Страница:
Сын его был мал ростом для своих семи лет и слишком уж доверчив и наивен для этого мира. Доверчивость с первого взгляда читалась на открытом его лице, в выражении голубых глаз. Дейв любил это в сыне и в то же время ненавидел. Он не знал, сумеет ли мальчик вытравить в себе эту черту, но знал, что ему так или иначе придется это сделать, в противном случае жизнь обломает его. Эта хрупкая незащищенность — проклятие Бойлов. Именно из-за нее Дейва в его тридцать пять лет все еще принимают за подростка, а там, где его не знают, нередко отказываются продать бутылку спиртного. Волос на голове у него не меньше, чем у Майкла, морщин тоже не заметно, и голубые глаза ясны и бесхитростны.
Дейв наблюдал, как мальчик, расставив ноги, по всем правилам, высоко вскинул биту. Он чуть покачивался, согнув колени — привычка, с которой он постоянно боролся, но стойкая и неискоренимая, как нервный тик. Дейв, тут же решив воспользоваться случаем, сильным движением направил к нему мяч, маскируя маневр неполным взмахом руки, причем ладонь его отозвалась ноющей болью.
Майкл тут же перестал раскачиваться, уловив движение Дейва в самом начале, и как только мяч взвился над базой, как коршун кинулся на него. Дейв увидел, как лицо мальчика осветилось улыбкой надежды, смешанной с удивлением собственной ловкостью. Дейв чуть было не упустил мяч, но все-таки отбил его на землю, и улыбка сына моментально погасла, обрушив что-то в груди Дейва.
— Эй, — воскликнул Дейв, решив поощрить мальчика, — вот это игра, это я понимаю, молодец!
Майкл криво усмехнулся:
— Как же ты тогда отбил?
Дейв поднял мяч с травы.
— Не знаю. Наверное, потому, что я выше ростом, чем мальчики в младшей лиге.
Лицо Майкла опять осветилось, готовое расплыться в улыбке.
— Да?
— Вот скажи, ты видел во второй лиге таких высоких игроков?
— Нет.
— А я еще и подпрыгнул.
— Ага.
— Вот. Так что тренируйся и не сомневайся. Все будет как надо.
Майкл рассмеялся, довольный. Смех у него был звонкий, раскатистый, как у Селесты.
— Ладно.
— Но ты опять качался.
— Я знаю, знаю.
— Как только встал и принял позу, стой как вкопанный.
— А вот Номар...
— Про Номара я все знаю. И про Дерека Джитера тоже. Понятно, что это твои кумиры. Вот когда тебе будут платить по десять миллионов за матч, будешь покачиваться. А до тех пор что?
Майкл пожал плечами, роя землю носком ботинка.
— До тех пор что, я спрашиваю?
— До тех пор надо отрабатывать школу.
Дейв с улыбкой подкинул мяч в воздух, не глядя, поймал его.
— Но бросок был что надо.
— Правда?
— Господи, да эта штука на Стрелку летела, прямо за город.
— За город, — повторил Майкл и опять рассмеялся раскатисто, как мать.
— Кто «за город»?
Они оба повернулись и увидели Селесту — та стояла на заднем крыльце босиком, с затянутыми назад волосами, в рубашке Дейва навыпуск и в линялых джинсах.
— Мам, привет.
— Привет, лапка. Ты с папой едешь за город?
Майкл покосился на Дейва. Только они вдвоем понимали нелепость сказанного.
— Да нет, мам...
— Это про мяч. Майкл запулял его за город.
— Ах, мяч...
— Я здорово пульнул его, мам. Папа смог отбить только потому, что он такой длинный.
Дейв чувствовал ее взгляд, направленный на него, хотя смотрела она на Майкла. Она следила за ним, хотела о чем-то его спросить. Вспомнилось, как ночью она хрипло шепнула ему, поднявшись с кухонного пола, обхватив за шею, прижавшись губами к его уху:
— Я теперь — это ты. А ты — это я.
Дейв не очень понял, что она имеет в виду, но ему было приятно слышать ее голос. Эта хрипотца действовала возбуждающе.
А вот теперь он усмотрел в этом очередную попытку Селесты влезть к нему в душу, выведать что-то, и это его рассердило. Потому что, если влезет, не обрадуется и отшатнется.
— Что-нибудь случилось, милая?
— Да нет, ничего. — Она зябко обхватила себя руками, хотя утренний холодок уже почти рассеялся. — Послушай, Майкл, ты позавтракал?
— Нет еще.
Селеста кинула хмурый взгляд на Дейва, словно немного пошвырять мячик, прежде чем засесть за эти сладкие хлопья с молоком — бог знает какой грех.
— Твоя миска на столе. Молоко рядом.
— Хорошо. А то есть ужасно хочется.
Майкл уронил биту, и в стремительности этого движения, в том, с какой готовностью мальчик направился к лестнице, Дейв усмотрел предательство.
— Есть ужасно хочется? Я что, тебе рот затыкал, что ты не мог мне это сказать?
Майкл ринулся к матери вверх по ступенькам с такой скоростью, словно через минуту лестница может обрушиться.
— Пропускаешь завтраки, Дейв?
— А ты спишь до полудня, Селеста?
— Всего лишь четверть одиннадцатого, — возразила Селеста, и Дейв понял, что свежее чувство обновления, которое они испытали ночью на кухне, рассеялось как дым.
Он заставил себя улыбнуться. Хорошей улыбкой можно отгородиться так, что никто не пробьется.
— Как дела, милая?
Селеста спустилась во двор, и загорелые ноги ее на траве казались особенно смуглыми.
— Куда делся нож?
— Что?
— Нож, — прошептала она, оглядываясь через плечо на окно Макалистера. — Нож, который был у грабителя. Куда он делся, Дейв?
Дейв подбросил мяч и поймал у себя за спиной.
— Исчез.
— Исчез? — Она поджала губы, потупилась, глядя на траву. — Плохо, Дейв.
— Что «плохо», милая?
— Куда исчез?
— Исчез, и все.
— Ты уверен?
Дейв был уверен. Он с улыбкой смотрел ей в глаза.
— Точно.
— На нем ведь твоя кровь, твой ДНК, Дейв. Он так «исчез», что не может опять возникнуть?
Ответа на этот вопрос Дейв не знал и потому лишь молча глядел на жену, пока она не переменила тему.
— Ты утреннюю газету смотрел?
— Конечно, — сказал он.
— Есть что-нибудь?
— О чем?
— "О чем"! — негодующе прошипела Селеста.
