Страница:
На свадьбе Вэла и Терезы, отмечавшейся в ресторане на Данбой-стрит, Джимми пригласил Аннабет на танец, и на них сразу же обратили внимание, как они скользили под музыку, приникнув друг к другу, глаза в глаза, не стесняясь, как рука его легонько поглаживала ей зад, а она не противилась. Они знают друг друга с детства, пояснил кто-то из присутствующих, только он постарше будет. Может быть, тогда еще между ними возникла симпатия, но надо было, чтобы убралась сначала эта пуэрториканка, вернее, чтобы Господь прибрал ее.
Они танцевали под песню Рики Ли Джонса, которая непонятно почему всегда так нравилась Джимми: «Прощайте, дружки мои, привет, о грустноглазые мои Синатры...» Он тихонько напевал эти строки на ухо Аннабет, пока они кружились в танце, и ему было так хорошо, так спокойно, как давно уже не было, а потом он подпевал хору, вторя легкой грусти Рики: «Прощай, пустая авеню...», и улыбался, заглядывая в прозрачную зелень глаз Аннабет. Она тоже улыбалась ему, и смущенная эта улыбка проникала в самую душу, и им было так хорошо вдвоем, словно они танцевали не в первый, а в сто первый раз.
Они ушли последними и долго еще сидели на крыльце у входа, попивали легкое пиво, курили и глядели, как расходятся по своим машинам гости. Они сидели до тех пор, пока летняя ночь не стала холодать, и Джимми накинул свой пиджак на плечи Аннабет и рассказал ей и о тюрьме, и о Кейти, и о том, как Марите снились оранжевые шторы, а Аннабет рассказала ему, каково это быть единственной девочкой среди буйных братцев Сэвиджей, о том, как провела одну зиму в Нью-Йорке — танцевала в дансинге, — но потом поняла, что толку из нее не выйдет, и стала учиться на медсестру.
Когда владелец ресторана прогнал их с крыльца, они пошли гулять и прогуляли долго, придя в дом к Вэлу, когда молодые уже удалились в спальню. Они взяли из холодильника Вэла шесть бутылок с пивом и ушли, нырнули в темноту «Херли», кинотеатра для автомобилистов, и уселись там на берегу канала, слушая угрюмый плеск воды. Кинотеатр для автомобилистов уже четыре года как закрыт, а грузовики Министерства транспорта, желтые приземистые экскаваторы и мусорные машины, снующие здесь по утрам, изрыли всю местность, превратив площадку над каналом в нагромождение цементных глыб и развороченную грязь. Говорили, что здесь разобьют парк, но пока что это был всего лишь заброшенный кинотеатр на открытом воздухе, где за горами мусора, комьями засохшей грязи и асфальтовыми глыбами еще белел экран.
— Говорят, это у тебя в крови, — сказала Аннабет.
— Что «в крови»?
— Воровство, преступления. — Она пожала плечами. — Ну, ты понимаешь.
Джимми улыбнулся ей через бутылочное стекло, отхлебнул еще глоток.
— Это правда? — спросила она.
— Может быть. — Теперь настал его черед пожать плечами. — Но это не значит, что все обязательно должно вылезти наружу.
— Я не осуждаю тебя, поверь. — Ее лицо было совершенно непроницаемо, даже по голосу непонятно было, что она хочет услышать. Что он остался прежним? Что с прошлым покончено? Что он обещает ей богатство и благополучие? Что он клянется никогда больше не преступать закон?
Лицо Аннабет, такое спокойное, издали казалось даже невыразительным, но стоило к ней приглядеться, и в лице ее можно было прочесть столько всего загадочного, непонятного; мозг ее напряженно работал, трудился бурно и неустанно.
— Вот скажи, танцевать — это у тебя в крови, так?
— Не знаю. Наверное...
— Но если тебе скажут, что танцевать больше нельзя, ты ведь остановишься, так? Может быть, тебе это будет нелегко, неприятно, но ты остановишься. Справишься.
— Ну да.
— Ну да, — повторил он и вытянул из пачки, лежавшей на камне, сигарету. — Так вот и я. Я был профессионал в своем деле. Талант. Но я попался. Меня зацапали. Жена умерла. Я испортил жизнь моей дочери. — Он закурил, затянулся, стараясь сказать все это так, как говорил это себе много-много раз. — Но больше я ей портить жизнь не хочу, слышишь, Аннабет? Второй раз моего двухлетнего срока ей не выдержать. На мою мать тоже надежда плохая — у нее здоровье никуда. Что, если помрет, пока я в тюрьме? Тогда дочь переходит под опеку штата, а они отправят ее в какое-нибудь жуткое место, «Олений остров» для малышей. Нет, этого допустить я не могу. И значит — точка. В крови это у меня или нет — какая разница. С прежним покончено.
Джимми не сводил с нее глаз и видел, что она изучает его лицо. Он понимал, что она хочет знать, не врет ли он, не морочит ли ей голову, и надеялся, что речь его была достаточно гладкой и убедительной. Ведь он давно уже репетировал ее, готовясь к чему-то подобному. А к тому же сказанное им в общем-то было правдой. Он умолчал лишь об одной вещи, о которой поклялся не говорить ни одной живой душе, кто бы это ни был. И вот теперь, глядя в глаза Аннабет и ожидая ее решения, он гнал от себя видения той ночи на Мистик-ривер: парень стоит на коленях, и у него с подбородка капает слюна, и он, умоляя, кричит, — тени эти лезут, теснятся, въедливые, как металлические опилки.
Аннабет взяла сигарету. Он дал ей прикурить, и она сказала:
— Я ведь влюбилась в тебя очень давно. Ты это знаешь?
Джимми не переменился в лице, он по-прежнему ровно и прямо держал голову и сохранял невозмутимость, хотя его, как порыв ветра, подхватило радостное чувство облегчения: его полуправда прошла; если с Аннабет это получилось, то больше заготовленную речь говорить не придется.
— Не врешь? Ты в меня влюбилась?
Она кивнула.
— Ты когда приходил к Вэлу? Наверное, мне тогда было лет четырнадцать — пятнадцать. Знаешь, Джимми, у меня от одного твоего голоса из кухни мурашки бежали по телу.
— Вот незадача! — Он тронул ее за плечо. — А сейчас не бегут?
— Конечно, бегут, Джимми, конечно, бегут.
