Страница:
— Я знал его отца. Его звали Простой Рей.
— Он что, был очень простодушен?
Джимми покачал головой.
— В то время кругом было полно Реев: Рей Псих Бушек, и Полудурок Рей Дориман, и Рей Дятел. Вот к Рею Харрису и прилипло Простой Рей, потому что все хорошие клички уже были разобраны. — Он передернул плечами. — Так или иначе, парня этого я не любил, а потом он еще жену бросил, когда она была беременна этим своим немым мальчишкой, а Брендану тогда было всего шесть лет. Вот я и подумал, знаешь, яблоко от яблони, и все такое, так и незачем ему с моей дочерью встречаться.
Шон кивнул, хотя словам этим он не поверил. В тоне, каким Джимми говорил о том, как не любил этого парня, ему послышалось нечто нарочитое, а Шону на допросах приходилось слышать столько вранья, что у него выработался нюх на него, пускай даже внешне вранье это выглядело вполне убедительным.
— Вот так, значит? — сказал Шон. — И другой причины нет?
— Вот так, — сказал Джимми и, оттолкнувшись от стены, направился к двери.
— Сказал, что она выглядит напуганной.
— Она ручается за его алиби?
Шон покачал головой:
— Сказала, что спала.
— Но тебе показалось, что она чего-то боится?
Шон поглядел вверх на окна, выходившие на улицу. Он сделал знак Уайти и подбородком указал, куда им пройти подальше. Уайти послушно завернул с ним за угол.
— Она слышала наш разговор насчет машины.
— Черт! — выругался Уайти. — Она расскажет мужу, и он слиняет.
— И куда он денется? Он единственный сын, мать его умерла, близкими друзьями не обзавелся, денег тоже негусто. Вряд ли он сможет колесить по стране, чтобы потом осесть в Уругвае.
— Но позволить себе авиарейс он сможет.
— Сержант, — сказал Шон, — мы не можем ему предъявить ничего!
Сделав шаг назад, Уайти внимательно вгляделся в освещенное уличным фонарем лицо Шона.
— На меня покушаешься, лучший из лучших?
— Просто я не вижу его в качестве виновника этого преступления. Во-первых, отсутствие мотива.
— Его алиби шито белыми нитками, Дивайн. В его версии столько дыр и нестыковок, что, будь она лодкой, она давно была бы уже на дне. Ты сказал, что жена его была напугана. Не раздосадована, не раздражена — напугана.
— Ладно. Она определенно что-то скрывала.
— Ты думаешь, что она действительно спала, когда он вернулся домой?
Шон вспомнил Дейва в их детстве, увидел, как, плача, он влез в эту машину. Увидел маленькую темную фигурку на заднем сиденье, когда машина исчезала за поворотом. Ему хотелось разбить голову об стенку, чтоб прогнать из нее к черту эти образы.
— Нет. Я думаю, она знает, когда он вернулся. А теперь, когда она подслушала наш разговор, она знает, что в тот вечер он был в «Последней капле». И может быть, все подробности вечера, которые не состыковываются в ее голове, она теперь пытается соединить воедино.
— И эти подробности так безумно ее пугают?
— Может быть. Не знаю. — Шон отшвырнул ногой камушек, отвалившийся от фундамента. — Но мне кажется...
— Что?
— Мне кажется, подробности эти крутятся где-то рядом друг с другом, но соединиться не могут. По-моему, чего-то не хватает.
— Ты вправду думаешь, что виновник тут не Бойл?
— Я не сбрасываю его со счетов. И я бы принял эту версию в ту же секунду, если б только мог предположить здесь мотив.
Отступив назад и приподняв одну ногу, Уайти оперся пяткой о фонарь. Он смотрел на Шона с выражением, какое Шон нередко встречал на его лице, когда тот разглядывал свидетелей, в которых не был уверен.
— Согласен, — сказал Уайти. — Отсутствие мотива тревожит и меня. Но не слишком, Шон. Не слишком. Я думаю, что тут существует некая зацепка и с делом этим он связан. Иначе какого черта он нам лжет?
— Ну, брось, — сказал Шон. — Это-то как раз сплошь и рядом. Нам лгут без всякой причины, лгут просто так. А репутацию квартала, где находится «Последняя капля», ты учитываешь? Там по ночам такое делается — и проститутки, и трансвеститы, и всякая шушера. Может, у Дейва в машине был какой-нибудь темный тип и он не хочет, чтобы жена знала. Может, у него есть любовница. Кто знает? Только пока что это даже отдаленно не имеет ничего общего с убийством Кэтрин Маркус.
— Ничего общего, кроме букета всевозможного вранья с его стороны и моего внутреннего чувства, что парень этот нечист.
— Ах, твое внутреннее чувство, — сказал Шон.
— Шон, — произнес Уайти и начал считать по пальцам, загибая их на каждый довод, — этот парень солгал нам насчет времени ухода из бара Макджилса. Солгал, в котором часу он вернулся домой. Он находился на парковке возле «Последней капли», когда жертва уходила оттуда. Он был в двух барах из тех, в которых побывала она, и он пытался это скрыть. У него сильно ушиблена и распухла кисть руки, и он лепечет бог знает какую ерунду о том, как это вышло. Он был знаком с жертвой, а убийца, как все мы согласились, жертву знал. Наконец, он идеально, до чертиков, вписывается в портрет типичного сексуального маньяка: белый, тридцати с лишним лет, плохо устроен материально и, судя по тому, что ты мне вчера поведал, в детстве сам подвергся сексуальному насилию. Ты что, смеешься надо мной? По всем статьям парень этот уже должен быть в тюрьме.
— Но ты же сам сказал... пусть он в прошлом жертва сексуального насилия, но Кэтрин-то Маркус изнасилована не была! Ерунда получается, сержант!
— Да, может, он обошелся без прямого насилия.
— Нет следов спермы.
— Но лил дождь.
— Не там, где было обнаружено тело. Во всех непреднамеренных убийствах на сексуальной почве следы семени — непременная слагаемая общей картины. В девяноста девяти и девяти десятых процента аналогичных случаев это так. Ну а в нашем случае где эти следы?
Опустив голову, Уайти ладонями побарабанил по фонарю.
— Ты дружил с отцом жертвы и потенциальным подозреваемым, когда вы были...
— О, да брось ты...
— ...детьми. Это тебя компрометирует. И не говори мне, что это не так. Это твой крупный недостаток.