— Ах, об этом... — Дейв покачал головой. — Нет, ничего нет. Учти, что время было позднее.
— Позднее. Брось! Ну а «Хроника событий»? Она печатается последней. Они обычно ждут полицейских сводок.
— Ты что, в газете работала?
— Мне не до шуток, Дейв.
— Конечно, милая. Я просто хочу сказать, что в утренней газете ничего нет. Почему — не знаю. В полдень посмотрим новости. Может, там что-нибудь будет.
Селеста опять опустила голову; разглядывая траву, она несколько раз кивнула своим мыслям.
— Мы можем что-то такое увидеть, Дейв?
Дейв слегка отпрянул.
— Я хочу сказать, увидеть что-нибудь про негра, избитого до полусмерти на стоянке возле... как называлось заведение, Дейв?
— А... «Последняя капля».
— Ну да... «Последняя капля».
— Так оно называлось, Селеста.
— Хорошо, Дейв, — согласилась она. — Ясно.
Она ушла. Повернулась к нему спиной, поднялась на крыльцо, вошла в дом, и Дейв слышал мягкие шаги ее босых ног на лестнице.
Вот так всегда с ними. Они покидают тебя. Может быть, не реально, не физически, но в мыслях и чувствах. Когда они нужны, их нет рядом. Так же было и с его матерью. В то утро, когда полицейские доставили его домой, она готовила ему завтрак, повернувшись к нему спиной, мурлыча «Старика Макдональда», лишь изредка бросая на него взгляд через плечо, улыбаясь нервной улыбкой, — так улыбаются малознакомому жильцу, который неизвестно еще как себя поведет.
Она поставила перед ним тарелку с недожаренной яичницей и пережаренным беконом, хлеб тоже был недожарен, и спросила его, хочет ли он апельсинового сока.
— Мам, — сказал он, — кто они были, эти мужики? Зачем они...
— Дейви, — сказала она, — так ты хочешь сока или нет? Я не поняла.
— Конечно, хочу. Слушай, мам, я понять не могу, зачем они...
— Вот сок, пожалуйста. — Она поставила перед ним стакан. — Ешь скорее, а мне пора... — Она неопределенно махнула рукой, словно не очень зная, куда именно ей пора. — Мне пора в... Хочу постирать твою одежду, ладно? А потом, Дейви, мы пойдем в кино. Как ты насчет кино?
Дейв глядел на мать и искал возможности открыть рот и рассказать ей все: рассказать о той машине, о доме в лесу, о том, как пахло от Жирной Бестии лосьоном после бритья, но видел он лишь непробиваемую натужную веселость, вид, который мать иногда напускала на себя по пятницам, собираясь куда-нибудь в гости, когда она перебирала платья в судорожной надежде принарядиться.
Дейв опустил голову и занялся яичницей. Он слышал, как мать выпорхнула из кухни и напевала «Старика Макдональда» в прихожей.
Сейчас, стоя во дворе и сжимая распухшую кисть, он опять слышал эту мелодию «Старик Макдональд-фермер». Хозяйствовал — славно. Пахал он и сеял. Он собирал урожай и не знал горя. Все ладилось, коровы телились, куры неслись, и никому не надо было ничего рассказывать, потому что ничего и не случалось, и не было ни у кого никаких тайн, ведь тайны — удел плохих людей, а не тех, кто ест яичницу, удел тех, кто лезет в пахнущие яблоками машины с незнакомцами и пропадает четыре дня, а потом возвращается домой и видит, что все пропало и кругом одни улыбки и готовность сделать что угодно, но только не выслушать тебя, что угодно, только не это.
9
Дейв наблюдал, как мальчик, расставив ноги, по всем правилам, высоко вскинул биту. Он чуть покачивался, согнув колени — привычка, с которой он постоянно боролся, но стойкая и неискоренимая, как нервный тик. Дейв, тут же решив воспользоваться случаем, сильным движением направил к нему мяч, маскируя маневр неполным взмахом руки, причем ладонь его отозвалась ноющей болью.
Майкл тут же перестал раскачиваться, уловив движение Дейва в самом начале, и как только мяч взвился над базой, как коршун кинулся на него. Дейв увидел, как лицо мальчика осветилось улыбкой надежды, смешанной с удивлением собственной ловкостью. Дейв чуть было не упустил мяч, но все-таки отбил его на землю, и улыбка сына моментально погасла, обрушив что-то в груди Дейва.
— Эй, — воскликнул Дейв, решив поощрить мальчика, — вот это игра, это я понимаю, молодец!
Майкл криво усмехнулся:
— Как же ты тогда отбил?
Дейв поднял мяч с травы.
— Не знаю. Наверное, потому, что я выше ростом, чем мальчики в младшей лиге.
Лицо Майкла опять осветилось, готовое расплыться в улыбке.
— Да?
— Вот скажи, ты видел во второй лиге таких высоких игроков?
— Нет.
— А я еще и подпрыгнул.
— Ага.
— Вот. Так что тренируйся и не сомневайся. Все будет как надо.
Майкл рассмеялся, довольный. Смех у него был звонкий, раскатистый, как у Селесты.
— Ладно.
— Но ты опять качался.
— Я знаю, знаю.
— Как только встал и принял позу, стой как вкопанный.
— А вот Номар...
— Про Номара я все знаю. И про Дерека Джитера тоже. Понятно, что это твои кумиры. Вот когда тебе будут платить по десять миллионов за матч, будешь покачиваться. А до тех пор что?
Майкл пожал плечами, роя землю носком ботинка.
— До тех пор что, я спрашиваю?
— До тех пор надо отрабатывать школу.
Дейв с улыбкой подкинул мяч в воздух, не глядя, поймал его.
— Но бросок был что надо.
— Правда?
— Господи, да эта штука на Стрелку летела, прямо за город.
— За город, — повторил Майкл и опять рассмеялся раскатисто, как мать.
— Кто «за город»?
Они оба повернулись и увидели Селесту — та стояла на заднем крыльце босиком, с затянутыми назад волосами, в рубашке Дейва навыпуск и в линялых джинсах.
— Мам, привет.
— Привет, лапка. Ты с папой едешь за город?
Майкл покосился на Дейва. Только они вдвоем понимали нелепость сказанного.
— Да нет, мам...
— Это про мяч. Майкл запулял его за город.
— Ах, мяч...
— Я здорово пульнул его, мам. Папа смог отбить только потому, что он такой длинный.
Дейв чувствовал ее взгляд, направленный на него, хотя смотрела она на Майкла. Она следила за ним, хотела о чем-то его спросить. Вспомнилось, как ночью она хрипло шепнула ему, поднявшись с кухонного пола, обхватив за шею, прижавшись губами к его уху:
— Я теперь — это ты. А ты — это я.