И Мистик-ривер опять отступила, слив свои воды с грязным течением канала, а потом потекла дальше за горизонт.
— След тянется вот сюда, — сказала женщина, указывая в глубь парка.
Дорожка вела к деревянному мостику, а затем ныряла в заросли, огибая бывший экран кинотеатра для автомобилистов в глубине парка.
— Вот еще и тут есть. — Она указала авторучкой, и Шон с Уайти, глядя через ее плечо, увидели капли крови помельче за дорожкой возле мостика. Высокий клен не дал дождю, пролившемуся ночью, смыть эти следы. — Думаю, она бежала к оврагу.
Рация Уайти запищала, и он произнес в микрофон:
— Пауэрс.
— Сержант, подойдите к цветнику.
— Уже иду.
Шон глядел, как Уайти затрусил по дорожке к цветнику за поворотом — свитер сына, завязанный вокруг талии, бил его по пояснице.
Шон выпрямился и окинул мысленным взглядом парк, ощутив всю его глубину и протяженность, каждый куст в нем и пригорок, каждый ручей. Потом оглянулся на деревянный мостик, переброшенный через неглубокий овраг; ручей на дне его казался темнее и грязнее, чем воды канала. Ручей этот всегда покрывала жирная тина, а летом там гнездились комары. В молодой поросли по краю оврага он вдруг заметил красное пятно и двинулся к нему вместе с женщиной-экспертом, тоже заметившей это пятно.
— Как вас зовут? — спросил Шон.
— Карен, — ответила она. — Карен Хьюз.
Шон потряс ей руку. Оба они, пересекая дорожку, были так сосредоточены на пятне, что даже не слышали криков Уайти Пауэрса, пока тот не очутился почти рядом. Он бежал, отдуваясь.
— Мы нашли туфлю, — сказал Уайти.
— Где?
Уайти указывал назад на дорожку, на то место, где дорожка огибала цветник.
— В цветнике. Женская туфля. Шестого размера.
— Не трогайте, — сказала Карен.
— Фу-ты ну-ты... — пробормотал Уайти, за что получил от Карен Хьюз соответствующий взгляд — она была из тех женщин, кто умеет окинуть таким ледяным взглядом, что все в тебе замирает. — Пардон, я хотел сказать: "Фу-ты ну-ты, мэм".
Шон опять направился к молодой поросли по краю оврага, и красное пятно теперь из пятна превратилось в треугольный лоскут, свисавший с тонкой веточки на высоте плеча. Втроем они стояли перед ним, пока Карен Хьюз, отступив на несколько шагов, не сделала четыре снимка, щелкнув лоскут с четырех точек, после чего стала зачем-то рыться в сумке.
Лоскут был нейлоновый, в этом Шон не сомневался, вырванный, очевидно, из блузки и запачканный кровью.
Карен пинцетом сняла лоскут с ветки и, внимательно осмотрев его, опустила в пластиковый мешочек.
Наклонившись, Шон заглянул в овраг. А потом на другой стороне его заметил нечто, напоминающее впечатанный в рыхлую землю след ноги.
Он толкнул локтем Уайти, показывая ему увиденное. Карен Хьюз тоже посмотрела и немедленно несколько раз щелкнула своим служебным «Никоном». Потом она перешла мостик, спустилась к воде и оттуда еще раз сделала несколько снимков.
Присев на корточки, Уайти заглянул под мостик.
— По-моему, она здесь пряталась. Потом появился убийца, и она рванула на ту сторону и опять побежала.
— Зачем она углублялась в парк? — сказал Шон. — То есть я хочу сказать, ведь она убегала от канала. Почему, наоборот, не повернуть к выходу?
— Может быть, она потеряла ориентацию. Темнота. А в ней еще сидит пуля.
Уайти пожал плечами и вызвал диспетчера.
— Это сержант Пауэрс. У нас наклевывается сто восемьдесят седьмой. Просьба всех, кого можно, направить на осмотр парка. И добудьте-ка водолазов — может быть, пригодятся.
— Водолазов?
— Так точно. Нам понадобится лейтенант Фрил из группы расследования и армейская служба охраны.
— Лейтенант Фрил выехал. Армейская служба охраны извещена. Пока все?
— Так точно. Перехожу на прием.
Шон ясно видел след от каблука, впечатанный в землю, а слева от него царапины, как будто жертва, карабкаясь вверх, цеплялась ногтями.
— Можно попробовать представить себе, как все это было.
— Лучше и не пытаться, — сказал Уайти.
Давали «Укрощение строптивой», и Джимми мало чего уловил из текста — что-то про парня, который отшлепал невесту, превратив ее тем самым в покорную жену. Джимми не очень понял, в чем там суть, и решил, что все испортили переводчики. А Кейти перевод не мешал. Она то хохотала, то замирала, а в конце сказала Джимми, что это было «волшебно».
Джимми даже не понял, чем это она так восхитилась, а Кейти не смогла этого толком объяснить. Она лишь сказала, что спектакль «захватил» ее, а после несколько месяцев все говорила, что после окончания школы хорошо бы ей уехать в Италию.
— Папа! Папа! — Отделившись от группы детей, к нему, когда он спустился с крыльца, бросилась Надин, со всего размаха стукнулась о его ноги с криком «Папа!».
Джимми подхватил ее на руки, почувствовав, как сильно накрахмалено ее платье, и поцеловал в щеку:
— Детка!
Тем же движением, каким ее мать отводила волосы со лба, Надин двумя пальцами отвела с лица вуаль.
— От платья этого щекотно.
— Даже мне щекотно, — сказал Джимми, — хотя оно и не на мне.
— Ты был бы смешной в платье, папа.
— В таком красивом я смешным бы не был.
Надин сделала большие глаза и потерлась о его шею узелком вуали.
— Ну что, не щекотно?
Джимми глядел поверх головы Надин на Анна-бет и Сару и чувствовал, как грудь его наполняется теплом, одновременно стирая все остальное в порошок. Стреляй в него сейчас из пушек, ему и это было бы нипочем. Он был счастлив. Счастливее не бывает.
