Лиханов Альберт. Собрание сочинений (Том 1)

   Они шли обратно, к Лекиному дому, обходя лужицы.
   - А почему Христя плачет и поет? - спросил Лека, и Нюська поняла, о чем он.
   - Жалеет, значит. Жалостливая она.
   Жалостливая...
   Дома в ограде дед Антон колол дрова. Когда Лека вошел в избу, мать сидела за столом и ничего не делала, просто сидела и глядела, задумавшись. После того дня все у нее валилось из рук, и она часто сидела вот так, как сейчас.
   Увидев Леку, мать поднялась и поставила миску со щами. Поставила и снова села, думая о своем.
   Мать здорово изменилась за последнее время. Когда приехали в Суднишонки, она была еще совсем молодой и выделялась среди деревенских баб, похожих на старух.
   Потом она положила свое городское пальтишко в дедов сундук, а сама надела стеганку умершей дедовой бабки, серый платок и по одежде стала такой же, как остальные бабы, - похожей на старуху.
   Но это только казалось, что она старая, из-за одежды. А глаза у матери были красивые, черные, и глядели они молодо из-под старушечьего платка. Мать похудела, кожа ее пожелтела, а глаза по-прежнему смотрели по-молодому.
   Когда Христя принесла похоронную и мать просидела несколько часов кряду, глядя черными своими, глубокими глазами в угол, не проронив слезинки и не сказав ни слова, а потом плакала под печальную Христину песню, глаза ее будто угасли. Лека хлебал несоленые щи и глядел на мать, совсем старуху. Желтая кожа на лице, и тусклые, бесцветные глаза.
   Он хотел было сказать ей, что она забыла посолить щи, но потом раздумал и сам полез в печной глаз за солонкой из зеленого и толстого пузырчатого стекла. Мать так ничего и не заметила. Она глотала бессолые щи, а сама все смотрела и смотрела в стенку.
   Вошел дед Антон с охапкой смолянистых поленьев и затопил печку.
   Из печной полки вылез, разогревшись, отопок - черный, толстый таракан - и пополз по белой стене.
   Дед взял его за бок, поглядел, как тот барахтает в воздухе лапами, и сказал:
   - Ишшо говорят, тараканы щастье несут.
   Мать оторвалась от стенки и протянула:
   - Да-а.
   И неизвестно, чему она это сказала - дедовым ли словам или своим мыслям.
   Говорили в избе с того дня мало. Молчал дед, а мать и подавно. Лека тоже не лез к ним со своими разговорами; он обо всем говорил с Нюськой, а дома больше молчал.
   Одна мысль не давала ему покоя. И когда он с Нюськой разговаривал, и когда был наедине с самим собой. Вот и сейчас, когда дед сказал про таракана, эта смутная, неясная мысль стала четкой и понятной.
   Раньше Лека не понимал, почему дед радовался, что старуха умерла весной, в сорок первом. Теперь, когда старик держал в руке таракана и глядел на него так, будто этот черный огарок принесет счастье, Лека вдруг понял, что дед Антон радовался не смерти своей старухи, а тому, что она умерла до войны, не дождавшись ее и так и не узнав о ней.
   Лека подумал, что он ни от Нюськи, ни от матери, ни от деда, ни от кого не слышал, чтобы теперь, в войну, кто-то умер своей смертью - от старости. Сейчас люди умирали только от войны, только от нее.
   Даже Христина тетка, старуха Маковеевна, которая померла прошлой зимой, кончилась не просто так, а от какой-то болезни, о которой раньше, до войны, и не слыхивали.
   Во всем была виновата война.
   Дед постоял у печи, сунул таракана в печной паз и вздохнул, сказав неожиданно:
   - Эх, счастьица бы.
   - Счастьица бы... - как эхо отозвалась мать.
   "Ну да, - подумал Лека. - Счастьица бы!" Вот о чем он думал столько времени. Счастья бы!
   7
   На другой день по дороге в школу Лека спросил Нюську. Даже не спросил, а сказал просто, но сказал как-то вопросительно, будто Нюська должна была ответить ему и помочь. Сказал серьезно, подражая деду и матери, как говорили это они вчера.