— Мой крупный — что? — Шон понизил голос и опустил руки. — Послушай, — сказал он, — я с тобой просто не согласен насчет портрета подозреваемого. Я же не утверждаю, что, уличи мы Бойла в чем-то помимо нескольких непоследовательностей, я выступлю против и стану препятствовать аресту. Ты знаешь, что это не так. Но если ты сейчас представишь свои улики окружному прокурору, знаешь, что он сделает?
Ладони Уайти сильнее забарабанили по фонарю.
— Нет, правда, знаешь, что он сделает? — повторил Шон.
Потянувшись, Уайти прерывисто зевнул. Он встретил взгляд Шона, устало нахмурившись.
— Я понял, но... — Он поднял палец. — Но знай же ты, доморощенный юрист, что я собираюсь отыскать палку, которой ее били, или пушку, или одежду всю в крови. Не знаю, что именно, но что-нибудь я да отыщу. А отыскав, прищучу этого твоего дружка.
— Никакой он мне не дружок, — сказал Шон. — Выходит, у тебя уже все решено? Тогда мне остается проявить сноровку и опередить тебя.
Уайти оторвался от фонаря и приблизился к Шону.
— Не компрометируй себя этим, Дивайн, потому что тогда ты и меня скомпрометируешь, и я тебя урою. Оформлю тебе перевод в какую-нибудь дыру в Беркшире, и будешь там ковыряться со снегоходом.
Шон провел рукой по лицу, взъерошил волосы, пытаясь прогнать усталость.
— Баллистическая экспертиза, наверное, уже вернулась, — сказал он.
Уайти отступил на несколько шагов.
— Да, я туда и направляюсь. Лабораторные исследования отпечатков пальцев тоже должны уже находиться в компьютере. Хочу просмотреть их. Надеюсь, нам повезет. Твой сотовый при тебе?
Шон похлопал себя по карману:
— Ага.
— Я позвоню тебе попозже. — И, повернувшись к Шону спиной, Уайти направился по Кресент к полицейской машине. Шон же, словно холодным душем обданный разочарованием начальства, острее, чем утром, почувствовал реальную шаткость своего положения полицейского на испытательном сроке.
Он вернулся по Бакинхем к дому Джимми, как раз когда Дейв вместе с Майклом спускались с крыльца.
— Домой собрались?
Дейв остановился.
— Ага. Просто поразительно — Селеста с машиной еще не вернулась.
— Ну, я уверен, что ничего не случилось.
— Конечно, — сказал Дейв, — кроме того, что я должен идти пешком, а так — ничего.
Шон рассмеялся:
— Ну что такого? Пройти кварталов пять, наверное?
Дейв улыбнулся:
— Не скажи. Почти шесть, если уж точно.
— Ну, вам лучше отправляться, — сказал Шон, — пока еще не совсем стемнело. Крепись, Майк.
— Пока, — сказал Майкл.
— Всего хорошего, — сказал Дейв, и они расстались возле крыльца, причем шаги Дейва, от пива, выпитого у Джимми, как решил Шон, были не совсем твердыми. Если ты и впрямь это сделал, Дейв, тебе сейчас алкоголь лучше исключить. Начни мы с Уайти охоту за тобой, и тебе понадобится каждая твоя извилина в наилучшем состоянии. Все твои проклятые умственные ресурсы.
Селеста даже не помнила, как попала сюда. Она завезла платье одному из сыновей Брюса Рида, парню, облаченному в похоронное черное одеяние, но так гладко выбритому и с такими молодыми глазами, что казалось, ему больше пристало организовывать не похороны, а вечеринки. Она отъехала от похоронного бюро и очнулась где-то на задах давно закрытого железоделательного предприятия Айзека. Кругом тянулись похожие на ангары склады и проржавевшие кучи железа, а глаза ее были устремлены на медленные воды канала, плещущие о шлюзы гавани.
С тех пор как она случайно подслушала разговор двух полицейских насчет машины Дейва — их машины, той самой, в которой она сейчас сидела, она была как пьяная, но не приятно пьяная, когда чувствуешь внутреннюю свободу и легкость во всем теле, а кругом звучит негромкий и мягкий гул. Нет, чувство было такое, будто она всю ночь глушила какое-то мерзкое дешевое пойло, после чего, вернувшись домой, отключилась, а потом очнулась со все еще спутанным сознанием и плохо ворочающимся языком, вся словно отравленная, ничего не соображающая, отупелая и не способная ни на чем сосредоточиться.
«Вы напуганы», — сказал полицейский, так четко определив самую суть ее состояния, что ответить она могла лишь таким же четким и воинственным отрицанием: «Нет, я не напугана». Так говорят дети: «Нет, не напугана», «Нет, напутана», «Нет», «Да. Я знаю, что да», «Это вы так думаете». И так далее, до бесконечности.
Она была напугана. Она была в страхе, в ужасе. От страха у нее тряслись поджилки и плавились кости.
Она поговорит с ним, уверяла она себя. В конце концов, это же по-прежнему ее Дейв. Хороший отец. Мужчина, ни разу за все годы, что она его знает, не поднявший на нее руки, не проявивший склонности к насилию. Да что там! Ни разу не пнувший дверь ногой, не стукнувший кулаком. Конечно же еще не поздно ей с ним поговорить.
Она скажет: «Дейв, чью кровь я отстирывала с твоей одежды?»
Дейв, спросит она, что на самом деле произошло в субботу вечером?
Мне ты можешь рассказать все.
Так она и сделает. Поговорит с ним. Бояться его у нее нет причины. Ведь это же Дейв. Она любит его, а он любит ее, и все как-нибудь утрясется. Она в этом уверена.
И все же она стояла там, на берегу канала, загроможденном заброшенным, уже давно не работавшим заводом, купленным каким-то застройщиком, собиравшимся превратить место в автомобильную стоянку, если стадион разместится на другой стороне. Она глядела через канал на парк, в котором убили Кейти Маркус. Она ждала, чтобы кто-нибудь вновь научил ее движению.
Он сообщил Амброузу дату рождения Кейти и номер ее страховки, и парень внес эти сведения ручкой с золотым пером в формуляр в специальной папке и затем бархатным голосом, таким же, как у отца, только моложе, сказал:
— Хорошо, хорошо. Теперь вот что, мистер Маркус, хотите ли вы провести традиционное ирландское погребение? Мессу, бдение?
— Да.
— Тогда бдение я предлагаю назначить на среду.
Джимми кивнул:
— В церкви мы службу заказали на четверг, в девять утра.
— Девять утра, — повторил парень и записал это. — Вы определились с часами бдения?