Ну, почти не бывает. Он выглядывал в толпе Кейти, надеясь, что, может быть, в последний момент она все-таки успела. Вместо нее он заметил патрульную машину полиции штата, завернувшую за угол Бакинхем-авеню; она мчалась по левой полосе Розклер, цепляя задним колесом среднюю линию, сигналя во всю мочь, разрезая пронзительными звуками сирены утренний воздух. Водитель отключил сирену, мотор взревел, и машина рванула по Розклер в сторону канала. Вслед за ней проехала черная машина без опознавательных знаков, ее сирена молчала, но что это за машина, и без того было ясно. Водитель резко крутанул на Розклер; машина мчалась на огромной скорости, урча и подвывая мотором.
Опуская на тротуар Надин, Джимми всем существом, всеми внутренностями вдруг с тоскливой уверенностью понял, что все становится на свои места. Он глядел, как две полицейские машины нырнули под эстакаду, направляясь ко входу в парк, и чувствовал, как вместе с гулом мотора и шорохом шин в его кровь, в каждую его клеточку и капилляр, проникает мысль о Кейти. «Кейти, — чуть не сказал он вслух. — Господи боже, Кейти!»
8
Они танцевали под песню Рики Ли Джонса, которая непонятно почему всегда так нравилась Джимми: «Прощайте, дружки мои, привет, о грустноглазые мои Синатры...» Он тихонько напевал эти строки на ухо Аннабет, пока они кружились в танце, и ему было так хорошо, так спокойно, как давно уже не было, а потом он подпевал хору, вторя легкой грусти Рики: «Прощай, пустая авеню...», и улыбался, заглядывая в прозрачную зелень глаз Аннабет. Она тоже улыбалась ему, и смущенная эта улыбка проникала в самую душу, и им было так хорошо вдвоем, словно они танцевали не в первый, а в сто первый раз.
Они ушли последними и долго еще сидели на крыльце у входа, попивали легкое пиво, курили и глядели, как расходятся по своим машинам гости. Они сидели до тех пор, пока летняя ночь не стала холодать, и Джимми накинул свой пиджак на плечи Аннабет и рассказал ей и о тюрьме, и о Кейти, и о том, как Марите снились оранжевые шторы, а Аннабет рассказала ему, каково это быть единственной девочкой среди буйных братцев Сэвиджей, о том, как провела одну зиму в Нью-Йорке — танцевала в дансинге, — но потом поняла, что толку из нее не выйдет, и стала учиться на медсестру.
Когда владелец ресторана прогнал их с крыльца, они пошли гулять и прогуляли долго, придя в дом к Вэлу, когда молодые уже удалились в спальню. Они взяли из холодильника Вэла шесть бутылок с пивом и ушли, нырнули в темноту «Херли», кинотеатра для автомобилистов, и уселись там на берегу канала, слушая угрюмый плеск воды. Кинотеатр для автомобилистов уже четыре года как закрыт, а грузовики Министерства транспорта, желтые приземистые экскаваторы и мусорные машины, снующие здесь по утрам, изрыли всю местность, превратив площадку над каналом в нагромождение цементных глыб и развороченную грязь. Говорили, что здесь разобьют парк, но пока что это был всего лишь заброшенный кинотеатр на открытом воздухе, где за горами мусора, комьями засохшей грязи и асфальтовыми глыбами еще белел экран.
— Говорят, это у тебя в крови, — сказала Аннабет.
— Что «в крови»?
— Воровство, преступления. — Она пожала плечами. — Ну, ты понимаешь.
Джимми улыбнулся ей через бутылочное стекло, отхлебнул еще глоток.
— Это правда? — спросила она.
— Может быть. — Теперь настал его черед пожать плечами. — Но это не значит, что все обязательно должно вылезти наружу.
— Я не осуждаю тебя, поверь. — Ее лицо было совершенно непроницаемо, даже по голосу непонятно было, что она хочет услышать. Что он остался прежним? Что с прошлым покончено? Что он обещает ей богатство и благополучие? Что он клянется никогда больше не преступать закон?
Лицо Аннабет, такое спокойное, издали казалось даже невыразительным, но стоило к ней приглядеться, и в лице ее можно было прочесть столько всего загадочного, непонятного; мозг ее напряженно работал, трудился бурно и неустанно.
— Вот скажи, танцевать — это у тебя в крови, так?
— Не знаю. Наверное...
— Но если тебе скажут, что танцевать больше нельзя, ты ведь остановишься, так? Может быть, тебе это будет нелегко, неприятно, но ты остановишься. Справишься.
— Ну да.
— Ну да, — повторил он и вытянул из пачки, лежавшей на камне, сигарету. — Так вот и я. Я был профессионал в своем деле. Талант. Но я попался. Меня зацапали. Жена умерла. Я испортил жизнь моей дочери. — Он закурил, затянулся, стараясь сказать все это так, как говорил это себе много-много раз. — Но больше я ей портить жизнь не хочу, слышишь, Аннабет? Второй раз моего двухлетнего срока ей не выдержать. На мою мать тоже надежда плохая — у нее здоровье никуда. Что, если помрет, пока я в тюрьме? Тогда дочь переходит под опеку штата, а они отправят ее в какое-нибудь жуткое место, «Олений остров» для малышей. Нет, этого допустить я не могу. И значит — точка. В крови это у меня или нет — какая разница. С прежним покончено.
Джимми не сводил с нее глаз и видел, что она изучает его лицо. Он понимал, что она хочет знать, не врет ли он, не морочит ли ей голову, и надеялся, что речь его была достаточно гладкой и убедительной. Ведь он давно уже репетировал ее, готовясь к чему-то подобному. А к тому же сказанное им в общем-то было правдой. Он умолчал лишь об одной вещи, о которой поклялся не говорить ни одной живой душе, кто бы это ни был. И вот теперь, глядя в глаза Аннабет и ожидая ее решения, он гнал от себя видения той ночи на Мистик-ривер: парень стоит на коленях, и у него с подбородка капает слюна, и он, умоляя, кричит, — тени эти лезут, теснятся, въедливые, как металлические опилки.
Аннабет взяла сигарету. Он дал ей прикурить, и она сказала:
— Я ведь влюбилась в тебя очень давно. Ты это знаешь?
Джимми не переменился в лице, он по-прежнему ровно и прямо держал голову и сохранял невозмутимость, хотя его, как порыв ветра, подхватило радостное чувство облегчения: его полуправда прошла; если с Аннабет это получилось, то больше заготовленную речь говорить не придется.
— Не врешь? Ты в меня влюбилась?
Она кивнула.