   - Вот счастья бы! - сказал он.
   Потом они долго шли молча, каждый думал о своем.
   Листья больше не шуршали под ногами, они лежали мокрые и прелые от частых дождей и уже не казались дорогими кладами, а были просто горкой черных и липких остатков осени.
   Лека думал о том, что хорошо бы совершить какое-нибудь дело, от которого сразу всем стало бы хорошо и счастливо, и чтобы поганые немцы полетели вверх тормашками и припустили обратно.
   Нюська думала тоже о чем-нибудь таком, что приносит счастье.
   - Вот, - сказала она, - мать говорит, если черная лошадь дорогу перейдет, значит, счастье, а белая - к беде.
   - Это ерунда, - ответил Лека. - Так бы каждый на дорогу встал и ждал, когда черные лошади пойдут.
   - Тараканы вот... - начала Нюська, но Лека только махнул рукой и вздохнул:
   - Во всех избах тараканы...
   Он вспомнил вечернюю деревню, когда они с Нюськой ходили рисовать звездочки, ходили считать горе. Ему снова сделалось жутко от мысли, что он, Лека, ничего не может поделать.
   - ...или сверчок! - сказала Нюська.
   Сверчка у деда Антона в избе не было. И у Нюськи не было тоже. Сверчков не было во всей деревне - это они знали точно.
   Лека с Нюськой остановились. Они глядели друг на друга и улыбались. Конечно, сверчок! Вот кто принесет счастье Суднишонкам. Да только как его найти? Он живет в избах, в щелях или за обоями, и Лека его никогда не видел, даже на картинках.
   - Я знаю, где его взять, - сказала Нюська. - У Саньки Рыжего. Он говорил, что у них в избе даже два сверчка есть. Пилят и пилят, говорил, уроки учить не дают.
   "Точно, говорил", - Лека тоже это вспомнил. Было это, когда Санька Рыжий получил в один день три двойки, и Мария Андреевна спросила его, почему он не учит уроки. Тогда Санька и сказал, что ему сверчки мешают.
   - Удивительно, - сказала тогда Мария Андреевна, почему-то улыбаясь. Другим людям сверчки счастье приносят, а тебе двойки.
   - Не даст он, - сказал Лека. - Жадюга Санька! Даром что рыжий. Рыжие, говорят, добрые.
   - Даст, - ответила Нюська.
   - Не, - сказал Лека, - бесполезно.
   - Даст... - упрямилась Нюська. - Я ему свою сумку отдам.
   Лека посмотрел на ее противогазную сумку. Жалко отдавать сумку этому Рыжему Саньке. А Нюська молодец, ничего не жалеет.
   - Ну, на сумку, пожалуй, - сказал он.
   С Санькой они решили поговорить сразу же, не откладывая дела в долгий ящик. Но, как назло, Рыжего в классе не оказалось. Они, волнуясь, прождали его до самого звонка, но Санька так и не появился.
   На переменке Лека и Нюська договорились, если Санька не придет, после уроков пойти к нему домой. Он жил в Матанцах, деревне недальней, всего в километре от школы. Так и так к Саньке надо было идти: сверчок-то жил у него дома.
   Все уроки Лека с Нюськой просидели как на иголках, вертелись и шептались. Только однажды они утихли, когда Мария Андреевна оторвалась от чистописания и стала рассказывать про звезды.
   Лека сразу представил себе звездное небо. Здесь, в Суднишонках, звезды, казалось, висели ниже, ближе к земле, чем в городе, и сверкали ярче. Бывало, в конце лета звезды почему-то падали.
   Лека поднял руку, Мария Андреевна кивнула ему.
   - А бывает, - сказал он, - звезды падают. Я видел.
   - Бывает, - ответила Мария Андреевна. Она почему-то задумалась и посмотрела в окно.
   Леке показалось, что она чем-то походит на мать. Потом понял платок. Платок, по-старушечьи надвинутый на лоб.
   Хоть он у Марии Андреевны и пуховый, мягкий, не то что у матери, но все равно под ним учительница походит на старуху, хоть она и совсем молодая, как говорила Нюська.
