Лихэйн Деннис. Мистик-ривер

   — Но Харрис ушел от ответственности, — сказал Шон.
   Берден впервые поднял на него свой слезящийся взгляд, и в глазах его Шон прочел страх и самоуничижение, и Шон пожелал себе никогда не превратиться в Вердена.
   — Не ушел, — сказал Берден. — Он покатил бочку на своего нанимателя, некоего Стилсона, кажется. Да, верно, Мейера Стилсона.
   Шону доводилось слышать про необыкновенную, видимо фотографическую, память Бердена, но видеть, как он ворошит события восемнадцатилетней давности, выдергивая из тумана имена, как будто речь обо всем этом шла только вчера, было даже как-то неловко и грустно. Да, этот парень еще мог бы всем здесь заправлять за милую душу!
   — Итак, он перекинул вину на другого и был отпущен? — спросил Уайти.
   Берден нахмурился.
   — За Харрисом кое-что числилось. Он был отпущен не просто за то, что сдал своего босса. Нет, тут к делу подключилось Антигангстерское подразделение, чтобы выведать некоторые вещи, и Харрис им помог.
   — И на кого же он капнул?
   — На главаря банды «Мальчишки с Рестер-стрит» Джимми Маркуса.
   Уайти кинул взгляд на Шона, и бровь его взметнулась вверх.
   — Это было после ограбления кассы, да? — спросил Шон.
   — Какой еще кассы? — поинтересовался Уайти.
   — Той, за которую Джимми получил срок, — пояснил Шон.
   Берден кивнул.
   — В пятницу вечером он вместе с еще одним парнем ограбил кассу Управления подземных коммуникаций. Минутное дело. Они знали, когда сменяется охрана. Знали в точности, когда пакуют выручку. Двух парней они оставили на улице задержать фургон, пришедший забрать выручку. Они были ловкими как черти и очень хорошо понимали, что не надо никого посвящать в подробности, не надо впутывать лишних, и уж по крайней мере того, кто числился в этом управлении годом-двумя раньше.
   — Рея Харриса, — сказал Уайти.
   — Именно. Он выдал Стилсона и выдал Антигангстерскому подразделению «Мальчишек с Рестер-стрит».
   — Всех скопом?
   Берден покачал головой:
   — Нет, одного Маркуса, но он был главой и мозгами всей этой банды: отрежь голову — и тело умирает. Ребята из Антигангстерского подразделения схватили его, когда он выходил из хранилища праздничным утром в день святого Патрика. В этот день они собирались поделить добычу, поэтому в руке у Маркуса был чемоданчик с деньгами.
   — Но погодите, — сказал Шон, — неужели Харрис в открытую свидетельствовал на суде?
   — Нет. До открытого суда дело не дошло. Маркус скрыл, кто были его сообщники, приняв всю вину на себя, за что и загремел. А остальные его грехи, о которых всем было доподлинно известно, они доказать не сумели. Маркусу этому было тогда не больше девятнадцати. А может, двадцать. Он возглавлял банду с семнадцати лет и ни разу не попался. Окружной прокурор прикрыл дело, дав ему два года тюрьмы и три условно, потому что знал, что на открытом заседании они даже и этого могут не добиться. Антигангстерское подразделение было в бешенстве, но что поделаешь!
   — Значит, Джимми Маркус так и не узнал, что его выдал Рей Харрис?
   Берден опять поднял взгляд от ежедневника, и блуждающий взгляд его, остановившись на Шоне, выразил даже некоторое презрение.