— Мы проведем его дважды, — сказал Джимми. — Одно между тремя и пятью, а второе — с семи до девяти.
— С семи до девяти, — повторил парень, записывая. — Я вижу, фотографии вы принесли. Это хорошо.
Джимми опустил взгляд на стопку оправленных фотографий, лежавшую у него на коленях. Кейти на школьном выпуске. Кейти с сестрами на пляже. Кейти с ним на открытии «Сельского рая», когда ей было восемь лет. Кейти с Ив и Дайаной. Кейти, Аннабет, Джимми, Надин и Сара в «Шести флагах». Шестнадцатилетие Кейти.
Он положил стопку фотографий рядом на стул, чувствуя в горле легкое жжение, которое прошло, когда он проглотил комок.
— О цветах вы позаботились? — заглянул в свой формуляр Амброуз Рид.
— Я сегодня днем сделал заказ у Ноплера, — ответил Джимми.
— А извещение?
Джимми впервые встретился с ним взглядом.
— Извещение?
— Да, — сказал парень, заглядывая в папку. — Текст извещения, который вы хотите дать в газету. Мы берем это на себя, если вы дадите мне примерный текст. Может быть, вы предпочли бы вместо цветов денежные пожертвования, всякое такое...
Отвернувшись от сочувственного взгляда парня, Джимми уставился в пол. Там внизу под ним, где-то в подвале этого белого викторианского особнячка, лежит в морге Кейти. Она будет лежать голой перед Брюсом Ридом, этим парнем и еще двумя его братьями, когда они примутся за свою работу, начнут ее мыть, бальзамировать, одевать. Их равнодушные наманикюренные пальцы будут сновать по ее телу, вертеть туда-сюда руки и ноги. Они зажмут ее подбородок между большим и указательным пальцами и вздернут его. Они станут причесывать ее гребешками.
Он представил, как его дочка, голая, бледная, без кровинки в лице, станет ждать этих последних прикосновений незнакомцев, которые, может быть, проделают все и очень заботливо, но заботливо холодно, по-больничному. А потом под голову ей в гроб положат обитые шелком подушечки и вкатят ее на каталке в зал для церемоний с кукольным замороженным лицом в ее любимом синем платье. Все будут глазеть на нее, молиться над ней, обмениваться впечатлениями, как она выглядит, скорбеть о ней, пока в конце концов ее не положат в могилу. Она ляжет в яму, вырытую для нее людьми, также ее не знавшими, и Джимми услышит, как на крышку гроба посыплются комья земли, услышит удары, доносящиеся глухо, словно и он вместе с ней слышит их изнутри, из гроба.
И она будет лежать в темноте под шестью футами земли, из которой потом весной прорастет трава, но она не увидит ни этой весны, ни этой травы, не прикоснется к ней, не ощутит ее запаха. Ей суждено лежать так века и не слышать шагов тех, кто пришел навестить ее могилу, не слышать ничего в этом мире, отделенном отныне от Кейти слоем черной земли.
Я убью его, Кейти. Так или иначе, но я разыщу его раньше, чем его разыщет полиция, и я его убью. Я брошу его в яму куда страшнее той, в которую опустят тебя. Я не оставлю им тела для бальзамирования. Он исчезнет, словно и не жил никогда на свете, словно и имя его, и все, чем он был, или думает, что есть, — лишь сон, наваждение, призрак, промелькнувший и забытый еще до пробуждения.
Я найду этого человека, из-за которого ты сейчас лежишь на столе в подвале, и я уничтожу его. А его родные, если есть у него родные, пусть мучаются мукой большей, чем твои родные, Кейти. Ведь они никогда не узнают, что с ним сталось.
И не беспокойся, что я не смогу этого сделать, детка. Папа сможет. Ты этого не знаешь, но папа убивал и раньше. Делал то, что приходилось делать. Сделает это и сейчас.
Он поднял взгляд на Рида-сына, еще непривычного к своему ремеслу и потому терявшегося во время долгих пауз.
Джимми сказал:
— Я хотел бы дать следующий текст: «Маркус, Кэтрин Хуанита, любимая дочь Джеймса и покойной Мариты, падчерица Аннабет, сестра Сары и Надин...»
— Итак, — сказала она Шону, когда он зажег для нее очередную сигарету, — чем вы собираетесь заняться вечером, когда освободитесь от выражения мне соболезнований?
— Я вовсе не... Она жестом прервала его:
— Я очень вам признательна. Так чем же вы займетесь?
— Поеду навестить мать.
— Правда?
Он кивнул:
— У нее сегодня день рождения. Собираюсь отпраздновать этот день в компании с ней и стариком отцом.
— Угу, — сказала она. — И давно вы в разводе?
— А что, видно?
— Бросается в глаза.
— А-а, но я вообще-то официально не разведен просто мы больше года как расстались.
— Она здесь живет?
— Теперь нет. Разъезжает.
— Вы сказали это с такой горечью: разъезжает.
— Неужели? — Он пожал плечами.
Она вдруг подняла руку.
— Не хочется мне подкладывать вам такую свинью: отвлекаться от мыслей о Кейти за ваш счет. Поэтому можете мне не отвечать. Просто я сую нос не в свои дела. Ведь вы мужчина интересный.
Он улыбнулся:
— Ничего подобного. На самом деле, миссис Маркус, я человек очень скучный. Отнимите у меня мою работу — и ничего не останется.
— Аннабет, — сказала она. — Называйте меня так, хорошо?
— Конечно.
— Не верится что-то, полицейский Дивайн, что вы человек скучный. И вы знаете, что самое удивительное?
— Что же?
Повернувшись на стуле, она взглянула прямо на него:
— Не похожи вы на человека, который посылает фальшивые штрафы.
— Почему это?
— Это ребячество, — сказала она, — а ребяческого в вас мало.
Шон передернул плечами. Его опыт говорил о том, что ребячество раньше или позже может проявить каждый. Особенно это характерно для тех, кто попал в западню, — тогда в ребячестве видишь отдушину.
За этот год с лишним он ни с кем не говорил о Лорен: ни с родителями, ни с немногими своими друзьями, ни даже с их штатным психоаналитиком, о котором как бы между прочим, но не без задней мысли, заговорил его командир, как только на службе стало известно о том, что Лорен ушла от него. Но сейчас в Аннабет, малознакомой женщине, которую постигла утрата, он уловил осторожное сочувствие к его собственной утрате, потребность знать о ней или разделять ее, потребность, как ощущал Шон, увериться в том, что не одна она страдает.