Дейв не очень понял, что она имеет в виду, но ему было приятно слышать ее голос. Эта хрипотца действовала возбуждающе.
А вот теперь он усмотрел в этом очередную попытку Селесты влезть к нему в душу, выведать что-то, и это его рассердило. Потому что, если влезет, не обрадуется и отшатнется.
— Что-нибудь случилось, милая?
— Да нет, ничего. — Она зябко обхватила себя руками, хотя утренний холодок уже почти рассеялся. — Послушай, Майкл, ты позавтракал?
— Нет еще.
Селеста кинула хмурый взгляд на Дейва, словно немного пошвырять мячик, прежде чем засесть за эти сладкие хлопья с молоком — бог знает какой грех.
— Твоя миска на столе. Молоко рядом.
— Хорошо. А то есть ужасно хочется.
Майкл уронил биту, и в стремительности этого движения, в том, с какой готовностью мальчик направился к лестнице, Дейв усмотрел предательство.
— Есть ужасно хочется? Я что, тебе рот затыкал, что ты не мог мне это сказать?
Майкл ринулся к матери вверх по ступенькам с такой скоростью, словно через минуту лестница может обрушиться.
— Пропускаешь завтраки, Дейв?
— А ты спишь до полудня, Селеста?
— Всего лишь четверть одиннадцатого, — возразила Селеста, и Дейв понял, что свежее чувство обновления, которое они испытали ночью на кухне, рассеялось как дым.
Он заставил себя улыбнуться. Хорошей улыбкой можно отгородиться так, что никто не пробьется.
— Как дела, милая?
Селеста спустилась во двор, и загорелые ноги ее на траве казались особенно смуглыми.
— Куда делся нож?
— Что?
— Нож, — прошептала она, оглядываясь через плечо на окно Макалистера. — Нож, который был у грабителя. Куда он делся, Дейв?
Дейв подбросил мяч и поймал у себя за спиной.
— Исчез.
— Исчез? — Она поджала губы, потупилась, глядя на траву. — Плохо, Дейв.
— Что «плохо», милая?
— Куда исчез?
— Исчез, и все.
— Ты уверен?
Дейв был уверен. Он с улыбкой смотрел ей в глаза.
— Точно.
— На нем ведь твоя кровь, твой ДНК, Дейв. Он так «исчез», что не может опять возникнуть?
Ответа на этот вопрос Дейв не знал и потому лишь молча глядел на жену, пока она не переменила тему.
— Ты утреннюю газету смотрел?
— Конечно, — сказал он.
— Есть что-нибудь?
— О чем?
— "О чем"! — негодующе прошипела Селеста.
— Ах, об этом... — Дейв покачал головой. — Нет, ничего нет. Учти, что время было позднее.
— Позднее. Брось! Ну а «Хроника событий»? Она печатается последней. Они обычно ждут полицейских сводок.
— Ты что, в газете работала?
— Мне не до шуток, Дейв.
— Конечно, милая. Я просто хочу сказать, что в утренней газете ничего нет. Почему — не знаю. В полдень посмотрим новости. Может, там что-нибудь будет.
Селеста опять опустила голову; разглядывая траву, она несколько раз кивнула своим мыслям.
— Мы можем что-то такое увидеть, Дейв?
Дейв слегка отпрянул.
— Я хочу сказать, увидеть что-нибудь про негра, избитого до полусмерти на стоянке возле... как называлось заведение, Дейв?
— А... «Последняя капля».
— Ну да... «Последняя капля».
— Так оно называлось, Селеста.
— Хорошо, Дейв, — согласилась она. — Ясно.
Она ушла. Повернулась к нему спиной, поднялась на крыльцо, вошла в дом, и Дейв слышал мягкие шаги ее босых ног на лестнице.
Вот так всегда с ними. Они покидают тебя. Может быть, не реально, не физически, но в мыслях и чувствах. Когда они нужны, их нет рядом. Так же было и с его матерью. В то утро, когда полицейские доставили его домой, она готовила ему завтрак, повернувшись к нему спиной, мурлыча «Старика Макдональда», лишь изредка бросая на него взгляд через плечо, улыбаясь нервной улыбкой, — так улыбаются малознакомому жильцу, который неизвестно еще как себя поведет.
Она поставила перед ним тарелку с недожаренной яичницей и пережаренным беконом, хлеб тоже был недожарен, и спросила его, хочет ли он апельсинового сока.
— Мам, — сказал он, — кто они были, эти мужики? Зачем они...
— Дейви, — сказала она, — так ты хочешь сока или нет? Я не поняла.
— Конечно, хочу. Слушай, мам, я понять не могу, зачем они...
— Вот сок, пожалуйста. — Она поставила перед ним стакан. — Ешь скорее, а мне пора... — Она неопределенно махнула рукой, словно не очень зная, куда именно ей пора. — Мне пора в... Хочу постирать твою одежду, ладно? А потом, Дейви, мы пойдем в кино. Как ты насчет кино?
Дейв глядел на мать и искал возможности открыть рот и рассказать ей все: рассказать о той машине, о доме в лесу, о том, как пахло от Жирной Бестии лосьоном после бритья, но видел он лишь непробиваемую натужную веселость, вид, который мать иногда напускала на себя по пятницам, собираясь куда-нибудь в гости, когда она перебирала платья в судорожной надежде принарядиться.
Дейв опустил голову и занялся яичницей. Он слышал, как мать выпорхнула из кухни и напевала «Старика Макдональда» в прихожей.
Сейчас, стоя во дворе и сжимая распухшую кисть, он опять слышал эту мелодию «Старик Макдональд-фермер». Хозяйствовал — славно. Пахал он и сеял. Он собирал урожай и не знал горя. Все ладилось, коровы телились, куры неслись, и никому не надо было ничего рассказывать, потому что ничего и не случалось, и не было ни у кого никаких тайн, ведь тайны — удел плохих людей, а не тех, кто ест яичницу, удел тех, кто лезет в пахнущие яблоками машины с незнакомцами и пропадает четыре дня, а потом возвращается домой и видит, что все пропало и кругом одни улыбки и готовность сделать что угодно, но только не выслушать тебя, что угодно, только не это.