— Ты когда приходил к Вэлу? Наверное, мне тогда было лет четырнадцать — пятнадцать. Знаешь, Джимми, у меня от одного твоего голоса из кухни мурашки бежали по телу.
— Вот незадача! — Он тронул ее за плечо. — А сейчас не бегут?
— Конечно, бегут, Джимми, конечно, бегут.
И Мистик-ривер опять отступила, слив свои воды с грязным течением канала, а потом потекла дальше за горизонт.
* * *
Когда Шон вновь выбрался на пешеходную дорожку, эксперт технической службы уже была там. Уайти Пауэрс отдал распоряжение по рации всем полицейским в парке задерживать всех гуляющих, после чего присел на корточки возле эксперта и Шона.— След тянется вот сюда, — сказала женщина, указывая в глубь парка.
Дорожка вела к деревянному мостику, а затем ныряла в заросли, огибая бывший экран кинотеатра для автомобилистов в глубине парка.
— Вот еще и тут есть. — Она указала авторучкой, и Шон с Уайти, глядя через ее плечо, увидели капли крови помельче за дорожкой возле мостика. Высокий клен не дал дождю, пролившемуся ночью, смыть эти следы. — Думаю, она бежала к оврагу.
Рация Уайти запищала, и он произнес в микрофон:
— Пауэрс.
— Сержант, подойдите к цветнику.
— Уже иду.
Шон глядел, как Уайти затрусил по дорожке к цветнику за поворотом — свитер сына, завязанный вокруг талии, бил его по пояснице.
Шон выпрямился и окинул мысленным взглядом парк, ощутив всю его глубину и протяженность, каждый куст в нем и пригорок, каждый ручей. Потом оглянулся на деревянный мостик, переброшенный через неглубокий овраг; ручей на дне его казался темнее и грязнее, чем воды канала. Ручей этот всегда покрывала жирная тина, а летом там гнездились комары. В молодой поросли по краю оврага он вдруг заметил красное пятно и двинулся к нему вместе с женщиной-экспертом, тоже заметившей это пятно.
— Как вас зовут? — спросил Шон.
— Карен, — ответила она. — Карен Хьюз.
Шон потряс ей руку. Оба они, пересекая дорожку, были так сосредоточены на пятне, что даже не слышали криков Уайти Пауэрса, пока тот не очутился почти рядом. Он бежал, отдуваясь.
— Мы нашли туфлю, — сказал Уайти.
— Где?
Уайти указывал назад на дорожку, на то место, где дорожка огибала цветник.
— В цветнике. Женская туфля. Шестого размера.
— Не трогайте, — сказала Карен.
— Фу-ты ну-ты... — пробормотал Уайти, за что получил от Карен Хьюз соответствующий взгляд — она была из тех женщин, кто умеет окинуть таким ледяным взглядом, что все в тебе замирает. — Пардон, я хотел сказать: "Фу-ты ну-ты, мэм".
Шон опять направился к молодой поросли по краю оврага, и красное пятно теперь из пятна превратилось в треугольный лоскут, свисавший с тонкой веточки на высоте плеча. Втроем они стояли перед ним, пока Карен Хьюз, отступив на несколько шагов, не сделала четыре снимка, щелкнув лоскут с четырех точек, после чего стала зачем-то рыться в сумке.
Лоскут был нейлоновый, в этом Шон не сомневался, вырванный, очевидно, из блузки и запачканный кровью.
Карен пинцетом сняла лоскут с ветки и, внимательно осмотрев его, опустила в пластиковый мешочек.
Наклонившись, Шон заглянул в овраг. А потом на другой стороне его заметил нечто, напоминающее впечатанный в рыхлую землю след ноги.
Он толкнул локтем Уайти, показывая ему увиденное. Карен Хьюз тоже посмотрела и немедленно несколько раз щелкнула своим служебным «Никоном». Потом она перешла мостик, спустилась к воде и оттуда еще раз сделала несколько снимков.
Присев на корточки, Уайти заглянул под мостик.
— По-моему, она здесь пряталась. Потом появился убийца, и она рванула на ту сторону и опять побежала.
— Зачем она углублялась в парк? — сказал Шон. — То есть я хочу сказать, ведь она убегала от канала. Почему, наоборот, не повернуть к выходу?
— Может быть, она потеряла ориентацию. Темнота. А в ней еще сидит пуля.
Уайти пожал плечами и вызвал диспетчера.
— Это сержант Пауэрс. У нас наклевывается сто восемьдесят седьмой. Просьба всех, кого можно, направить на осмотр парка. И добудьте-ка водолазов — может быть, пригодятся.
— Водолазов?
— Так точно. Нам понадобится лейтенант Фрил из группы расследования и армейская служба охраны.
— Лейтенант Фрил выехал. Армейская служба охраны извещена. Пока все?
— Так точно. Перехожу на прием.
Шон ясно видел след от каблука, впечатанный в землю, а слева от него царапины, как будто жертва, карабкаясь вверх, цеплялась ногтями.
— Можно попробовать представить себе, как все это было.
— Лучше и не пытаться, — сказал Уайти.
* * *
Стоя на крыльце у выхода из церкви, Джимми различал вдали полоску канала. Фиолетовая полоска за эстакадой, а по краю ее зелень парка, единственное зеленое вкрапление. Джимми разглядел даже белое полотнище киноэкрана в центре парка над шоссе. Экран все еще торчал там, хотя участок земли давно уже заграбастал Центр отдыха и развлечений и лет десять как обустраивает ландшафт — вырывает столбы с громкоговорителями, ровнит и озеленяет почву, прокладывает велосипедные дорожки и теренкуры по берегу канала, сооружает огороженные цветники и даже построил лодочную станцию, где любителям гребли предоставляется возможность поупражняться в небольшой заводи. А вот экран так и остался на месте и сейчас выглядывает из-за купы подросших деревьев, завезенных из Северной Калифорнии. Летом здесь разыгрывала представления местная театральная труппа. Они играли Шекспира, превращая экран в задник театральной декорации и бегая взад-вперед на его фоне, размахивая картонными мечами со всякими дурацкими возгласами вроде: «О смертный грех!», «Клянусь, о государь мой!» и прочее. Позапрошлым летом Джимми с Аннабет и девочками, Надин и Сарой, стали клевать носом после первого акта. А вот Кейти не уснула. Она сидела на расстеленном одеяле, подавшись вперед, подперев рукой подбородок, так что и Джимми волей-неволей приходилось следить за действием.Давали «Укрощение строптивой», и Джимми мало чего уловил из текста — что-то про парня, который отшлепал невесту, превратив ее тем самым в покорную жену. Джимми не очень понял, в чем там суть, и решил, что все испортили переводчики. А Кейти перевод не мешал. Она то хохотала, то замирала, а в конце сказала Джимми, что это было «волшебно».