— Моя жена — администратор передвижных театров, — спокойно пояснил он, — и менеджер антреприз, понимаете? В прошлом году по стране ездил «Король танца», где менеджером была она. В таком вот духе. А в этом году это, кажется, «Анни хватает пистолет». Строго говоря, я не совсем уверен, с чем именно она разъезжает в этом году. Странная мы были пара — я имею в виду, в смысле профессий. Можно ли представить себе занятия более противоположные?
— Но вы любили ее, — сказала Аннабет.
Он кивнул:
— Ага. И все еще люблю. — Он вздохнул и, откинувшись на спинку стула, выдавил: — А парень, которому я посылал штрафы... — У него пересохло в глотке, и он покачал головой, чувствуя вдруг неодолимое желание сбежать с этого крыльца, из этого дома.
— Был вашим соперником? — мягко сказала Аннабет.
Шон вынул из пачки сигарету и, закурив, кивнул.
— Как вы мило это сформулировали! Да, назовем это так. Соперник. У нас с женой некоторое время тому назад начались нелады. Мы мало виделись, и все такое. Ну и этот... соперник охмурил ее.
— И вы ужасно обиделись, — произнесла Аннабет, произнесла не как вопрос, а как утверждение.
Шон вытаращил на нее глаза:
— А вы знаете кого-нибудь, кто не обиделся бы?
Аннабет окинула его суровым взглядом, как бы подразумевая, что сарказм его неуместен или же, может быть, что она вообще не поклонница сарказма.
— Значит, все-таки вы ее еще любите.
— Конечно. Да и она, черт возьми, все еще любит меня. — Он загасил окурок. — Она все время звонит мне. Звонит и молчит.
— Погодите, она...
— Я знаю, — сказал он.
— ...звонит вам и ни слова не произносит?
— Угу. Уже восемь месяцев, как продолжаются эти звонки.
Аннабет засмеялась:
— Не обижайтесь, но такой странной истории я давно не слышала.
— Не спорю. — Он смотрел, как вокруг голой лампочки вьется муха. — Но думаю, в конце концов она заговорит. И это меня греет.
У него вырвался смешок, и звук этот, замерев в вечернем воздухе, оставил после себя эхо, смутившее Шона. Затем наступила пауза — они молчали, курили и слушали жужжание, с которым муха проделывала свои виражи, стремясь к источнику света.
— Как ее зовут? — спросила Аннабет. — За все это время вы ни разу не назвали ее имени.
— Лорен, — сказал он. — Ее зовут Лорен.
И мгновение имя это, как легкая паутинка, парило в воздухе.
— И вы полюбили ее еще в детстве?
— На первом курсе колледжа, — сказал он. — Да, наверное, для нас это было еще детство.
Ему вспомнился ноябрьский проливной дождь и как они впервые целовались в подворотне, как кожа ее покрывалась мурашками и как их трясло.
— Может быть, в этом-то и дело, — сказала Аннабет.
Шон вскинул на нее глаза:
— В том, что кончилось детство?
— По крайней мере для одного из вас.
Шон не стал спрашивать, для кого именно.
— Джимми сказал мне, что Кейти собиралась бежать с Бренданом Харрисом.
Шон кивнул.
— Вот как раз оно самое, правда?
Шон резко повернулся на своем стуле:
— Вы про что?
Она выпустила дым вверх, к пустым бельевым веревкам.
— Про глупые мечты молодости. Интересно, как Кейти и Брендан собирались жить в Лас-Вегасе? И сколько длился бы этот рай? Ну, попутешествовали бы, поребячились, но раньше или позже до них дошло бы, что семейная жизнь — это не одни розы, золотые закаты и прочая дребедень. Это работа. И человек, которого любишь, редко бывает достойным твоей большой любви. Потому что на самом деле никто ее не достоин, как никто и не заслуживает такого бремени. Неизбежны спад, разочарование, утрата веры и целая вереница грустных дней. Теряешь больше, чем обретаешь. И ненавидишь того, кого любишь, не меньше, чем любишь. Но надо засучить рукава и работать, черт побери, делать все собственными руками, потому что это и есть быть взрослым.
— Аннабет, — сказал Шон, — вам кто-нибудь говорил, что вы человек жесткий?
Она повернула к нему голову. Глаза ее были прикрыты, по лицу блуждала задумчивая улыбка.
— Только и говорят.
Так они и собирались жить. Загорелые, вольные тела не стеснены, не придавлены зимними пальто, походка легкая — никаких тебе зимних ботинок, и не надо ни перед кем отчитываться. Они станут пить напитки с диковинными названиями, днем нежиться в отелях с бассейнами, и кожа их будет пахнуть солнцезащитным кремом и хлоркой. Они будут заниматься любовью в комнатах, прохладных от кондиционера, но прогретых солнцем, пробивающимся сквозь шторы, а когда спадет жара, они, красиво одетые, выйдут на прогулку. Он видел их вдвоем словно со стороны, словно издали: любовники, как в кино, идущие среди буйства неоновых огней, и яркие огни расцвечивают алыми, желтыми и голубыми пятнами темный гудрон мостовой. Вот они, Брендан и Кейти, лениво бредущие по широкому бульвару, который кажется уже из-за шикарных домов по обеим сторонам, а из распахнутых настежь дверей казино доносятся веселые голоса и звон монет.
— Он что, был очень простодушен?
Джимми покачал головой.
— В то время кругом было полно Реев: Рей Псих Бушек, и Полудурок Рей Дориман, и Рей Дятел. Вот к Рею Харрису и прилипло Простой Рей, потому что все хорошие клички уже были разобраны. — Он передернул плечами. — Так или иначе, парня этого я не любил, а потом он еще жену бросил, когда она была беременна этим своим немым мальчишкой, а Брендану тогда было всего шесть лет. Вот я и подумал, знаешь, яблоко от яблони, и все такое, так и незачем ему с моей дочерью встречаться.
Шон кивнул, хотя словам этим он не поверил. В тоне, каким Джимми говорил о том, как не любил этого парня, ему послышалось нечто нарочитое, а Шону на допросах приходилось слышать столько вранья, что у него выработался нюх на него, пускай даже внешне вранье это выглядело вполне убедительным.
— Вот так, значит? — сказал Шон. — И другой причины нет?
— Вот так, — сказал Джимми и, оттолкнувшись от стены, направился к двери.
* * *
— По-моему, это правильная идея, — сказал Уайти, стоя с Шоном возле дома. — Постарайся больше общаться с этой семьей, и, может быть, ты выведаешь что-нибудь еще. Кстати, что ты сказал жене Бойла?— Сказал, что она выглядит напуганной.