   - Бывает, - повторила Мария Андреевна, по-прежнему глядя в окно, на пасмурное, низкое небо. - Есть даже такая примета: загадай желание, пока звезда падает, и оно обязательно сбудется.
   Лека ухмыльнулся и посмотрел на Нюську: скоро ли уж уроки кончатся.
   Дорога до Матанцев - всего один километр, в три раза ближе, чем до Суднишонок, но Леке с Нюськой она показалась страшно длинной.
   Они шли за сверчком и были уверены, что добудут, непременно добудут его у Саньки: не зверь же лютый он, в конце концов.
   Лека придумывал всякие слова, которые надо было сказать Саньке, чтобы получить сверчка и в то же время не уронить свое достоинство.
   Например, можно было начать так:
   "Мы пришли к тебе, Саша Соловьев, как к человеку..."
   Нет, это не то. Санька может обидеться, сказать:
   "А что, я не человек, что ли?"
   Можно, конечно, было бы сказать так:
   "Сашка, будь другом..."
   Но это уж слишком. Даже если Санька и даст сверчка, так другом он никогда не будет, не такой он человек, чтобы предлагать ему дружбу.
   Наконец Лека придумал. Такое начало ему самому понравилось:
   "Саша, выручи ты нас и всю нашу деревню Суднишонки".
   Впрочем, слово "Суднишонки" можно не говорить, потому что, во-первых, Сашка и так знает, как называется их деревня, а во-вторых, раньше он смеялся над этим названием и говорил, что Матанцы лучше.
   Избу Соловьевых они нашли быстро. Потом вежливо постучали и открыли дверь.
   Лека сразу все понял. Как тогда у них дома, на лавке сидела почтальонка Христя и пела ту печальную, знакомую песню, одной рукой обнимая женщину, видно, Сашкину мать.
   Сашка лежал рядом, на желтой лавке, как и во всех избах. Другая тетка, приподняв его голову, поила его. Сашкины зубы стучали о кружку, и слезы падали прямо в воду круглыми, стеклянными горошинами.
   Увидев Леку и Нюську, Санька сел и сказал громко:
   - Братана убили фашисты!
   И заревел громко, навзрыд, не вытирая слез, глядя на ребят широко открытыми глазами.
   Лека переминался с ноги на ногу, вспоминая, что совсем недавно та же самая большая и жалостливая Христя обнимала его мать и пела те же слова:
   Сяду в садик да на яблоньку
   Да на кудрявую
   И спою я песню жалобную.
   И спою я песню жалобну
   Да жалобнехоньку-у...
   Он чуть не заревел вместе с Санькой, но сдержался, толкнул в бок Нюську. Она уже вытирала глаза рукавом своего взрослого жакета.
   На столе перед матерью лежала фотокарточка. На снимке был молодой парень с чубом из-под фуражки и с гармошкой в руках.
   "Это и есть Сашкин брат, - подумал он. - Эх, Санька Рыжий!"
   Нюська что-то шепнула Леке на ухо.
   Он не разобрал.
   - Открой свою сумку, - повторила она.
   Лека удивленно послушался. Но в другую же минуту понял, что придумала Нюська. Она вытащила книжки и тетрадки из своей противогазной сумки и сунула их в холщовый Лекин портфель. Потом положила свою сумку рядом с Санькой, и они пошли к дверям.
   На пороге что-то скрипнуло. Лека подумал, что это скрипит дверь, но скрип был длинный, веселый, совсем некстати и не прерывался. Лека понял, что это сверчок.
   Тут же запиликало еще, и Нюська толкнула его: второй!
   Они послушали мгновение, как пилят где-то за обоями знаменитые Сашкины сверчки, и вышли в сенцы.
   8
   Всю ночь Леке снились сверчки. Были они зеленые, как кузнечики, и рогатые, как жуки. Сверчки сидели на бревнышке, сложив лапки на животе, и говорили человечьими голосами. Лека прислушивался - хотел узнать, о чем это они говорят, но так ничего и не расслышал.
   Лека проснулся, удивляясь: в голове плыли еще только что увиденные сверчки, похожие и на кузнечиков и на жуков сразу, и слышался гомон их голосов.