   — В течение трех лет Маркус совершил порядка шестнадцати ограблений. Был даже случай, когда он обчистил один за другим двенадцать ювелирных магазинов в здании Ювелирной биржи на Вашингтон-стрит. Даже сейчас никто не знает, как ему это, к черту, удалось. Ему пришлось каким-то образом вывести из строя двадцать или около того сигнальных систем — телефонных, спутниковых, сотовых. Последние в те годы вообще только-только появились. А было ему восемнадцать. Можете поверить? Восемнадцатилетний парень ломает коды сигнальных систем, которые не по зубам сорокалетним профессионалам! А история с «Келдар Текникс»? Он и его товарищи проникли внутрь с крыши, залезли в противопожарное отделение и пустили в действие огнетушители. Единственное, что оставалось тогда предположить, — это что сами они висели где-то под потолком, пока огнетушители не залили детекторы слежения за движущимися объектами. Этот парень — просто гений! Если б он работал не на себя, а в Национальном управлении по аэронавтике, мы бы давно уже школьные каникулы проводили с детьми на Плутоне! И вы считаете, что такой умный парень не вычислил, кто именно указал на него пальцем? Рей Харрис исчез с лица земли два месяца спустя после того, как Маркус вышел на свободу. Вам это о чем-нибудь говорит?
   — Мне это говорит о том, что Джимми Маркус убил Рея Харриса, — сказал Шон.
   — Или послал сделать это своего карлика — Вэла Сэвиджа. Слушайте, свяжитесь с Эдом Фоланом из Д-7! Теперь он там капитаном числится, а раньше работал в Антигангстерском подразделении. Он все вам расскажет — и о Маркусе, и о Рее Харрисе. Да каждый коп, если он в восьмидесятых работал в Ист-Бакинхеме, скажет вам одно: если Джимми Маркус не пришил Рея Харриса, то я главный раввин Америки! — Он отпихнул пальцем ежедневник, встал, подтянул брюки. — Надо пойти поесть. Выше голову, ребята.
   И он пошел назад по знакомому помещению, крутя головой и вбирая в себя все это — стол, за которым, может быть, сидел, доску, где наряду с другими значились и его дела, и то, кем он когда-то был, пока не отогнал на задний план, чтобы окончить свои дни кладовщиком, только и мечтающим в последний раз пробить табель и убраться туда, где никто не будет помнить о том, кем он мог бы стать.
   Уайти повернулся к Шону.
   — Ну что бывший начальник, главный раввин Америки?

* * *

   Чем дольше оставался Дейв здесь, на шатком стуле в холодной комнате, тем яснее он сознавал, что принятое им за похмелье состояние на самом деле было продолжением алкогольного опьянения, ночи, проведенной в пьяном бреду. Настоящее похмелье наступило около полудня, наползло на него и в него, как ползут плотные колонны термитов; оно влилось в кровь, пошло гулять по сосудам, сжимая сердце, цепляя мозги. Во рту пересохло, волосы увлажнились от пота, алкоголь начал выходить, сочиться через поры, и он даже почувствовал, как гадко пахнет. Ноги и руки стали как глина. Грудь болела. Череп волнами охватывала одурь. Она плескалась водопадами, а потом замирала где-то в глазницах.
   Он больше не чувствовал себя храбрым. Не чувствовал сильным. Ясность сознания, которая еще два часа назад казалась незыблемой и вечной, как отметина шрама, теперь покинула тело и, выкатившись из комнаты, понеслась дальше по дороге, чтобы на ее месте поселился ужас, который был страшнее всех чувств, когда-либо им испытанных. Он был совершенно уверен, что скоро умрет, и умрет нехорошей смертью. Может быть, его хватит удар прямо здесь, на этом стуле, и он грохнется об пол и проломит себе затылок, а тело его будет биться в конвульсиях, из глаз станет сочиться кровь, а язык западет так глубоко, что никто не сможет его вытащить. А может быть, откажет сердце — вот оно как колотится и бьется, как крыса в капкане. Может быть, как только они выпустят его отсюда — если когда-нибудь выпустят, — он выйдет на улицу, услышит прямо возле уха гудок и распластается, лежа на спине, а толстые автобусные шины, проехав по нему и отпечатавшись у него на щеках, покатят дальше.
   Где Селеста? Знает ли она хотя бы, что его забрали и держат здесь? Беспокоится ли она? И как там Майкл? Скучает ли по отцу? Самое тяжкое в смерти то, что и Селеста, и Майкл будут продолжать жить. О, конечно, им будет больно, но очень недолго, они это переживут и начнут жизнь заново, как это в обычае у людей. Это только в кино люди так тоскуют по мертвым, что жизнь их замирает, они сломлены. В действительности же смерть — дело житейское, преходящее для всех, кроме того, кого она настигла.