— Она ручается за его алиби?
Шон покачал головой:
— Сказала, что спала.
— Но тебе показалось, что она чего-то боится?
Шон поглядел вверх на окна, выходившие на улицу. Он сделал знак Уайти и подбородком указал, куда им пройти подальше. Уайти послушно завернул с ним за угол.
— Она слышала наш разговор насчет машины.
— Черт! — выругался Уайти. — Она расскажет мужу, и он слиняет.
— И куда он денется? Он единственный сын, мать его умерла, близкими друзьями не обзавелся, денег тоже негусто. Вряд ли он сможет колесить по стране, чтобы потом осесть в Уругвае.
— Но позволить себе авиарейс он сможет.
— Сержант, — сказал Шон, — мы не можем ему предъявить ничего!
Сделав шаг назад, Уайти внимательно вгляделся в освещенное уличным фонарем лицо Шона.
— На меня покушаешься, лучший из лучших?
— Просто я не вижу его в качестве виновника этого преступления. Во-первых, отсутствие мотива.
— Его алиби шито белыми нитками, Дивайн. В его версии столько дыр и нестыковок, что, будь она лодкой, она давно была бы уже на дне. Ты сказал, что жена его была напугана. Не раздосадована, не раздражена — напугана.
— Ладно. Она определенно что-то скрывала.
— Ты думаешь, что она действительно спала, когда он вернулся домой?
Шон вспомнил Дейва в их детстве, увидел, как, плача, он влез в эту машину. Увидел маленькую темную фигурку на заднем сиденье, когда машина исчезала за поворотом. Ему хотелось разбить голову об стенку, чтоб прогнать из нее к черту эти образы.
— Нет. Я думаю, она знает, когда он вернулся. А теперь, когда она подслушала наш разговор, она знает, что в тот вечер он был в «Последней капле». И может быть, все подробности вечера, которые не состыковываются в ее голове, она теперь пытается соединить воедино.
— И эти подробности так безумно ее пугают?
— Может быть. Не знаю. — Шон отшвырнул ногой камушек, отвалившийся от фундамента. — Но мне кажется...
— Что?
— Мне кажется, подробности эти крутятся где-то рядом друг с другом, но соединиться не могут. По-моему, чего-то не хватает.
— Ты вправду думаешь, что виновник тут не Бойл?
— Я не сбрасываю его со счетов. И я бы принял эту версию в ту же секунду, если б только мог предположить здесь мотив.
Отступив назад и приподняв одну ногу, Уайти оперся пяткой о фонарь. Он смотрел на Шона с выражением, какое Шон нередко встречал на его лице, когда тот разглядывал свидетелей, в которых не был уверен.
— Согласен, — сказал Уайти. — Отсутствие мотива тревожит и меня. Но не слишком, Шон. Не слишком. Я думаю, что тут существует некая зацепка и с делом этим он связан. Иначе какого черта он нам лжет?
— Ну, брось, — сказал Шон. — Это-то как раз сплошь и рядом. Нам лгут без всякой причины, лгут просто так. А репутацию квартала, где находится «Последняя капля», ты учитываешь? Там по ночам такое делается — и проститутки, и трансвеститы, и всякая шушера. Может, у Дейва в машине был какой-нибудь темный тип и он не хочет, чтобы жена знала. Может, у него есть любовница. Кто знает? Только пока что это даже отдаленно не имеет ничего общего с убийством Кэтрин Маркус.
— Ничего общего, кроме букета всевозможного вранья с его стороны и моего внутреннего чувства, что парень этот нечист.
— Ах, твое внутреннее чувство, — сказал Шон.
— Шон, — произнес Уайти и начал считать по пальцам, загибая их на каждый довод, — этот парень солгал нам насчет времени ухода из бара Макджилса. Солгал, в котором часу он вернулся домой. Он находился на парковке возле «Последней капли», когда жертва уходила оттуда. Он был в двух барах из тех, в которых побывала она, и он пытался это скрыть. У него сильно ушиблена и распухла кисть руки, и он лепечет бог знает какую ерунду о том, как это вышло. Он был знаком с жертвой, а убийца, как все мы согласились, жертву знал. Наконец, он идеально, до чертиков, вписывается в портрет типичного сексуального маньяка: белый, тридцати с лишним лет, плохо устроен материально и, судя по тому, что ты мне вчера поведал, в детстве сам подвергся сексуальному насилию. Ты что, смеешься надо мной? По всем статьям парень этот уже должен быть в тюрьме.
— Но ты же сам сказал... пусть он в прошлом жертва сексуального насилия, но Кэтрин-то Маркус изнасилована не была! Ерунда получается, сержант!
— Да, может, он обошелся без прямого насилия.
— Нет следов спермы.
— Но лил дождь.
— Не там, где было обнаружено тело. Во всех непреднамеренных убийствах на сексуальной почве следы семени — непременная слагаемая общей картины. В девяноста девяти и девяти десятых процента аналогичных случаев это так. Ну а в нашем случае где эти следы?
Опустив голову, Уайти ладонями побарабанил по фонарю.
— Ты дружил с отцом жертвы и потенциальным подозреваемым, когда вы были...
— О, да брось ты...
— ...детьми. Это тебя компрометирует. И не говори мне, что это не так. Это твой крупный недостаток.
— Мой крупный — что? — Шон понизил голос и опустил руки. — Послушай, — сказал он, — я с тобой просто не согласен насчет портрета подозреваемого. Я же не утверждаю, что, уличи мы Бойла в чем-то помимо нескольких непоследовательностей, я выступлю против и стану препятствовать аресту. Ты знаешь, что это не так. Но если ты сейчас представишь свои улики окружному прокурору, знаешь, что он сделает?
Ладони Уайти сильнее забарабанили по фонарю.
— Нет, правда, знаешь, что он сделает? — повторил Шон.
Потянувшись, Уайти прерывисто зевнул. Он встретил взгляд Шона, устало нахмурившись.
— Я понял, но... — Он поднял палец. — Но знай же ты, доморощенный юрист, что я собираюсь отыскать палку, которой ее били, или пушку, или одежду всю в крови. Не знаю, что именно, но что-нибудь я да отыщу. А отыскав, прищучу этого твоего дружка.
— Никакой он мне не дружок, — сказал Шон. — Выходит, у тебя уже все решено? Тогда мне остается проявить сноровку и опередить тебя.
Уайти оторвался от фонаря и приблизился к Шону.