Джимми даже не понял, чем это она так восхитилась, а Кейти не смогла этого толком объяснить. Она лишь сказала, что спектакль «захватил» ее, а после несколько месяцев все говорила, что после окончания школы хорошо бы ей уехать в Италию.
— Папа! Папа! — Отделившись от группы детей, к нему, когда он спустился с крыльца, бросилась Надин, со всего размаха стукнулась о его ноги с криком «Папа!».
Джимми подхватил ее на руки, почувствовав, как сильно накрахмалено ее платье, и поцеловал в щеку:
— Детка!
Тем же движением, каким ее мать отводила волосы со лба, Надин двумя пальцами отвела с лица вуаль.
— От платья этого щекотно.
— Даже мне щекотно, — сказал Джимми, — хотя оно и не на мне.
— Ты был бы смешной в платье, папа.
— В таком красивом я смешным бы не был.
Надин сделала большие глаза и потерлась о его шею узелком вуали.
— Ну что, не щекотно?
Джимми глядел поверх головы Надин на Анна-бет и Сару и чувствовал, как грудь его наполняется теплом, одновременно стирая все остальное в порошок. Стреляй в него сейчас из пушек, ему и это было бы нипочем. Он был счастлив. Счастливее не бывает.
Ну, почти не бывает. Он выглядывал в толпе Кейти, надеясь, что, может быть, в последний момент она все-таки успела. Вместо нее он заметил патрульную машину полиции штата, завернувшую за угол Бакинхем-авеню; она мчалась по левой полосе Розклер, цепляя задним колесом среднюю линию, сигналя во всю мочь, разрезая пронзительными звуками сирены утренний воздух. Водитель отключил сирену, мотор взревел, и машина рванула по Розклер в сторону канала. Вслед за ней проехала черная машина без опознавательных знаков, ее сирена молчала, но что это за машина, и без того было ясно. Водитель резко крутанул на Розклер; машина мчалась на огромной скорости, урча и подвывая мотором.
Опуская на тротуар Надин, Джимми всем существом, всеми внутренностями вдруг с тоскливой уверенностью понял, что все становится на свои места. Он глядел, как две полицейские машины нырнули под эстакаду, направляясь ко входу в парк, и чувствовал, как вместе с гулом мотора и шорохом шин в его кровь, в каждую его клеточку и капилляр, проникает мысль о Кейти. «Кейти, — чуть не сказал он вслух. — Господи боже, Кейти!»
8
Старик Макдональд
В воскресенье утром Селеста проснулась с мыслью о трубах, проложенных в жилых домах и ресторанах, кинокомплексах и торговых рядах, составляющих костяк всех этих зданий, опутывающих своею сетью небоскребы от самой верхушки и ниже, этаж за этажом, чтобы влиться в еще более запутанную сеть канализационных стоков и труб, таящуюся под городами и поселками и объединяющую людей прочнее, чем язык, — и все это только затем, чтобы было куда деть нечистоты, отходы того, что мы поглощаем и извергаем из наших тел, жизней, выгребаем из наших тарелок и холодильных камер. Куда же все это девается?
Наверное, она и раньше задавалась иногда этим вопросом, но лениво, от нечего делать, как задумываешься подчас, почему самолет держится в воздухе, не падает, хотя крыльями и не машет; но теперь ей действительно необходимо было знать ответ. Она села в постели, взволнованная, озабоченная, и услышала, как внизу во дворе, тремя этажами ниже, Дейв отрабатывал с Майклом бейсбольные удары. «Куда же, куда это идет?» — думала она.
Должно же это деваться куда-то. Все эти канализационные отходы, мыльная пена, остатки шампуней и стиральных порошков, туалетная бумага и блевотина пьяниц в баре, смытые пятна от кофе, крови, пота, грязь из отворотов брюк и с воротников, застывший гарнир, счищенный с тарелок в мусорное ведро, окурки, моча и щетина, сбритая с ног, щек, лобка, — все это смешивается с таким же или сходным мусором, еженощно поступающим из других домов, и течет, как она понимает, по темным, зловонным, кишащим микробами трубам в сыром подземелье, пока не сливается в какие-то пруды или резервуары, а оттуда течет — куда?
Ведь в море это теперь не попадает. Или попадает? Ей смутно помнились какие-то судебные иски за несоблюдение экологической безопасности и что мусор теперь перерабатывают, но, может быть, все это она видела в кино, а в кино чего только не покажут. Ну а если не в море, то куда? Должен же быть какой-то способ. А потом она представила себе эти горы и горы мусора и уже не знала, что и подумать.
Она слышала стук мяча по пластиковой бите. Слышала крик Дейва «Вот так!» и визги Майкла, и раз или два тявкнула собака, так же коротко и резко, как шлепал мяч.
Селеста перевернулась на спину, только сейчас осознав, что спала голая и что уже одиннадцатый час. Теперь, когда Майкл подрос, спать можно сколько влезет, и ей стало немного стыдно, когда она вспомнила, как целовала в кухне в четыре часа утра свежую царапину от ножа на теле Дейва, стоя на коленях, чувствуя и страх, и волнение, как забыты были все опасения насчет СПИДа и гепатита, вытесненные этим внезапным желанием ощущать на своих губах вкус его плоти, прижаться к нему крепко-крепко. Потом, все еще не отрываясь от него, она скинула с плеч халат и стала ласкать его языком, склонившись над ним в короткой рубашке и черных трусах, чувствуя, как тянет сквозняком из-под двери, как мерзнут икры и колени. Страх придавал коже Дейва привкус горечи и в то же время сладости; лизнув рану, она провела языком выше, к шее, и, сунув руку между бедер Дейва, ощутила его волнение, напряжение, услышала, как участилось его дыхание. Она касалась языком его языка, запустив руку ему в волосы, и воображала, что может таким образом высосать из него всю его боль, все, что испытал он на парковочной площадке, может впитать это в себя. Она не отпускала его голову и прижималась к нему всем телом, пока он не сорвал с нее рубашку и не стал целовать ее грудь, и она приникла к его паху и слушала его стоны. Ей хотелось, чтобы Дейв понял: они одно, единая плоть, единый запах, одно желание и одна любовь, да, любовь, потому что теперь, когда она чуть не потеряла его, она любила его с новой силой. Его зубы стиснули ей грудь, и это было немножко больно, но она еще крепче прижалась губами к его рту, приветствуя эту боль. Пусть целует, пусть кусает ее хоть до крови, потому что так он питается ею, желает ее; его пальцы мнут ей спину, а страх его перетекает в нее, а его оставляет. Она впитает, выжмет из него этот страх, и оба они станут сильнее, такими сильными, как никогда раньше. Она в этом уверена.