9
Водолазы в канале
Первое, что увидел Джимми у входа в парк с Розклер-стрит, был стоявший поодаль на Сидней-стрит полицейский автофургон. Задние дверцы фургона были открыты, и двое полицейских выволакивали оттуда шестерых немецких овчарок на кожаных поводках. Он прошел дальше по Розклер, стараясь не убыстрять шага, туда, где возле эстакады, проходившей над Сидней-стрит, толпилась кучка зевак. Люди стояли на скате, там, где начинался пешеходный мост через канал, за которым уже на другой стороне Розклер переходила в Вэленс-бульвар, соединявший Бакинхем с Шомутом. За их спинами была стена из пористого цемента, в которую упирался тупик, а путь им преграждала проржавевшая решетка, в нескольких шагах от которой виднелись лиловые камни парапета. Мальчишками они здесь назначали свидания или сидели в прохладной тени, передавая по кругу бутылки пива «Миллер» и издали вглядываясь в мельтешенье на экране кинотеатра для автомобилистов. Иногда с ними был и Дейв Бойл, не потому, что кто-нибудь из их компании очень уж симпатизировал ему, а из-за того, что Дейв был докой по части кино, смотрел все, что выходило в прокат, и мог подсказать, в чем там дело, если мелькавшие изображения ставили тебя в тупик. Иногда Дейв так распалялся, что начинал говорить на разные голоса, копируя актеров. А потом Дейв вдруг оказался способным бейсболистом, прославился, и тут уж никто не рискнул бы над ним потешаться.
Джимми понятия не имел, почему все это вдруг опять нахлынуло на него, когда он стоял, прижавшись к решетке, глядя на Сидней-стрит; может быть, воспоминания пробудил вид собак, то, как нетерпеливо они крутились на месте, выпрыгнув наружу, как рыли лапами асфальт. Один из полицейских, державших собак, поднес к губам «уоки-токи», когда над горизонтом со стороны центра показался вертолет, похожий на толстого шмеля, с каждым мгновением становившегося толще и толще.
Над каменным парапетом стояла крошечная фигурка полицейского, а немного дальше по Розклер были припаркованы две патрульные машины, и еще несколько полицейских в синих мундирах охраняли въезд в парк.
Собаки не лаяли, и Джимми, оглянувшись, понял, что именно это с самого начала настораживало его. Двадцать четыре лапы переминались на асфальте, но переминались они деловито — так маршируют на месте солдаты, — а на черных собачьих мордах, во всех их поджарых фигурах было выражение решимости, и глаза горели, точно угольки.
Эта часть Сидней-стрит была преддверием какой-то суеты. Прибывали все новые и новые полицейские, прочесывали кустарник у входа и скрывались в парке. С места, где стоял Джимми, была видна и часть парка — там тоже можно было различить синие мундиры и защитного цвета куртки: люди расхаживали по траве, склонялись над водой, перекликались друг с другом. Дальше по Сидней-стрит группа полицейских собралась возле автофургона. Там же, прислонясь к машинам без полицейских опознавательных знаков, припаркованным возле тротуара, стояли детективы в штатском. Они пили кофе, но не травили, как обычно, анекдотов, не рассказывали баек и случаев из практики. Во всем чувствовалась сосредоточенность: в собаках, в молчаливых полицейских возле машин, в вертолете — теперь он уже не был похож на шмеля, а, удлинившись, низко прошел над Сидней-стрит и улетел в парк, где за купой деревьев виднелся экран кинотеатра для автомобилистов.
— Эй, Джимми! — Эд Дево толкнул его в бок и зубами открыл пакетик с леденцами.
— Что случилось, Эд?
Дево пожал плечами:
— Это уже второй вертолет. Первый стал кружить над домом еще полчаса назад. Я и говорю жене: «Пойдем-ка посмотрим, сидя здесь, мы ничего не узнаем». — Дево сыпанул в рот пригоршню леденцов и опять пожал плечами. — Вот я и спустился узнать, в чем дело.
— А что говорят?
Дево махнул рукой:
— А ничего. Прикусили языки и молчат. Новостями у них не разживешься, как деньгами у моей матушки. Но видно, дело серьезное: Сидней-стрит вся оцеплена со всех сторон, и полицейские ограждения на Кресент, и Эспланаде, и на Судан, и на Ромзи, до самой Данбой, как я слышал. Те, кто живет там, пройти не могут, злятся. А еще на канале катера, а Медведь Даркин крикнул, что видит из окна водолазов. Вот гляди-ка, что делается! — И Дево ткнул пальцем: — Смотри, смотри!
Джимми посмотрел туда, куда указывал Дево. Из обгорелого дома на противоположной стороне Сидней-стрит трое полицейских выволакивали какого-то забулдыгу. Тот сопротивлялся, пока один из полицейских не сбил его с ног и тот не полетел вверх тормашками с обгорелых ступенек. Но Джимми все еще был под впечатлением от того, что Дево упомянул водолазов. Их не привлекают просто так, и когда живых ищут, тоже не привлекают.
— Развернулись не на шутку, — присвистнул Дево, потом вдруг заметил наряд Джимми. — К чему такой парад?
— Надин первое причастие принимает.
Джимми глядел, как полицейский поднял забулдыгу, что-то сказал ему на ухо, после чего препроводил его в зеленоватую машину с торчащей над дверцей водителя сиреной.
— Поздравляю, — сказал Дево. Джимми благодарно улыбнулся.
— Так какого же черта ты здесь околачиваешься?
Дево оглянулся на церковь Святой Цецилии, и Джимми вдруг ощутил всю нелепость ситуации. На самом деле, какого черта он здесь делает в шестисотдолларовом костюме и шелковом галстуке, зачем он царапает башмаки о ветки кустарника, лезущие из-за решетки?
Кейти, вспомнил он.
И все равно нелепо. Кейти не явилась на праздник своей единокровной сестрички — проспала спьяну или заговорилась в постели с очередным ухажером. Ерунда все это. Просто в церковь ей ходить — нож острый. До крестин Кейти Джимми и сам не заходил в церковь лет десять. И даже после ему надо было встретить Аннабет, чтобы стать усердным прихожанином. И что из того, что, выйдя из церкви и увидев патрульные полицейские машины, заворачивающие на Розклер, он вдруг почувствовал... что это было? Опасение? Страх? Чувство это у него возникло лишь потому, что он беспокоился о Кейти и думал о ней, а тут эти полицейские направляются к парку.
Ну а теперь? Теперь он чувствует себя дурак дураком. Расфуфырился, как кретин. И угораздило же его пообещать Аннабет сводить девочек поразвлечься — дескать, встретимся у Чака Чиза. Аннабет ответила ему взглядом, в котором было раздражение, смятение и сдержанный гнев.
Джимми повернулся к Дево.