— Не компрометируй себя этим, Дивайн, потому что тогда ты и меня скомпрометируешь, и я тебя урою. Оформлю тебе перевод в какую-нибудь дыру в Беркшире, и будешь там ковыряться со снегоходом.
Шон провел рукой по лицу, взъерошил волосы, пытаясь прогнать усталость.
— Баллистическая экспертиза, наверное, уже вернулась, — сказал он.
Уайти отступил на несколько шагов.
— Да, я туда и направляюсь. Лабораторные исследования отпечатков пальцев тоже должны уже находиться в компьютере. Хочу просмотреть их. Надеюсь, нам повезет. Твой сотовый при тебе?
Шон похлопал себя по карману:
— Ага.
— Я позвоню тебе попозже. — И, повернувшись к Шону спиной, Уайти направился по Кресент к полицейской машине. Шон же, словно холодным душем обданный разочарованием начальства, острее, чем утром, почувствовал реальную шаткость своего положения полицейского на испытательном сроке.
Он вернулся по Бакинхем к дому Джимми, как раз когда Дейв вместе с Майклом спускались с крыльца.
— Домой собрались?
Дейв остановился.
— Ага. Просто поразительно — Селеста с машиной еще не вернулась.
— Ну, я уверен, что ничего не случилось.
— Конечно, — сказал Дейв, — кроме того, что я должен идти пешком, а так — ничего.
Шон рассмеялся:
— Ну что такого? Пройти кварталов пять, наверное?
Дейв улыбнулся:
— Не скажи. Почти шесть, если уж точно.
— Ну, вам лучше отправляться, — сказал Шон, — пока еще не совсем стемнело. Крепись, Майк.
— Пока, — сказал Майкл.
— Всего хорошего, — сказал Дейв, и они расстались возле крыльца, причем шаги Дейва, от пива, выпитого у Джимми, как решил Шон, были не совсем твердыми. Если ты и впрямь это сделал, Дейв, тебе сейчас алкоголь лучше исключить. Начни мы с Уайти охоту за тобой, и тебе понадобится каждая твоя извилина в наилучшем состоянии. Все твои проклятые умственные ресурсы.
* * *
Вода в Тюремном канале в этот вечерний час казалась серебристой, солнце село, но в небе еще брезжил свет. Правда, верхушки деревьев в парке уже накрыла тень, и экран кинотеатра издали тоже выглядел темным. Селеста сидела в машине, глядя со стороны Шомута вниз на канал, парк и Ист-Бакинхем, теснящийся за ним на горе, похожей на огромную мусорную кучу. Плешку отсюда почти полностью скрывал парк — торчали только отдельные шпили и крыши самых высоких зданий. Стрелка же над нею высокомерно поглядывала вниз с мощеной и ухоженной крутизны.Селеста даже не помнила, как попала сюда. Она завезла платье одному из сыновей Брюса Рида, парню, облаченному в похоронное черное одеяние, но так гладко выбритому и с такими молодыми глазами, что казалось, ему больше пристало организовывать не похороны, а вечеринки. Она отъехала от похоронного бюро и очнулась где-то на задах давно закрытого железоделательного предприятия Айзека. Кругом тянулись похожие на ангары склады и проржавевшие кучи железа, а глаза ее были устремлены на медленные воды канала, плещущие о шлюзы гавани.
С тех пор как она случайно подслушала разговор двух полицейских насчет машины Дейва — их машины, той самой, в которой она сейчас сидела, она была как пьяная, но не приятно пьяная, когда чувствуешь внутреннюю свободу и легкость во всем теле, а кругом звучит негромкий и мягкий гул. Нет, чувство было такое, будто она всю ночь глушила какое-то мерзкое дешевое пойло, после чего, вернувшись домой, отключилась, а потом очнулась со все еще спутанным сознанием и плохо ворочающимся языком, вся словно отравленная, ничего не соображающая, отупелая и не способная ни на чем сосредоточиться.
«Вы напуганы», — сказал полицейский, так четко определив самую суть ее состояния, что ответить она могла лишь таким же четким и воинственным отрицанием: «Нет, я не напугана». Так говорят дети: «Нет, не напугана», «Нет, напутана», «Нет», «Да. Я знаю, что да», «Это вы так думаете». И так далее, до бесконечности.
Она была напугана. Она была в страхе, в ужасе. От страха у нее тряслись поджилки и плавились кости.
Она поговорит с ним, уверяла она себя. В конце концов, это же по-прежнему ее Дейв. Хороший отец. Мужчина, ни разу за все годы, что она его знает, не поднявший на нее руки, не проявивший склонности к насилию. Да что там! Ни разу не пнувший дверь ногой, не стукнувший кулаком. Конечно же еще не поздно ей с ним поговорить.
Она скажет: «Дейв, чью кровь я отстирывала с твоей одежды?»
Дейв, спросит она, что на самом деле произошло в субботу вечером?
Мне ты можешь рассказать все.
Так она и сделает. Поговорит с ним. Бояться его у нее нет причины. Ведь это же Дейв. Она любит его, а он любит ее, и все как-нибудь утрясется. Она в этом уверена.
И все же она стояла там, на берегу канала, загроможденном заброшенным, уже давно не работавшим заводом, купленным каким-то застройщиком, собиравшимся превратить место в автомобильную стоянку, если стадион разместится на другой стороне. Она глядела через канал на парк, в котором убили Кейти Маркус. Она ждала, чтобы кто-нибудь вновь научил ее движению.
* * *
Джимми сидел с сыном Брюса Рида Амброузом в кабинете его отца; он предпочел бы иметь дело с Ридом-старшим, а не с этим мальчишкой, только-только из колледжа, которому больше подходили бы игры на стадионе, чем бальзамирование трупов в морге. Джимми трудно было представить, как его гладенькие лапки прикасаются к мертвому телу.Он сообщил Амброузу дату рождения Кейти и номер ее страховки, и парень внес эти сведения ручкой с золотым пером в формуляр в специальной папке и затем бархатным голосом, таким же, как у отца, только моложе, сказал:
— Хорошо, хорошо. Теперь вот что, мистер Маркус, хотите ли вы провести традиционное ирландское погребение? Мессу, бдение?
— Да.
— Тогда бдение я предлагаю назначить на среду.
Джимми кивнул:
— В церкви мы службу заказали на четверг, в девять утра.
— Девять утра, — повторил парень и записал это. — Вы определились с часами бдения?
— Мы проведем его дважды, — сказал Джимми. — Одно между тремя и пятью, а второе — с семи до девяти.
— С семи до девяти, — повторил парень, записывая. — Я вижу, фотографии вы принесли. Это хорошо.