   В окнах было еще черно. Видно, глубокая ночь. Лека свесил голову вниз. На лавке, задумавшись, сидел дед Антон. Он облокотился, и растрепанная борода его торчала вперед. Между коричневыми, кургузыми пальцами дед зажал цигарку, но, видно, забыл про нее, и она дымилась, прожигая газету, сжигая самосад, осыпалась серым пеплом.
   Глаза у деда остекленели; он о чем-то думал, думал так, будто вовсе ушел из избы, ушел отсюда совсем далеко куда-то... Может, к сыну, Ивану Антоновичу, в действующую армию. Писем от сына не было давно, с месяц, а то и побольше, но Лека под дедову диктовку продолжал писать короткие письма, которые кончались все так же: "Жду ответа, как соловей лета". Только теперь эти слова почему-то не казались Леке смешными, а наоборот грустными, печальными, будто зовущими...
   Утром, едва только Лека натянул порты и, заспанный, еще не умытый, стоял, потягиваясь и ежась, дверь распахнулась, и явилась Нюська. Перешагнув порог, она сразу же замахала руками, что-то зашептала.
   Лекина мать увидела Нюську, не удивилась, сказала:
   - Обожди, порты-то пусть наденет.
   Дед Антон уже топтался у дверей, поджидая мать. Сегодня они вместе со всеми шли на картошку, Лека знал: дед пойдет за лошадью с плугом, аккуратно выворачивая картофельные рядки, а мать с ведром будет топтаться где-то сзади, отдирая от земли большие, крахмалистые картофелины.
   Картошку должны были всю оставить в деревне, потому что нынче намолотили хороший урожай хлеба и сдали и за картошку хлебом. Бабы радовались, что в погребах будет полно картошки, хватит сытно перезимовать. Но дед Антон сказал Антониде, что и картошку надо, сколько положено, сдать государству. Дед просто сказал, и Антонида просто передала дедовы слова всем бабам, и никто не сказал ни слова, все согласно кивали головами, и вот сегодня все выходили на картошку.
   Мать кивнула Леке, прихватила с печной приступки старые варежки, которые носила еще дедова бабка, и вышла вслед за стариком во двор.
   Лека, уже умытый, уставился на Нюську, а она, перебивая сама себя, запинаясь, волнуясь, сказала, что надо "поймати звезду".
   Лека ничего не понял, только фыркнул:
   - Какую звезду?
   Тут Нюська все выложила снова, уже спокойнее и понятнее. Как и Лека, все думала она о том самом и вдруг вспомнила вчерашний школьный разговор, когда Мария Андреевна сказала, что, если падает звезда и что-нибудь загадаешь на нее, все сбудется.
   Лека задумчиво подошел к печи, налил в дедов "корапь" жидкого чаю и начал пить, дуя и с шумом прихлебывая, совсем как дед, когда он "шлыцкал".
   Да, Нюськина идея ему нравилась. Только выйдет ли что? Ну хорошо, загадаем, чтоб счастье было, а дальше что? Сидеть и ждать, пока оно наступит? Нет, сидеть и ждать Леку не устраивало. Что-то сделать надо, а так - сидеть и ждать - всякий дурак может.
   Нюська сопела рядом, придерживая на коленках книжки, перевязанные обыкновенной бельевой веревкой, толстой и лохматой, и ждала Лекиного суда.
   - Нет, - сказал он.
   Ждать ему не нравилось. Вот кабы...
   - Слушай! - вдруг вспыхнул Лека. - Слушай!
   Он даже покраснел от своей прекрасной мысли.
   - Нюська! Надо вот как!..
   В школу они не пошли. Чтобы сохранить силы. Мало ли, сколько придется идти. Да ночью. По кочкам. А может, по лесу. И приготовиться в дорогу надо.
   Они привязали Нюськину бельевую веревку к Лекиной холщовой сумке, чтобы можно было нести, как мешок, через плечо. Нюська сбегала домой и принесла несколько холодных вареных картофелин и горбуху хлеба, а Лека сложил в сумку три ватрушки из клеверной муки, большую репу и даже морковь - на всякий случай, хоть он ее и не любил.