— Так просто, интересуюсь, как все прочие. — Он похлопал Дево по плечу. — Ну, я пойду погляжу, Эд, — сказал он и, спускаясь по Сидней-стрит, видел, как полицейский бросил ключи от машины второму и тот впрыгнул в автофургон.
— Давай, Джимми. Бывай.
— И ты тоже, — процедил Джимми, все еще не спуская глаз с автофургона. Тот дал задний ход, переключил скорость и вырулил направо, отчего Джимми опять охватило жестокое чувство уверенности в чем-то страшном.
Ты чувствуешь это нутром, почему — неизвестно, чувствуешь, что это правда, особенно если это правда, на которую хочется закрыть глаза, хотя и знаешь, что это невозможно. Но все равно ты пытаешься не признавать эту правду и идешь к психоаналитику, пускаешься в загул в баре или тупеешь перед телевизором — только бы спрятаться от жестокой и безобразной правды, которую сердце твое признало раньше, чем рассудок...
И Джимми чувствовал эту жестокую уверенность, пригвоздившую его к тротуару, несмотря на то, что больше всего ему хотелось бежать, бежать без оглядки. Но вместо этого он стоял и смотрел, как выруливает на середину улицы автофургон, а то, что пригвождало его к тротуару, теперь переместилось в грудь — гвозди, холодные и тяжелые, как пушечные ядра, — и ему захотелось прикрыть глаза, зажмуриться, но те же гвозди держали веки его открытыми, а автофургон теперь отъехал, и Джимми увидел машину, которую он загораживал; ее обступили со всех сторон, счищали щетками пыль, фотографировали, заглядывали внутрь и сообщали впечатления полицейским, стоявшим поодаль на тротуаре.
Машина Кейти. Не той же модели. Не похожая на нее. Ее машина. Вот и вмятина справа на бампере, и стекло над фарой разбито.
— Господи, Джимми! Посмотри на меня! Тебе плохо?
Джимми поднял глаза на Эда Дево, не понимая, как очутился на коленях, почему он цепляется руками за землю и над ним склоняются круглощекие ирландские лица.
— Джимми! — Дево подал ему руку. — Ты в порядке?
Джимми глядел на протянутую руку и не знал, что ответить. Водолазы, думал он. В канале.
Кровавый след в открытой части парка и вообще всякие следы они потеряли: все, не укрытое деревьями, смыл ночной дождик.
— Собаки что-то унюхали возле старого экрана. Хочешь, пройдем туда?
Шон кивнул, но тут раздалось блеянье передатчика:
— Полицейский Дивайн... У нас тут на месте парень один...
— На каком еще «месте»?
— На Сидней-стрит.
— Ну и дальше?
— Он уверяет, что он отец пропавшей девушки.
— Какого черта он там околачивается? — Шон почувствовал, как лицо его наливается кровью.
— Пролез за ограждения. Что тут скажешь?
— Так отпихните его обратно. У вас там психолог имеется?
— В пути.
Шон прикрыл глаза. Все в пути, словно сговорились или застряли в автомобильной пробке.
— Ну так постарайтесь успокоить его как-то до приезда этого кретина специалиста. Ну, вы знаете, как это делается.
— Да, но он спрашивает вас.
— Меня?
— Говорит, что знаком с вами, и ему сказали, что вы здесь.
— Ни в коем случае. Послушайте...
— А с ним еще ребята...
— Ребята?
— Какие-то недомерки страхолюдные. И одинаковые, словно близнецы.
Братья Сэвиджи. Только этого не хватало.
— Ладно, иду, — сказал Шон.
Джимми стоял с Кевином Сэвиджем, самым уравновешенным из братцев, в нескольких ярдах от ленты ограждения, возле которой скандалили Вэл с Чаком; тыча пальцами в полицейских, они орали: «Это наша племянница, ты, дерьмо собачье, ясно, блядь?»
Джимми тоже был на грани истерики, и необходимость сдерживаться лишала его дара речи и слегка путала сознание. Это ее машина, вот она, в десяти ярдах, ладно. И с ночи Кейти никто не видел. Да. И на спинке сиденья кровь. Все это ой как нехорошо. Однако ж вот сколько полицейских ее ищут и до сих пор не нашли. Такое дело.
Тот полицейский, что постарше, закурил, и Джимми захотелось вырвать сигарету у него изо рта и потушить ее прямо о его нос. Хватит прохлаждаться, ищи мою дочь, сволочь.
Он начал считать с десяти до единицы — способ взять себя в руки, которому его научили в «Оленьем острове». Цифры качались и расплывались во мраке его сознания. Стоит закричать — и его тут же удалят. И плакать нельзя, и выражать беспокойство, нетерпение — все это приведет к одному результату, как и вопли Сэвиджей, — к тому, что день этот они проведут в тюремной камере, вместо того чтобы быть здесь, на улице, где в последний раз видели его дочь.
— Вэл, — окликнул он родственника.
Вэл Сэвидж, перестав рваться за ленту ограждения и убрав руки от каменного лица полицейского, обернулся к Джимми.
Тот покачал головой.
— Остынь.
Вэл подошел к нему.
— Эти сволочи лезут и не разрешают пройти, Джим. Они нас не пускают!
— Они просто выполняют свою работу, — сказал Джимми.
— Какого черта! Это их работа — в булочную бегать?
— Ты хочешь мне помочь? — спросил Джимми, когда рядом с братом вырос и Чак. Он был вдвое выше и почти столь же опасен, как Вэл, представляя почти такую же угрозу для соседей по кварталу.
— Ясно, хочу, — сказал Чак. — Ты только скажи, что делать.
— Вэл? — позвал Джимми.
— Чего? — Глаза Вэла рассыпали искры, и от него прямо-таки несло яростью.
— И ты хочешь помочь?
— Ну да, хочу, а как же иначе. Ты что, черт тебя дери, сдурел, сам не знаешь?
— Знаю, — сказал Джимми, чувствуя, что голос его карабкается куда-то вверх и надо его немедленно осадить, спустить на тормозах. — Еще бы не знать! Но это моя дочь, ясно? И ты слушай, что я говорю!
Кевин положил руку на плечо Джимми, и Вэл слегка попятился и стал разглядывать носки своих ботинок.
— Прости, Джимми, старина... Я малость погорячился.
Теперь Джимми несколько успокоился и старался, чтобы голос его звучал нормально, а голова работала как всегда.
— Ты, Вэл и Кевин... Сходите к Дрю Пиджену. Расскажите ему все.
— Дрю Пиджену? Зачем?