   Дейв иногда думал, что, может быть, мертвые смотрят сверху на тех, кого оставили в этой жизни, и плачут, видя, как легко милые их сердцу близкие обходятся без них. Вот как сынишка Большого Стэнли — Юджин... Где-то он там, плавает в эфире со своей лысой головкой, в больничной рубашечке? Смотрит ли, как папа его гогочет в баре, думает ли: «Эй, папа, а как же я? Ты помнишь меня? Ведь я был!»
   У Майкла будет новый папа, и, возможно, он станет учиться в колледже и будет рассказывать там какой-нибудь девушке об отце, который учил его играть в бейсбол и которого он почти не помнит. Ведь это было давно. Так давно это было.
   А Селеста еще очень и очень привлекательна и, конечно, найдет себе другого мужа. Придется. Такое одиночество, объяснит она подругам. Тоска заела. А он очень приятный. И с Майклом ладит. И подруги ее в два счета предадут память о Дейве. Они скажут: «Вот и хорошо, милая. И для здоровья полезно. Прыгай-ка опять в седло — ив путь! Жизнь продолжается!»
   А Дейв будет где-то наверху, там, где Юджин, и вместе с ним станет глядеть оттуда вниз и окликать любимых голосом, который живым не дано услышать.
   Господи. Дейву хотелось забиться в угол, обхватить себя руками. Он чувствовал, как распадается на куски. И понимал, что если копы сейчас вернутся, он тут же сломается. Тут же скажет все, что они хотят от него услышать, в обмен на толику теплого сочувствия и еще одну банку «Спрайта».
   А потом дверь комнаты для допросов, где оставался Дейв наедине со своим ужасом, своей жаждой теплого сочувствия, распахнулась, и появившийся полицейский был в полной форме, молод, крепок, а глаза его были типичными глазами полицейского — взгляд безразличный и в то же время повелительный.
   — Мистер Бойл, попрошу вас пройти со мной.
   Дейв поднялся и пошел к двери, руки его слегка дрожали от алкоголя, еще не полностью покинувшего тело.
   — Куда это? — спросил он.
   — Вы будете выстроены в одну линейку с другими, мистер Бойл. На вас посмотрят.

* * *

   На Томми Молданадо были джинсы и зеленая, забрызганная краской футболка. Следы краски были и на его курчавых волосах, и на задубелых рабочих ботинках, и даже на оправе толстых очков.
   Очки эти насторожили Шона. Свидетель, являющийся в суд в очках, с тем же успехом может нацепить на грудь мишень для выстрелов защиты. И, уж конечно, присяжных. Ведь все теперь ученые — насмотрелись полицейских сериалов, и каждый очкарик за барьером свидетельской кафедры воспринимается с не меньшим подозрением, чем наркоторговец, чернокожий без галстука или пройдоха рецидивист, еще до суда вступивший в сговор с прокурором.
   Молданадо прижался носом к смотровому стеклу, глядя на пятерых мужчин, выстроенных для обозрения в линейку.
   — Так мне ничего не разглядеть. Нельзя ли им податься немного влево?
   Уайти щелкнул выключателем на пульте перед собой и сказал в микрофон:
   — Всем испытуемым повернуться влево.
   Пятеро мужчин повиновались.
   Молданадо оперся ладонями о стекло и прищурил глаза.
   — Второй. Это мог быть он. Может он выступить вперед?
   — Второй номер? — переспросил Шон.
   Молданадо оглянулся на него и кивнул.
   Вторым номером в линейке был наркоделец Скотт Пейснер, обычно работавший в графстве Норфолк.
   — Второй номер, — со вздохом распорядился Уайти, — два шага вперед.
   Скотт Пейснер был мал ростом, бородат и толстоват; на лбу его были залысины — видимо, облысение шло быстро. На Дейва Бойла он смахивал не больше, чем Уайти. Второй повернулся анфас, подошел к стеклу, и Молданадо сказал:
   — Да, да. Вот этого парня я видел!