Первые их свидания с Дейвом сексуально были совершенно необузданными; она приходила домой в их с Розмари квартиру вся в синяках, укусах, с расцарапанной спиной, измученная до последней степени — так, наверное, вымотан наркоман, после того как принял порядочную дозу. Ну а когда родился Майкл, вернее, когда Розмари с первой своей раковой опухолью поселилась у них, Селеста с Дейвом стали жить обычной и размеренной сексуальной жизнью благополучной супружеской пары, являющейся нескончаемым поводом для подтруниваний, анекдотов и примитивного юмора. Продлить ласки им вечно мешала либо усталость, либо отсутствие уединения, и обычно после нескольких минут любовной игры или поцелуев они тут же переходили к главному, которое с годами тоже превратилось для них уже не в главное — так, интерлюдия между прогнозом погоды и утренней передачей.
Но в эту ночь это опять стало для них главным — вспышкой страсти, после которой она лежала сейчас опустошенная до глубины души и в то же время полная любовью.
Лишь услышав снизу голос Дейва, требовавший, чтобы Майкл «наконец собрался и был, черт возьми, повнимательнее», она вспомнила, что так обеспокоило ее — до труб, до любовной сцены в кухне, до того, как на рассвете легла в постель: Дейв ей солгал.
Она поняла это уже в ванной, когда он только пришел, но решила не обращать внимания. Потом, лежа с ним на полу в кухне, когда он приподнял ее, оторвал от пола, чтобы войти в нее, она поняла это с новой силой. Она глядела ему в глаза, стекленевшие от возбуждения, когда он, войдя, притиснув ее к себе, обвив ее ногами бедра, начал первые пробные толчки, и понимала с совершенной ясностью, что рассказ его нелогичен.
Во-первых, кто это говорит: «Кошелек или жизнь, ты, сука. Одно из двух. Выбирай». Это же смехотворно. Она еще тогда, в ванной, подумала, что так разговаривают только в кино. Даже если грабитель заготовил эту фразу заранее, он вряд ли ее произнесет, когда придет время. Это немыслимо. Однажды, когда Селесте еще не было двадцати, на нее напали на пустыре. Грабитель, худосочный мулат с бегающими глазами, неожиданно выскочил из промозглого полумрака, приставил ей к боку бритву и, хмуро и пристально взглянув ей прямо в глаза, шепнул: «Давай, что есть».
Вокруг не было ни души, лишь голые декабрьские деревья и метрах в двадцати за забором спешит домой по Бикон-стрит какой-то бизнесмен. Грабитель слегка нажал на острие бритвы, прислоненное к ее джинсам — он не резал, просто нажимал, — и она почувствовала тошнотворно-сладкий и гнилостный запах его дыхания. Она сунула ему бумажник, стараясь не глядеть в его бегающие темные глазки и не думать о том, что у него может быть и другое спрятанное оружие. Она просто опустила бумажник в карман его пальто со словами: «Твое счастье, что я очень спешу», и пошла в сторону Парк-стрит, пошла неспешно, не выказывая страха.
Похожие истории она слышала от многих женщин. На мужчин в их городе нападали редко, если только те сами не напрашивались на неприятности; женщин же грабили постоянно. А еще существовала угроза изнасилования — потенциальная или реальная, — и во всех рассказанных историях ни один злоумышленник не изъяснялся подобным образом. У них просто не было для этого времени. Им приходилось быть максимально лаконичными: схапал — и бежать, пока жертва не раскричалась.
А потом еще эта подробность с ножом в правой руке и одновременным ударом левой. Кто же станет бить левой?
Нет, она верит, что Дейв не по своей воле оказался в ситуации, когда в человеке пробуждается зверь. Она уверена: он не из тех, в ком есть эта жилка. И все-таки... все-таки в истории его заметны несообразности, нелепости. Все равно как пытаться объяснить, откуда взялось пятно от губной помады на изнанке твоей рубашки. Нет, может быть, ты и верный муж, но объяснения твои смешны и не выдерживают критики.
Она представила себе сидящих у них на кухне следователей и как те задают им вопросы. Без сомнения, Дейв их вопросов не выдержит, расколется, и версия его лопнет как мыльный пузырь под их безразличными взглядами и градом вопросов. Это будет то же самое, как ее попытки расспросить его о детстве. Кое-что она, конечно, слышала: ведь окраинная Плешка — это как большая деревня, и люди здесь живут пересудами. И однажды она спросила Дейва, что за ужасная история с ним приключилась в детстве, о которой он не хочет говорить, но с ней-то он может поделиться, со своей женой, матерью их будущего ребенка.
Похоже, он смутился.
— Ах, ты о том, что было...
— А что было?
— Я играл с Джимми и этим парнишкой Шоном Дивайном. Да ты его знаешь, наверняка стригла разок-другой, правда?
Да, вспомнила Селеста. Работал где-то в правоохранительных органах, но не в городских. Высокий, кудрявый, с приятным голосом, который прямо-таки тебя обволакивает. Держится просто и уверенно, как и Джимми, — такие манеры бывают либо у мужчин, знающих, что они красивы, либо у не ведающих сомнений.
Трудно было представить Дейва рядом с этими двумя, пусть даже в детстве.
— Ну и дальше? — спросила она.
— Подъехала машина. Я влез в нее, а потом довольно скоро сбежал.
— Сбежал?
Он кивнул.
— Вот, пожалуй, и все, милая.
— Но, Дейв...
Он прижал палец к ее губам.
— Это все, конец. Ясно?
