, стало что-то больно глядеть.
- Ну, ну, - сказал инструктор, - не кукситься! Не робеть!
Тоська оглянулась вокруг и увидела взволнованные лица курсанток. Инструктор что-то сказал, и все встали, потом повернулись направо, к двери, одна за другой, в затылок друг другу.
Дверь распахнулась, и Тоська увидела, что все стоящие перед ней моментально, бегом исчезли в синем квадрате. Она осталась последней. Перед ней было небо.
Тоська всегда думала, что закричит непременно и уж обязательно закроет глаза перед первым прыжком. Но она не закричала и не закрыла глаза.
Глядя на белые облака, на зеленую землю с игрушечным белым ангаром, она шагнула вперед.
Сердце замерло, она падала, раскинув руки и ноги, чувствуя, как воздух плотно обтекает тело.
Над головой щелкнуло, ее сильно дернуло. Она подняла голову и увидела стропы, уходящие по биссектрисе вверх, черные линии, рассекшие небо.
Тоська посмотрела вниз и увидела зеленое поле. Сбоку паслась маленькая корова.
Луг, усыпанный одуванчиками, летел навстречу Тоське.
КОММЕНТАРИИ
Произведения, вошедшие в этот том, создавались на протяжении двух десятилетий, начиная с середины 60-х годов. Все они объединены темой Великой Отечественной войны, точнее, темой военного тыла и военного детства. Обращение к этой теме было органичным для писателя, родившегося за шесть лет до вероломного нападения гитлеровской Германии на Советский Союз.
"Люди не выбирают родителей, люди не выбирают детства... - говорил А. Лиханов в одном интервью. - Наше детство пришлось на войну, и нас прозвали детьми войны.
Я помню звуки тревожной сирены, учебные тревоги и отбои, я помню госпиталя, в которых мало кто из нас не бывал - то с ребячьими скудными подарками, то с самодеятельным школьным концертом, а кто и на свидание к отцу, бледному и худому, лежащему под суконным солдатским одеялом. Нам выпало на долю рано и несправедливо узнать голод, крапивный суп и хлеб наполовину с клевером. Нам досталось расписываться за похоронки неровными прыгающими буквами в почтальонской прохудившейся тетрадке.
Мы стояли в очередях за военным хлебом, ухватив локти впереди стоящего человека, потому что очереди были бесконечны, а мы голодны и никто не хотел пропустить кого-нибудь без очереди. Мы теряли карточки, потому что уж так устроены ребята любого времени - они обязательно что-нибудь теряют...
Да, мы многого недобрали тогда. Еду, радости, смех, кино у нас отняла война - жестокая, страшная. Мы, дети военного времени, очень хотели помочь своим отцам и своей стране скорей победить врага. Но мы не могли сражаться вместе с отцами. И невозможность этого рождала в нас сильные, взрослые чувства. Мы любили отцов - крепко, до слез. Мы хотели победы, и она представлялась нам слаще всех сладостей" ("Книжное обозрение", 1975, 12 декабря).
Рассказать об этом подросткам и юношам, родившимся и выросшим под мирными небесами, для писательского поколения, к которому принадлежит А. Лиханов, было столь же естественно и необходимо, как писателям гайдаровского поколения - поведать в своих книгах о революции и гражданской войне.
Первой попыткой А. Лиханова рассказать про Великую Отечественную войну, как он ощутил ее в собственном детстве, была маленькая повесть "Звезды в сентябре". Правда, в ней и в появившейся двумя годами позже повести "Теплый дождь" автобиографизм еще не выражен явно. Это не автобиографичность характеров и событий, а скорее автобиографичность чувств и бытовых деталей. Писатель еще как бы не верил в значимость и общеинтересность личной судьбы и отдавал то, что сохранила его память, вымышленным персонажам и ситуациям. Впрочем, он уже здесь поднимался до серьезных и впечатляющих обобщений.
К началу 70-х годов жизненный и писательский опыт подсказал А. Лиханову, что безупречно точное и достоверное свидетельство об увиденном и пережитом может оказаться ничуть не менее ценным художественным документом времени, чем попытки раскрыть действительность тех лет с помощью вымышленного сюжета. Так возник замысел цикла повестей о военном детстве, в центре которых оказался одногодок автора Коля, проводивший на фронт отца и живущий с мамой и бабушкой в тыловом городе в европейской части России. Названные обстоятельства, как и многие происходящие в Колиной жизни события, имеют параллели в биографии автора, что подчеркивается и ведением рассказа от лица юного героя.
Первые три повести цикла - "Музыка", "Крутые горы" и "Деревянные кони" - написаны между 1967 и 1970 годами и в 1971 году изданы одной книгой под названием "Музыка". Описанное в ней происходит в последний дошкольный год героя и во время его учебы в начальной школе с лета 1941 года по лето 1946 года, что как раз совпадает со временем Великой Отечественной войны и первым, самым трудным, послевоенным годом.
В интервью, данном редакции международного журнала по детской литературе "Букберд", выходящего в Вене, А. Лиханов напомнил: "Я написал трилогию с элементами автобиографии о военном детстве. Издатели были обеспокоены тем, что эти книги слишком тяжелы для детского восприятия. Но дети поняли их. В детей надо больше верить. Писатели, которые не принимают детей серьезно, не могут иметь успеха у них" (1983, No 3 - 4).
Критика сразу приняла и оценила в лихановских повестях главное: органическую связь отраженной в них правды, подчас и жестокой и страшной, с гуманистическим пафосом великой всенародной битвы.
"Мне представляется очень важным для сегодняшней нашей жизни, писала Ирина Стрелкова в статье "Достойнейший сюжет литературы", - что книги о военном детстве так свежо и сильно рисуют народный опыт тех лет с его высоконравственным пониманием драгоценности детства. Тема военного детства позволяет в наши дни воссоздать одну из замечательных страниц истории народа, составляя таким образом достойнейший сюжет литературы, в котором заложены начала многих проблем, волнующих нашего современника" ("Литературная Россия", 1972, 16 июня).
Цельность, объемность воспроизведения реальности в прозе писателя отмечал критик В. Ганичев. В статье "Крутые горы. Книги о подростках, мире их чувств, самостоятельности и выборе цели" он писал: "Война не фон в книгах А. Лиханова... Она сеет разрушения, смерть, увечья, пытаясь покалечить не только тех, кто сражается на передовой, но пробует на излом молодую душу, навечно стремится уничтожить дух детства и молодости. Гуманизм советского народа состоял тогда и в том, что, защищая Родину, он спасал человечество, сберег для будущего детство. Конечно, подростки войны взрослели раньше своих довоенных и послевоенных сверстников, их не обходили лишения, голод, холод, но они трудились, учились, помогали фронту во имя всеобщей победы, и все были сыновьями своего времени. Автор мастерски изобразил это единое стремление, работу всех - взрослых и детей тыла. И это общее жизненное положение, общие интересы и порождали общее состояние сознания. Крутые горы предстояло преодолеть им, но одолевать трудности научили их отцы, которым они свято верили и были готовы продолжать дело старших" (Собеседник". Литературно-критический ежегодник, вып. 1. М., "Современник", 1981).