   Потом они забрались на полати - подождать, пока стемнеет, и отдохнуть немного. Они уговорились рассказывать сказки, кто какие знает. Оказалось, что Лека знает больше Нюськи, и, когда у той кончился весь ее запас, он говорил уже один, вспоминая, какие сказки говорил ему отец там, в большом, красивом городе, где жили они до войны.
   Потом Лека увидел, что Нюська заснула под его сказки, и хотел было обидеться, толкнуть ее в бок, да раздумал: подумал, что впереди ночь, которую надо пройти пешком, и сам привалился к Нюське, к чистым ее золотым косичкам, выглянувшим из-под платка, и заснул тоже.
   Проснулся он неожиданно. Нюська спала так сладко, что даже слюнка выбежала на воротник. Лека толкнул ее в бок, и она вскочила, непонимающе глядя по сторонам, потирая рукой красную щеку, которую отлежала.
   Наступили сумерки, но было еще светло. Они выскочили на улицу.
   Небо золотилось у края земли, потом постепенно голубело и, наконец, синело, у другого края становясь сиреневым.
   Торопясь, Лека и Нюська забрались на крышу и по деревянным досочкам, прибитым к крутой ее спине, влезли на конек.
   - Подождем, - сказал Лека.
   Они уселись рядом, как два воробья, и стали глядеть в небо.
   Там, где небо было сиреневым, чуть заметно мерцали звезды.
   Ночь приходила тихо, неслышно.
   Золотая полоска на горизонте все бронзовела, потом превратилась в красную медь, такую же, из какой отлита ступа, где толчет сушеные клеверные цветы мать на муку. Лека смотрел, словно завороженный, со своего шестка на чудную игру света за лесом и не мог оторвать глаз, смотрел, как слепой, не мигая и ни о чем не думая.
   В кустах щелкали синицы, обклевывая последние ягоды, прозрачный ветерок лизал затылок, шебаршила сухая трава.
   Лека чувствовал себя легко и просторно, будто он стал частичкой всего этого - и медного, как ступа, заката, и ключевого воздуха, и чуть слышных шорохов земли.
   Он не чувствовал ни своих рук, ни ног, ни биения сердца, он забыл, что Нюська сидит рядом. Оказавшись между землей и небом, на коньке крыши, он будто растаял во всем, что его окружало.
   Неожиданно Лека понял, ощутил всем своим существом, что он скоро будет очень счастливым и что это счастье уже началось. И все, кто живет рядом с ним, будут чувствовать себя так же, как он сейчас, - свободно, легко, радостно, одним словом, счастливо. И дед Антон - "Антошка на одной ножке", - добрый бородач с коричневыми от земли руками, и мать, которая снова выпрямится, распрямит спину, и глаза снова зажгутся у нее необыкновенным светом, и Нюська-Светлячок, и тетка Христя, и учительница, похожая на старуху, и даже Санька Рыжий, по фамилии Соловьев.
   Нюська толкнула Леку в бок, и он вздрогнул.
   - Смотри, - шепнула Нюська, и Лека оторвался от красного зарева и посмотрел наверх.
   Небо смотрело на них тысячами блестящих глаз. Одни из них подмигивали, другие смотрели цепко, не моргая.
   - Ну, смотрим! - сказал Лека. - Тебе эта половина неба, мне эта...
   Они зашевелились на коньке, повернулись спиной друг к другу и задрали головы.
   Звезды висели низко, зачаровывая и маня. Безмолвное небо, странное, черное небо с белыми крапинками смотрело на них, как волшебник, обещавший подарить счастье.
   - Не пропусти! - прошептал Лека.
   - Не бойсь! - как эхо, вздохнула Нюська.
   Звезды висели на своих местах и не собирались падать, прочно, видно, приколоченные к небу. Как загипнотизированные, Лека и Нюська смотрели, не мигая, на них, ожидая, прося, моля, требуя чуда.