   — Вы уверены?
   — На девяносто пять процентов, — сказал Молданадо. — Знаете, было темно, а парковочная площадка не освещена. А потом, ведь я был под мухой. Но все равно я почти уверен, что это он.
   — В показаниях бороду вы не упомянули, — заметил Шон.
   — Нет, но вот теперь я думаю... да, борода была... может быть.
   — А кто-нибудь еще в линейке не похож на того парня? — спросил Уайти.
   — Да вовсе нет, — сказал Молданадо. — Даже близко ничего похожего. А кто они — тоже полицейские?
   Уайти склонился к пульту и шепнул:
   — Черт меня дернул затевать все это!
   Молданадо перевел взгляд на Шона:
   — Что? Что?
   Шон пропустил его в дверь.
   — Спасибо, что пришли, мистер Молданадо. Мы свяжемся с вами.
   — Но я все сделал как надо? Я помог?
   — Конечно, — сказал Уайти. — Вам будет выдан почетный значок.
   Шон улыбнулся Молданадо, кивнул и захлопнул за ним дверь, едва тот ступил за порог.
   — Свидетеля нет, — сказал Шон.
   — Да уж.
   — Свидетельство о машине судом принято не будет.
   — Мне это известно.
   Шон смотрел, как Дейв рукой прикрывает глаза от солнца и щурится. Выглядел он так, словно не спал месяц.
   — Хватит, сержант.
   Отвернувшись от своего микрофона, Уайти поглядел на него. Он тоже теперь выглядел утомленным, белки глаз его были красны.
   — К черту, — сказал он. — Отпустите его на все четыре стороны.

24
Племя отверженных

   Селеста сидела у окна в кафетерии «Нейт и Нэнси» на Бакинхем-авеню напротив дома Джимми Маркуса и увидела, как Джимми и Вэл, оставив машину в полуквартале дальше по улице, направились к дому.
   Если она собирается это сделать, действительно сделать, ей сейчас надо встать со стула и подойти к ним. Она встала на дрожащих ногах, сильно ушибив руку о край стола. Поглядела на ушиб. Рука тоже дрожала, кожу у большого пальца саднило. Она поднесла руку к губам, потом направилась к двери. Она все еще не была уверена, что сможет это сделать, выговорить слова, заготовленные утром в мотеле. Она решила рассказать Джимми только то, что знает — подробности поведения Дейва, начиная с воскресного утра, без всяких выводов и предположений. К выводам пусть приходит сам. Без измазанной кровью одежды, в которой Дейв заявился домой в ту ночь, обращаться в полицию бессмысленно. Так говорила она себе. Говорила, потому что сомневалась, что полиция сможет ее защитить. Все равно ей придется жить здесь, по соседству, а единственное, что может защитить от опасного соседства, — это сами соседи. И если она расскажет все Джимми, то не только он сам, но также и Сэвиджи смогут окружить ее как бы крепостным рвом, который Дейв не осмелится штурмовать. Она оказалась в дверях, когда Джимми и Вэл уже подошли к ступенькам переднего крыльца. Она замахала саднящей рукой и выбежала на улицу, зовя Джимми, понимая, что выглядит как помешанная: волосы растрепаны, глаза вспухли, зрачки расширены от страха.
   — Эй, Джимми, Вэл!
   Они оглянулись, стоя уже на нижней ступеньке, и увидели ее. По лицу Джимми скользнула легкая озадаченная улыбка, и она в который раз подумала, как чудесно он улыбается милой открытой улыбкой и что улыбка его ясная, ненатянутая и искренняя. Она словно говорит: «Я твой друг, Селеста. Чем мне помочь тебе?»
   Она ступила к ним на тротуар, и Вэл чмокнул ее в щеку:
   — Привет, кузиночка!
   — Привет, Вэл.
   Джимми тоже коснулся ее губами, и этот поцелуй, насквозь пронзив ее плоть, дрожал теперь где-то в глубине горла.