— Сейчас объясню зачем, Вэл. Чтобы поговорить с его дочкой Ив и с Дайаной Честра, она еще у них. Спросите их, когда они расстались с Кейти. В котором часу точно. Спросите, пили ли они; спросите, собиралась ли Кейти к кому-нибудь на свидание и с кем она сейчас встречается. Можешь это сделать, Вэл? — Обращаясь к Вэлу, Джимми смотрел на Кевина, надеясь, что тот сумеет удержать Вэла в рамках.
Кевин кивнул:
— Мы поняли, Джим.
— Вэл?
Вэл глядел через плечо в кустарниковые заросли у входа в парк. Он перевел взгляд на Джимми и затряс своей маленькой головкой.
— Да-да!
— Эти девчонки — ее подруги. Вы с ними поаккуратнее, но все-таки выведайте то, что я просил. Ладно?
— Ладно. — И, ободряюще улыбнувшись Джимми, Кевин похлопал по плечу старшего брата: — Идем, Вэл. За дело!
Джимми глядел, как они идут по Сидней-стрит, чувствуя рядом с собой Чака, в любую минуту готового взорваться и кого-нибудь убить.
— Как настроение?
— Не дури. Я держусь. Я за тебя беспокоюсь.
— Не бойся. Я тоже держусь. А что остается, правда?
Чак не ответил, и Джимми увидел на другой стороне улицы, за машиной дочери, вышедшего из парка Шона Дивайна. Он пробирался через заросли, глядя прямо на Джимми; высокая фигура его двигалась быстро, но Джимми все же заметил на его лице это выражение, которое он так не любил — словно все в мире ему подвластно, эдакий второй жетон на ремешке, чтобы пугать народ, даже против воли того, кто его нацепил.
— Джимми, — произнес Шон и потряс ему руку. — Привет, старина.
— Привет, Шон. Я услышал, что ты тут задействован.
— С раннего утра работаю. — Шон оглянулся, потом опять посмотрел на Джимми. — Но сказать пока ничего не могу.
— Она там? — Джимми сам услышал, как задрожал его голос.
— Не знаю, Джимми. Мы ее еще не нашли. И это все, что пока известно.
— Так пустите нас, — сказал Чак. — Мы поможем поискать. Вот и по телику все время показывают, как простые граждане и пропавших находят, и все такое.
Шон глядел только на Джимми, словно Чака рядом и не было.
— Все не так просто, Джимми. Мы не имеем права пускать посторонних, пока не осмотрим каждый дюйм территории.
— А территория — это что? — спросил Джимми.
— Да пока что весь этот чертов парк. Послушай, — Шон похлопал Джимми по плечу, — я вышел сюда, чтобы сказать вам, что сейчас вы ничем помочь не можете. Как только мы что-нибудь узнаем, первое, что мы сделаем, — слышишь, Джимми? — тут же сообщим тебе. В ту же секунду сообщим. Без дураков.
Джимми кивнул и тронул Шона за локоть:
— Можно тебя на минуту?
— Конечно.
Оставив Чака Сэвиджа, они прошли по улице несколько метров. Шон насторожился, готовясь к тому, что собирался сказать ему Джимми. Он глядел на него пристально, по-деловому, глазами полицейского, от которого не жди пощады.
— Это машина моей дочери, — сказал Джимми.
— Я знаю, я...
Джимми остановил его движением руки.
— Шон... Это машина моей дочери. Там внутри кровь. Утром она не вышла на работу. И на первое причастие своей сестрички тоже не пришла. С ночи ее никто не видел. Понятно? Это мы о дочери моей говорим, Шон. У тебя своих ребятишек нет, ты до конца этого понять не можешь, но все-таки постарайся понять. Это моя дочь.
Но глаза Шона по-прежнему оставались глазами полицейского. В них ничто не дрогнуло.
— Чего ты добиваешься, Джимми? Если ты хочешь сообщить, с кем она провела ночь, я пошлю туда людей для разговора. Если у нее были враги, я допрошу их. Ты хочешь...
Джимми понятия не имел, почему все это вдруг опять нахлынуло на него, когда он стоял, прижавшись к решетке, глядя на Сидней-стрит; может быть, воспоминания пробудил вид собак, то, как нетерпеливо они крутились на месте, выпрыгнув наружу, как рыли лапами асфальт. Один из полицейских, державших собак, поднес к губам «уоки-токи», когда над горизонтом со стороны центра показался вертолет, похожий на толстого шмеля, с каждым мгновением становившегося толще и толще.
Над каменным парапетом стояла крошечная фигурка полицейского, а немного дальше по Розклер были припаркованы две патрульные машины, и еще несколько полицейских в синих мундирах охраняли въезд в парк.
Собаки не лаяли, и Джимми, оглянувшись, понял, что именно это с самого начала настораживало его. Двадцать четыре лапы переминались на асфальте, но переминались они деловито — так маршируют на месте солдаты, — а на черных собачьих мордах, во всех их поджарых фигурах было выражение решимости, и глаза горели, точно угольки.
Эта часть Сидней-стрит была преддверием какой-то суеты. Прибывали все новые и новые полицейские, прочесывали кустарник у входа и скрывались в парке. С места, где стоял Джимми, была видна и часть парка — там тоже можно было различить синие мундиры и защитного цвета куртки: люди расхаживали по траве, склонялись над водой, перекликались друг с другом. Дальше по Сидней-стрит группа полицейских собралась возле автофургона. Там же, прислонясь к машинам без полицейских опознавательных знаков, припаркованным возле тротуара, стояли детективы в штатском. Они пили кофе, но не травили, как обычно, анекдотов, не рассказывали баек и случаев из практики. Во всем чувствовалась сосредоточенность: в собаках, в молчаливых полицейских возле машин, в вертолете — теперь он уже не был похож на шмеля, а, удлинившись, низко прошел над Сидней-стрит и улетел в парк, где за купой деревьев виднелся экран кинотеатра для автомобилистов.
— Эй, Джимми! — Эд Дево толкнул его в бок и зубами открыл пакетик с леденцами.
— Что случилось, Эд?
Дево пожал плечами:
— Это уже второй вертолет. Первый стал кружить над домом еще полчаса назад. Я и говорю жене: «Пойдем-ка посмотрим, сидя здесь, мы ничего не узнаем». — Дево сыпанул в рот пригоршню леденцов и опять пожал плечами. — Вот я и спустился узнать, в чем дело.
— А что говорят?