Он улыбался, но за улыбкой этой Селесте почудилась, — что же это было? — в его глазах мелькнула какая-то тихая паника.
— Я что хочу сказать... Я помню, как играл в футбол, гонял консервную банку, ходил в школу, старался не заснуть на уроке. Запомнились какие-то дни рождения, прочая ерунда. Но вообще-то, знаешь, скучный это был период. Вот старшие классы...
Она слушала, не перебивая. Так же врал он и о том, почему потерял работу в почтовом ведомстве (Дейв говорил, что было большое сокращение, но других-то не уволили), или рассказывал, что мать его скончалась от сердечного приступа, в то время как все соседи знали, что Дейв (он тогда был в последнем классе), придя из школы, застал ее сидящей возле газовой плиты в кухне, где все двери были закрыты, щели заткнуты полотенцами, а газовые краны открыты. Она пришла к выводу, что Дейву было необходимо лгать, необходимо переписывать историю своей жизни таким образом, чтобы с прошлым можно было бы как-то существовать, запрятав его поглубже. Ну а если ему так легче, если это делает его лучше — любящим, несмотря на приступы отчужденности, мужем и заботливым отцом, — кто его осудит?
Но последняя ложь, думала Селеста, натягивая первые попавшиеся джинсы и подвернувшуюся под руку рубашку Дейва, может его погубить. Их погубить, потому что, постирав одежду и тем самым воспрепятствовав свершению правосудия, она вступила с ним в сговор. Если Дейв не скажет ей всей правды, она не сможет ему помочь. А когда придет полиция (а она придет, это ведь не телевизионный фильм, и самый тупой пьяница следователь там, где дело пахнет преступлением, даст им сто очков вперед), она моментально расколет Дейва, разобьет его версию, как разбивают яйцо о край сковороды.
Наверное, она и раньше задавалась иногда этим вопросом, но лениво, от нечего делать, как задумываешься подчас, почему самолет держится в воздухе, не падает, хотя крыльями и не машет; но теперь ей действительно необходимо было знать ответ. Она села в постели, взволнованная, озабоченная, и услышала, как внизу во дворе, тремя этажами ниже, Дейв отрабатывал с Майклом бейсбольные удары. «Куда же, куда это идет?» — думала она.
Должно же это деваться куда-то. Все эти канализационные отходы, мыльная пена, остатки шампуней и стиральных порошков, туалетная бумага и блевотина пьяниц в баре, смытые пятна от кофе, крови, пота, грязь из отворотов брюк и с воротников, застывший гарнир, счищенный с тарелок в мусорное ведро, окурки, моча и щетина, сбритая с ног, щек, лобка, — все это смешивается с таким же или сходным мусором, еженощно поступающим из других домов, и течет, как она понимает, по темным, зловонным, кишащим микробами трубам в сыром подземелье, пока не сливается в какие-то пруды или резервуары, а оттуда течет — куда?
Ведь в море это теперь не попадает. Или попадает? Ей смутно помнились какие-то судебные иски за несоблюдение экологической безопасности и что мусор теперь перерабатывают, но, может быть, все это она видела в кино, а в кино чего только не покажут. Ну а если не в море, то куда? Должен же быть какой-то способ. А потом она представила себе эти горы и горы мусора и уже не знала, что и подумать.
Она слышала стук мяча по пластиковой бите. Слышала крик Дейва «Вот так!» и визги Майкла, и раз или два тявкнула собака, так же коротко и резко, как шлепал мяч.
Селеста перевернулась на спину, только сейчас осознав, что спала голая и что уже одиннадцатый час. Теперь, когда Майкл подрос, спать можно сколько влезет, и ей стало немного стыдно, когда она вспомнила, как целовала в кухне в четыре часа утра свежую царапину от ножа на теле Дейва, стоя на коленях, чувствуя и страх, и волнение, как забыты были все опасения насчет СПИДа и гепатита, вытесненные этим внезапным желанием ощущать на своих губах вкус его плоти, прижаться к нему крепко-крепко. Потом, все еще не отрываясь от него, она скинула с плеч халат и стала ласкать его языком, склонившись над ним в короткой рубашке и черных трусах, чувствуя, как тянет сквозняком из-под двери, как мерзнут икры и колени. Страх придавал коже Дейва привкус горечи и в то же время сладости; лизнув рану, она провела языком выше, к шее, и, сунув руку между бедер Дейва, ощутила его волнение, напряжение, услышала, как участилось его дыхание. Она касалась языком его языка, запустив руку ему в волосы, и воображала, что может таким образом высосать из него всю его боль, все, что испытал он на парковочной площадке, может впитать это в себя. Она не отпускала его голову и прижималась к нему всем телом, пока он не сорвал с нее рубашку и не стал целовать ее грудь, и она приникла к его паху и слушала его стоны. Ей хотелось, чтобы Дейв понял: они одно, единая плоть, единый запах, одно желание и одна любовь, да, любовь, потому что теперь, когда она чуть не потеряла его, она любила его с новой силой. Его зубы стиснули ей грудь, и это было немножко больно, но она еще крепче прижалась губами к его рту, приветствуя эту боль. Пусть целует, пусть кусает ее хоть до крови, потому что так он питается ею, желает ее; его пальцы мнут ей спину, а страх его перетекает в нее, а его оставляет. Она впитает, выжмет из него этот страх, и оба они станут сильнее, такими сильными, как никогда раньше. Она в этом уверена.
Первые их свидания с Дейвом сексуально были совершенно необузданными; она приходила домой в их с Розмари квартиру вся в синяках, укусах, с расцарапанной спиной, измученная до последней степени — так, наверное, вымотан наркоман, после того как принял порядочную дозу. Ну а когда родился Майкл, вернее, когда Розмари с первой своей раковой опухолью поселилась у них, Селеста с Дейвом стали жить обычной и размеренной сексуальной жизнью благополучной супружеской пары, являющейся нескончаемым поводом для подтруниваний, анекдотов и примитивного юмора. Продлить ласки им вечно мешала либо усталость, либо отсутствие уединения, и обычно после нескольких минут любовной игры или поцелуев они тут же переходили к главному, которое с годами тоже превратилось для них уже не в главное — так, интерлюдия между прогнозом погоды и утренней передачей.
Но в эту ночь это опять стало для них главным — вспышкой страсти, после которой она лежала сейчас опустошенная до глубины души и в то же время полная любовью.