   Он сказал:
   — Аннабет утром искала тебя. Не смогла тебя застать нигде — ни дома, ни на работе.
   Селеста кивнула:
   — Я была в... — Она отвела взгляд от замершего в заинтересованном ожидании Вэла, не спускавшего с нее глаз. — Джимми, могу я секундочку с тобой поговорить?
   — Конечно, — сказал Джимми, опять улыбнувшись все той же озадаченной улыбкой. Он повернулся к Вэлу: — Попозже об этом поговорим, ладно?
   — Конечно. До скорого, кузиночка!
   — Спасибо, Вэл.
   Вэл пошел в дом, а Джимми, сев на третью ступеньку, посторонился, освобождая Селесте место рядом с собой.
   Она сидела, укладывая поудобнее на коленях больную руку, стараясь подобрать слова. Джимми посмотрел на нее, подождал, а потом, видно, понял ее состояние, что что-то мешает ей начать разговор.
   Как бы невзначай он сказал:
   — Знаешь, что я тут на днях вспоминал?
   Селеста покачала головой.
   — Было это возле старой эстакады над Сидней-стрит. Помнишь, как мы взбирались туда, глядели кино, которое шло в парке, покуривали в свое удовольствие?
   Селеста улыбнулась:
   — Ты тогда ухаживал за...
   — О, не вспоминай!
   — Джессикой Латцен. И она ходила с нами — она, ее буйный кавалер и я с Утёнком Купером.
   — Утятей, — сказал Джимми. — Хотел бы я знать, что с ним стало.
   — Я слышала, что он был в морской пехоте, подцепил какую-то чудную болезнь кожи и теперь живет в Калифорнии.
   — Ага. — Джимми вздернул подбородок, обратясь взглядом на полжизни вспять, и Селеста поймала себя на том, что тоже вернулась назад и представила себе Джимми, когда он был на восемнадцать лет моложе, с волосами немного посветлее, а нравом куда как отчаяннее. Джимми из тех мальчишек, что в грозу карабкаются на телеграфные столбы, а внизу девчонки обмирают от восторга и страха за них. И при этом в самые буйные его периоды был в нем некий покой, тяга к самосозерцанию, и даже в детстве было понятно, что он вдумчив и заботится обо всем, кроме собственной шкуры.
   Повернувшись к ней, он тыльной стороной руки легонько пошлепал ее по коленке:
   — Ну, что стряслось, девочка? Выглядишь ты... э-э...
   — Ты можешь это сказать.
   — Что? Нет, выглядишь ты просто немного усталой, а так ничего. — Он оперся спиной о следующую ступеньку и вздохнул. — Черт, я думаю, все мы устали, ведь правда?
   — Я ночевала в мотеле. С Майклом.
   — Так. — Взгляд Джимми был устремлен вперед, вдаль.
   — Не знаю, Джим, но кажется, я к нему больше не вернусь.
   Она заметила, как он переменился в лице, сжал зубы, и внезапно ей показалось, что Джимми известно, о чем она собирается с ним говорить.
   — Ты бросила Дейва. — Голос его был тусклым, он по-прежнему разглядывал улицу.
   — Да. Он вел себя так... В последнее время он вел себя ненормально. Он стал другим. Он начинает меня пугать.
   Теперь Джимми повернулся к ней, и улыбка его была как лед, так что ей даже захотелось смахнуть ее рукой. А в глазах его было что-то от мальчишки, который в дождь лезет на телеграфные столбы.
   — Почему бы тебе не рассказать все по порядку? — сказал он. — С того момента, когда Дейв стал вести себя по-другому.
   Она спросила:
   — Ты что-то знаешь, Джимми?
   — Знаю?
   — Ты что-то знаешь. Ты не удивился.
   Кошмарная улыбка сошла с его лица. Джимми сгорбился, подавшись вперед, и сцепил на коленях руки.