Джимми опустил взгляд на стопку оправленных фотографий, лежавшую у него на коленях. Кейти на школьном выпуске. Кейти с сестрами на пляже. Кейти с ним на открытии «Сельского рая», когда ей было восемь лет. Кейти с Ив и Дайаной. Кейти, Аннабет, Джимми, Надин и Сара в «Шести флагах». Шестнадцатилетие Кейти.
Он положил стопку фотографий рядом на стул, чувствуя в горле легкое жжение, которое прошло, когда он проглотил комок.
— О цветах вы позаботились? — заглянул в свой формуляр Амброуз Рид.
— Я сегодня днем сделал заказ у Ноплера, — ответил Джимми.
— А извещение?
Джимми впервые встретился с ним взглядом.
— Извещение?
— Да, — сказал парень, заглядывая в папку. — Текст извещения, который вы хотите дать в газету. Мы берем это на себя, если вы дадите мне примерный текст. Может быть, вы предпочли бы вместо цветов денежные пожертвования, всякое такое...
Отвернувшись от сочувственного взгляда парня, Джимми уставился в пол. Там внизу под ним, где-то в подвале этого белого викторианского особнячка, лежит в морге Кейти. Она будет лежать голой перед Брюсом Ридом, этим парнем и еще двумя его братьями, когда они примутся за свою работу, начнут ее мыть, бальзамировать, одевать. Их равнодушные наманикюренные пальцы будут сновать по ее телу, вертеть туда-сюда руки и ноги. Они зажмут ее подбородок между большим и указательным пальцами и вздернут его. Они станут причесывать ее гребешками.
Он представил, как его дочка, голая, бледная, без кровинки в лице, станет ждать этих последних прикосновений незнакомцев, которые, может быть, проделают все и очень заботливо, но заботливо холодно, по-больничному. А потом под голову ей в гроб положат обитые шелком подушечки и вкатят ее на каталке в зал для церемоний с кукольным замороженным лицом в ее любимом синем платье. Все будут глазеть на нее, молиться над ней, обмениваться впечатлениями, как она выглядит, скорбеть о ней, пока в конце концов ее не положат в могилу. Она ляжет в яму, вырытую для нее людьми, также ее не знавшими, и Джимми услышит, как на крышку гроба посыплются комья земли, услышит удары, доносящиеся глухо, словно и он вместе с ней слышит их изнутри, из гроба.
И она будет лежать в темноте под шестью футами земли, из которой потом весной прорастет трава, но она не увидит ни этой весны, ни этой травы, не прикоснется к ней, не ощутит ее запаха. Ей суждено лежать так века и не слышать шагов тех, кто пришел навестить ее могилу, не слышать ничего в этом мире, отделенном отныне от Кейти слоем черной земли.
Я убью его, Кейти. Так или иначе, но я разыщу его раньше, чем его разыщет полиция, и я его убью. Я брошу его в яму куда страшнее той, в которую опустят тебя. Я не оставлю им тела для бальзамирования. Он исчезнет, словно и не жил никогда на свете, словно и имя его, и все, чем он был, или думает, что есть, — лишь сон, наваждение, призрак, промелькнувший и забытый еще до пробуждения.
Я найду этого человека, из-за которого ты сейчас лежишь на столе в подвале, и я уничтожу его. А его родные, если есть у него родные, пусть мучаются мукой большей, чем твои родные, Кейти. Ведь они никогда не узнают, что с ним сталось.
И не беспокойся, что я не смогу этого сделать, детка. Папа сможет. Ты этого не знаешь, но папа убивал и раньше. Делал то, что приходилось делать. Сделает это и сейчас.
Он поднял взгляд на Рида-сына, еще непривычного к своему ремеслу и потому терявшегося во время долгих пауз.
Джимми сказал:
— Я хотел бы дать следующий текст: «Маркус, Кэтрин Хуанита, любимая дочь Джеймса и покойной Мариты, падчерица Аннабет, сестра Сары и Надин...»
* * *
Шон сидел на заднем крыльце с Аннабет Маркус, тянувшей маленькими глотками белое вино из рюмки, закуривавшей одну сигарету за другой и гасившей их, не докурив и до половины; лицо ее освещала голая, без абажура лампочка. В лице этом чувствовался характер — не то чтобы хорошенькое, но обращавшее на себя внимание. Наверное, думал Шон, вниманием она никогда не была обделена, но, может быть, и думать забыла о таких вещах. Она чем-то напоминала Шону мать Джимми, но без этой ее замкнутости и отрешенности. А еще она напоминала ему его собственную мать — напоминала полнейшим, без усилий самообладанием, что роднило ее, прямо сказать, и с самим Джимми. В Аннабет Маркус Шон видел женщину с изюминкой, но суетного, легкомысленного в ней не было.— Итак, — сказала она Шону, когда он зажег для нее очередную сигарету, — чем вы собираетесь заняться вечером, когда освободитесь от выражения мне соболезнований?
— Я вовсе не... Она жестом прервала его:
— Я очень вам признательна. Так чем же вы займетесь?
— Поеду навестить мать.
— Правда?
Он кивнул:
— У нее сегодня день рождения. Собираюсь отпраздновать этот день в компании с ней и стариком отцом.
— Угу, — сказала она. — И давно вы в разводе?
— А что, видно?
— Бросается в глаза.
— А-а, но я вообще-то официально не разведен просто мы больше года как расстались.
— Она здесь живет?
— Теперь нет. Разъезжает.
— Вы сказали это с такой горечью: разъезжает.
— Неужели? — Он пожал плечами.
Она вдруг подняла руку.
— Не хочется мне подкладывать вам такую свинью: отвлекаться от мыслей о Кейти за ваш счет. Поэтому можете мне не отвечать. Просто я сую нос не в свои дела. Ведь вы мужчина интересный.
Он улыбнулся:
— Ничего подобного. На самом деле, миссис Маркус, я человек очень скучный. Отнимите у меня мою работу — и ничего не останется.
— Аннабет, — сказала она. — Называйте меня так, хорошо?
— Конечно.
— Не верится что-то, полицейский Дивайн, что вы человек скучный. И вы знаете, что самое удивительное?
— Что же?
Повернувшись на стуле, она взглянула прямо на него:
— Не похожи вы на человека, который посылает фальшивые штрафы.
— Почему это?
— Это ребячество, — сказала она, — а ребяческого в вас мало.
Шон передернул плечами. Его опыт говорил о том, что ребячество раньше или позже может проявить каждый. Особенно это характерно для тех, кто попал в западню, — тогда в ребячестве видишь отдушину.