   Ведь чудеса есть, бывают, об этом знают все в деревне. Вон и дед Антон говорил, что в лето, когда война началась, в лесу грибов много было, а есть такая примета, когда урожай на грибы - быть войне. Дед Антон шутить не будет: и ведь правда война началась. Да что говорить, сколько в деревне разных чудес, и все они есть, и правильные, - Лека сам не раз в этом убеждался. Если вороны кричат, быть дождю. Пусть на улице солнышко, ни одной тучки на небе, а если у деда Антона спину ломит, тоже жди дождя это уж точно. Ну, а если собаки воют, жди покойника. Когда старуха Маковеевна, Христина тетка, помирала, собаки всю ночь выли, даже мороз по коже подирал.
   Да, чудеса есть. И Лека ждал, когда упадет звезда - веселая звезда, приносящая счастье.
   И чудо совершилось.
   Прямо перед Лекой с черного полотнища сорвалась звездочка и, прочертив золотую дорожку, упала в лес.
   - Упала! - крикнул Лека, не отрывая глаз от того места, куда она упала.
   - Где? - обернулась Нюська.
   - Вон там, за той елкой, видишь?
   Они заметили елку, по которой нужно было ровнять путь, и быстро скатились с крыши. Вдалеке гремели ведра. С картофельного поля возвращались люди. Котомки с едой лежали на лавке.
   9
   Идти было страшно. Пока шли по полю, еще ничего - видно все хорошо, луна вовсю помогала, хотя она и тонкая еще была, серпиком. А в лесу стало совсем плохо.
   Лека шел впереди и все время натыкался на кусты или елки. Он вздрагивал от прикосновения холодных, как чьи-то ладошки, листьев, кололся о хвойные иглы, но шел, стараясь не сбиться с дороги. А дороги не было. Лека просто шел прямо. Если перед ним вырастала огромная сосна, он обходил ее и продолжал дорогу прямо за ней, по ровной линии. Нюська шла сзади, а поэтому Лека чувствовал, что за спиной есть защита, если чуть что.
   Было тихо-тихо. Над головой по-прежнему блистали звезды, и Лека рисовал себе картину, как они с Нюськой выходят на поляну, а поляна вся горит в темноте, как хрустальный дворец. На поляне, на траве, еще зеленой, лежит осколок звезды - это он освещает поляну. Звезда горит, но не горячим пламенем, как уголья в печи, а просто светится голубым цветом, и ее можно взять в руки и не обжечься. И как только они с Нюськой подходят к звезде и берут ее в руки, сразу наступает счастье.
   Лека не знает, какое оно, счастье, и как все это произойдет, что он, и Нюська, и все вокруг станут счастливыми, если они найдут звезду. Но ему казалось, что счастье будет таким; все будут чувствовать себя так, как он чувствовал на крыше, и так же всем будет легко и свободно, и чего бы люди ни пожелали, все станет так, как им надо. И будет в доме настоящая мука, о которой часто говорит мать, и дед Антон закурит не самосад, а тонкую папироску, какую он курил до войны, покупая в сельпо, и найдется муж Марии Андреевны, и придет письмо от Ивана Антоновича.
   Лека остановился, и у него оборвалось сердце, и нехороший комок подкатил к самому языку - в темноте гулко что-то захлюпало, затрепетало. Лека остолбенело, до боли в глазах вглядывался в темноту, и только красные искры мельтешили перед ним.
   - Не бойсь, - сказала Нюська, взяв Леку за руку. - Это, поди-ка, тетерка. Аль глухарь...
   Лека, сам того не замечая, крепко сжал Нюськину ладошку и долго не отпускал, все еще не в силах отойти от перепугу.
   Потом они шли рядом, держась за руки, шли, переступая через сухие ветки, проваливаясь в неожиданные ямки, спотыкаясь о кочки, перелезая через упавшие деревья.
   Лес то расступался, открывая поляну или большое поле, потом они вновь входили в чащу, шагая прямо, прямо и только прямо. На какой-то поляне, где было чуть посветлей, чем в лесу, они сели на кочки и достали еду. Ватрушки съели сразу же, и холодные картошины с Нюськиной горбушкой съели тоже. Осталась репа и морковка.
   - Лека, - опросила Нюська, - а вдруг не найдем?