   — Я знаю, что утром его забрали в полицию. Знаю, что у него иностранная машина с вмятиной на переднем крыле над дверцей со стороны, противоположной водительской. Знаю, что он объяснил мне, как повредил руку, а полиции объяснил это иначе. И знаю, что он видел Кейти в ту ее последнюю ночь, но не рассказал мне об этом до тех пор, пока его не допросили в полиции. — Он расцепил руки, вытянул пальцы. — Не знаю, что все это значит, но это начинает меня удивлять. Да.
   Селесту на мгновение затопила волна жалости к мужу, когда она представила себе, как его допрашивают в полиции и, может быть, он в наручниках и прикован к столу, а в бледное лицо его направляют резкий свет лампы. И тут же вспомнилось, как он накануне вечером перед уходом сунул голову обратно в дверь, как искоса посмотрел на нее пристальным, безумным взглядом, и страх превозмог жалость.
   Она глубоко вздохнула — сделала вдох, потом выдох.
   — В воскресенье Дейв вернулся в три утра весь измазанный чьей-то чужой кровью.
   Выговорилось наконец. Слова вырвались из ее рта и полетели. Сгустившись, они образовали стену перед ней и Джимми, потом над этой стеной вырос потолок, а за ним выросла другая стена, и внезапно они очутились в тесном замкнутом пространстве, в клетушке, возникшей из-за одной-единственной сказанной фразы. Уличный шум замер, ветер стих, и единственное, что осталось, — это запах одеколона Джимми и майское солнце, припекающее каменные ступени возле их ног.
   Когда Джимми заговорил, голос у него был сдавленный, словно кто-то стиснул ему горло.
   — И как он это объяснил?
   Она рассказала. Рассказала ему все, вплоть до бреда про вампиров. Она говорила и чувствовала, что от каждого ее слова ему хочется спрятаться, скрыться. Слова обжигали его. Как стрелы пронзали его кожу. Рот его кривился от них, глаза щурились, а кожа на лице вся сжималась, пока под нею не проступили кости черепа, и Селеста похолодела, представив его себе лежащим в гробу — ногти длинные, острые, челюсть крошится, а вместо волос — мох.
   А когда из глаз его внезапно полились слезы и потекли по щекам, она едва поборола в себе желание прижать к себе его лицо, почувствовать, как слезы мочат ее блузку и текут, текут по ее спине.
   Она все продолжала говорить, потому что знала: стоит замолчать — и возобновить рассказ будет невозможно, а ей необходимо было кому-то рассказать, почему она ушла, почему сбежала от человека, которому поклялась быть рядом в горе и радости, который был отцом ее ребенка, который шутил с ней, целовал ей руку, на чьей груди она спала. Покинула того, кто никогда не жаловался и никогда пальцем ее не тронул, кто был замечательным отцом и хорошим мужем. Ей надо было кому-то рассказать, как она испугалась, в какое замешательство пришла, когда человек этот словно куда-то исчез, когда лицо его оказалось маской, упавшей на пол и обнажившей другое лицо — лицо ухмыляющегося чудовища.
   Окончила она словами:
   — Я и теперь не знаю, что он сделал, Джимми. Не знаю, чья это была кровь. Не знаю. Не могу делать выводов. Просто не знаю. Но мне страшно. Очень страшно.
   Джимми дернулся на ступеньке так, что уперся торсом в резные перила. Слезы впитались в кожу и высохли, а рот был полуоткрыт и округлен, словно от шока. Он вперил взгляд в Селесту, но взгляд этот, пронзая ее, проходил сквозь нее и дальше, по улице, устремляясь к чему-то, невидимому для других.
   Селеста сказала «Джимми», но он отмахнулся от нее и крепко зажмурился. Склонив голову, он ловил ртом кислород. Клетушка, в которой они находились, исчезла, и Селеста кивнула, здороваясь с Джоан Гамильтон, проходившей мимо и поглядевшей на них сочувственно и в то же время с некоторым подозрением — посмотрела и пошла дальше, постукивая каблучками по тротуару. Улица проснулась вновь с ее автомобильными гудками, скрипами дверей, дальними окликами.