За этот год с лишним он ни с кем не говорил о Лорен: ни с родителями, ни с немногими своими друзьями, ни даже с их штатным психоаналитиком, о котором как бы между прочим, но не без задней мысли, заговорил его командир, как только на службе стало известно о том, что Лорен ушла от него. Но сейчас в Аннабет, малознакомой женщине, которую постигла утрата, он уловил осторожное сочувствие к его собственной утрате, потребность знать о ней или разделять ее, потребность, как ощущал Шон, увериться в том, что не одна она страдает.
— Моя жена — администратор передвижных театров, — спокойно пояснил он, — и менеджер антреприз, понимаете? В прошлом году по стране ездил «Король танца», где менеджером была она. В таком вот духе. А в этом году это, кажется, «Анни хватает пистолет». Строго говоря, я не совсем уверен, с чем именно она разъезжает в этом году. Странная мы были пара — я имею в виду, в смысле профессий. Можно ли представить себе занятия более противоположные?
— Но вы любили ее, — сказала Аннабет.
Он кивнул:
— Ага. И все еще люблю. — Он вздохнул и, откинувшись на спинку стула, выдавил: — А парень, которому я посылал штрафы... — У него пересохло в глотке, и он покачал головой, чувствуя вдруг неодолимое желание сбежать с этого крыльца, из этого дома.
— Был вашим соперником? — мягко сказала Аннабет.
Шон вынул из пачки сигарету и, закурив, кивнул.
— Как вы мило это сформулировали! Да, назовем это так. Соперник. У нас с женой некоторое время тому назад начались нелады. Мы мало виделись, и все такое. Ну и этот... соперник охмурил ее.
— И вы ужасно обиделись, — произнесла Аннабет, произнесла не как вопрос, а как утверждение.
Шон вытаращил на нее глаза:
— А вы знаете кого-нибудь, кто не обиделся бы?
Аннабет окинула его суровым взглядом, как бы подразумевая, что сарказм его неуместен или же, может быть, что она вообще не поклонница сарказма.
— Значит, все-таки вы ее еще любите.
— Конечно. Да и она, черт возьми, все еще любит меня. — Он загасил окурок. — Она все время звонит мне. Звонит и молчит.
— Погодите, она...
— Я знаю, — сказал он.
— ...звонит вам и ни слова не произносит?
— Угу. Уже восемь месяцев, как продолжаются эти звонки.
Аннабет засмеялась:
— Не обижайтесь, но такой странной истории я давно не слышала.
— Не спорю. — Он смотрел, как вокруг голой лампочки вьется муха. — Но думаю, в конце концов она заговорит. И это меня греет.
У него вырвался смешок, и звук этот, замерев в вечернем воздухе, оставил после себя эхо, смутившее Шона. Затем наступила пауза — они молчали, курили и слушали жужжание, с которым муха проделывала свои виражи, стремясь к источнику света.
— Как ее зовут? — спросила Аннабет. — За все это время вы ни разу не назвали ее имени.
— Лорен, — сказал он. — Ее зовут Лорен.
И мгновение имя это, как легкая паутинка, парило в воздухе.
— И вы полюбили ее еще в детстве?
— На первом курсе колледжа, — сказал он. — Да, наверное, для нас это было еще детство.
Ему вспомнился ноябрьский проливной дождь и как они впервые целовались в подворотне, как кожа ее покрывалась мурашками и как их трясло.
— Может быть, в этом-то и дело, — сказала Аннабет.
Шон вскинул на нее глаза:
— В том, что кончилось детство?
— По крайней мере для одного из вас.
Шон не стал спрашивать, для кого именно.
— Джимми сказал мне, что Кейти собиралась бежать с Бренданом Харрисом.
Шон кивнул.
— Вот как раз оно самое, правда?
Шон резко повернулся на своем стуле:
— Вы про что?
Она выпустила дым вверх, к пустым бельевым веревкам.
— Про глупые мечты молодости. Интересно, как Кейти и Брендан собирались жить в Лас-Вегасе? И сколько длился бы этот рай? Ну, попутешествовали бы, поребячились, но раньше или позже до них дошло бы, что семейная жизнь — это не одни розы, золотые закаты и прочая дребедень. Это работа. И человек, которого любишь, редко бывает достойным твоей большой любви. Потому что на самом деле никто ее не достоин, как никто и не заслуживает такого бремени. Неизбежны спад, разочарование, утрата веры и целая вереница грустных дней. Теряешь больше, чем обретаешь. И ненавидишь того, кого любишь, не меньше, чем любишь. Но надо засучить рукава и работать, черт побери, делать все собственными руками, потому что это и есть быть взрослым.
— Аннабет, — сказал Шон, — вам кто-нибудь говорил, что вы человек жесткий?
Она повернула к нему голову. Глаза ее были прикрыты, по лицу блуждала задумчивая улыбка.
— Только и говорят.
* * *
Вернувшись домой в этот вечер, Брендан Харрис достал из-под кровати сложенный чемодан. Чемодан был полон пестрых рубашек и шортов, а еще там лежали две пары джинсов и спортивная куртка — никаких свитеров, никаких шерстяных брюк. Он взял с собой лишь то, что собирался носить в Лас-Вегасе, а зимних вещей не взял, потому что они с Кейти решили: не придется им больше мерзнуть, закупать теплые носки на распродаже и глядеть на дорогу сквозь замерзшее ветровое стекло. Вот почему сейчас, когда он открыл чемодан, в глаза бросились яркие краски, пестрота, жизнерадостность лета.Так они и собирались жить. Загорелые, вольные тела не стеснены, не придавлены зимними пальто, походка легкая — никаких тебе зимних ботинок, и не надо ни перед кем отчитываться. Они станут пить напитки с диковинными названиями, днем нежиться в отелях с бассейнами, и кожа их будет пахнуть солнцезащитным кремом и хлоркой. Они будут заниматься любовью в комнатах, прохладных от кондиционера, но прогретых солнцем, пробивающимся сквозь шторы, а когда спадет жара, они, красиво одетые, выйдут на прогулку. Он видел их вдвоем словно со стороны, словно издали: любовники, как в кино, идущие среди буйства неоновых огней, и яркие огни расцвечивают алыми, желтыми и голубыми пятнами темный гудрон мостовой. Вот они, Брендан и Кейти, лениво бредущие по широкому бульвару, который кажется уже из-за шикарных домов по обеим сторонам, а из распахнутых настежь дверей казино доносятся веселые голоса и звон монет.