   - Найдем! - сказал Лека. - Как же - не найдем... Да ты не бойся.
   Потом они шли снова, и молчали, и говорили о пустяках и о школе, и снова молчали.
   Страх перед лесом постепенно пропал, притупился. Может, потому, что они устали. Ноги у Леки болели, стертые этими проклятыми сапогами, - хотел лапти обуть, да забыл, когда торопились с крыши. Но он молчал и не жаловался, потому что жаловаться было нельзя.
   Наконец они снова вошли в лес. Ели шевелили верхушками; там, над головой, шумел ветер. Лека вдруг остановился: вверху ничего не было видно - звезды исчезли.
   - Смотри-ка, - сказал он Нюське.
   - Тучи, - ответила она.
   Они пошли скорее. Начался дождь. Лека с Нюськой постояли под елью, дожидаясь, когда он перейдет, но дождь не утихал, и скоро с веток на них закапало. Нюськин жакет набух и стал скользкий, как жаба. С подола Лекиного пальто тоже капало.
   - Ну, пойдем, - сказал он, - все равно измокли.
   Они почти побежали, натыкаясь на деревья, спотыкаясь, но все-таки стараясь бежать прямо, туда, где упала звезда. Брезентовые Лекины сапоги сразу промокли, и он шел будто босой, а в сапогах громко жулькала вода. Нюська дрожала, продрогшая насквозь.
   Потом силы кончились, и они брели, еле передвигая ноги. Лес шумел, свистел, как разбойник, хлопал ветками, будто рукавицами. Ноги заплетались. Хотелось сесть куда попало и остаться тут, никуда больше не ходить.
   Лека подумал о том, что найти звезду будет трудно, а может, и совсем невозможно. Лес ведь вон какой, вдруг они пройдут, а звезда останется в стороне. Или вдруг все это неправда, даже если и найдут они звезду: не принесет она никакого счастья, как Санькины сверчки...
   От этих мыслей сразу стало невозможно идти, и Лека остановился. Но тут он подумал про отца, про красноармейцев. Ведь им бывает труднее; вон Мария Андреевна рассказывала, как и зимой, в стужу, и в самую распутицу весной и осенью бойцы сражаются с немцами. Их ранят, они истекают кровью, а все равно не сдаются и все равно побеждают.
   - Не могу, - оказала Нюська и повалилась на землю.
   Лека упал рядом, и они минуту лежали не шевелясь. Перед Лекой сразу поплыли круги и снова зеленые сверчки с рогами, как у жуков. Он вскочил, собрав остатки сил, и схватил за руку Нюську. Она не поднималась. Лека наклонился поближе к ней и понял, что она спит. Лека стал трясти ее, толкать во все стороны, и Нюська что-то невнятно пробормотала. Наконец ему удалось растолкать ее. Он расстегнул сумку и достал репу - последнее съедобное, что оставалось у них. Морковку Лека не считал.
   Нюська, куснула репу и тут же снова задремала, но Лека легонько стукнул ее в бок. Нюська откусила еще. Съев репу, она будто ожила. Лека поставил ее на ноги, и они пошли дальше.
   - Только не садиться! - повторял Лека. Он слышал это от кого-то из взрослых, что, если идешь и устал, никак нельзя садиться, невозможно, и поэтому повторял Нюське громко: - Только не садиться.
   Он чувствовал, что теряет силы, и повторял эту фразу все громче и громче, чтобы слышала не только Нюська, которая спотыкалась рядом, а и сам он, сам.
   Перед глазами все стояло лицо отца, и Леке казалось, что отец смотрит на него, смотрит и улыбается, будто подбадривает, чтобы Лека шел вперед, шел, не останавливался и вел за собой Нюську. Леку шатало, он уже ничего не боялся, все было безразлично, и только лицо отца да белая линия, прочертившая черное небо к высокой ели, оставались в голове.
   Лека будто проваливался в темноту, а когда выплывал из нее, быстро всматривался в темноту, лихорадочно оглядываясь вокруг. Ведь должна же, должна найтись эта звезда, о которой говорила даже Мария Андреевна, должна во что бы то ни стало. Есть же на свете чудеса, так почему же не быть и этому?