Лишь услышав снизу голос Дейва, требовавший, чтобы Майкл «наконец собрался и был, черт возьми, повнимательнее», она вспомнила, что так обеспокоило ее — до труб, до любовной сцены в кухне, до того, как на рассвете легла в постель: Дейв ей солгал.
Она поняла это уже в ванной, когда он только пришел, но решила не обращать внимания. Потом, лежа с ним на полу в кухне, когда он приподнял ее, оторвал от пола, чтобы войти в нее, она поняла это с новой силой. Она глядела ему в глаза, стекленевшие от возбуждения, когда он, войдя, притиснув ее к себе, обвив ее ногами бедра, начал первые пробные толчки, и понимала с совершенной ясностью, что рассказ его нелогичен.
Во-первых, кто это говорит: «Кошелек или жизнь, ты, сука. Одно из двух. Выбирай». Это же смехотворно. Она еще тогда, в ванной, подумала, что так разговаривают только в кино. Даже если грабитель заготовил эту фразу заранее, он вряд ли ее произнесет, когда придет время. Это немыслимо. Однажды, когда Селесте еще не было двадцати, на нее напали на пустыре. Грабитель, худосочный мулат с бегающими глазами, неожиданно выскочил из промозглого полумрака, приставил ей к боку бритву и, хмуро и пристально взглянув ей прямо в глаза, шепнул: «Давай, что есть».
Вокруг не было ни души, лишь голые декабрьские деревья и метрах в двадцати за забором спешит домой по Бикон-стрит какой-то бизнесмен. Грабитель слегка нажал на острие бритвы, прислоненное к ее джинсам — он не резал, просто нажимал, — и она почувствовала тошнотворно-сладкий и гнилостный запах его дыхания. Она сунула ему бумажник, стараясь не глядеть в его бегающие темные глазки и не думать о том, что у него может быть и другое спрятанное оружие. Она просто опустила бумажник в карман его пальто со словами: «Твое счастье, что я очень спешу», и пошла в сторону Парк-стрит, пошла неспешно, не выказывая страха.
Похожие истории она слышала от многих женщин. На мужчин в их городе нападали редко, если только те сами не напрашивались на неприятности; женщин же грабили постоянно. А еще существовала угроза изнасилования — потенциальная или реальная, — и во всех рассказанных историях ни один злоумышленник не изъяснялся подобным образом. У них просто не было для этого времени. Им приходилось быть максимально лаконичными: схапал — и бежать, пока жертва не раскричалась.
А потом еще эта подробность с ножом в правой руке и одновременным ударом левой. Кто же станет бить левой?
Нет, она верит, что Дейв не по своей воле оказался в ситуации, когда в человеке пробуждается зверь. Она уверена: он не из тех, в ком есть эта жилка. И все-таки... все-таки в истории его заметны несообразности, нелепости. Все равно как пытаться объяснить, откуда взялось пятно от губной помады на изнанке твоей рубашки. Нет, может быть, ты и верный муж, но объяснения твои смешны и не выдерживают критики.
Она представила себе сидящих у них на кухне следователей и как те задают им вопросы. Без сомнения, Дейв их вопросов не выдержит, расколется, и версия его лопнет как мыльный пузырь под их безразличными взглядами и градом вопросов. Это будет то же самое, как ее попытки расспросить его о детстве. Кое-что она, конечно, слышала: ведь окраинная Плешка — это как большая деревня, и люди здесь живут пересудами. И однажды она спросила Дейва, что за ужасная история с ним приключилась в детстве, о которой он не хочет говорить, но с ней-то он может поделиться, со своей женой, матерью их будущего ребенка.
Похоже, он смутился.
— Ах, ты о том, что было...
— А что было?
— Я играл с Джимми и этим парнишкой Шоном Дивайном. Да ты его знаешь, наверняка стригла разок-другой, правда?
Да, вспомнила Селеста. Работал где-то в правоохранительных органах, но не в городских. Высокий, кудрявый, с приятным голосом, который прямо-таки тебя обволакивает. Держится просто и уверенно, как и Джимми, — такие манеры бывают либо у мужчин, знающих, что они красивы, либо у не ведающих сомнений.
Трудно было представить Дейва рядом с этими двумя, пусть даже в детстве.
— Ну и дальше? — спросила она.
— Подъехала машина. Я влез в нее, а потом довольно скоро сбежал.
— Сбежал?
Он кивнул.
— Вот, пожалуй, и все, милая.
— Но, Дейв...
Он прижал палец к ее губам.
— Это все, конец. Ясно?
Он улыбался, но за улыбкой этой Селесте почудилась, — что же это было? — в его глазах мелькнула какая-то тихая паника.
— Я что хочу сказать... Я помню, как играл в футбол, гонял консервную банку, ходил в школу, старался не заснуть на уроке. Запомнились какие-то дни рождения, прочая ерунда. Но вообще-то, знаешь, скучный это был период. Вот старшие классы...
Она слушала, не перебивая. Так же врал он и о том, почему потерял работу в почтовом ведомстве (Дейв говорил, что было большое сокращение, но других-то не уволили), или рассказывал, что мать его скончалась от сердечного приступа, в то время как все соседи знали, что Дейв (он тогда был в последнем классе), придя из школы, застал ее сидящей возле газовой плиты в кухне, где все двери были закрыты, щели заткнуты полотенцами, а газовые краны открыты. Она пришла к выводу, что Дейву было необходимо лгать, необходимо переписывать историю своей жизни таким образом, чтобы с прошлым можно было бы как-то существовать, запрятав его поглубже. Ну а если ему так легче, если это делает его лучше — любящим, несмотря на приступы отчужденности, мужем и заботливым отцом, — кто его осудит?
Но последняя ложь, думала Селеста, натягивая первые попавшиеся джинсы и подвернувшуюся под руку рубашку Дейва, может его погубить. Их погубить, потому что, постирав одежду и тем самым воспрепятствовав свершению правосудия, она вступила с ним в сговор. Если Дейв не скажет ей всей правды, она не сможет ему помочь. А когда придет полиция (а она придет, это ведь не телевизионный фильм, и самый тупой пьяница следователь там, где дело пахнет преступлением, даст им сто очков вперед), она моментально расколет Дейва, разобьет его версию, как разбивают яйцо о край сковороды.