   Когда Селеста опять взглянула на Джимми, он пристально смотрел прямо на нее. Глаза его были ясны, рот прикрыт, колени он подтянул к груди, опершись на них локтями, и она ощутила, как работает его мысль — настойчиво, агрессивно, со скоростью и оригинальностью, большинству недоступной и недостижимой за всю их жизнь.
   — Одежда, в которой он был, исчезла? — спросил он.
   Она кивнула:
   — Я проверила. Да.
   Он уткнулся подбородком в колени.
   — Что тебя напугало? Только честно.
   Селеста прочистила горло.
   — Вчера вечером, Джимми, я решила, что сейчас он меня укусит. И будет кусать еще и еще.
   Джимми опустил голову так, что левая щека его теперь покоилась на колене, и закрыл глаза.
   — Селеста, — шепотом произнес он.
   — Да?
   — Ты думаешь, что Кейти убил Дейв?
   Селеста почувствовала, что ответ забурлил в ней, как отрыжка после рвоты, как он забарабанил в сердце ногами, обжигая огнем.
   — Да, — сказала она.
   Глаза Джимми широко распахнулись.
   Селеста сказала:
   — Джимми, да поможет мне Бог.

* * *

   Шон глядел через стол на Брендана Харриса. Парень выглядел смущенным, усталым и напуганным, именно таким, каким Шону хотелось его видеть. Шон послал к нему домой двух полицейских, чтобы привезти его опять сюда и чтобы он сидел сейчас перед его столом, в то время как Шон просматривал на экране компьютера и изучал все данные об отце парня — изучал обстоятельно, неспешно, не замечая Брендана, предоставляя ему сидеть и мучиться страхом.
   Он еще раз взглянул на экран, для пущего эффекта постукивая по клавише карандашом, и сказал:
   — Расскажите мне об отце, Брендан.
   — Что?
   — О вашем отце. Реймонде-старшем. Вы его помните?
   — Смутно. Ведь мне было лет шесть, когда он нас бросил.
   — Значит, вы его не помните.
   Брендан пожал плечами:
   — Помню какие-то мелочи. Он, когда бывал навеселе, входил в дом распевая песни. Однажды взял меня в парк на озеро Кэноби, накупил мне сладкой ваты. Я сразу съел чуть не половину, и меня рвало прямо на аллее. Он редко бывал дома, это я помню. А в чем дело?
   Глаза Шона опять обратились к экрану.
   — А что еще вы помните?
   — Ну, не знаю. Пах одеколоном. Он...
   В голосе его прозвучала улыбка, и Шон, подняв на него глаза, поймал эту улыбку, увидел, как она мягко скользнула по лицу парня.
   — Что «он», Брендан?
   Брендан заерзал в кресле, устремив взгляд на что-то вне этой комнаты и даже вне временной зоны, в которой они находились.
   — Он вечно таскал с собой мелочь. Она оттягивала его карманы, и он весь звенел при ходьбе. Когда я был маленьким, я сидел в гостиной дома. Мы тогда в другом доме жили. В хорошем. Я сидел там, и ждал пяти часов, и зажмуривал глаза, пока не услышу, как звенят монетки — значит, он идет по улице. И я бросался вниз ему навстречу, и если я мог догадаться, сколько монеток у него в кармане — хоть приблизительно, — он отдавал мелочь мне. — Улыбка Брендана стала шире, он покачал головой. — А мелочи у него было полно.
   — А пистолет? — спросил Шон. — Был у отца пистолет?
   Улыбка застыла, и Брендан сощурился, глядя на Шона, словно не понимая языка, на котором это было сказано.
   — Что?
   — У вашего отца был пистолет?
   — Нет.
   Кивнув, Шон заметил:
   — Вы говорите так уверенно, хотя вам было всего шесть, когда отец ваш исчез.
   В комнату вошел Конноли с картонной коробкой в руках. Он поставил коробку на стол Уайти.
   — Что это? — спросил Шон.
   — Много всякого-разного. Все, что собрали. Докладные, заключение баллистической экспертизы, заключение по отпечаткам пальцев, магнитофонная кассета. Много всякого-разного.