Дево махнул рукой:
— А ничего. Прикусили языки и молчат. Новостями у них не разживешься, как деньгами у моей матушки. Но видно, дело серьезное: Сидней-стрит вся оцеплена со всех сторон, и полицейские ограждения на Кресент, и Эспланаде, и на Судан, и на Ромзи, до самой Данбой, как я слышал. Те, кто живет там, пройти не могут, злятся. А еще на канале катера, а Медведь Даркин крикнул, что видит из окна водолазов. Вот гляди-ка, что делается! — И Дево ткнул пальцем: — Смотри, смотри!
Джимми посмотрел туда, куда указывал Дево. Из обгорелого дома на противоположной стороне Сидней-стрит трое полицейских выволакивали какого-то забулдыгу. Тот сопротивлялся, пока один из полицейских не сбил его с ног и тот не полетел вверх тормашками с обгорелых ступенек. Но Джимми все еще был под впечатлением от того, что Дево упомянул водолазов. Их не привлекают просто так, и когда живых ищут, тоже не привлекают.
— Развернулись не на шутку, — присвистнул Дево, потом вдруг заметил наряд Джимми. — К чему такой парад?
— Надин первое причастие принимает.
Джимми глядел, как полицейский поднял забулдыгу, что-то сказал ему на ухо, после чего препроводил его в зеленоватую машину с торчащей над дверцей водителя сиреной.
— Поздравляю, — сказал Дево. Джимми благодарно улыбнулся.
— Так какого же черта ты здесь околачиваешься?
Дево оглянулся на церковь Святой Цецилии, и Джимми вдруг ощутил всю нелепость ситуации. На самом деле, какого черта он здесь делает в шестисотдолларовом костюме и шелковом галстуке, зачем он царапает башмаки о ветки кустарника, лезущие из-за решетки?
Кейти, вспомнил он.
И все равно нелепо. Кейти не явилась на праздник своей единокровной сестрички — проспала спьяну или заговорилась в постели с очередным ухажером. Ерунда все это. Просто в церковь ей ходить — нож острый. До крестин Кейти Джимми и сам не заходил в церковь лет десять. И даже после ему надо было встретить Аннабет, чтобы стать усердным прихожанином. И что из того, что, выйдя из церкви и увидев патрульные полицейские машины, заворачивающие на Розклер, он вдруг почувствовал... что это было? Опасение? Страх? Чувство это у него возникло лишь потому, что он беспокоился о Кейти и думал о ней, а тут эти полицейские направляются к парку.
Ну а теперь? Теперь он чувствует себя дурак дураком. Расфуфырился, как кретин. И угораздило же его пообещать Аннабет сводить девочек поразвлечься — дескать, встретимся у Чака Чиза. Аннабет ответила ему взглядом, в котором было раздражение, смятение и сдержанный гнев.
Джимми повернулся к Дево.
— Так просто, интересуюсь, как все прочие. — Он похлопал Дево по плечу. — Ну, я пойду погляжу, Эд, — сказал он и, спускаясь по Сидней-стрит, видел, как полицейский бросил ключи от машины второму и тот впрыгнул в автофургон.
— Давай, Джимми. Бывай.
— И ты тоже, — процедил Джимми, все еще не спуская глаз с автофургона. Тот дал задний ход, переключил скорость и вырулил направо, отчего Джимми опять охватило жестокое чувство уверенности в чем-то страшном.
Ты чувствуешь это нутром, почему — неизвестно, чувствуешь, что это правда, особенно если это правда, на которую хочется закрыть глаза, хотя и знаешь, что это невозможно. Но все равно ты пытаешься не признавать эту правду и идешь к психоаналитику, пускаешься в загул в баре или тупеешь перед телевизором — только бы спрятаться от жестокой и безобразной правды, которую сердце твое признало раньше, чем рассудок...
И Джимми чувствовал эту жестокую уверенность, пригвоздившую его к тротуару, несмотря на то, что больше всего ему хотелось бежать, бежать без оглядки. Но вместо этого он стоял и смотрел, как выруливает на середину улицы автофургон, а то, что пригвождало его к тротуару, теперь переместилось в грудь — гвозди, холодные и тяжелые, как пушечные ядра, — и ему захотелось прикрыть глаза, зажмуриться, но те же гвозди держали веки его открытыми, а автофургон теперь отъехал, и Джимми увидел машину, которую он загораживал; ее обступили со всех сторон, счищали щетками пыль, фотографировали, заглядывали внутрь и сообщали впечатления полицейским, стоявшим поодаль на тротуаре.
Машина Кейти. Не той же модели. Не похожая на нее. Ее машина. Вот и вмятина справа на бампере, и стекло над фарой разбито.
— Господи, Джимми! Посмотри на меня! Тебе плохо?
Джимми поднял глаза на Эда Дево, не понимая, как очутился на коленях, почему он цепляется руками за землю и над ним склоняются круглощекие ирландские лица.
— Джимми! — Дево подал ему руку. — Ты в порядке?
Джимми глядел на протянутую руку и не знал, что ответить. Водолазы, думал он. В канале.
* * *
Уайти встретился с Шоном в лесу, ярдах в ста от оврага.Кровавый след в открытой части парка и вообще всякие следы они потеряли: все, не укрытое деревьями, смыл ночной дождик.
— Собаки что-то унюхали возле старого экрана. Хочешь, пройдем туда?
Шон кивнул, но тут раздалось блеянье передатчика:
— Полицейский Дивайн... У нас тут на месте парень один...
— На каком еще «месте»?
— На Сидней-стрит.
— Ну и дальше?
— Он уверяет, что он отец пропавшей девушки.
— Какого черта он там околачивается? — Шон почувствовал, как лицо его наливается кровью.
— Пролез за ограждения. Что тут скажешь?
— Так отпихните его обратно. У вас там психолог имеется?
— В пути.
Шон прикрыл глаза. Все в пути, словно сговорились или застряли в автомобильной пробке.
— Ну так постарайтесь успокоить его как-то до приезда этого кретина специалиста. Ну, вы знаете, как это делается.
— Да, но он спрашивает вас.
— Меня?
— Говорит, что знаком с вами, и ему сказали, что вы здесь.
— Ни в коем случае. Послушайте...
— А с ним еще ребята...
— Ребята?
— Какие-то недомерки страхолюдные. И одинаковые, словно близнецы.
Братья Сэвиджи. Только этого не хватало.
— Ладно, иду, — сказал Шон.
* * *
Вэл Сэвидж нарывался на неприятности. Еще немного — и его заберут в отделение, а с ним за компанию и Чака. Что поделаешь, сказывается кровь неугомонных буйных Сэвиджей. Орут на полицейских, и те уже, кажется, на грани и сейчас пустят в ход дубинки.Джимми стоял с Кевином Сэвиджем, самым уравновешенным из братцев, в нескольких ярдах от ленты ограждения, возле которой скандалили Вэл с Чаком; тыча пальцами в полицейских, они орали: «Это наша племянница, ты, дерьмо собачье, ясно, блядь?»
Джимми тоже был на грани истерики, и необходимость сдерживаться лишала его дара речи и слегка путала сознание. Это ее машина, вот она, в десяти ярдах, ладно. И с ночи Кейти никто не видел. Да. И на спинке сиденья кровь. Все это ой как нехорошо. Однако ж вот сколько полицейских ее ищут и до сих пор не нашли. Такое дело.
Тот полицейский, что постарше, закурил, и Джимми захотелось вырвать сигарету у него изо рта и потушить ее прямо о его нос. Хватит прохлаждаться, ищи мою дочь, сволочь.
Он начал считать с десяти до единицы — способ взять себя в руки, которому его научили в «Оленьем острове». Цифры качались и расплывались во мраке его сознания. Стоит закричать — и его тут же удалят. И плакать нельзя, и выражать беспокойство, нетерпение — все это приведет к одному результату, как и вопли Сэвиджей, — к тому, что день этот они проведут в тюремной камере, вместо того чтобы быть здесь, на улице, где в последний раз видели его дочь.
— Вэл, — окликнул он родственника.
Вэл Сэвидж, перестав рваться за ленту ограждения и убрав руки от каменного лица полицейского, обернулся к Джимми.
Тот покачал головой.
— Остынь.
Вэл подошел к нему.
— Эти сволочи лезут и не разрешают пройти, Джим. Они нас не пускают!
— Они просто выполняют свою работу, — сказал Джимми.
— Какого черта! Это их работа — в булочную бегать?
— Ты хочешь мне помочь? — спросил Джимми, когда рядом с братом вырос и Чак. Он был вдвое выше и почти столь же опасен, как Вэл, представляя почти такую же угрозу для соседей по кварталу.
— Ясно, хочу, — сказал Чак. — Ты только скажи, что делать.
— Вэл? — позвал Джимми.
— Чего? — Глаза Вэла рассыпали искры, и от него прямо-таки несло яростью.
— И ты хочешь помочь?
— Ну да, хочу, а как же иначе. Ты что, черт тебя дери, сдурел, сам не знаешь?
— Знаю, — сказал Джимми, чувствуя, что голос его карабкается куда-то вверх и надо его немедленно осадить, спустить на тормозах. — Еще бы не знать! Но это моя дочь, ясно? И ты слушай, что я говорю!
Кевин положил руку на плечо Джимми, и Вэл слегка попятился и стал разглядывать носки своих ботинок.
— Прости, Джимми, старина... Я малость погорячился.
Теперь Джимми несколько успокоился и старался, чтобы голос его звучал нормально, а голова работала как всегда.
— Ты, Вэл и Кевин... Сходите к Дрю Пиджену. Расскажите ему все.
— Дрю Пиджену? Зачем?
— Сейчас объясню зачем, Вэл. Чтобы поговорить с его дочкой Ив и с Дайаной Честра, она еще у них. Спросите их, когда они расстались с Кейти. В котором часу точно. Спросите, пили ли они; спросите, собиралась ли Кейти к кому-нибудь на свидание и с кем она сейчас встречается. Можешь это сделать, Вэл? — Обращаясь к Вэлу, Джимми смотрел на Кевина, надеясь, что тот сумеет удержать Вэла в рамках.
Кевин кивнул:
— Мы поняли, Джим.
— Вэл?
Вэл глядел через плечо в кустарниковые заросли у входа в парк. Он перевел взгляд на Джимми и затряс своей маленькой головкой.
— Да-да!
— Эти девчонки — ее подруги. Вы с ними поаккуратнее, но все-таки выведайте то, что я просил. Ладно?
— Ладно. — И, ободряюще улыбнувшись Джимми, Кевин похлопал по плечу старшего брата: — Идем, Вэл. За дело!
Джимми глядел, как они идут по Сидней-стрит, чувствуя рядом с собой Чака, в любую минуту готового взорваться и кого-нибудь убить.
— Как настроение?
— Не дури. Я держусь. Я за тебя беспокоюсь.
— Не бойся. Я тоже держусь. А что остается, правда?
Чак не ответил, и Джимми увидел на другой стороне улицы, за машиной дочери, вышедшего из парка Шона Дивайна. Он пробирался через заросли, глядя прямо на Джимми; высокая фигура его двигалась быстро, но Джимми все же заметил на его лице это выражение, которое он так не любил — словно все в мире ему подвластно, эдакий второй жетон на ремешке, чтобы пугать народ, даже против воли того, кто его нацепил.
— Джимми, — произнес Шон и потряс ему руку. — Привет, старина.
— Привет, Шон. Я услышал, что ты тут задействован.
— С раннего утра работаю. — Шон оглянулся, потом опять посмотрел на Джимми. — Но сказать пока ничего не могу.
— Она там? — Джимми сам услышал, как задрожал его голос.
— Не знаю, Джимми. Мы ее еще не нашли. И это все, что пока известно.
— Так пустите нас, — сказал Чак. — Мы поможем поискать. Вот и по телику все время показывают, как простые граждане и пропавших находят, и все такое.
Шон глядел только на Джимми, словно Чака рядом и не было.
— Все не так просто, Джимми. Мы не имеем права пускать посторонних, пока не осмотрим каждый дюйм территории.
— А территория — это что? — спросил Джимми.
— Да пока что весь этот чертов парк. Послушай, — Шон похлопал Джимми по плечу, — я вышел сюда, чтобы сказать вам, что сейчас вы ничем помочь не можете. Как только мы что-нибудь узнаем, первое, что мы сделаем, — слышишь, Джимми? — тут же сообщим тебе. В ту же секунду сообщим. Без дураков.
Джимми кивнул и тронул Шона за локоть:
— Можно тебя на минуту?
— Конечно.
Оставив Чака Сэвиджа, они прошли по улице несколько метров. Шон насторожился, готовясь к тому, что собирался сказать ему Джимми. Он глядел на него пристально, по-деловому, глазами полицейского, от которого не жди пощады.
— Это машина моей дочери, — сказал Джимми.
— Я знаю, я...
Джимми остановил его движением руки.
— Шон... Это машина моей дочери. Там внутри кровь. Утром она не вышла на работу. И на первое причастие своей сестрички тоже не пришла. С ночи ее никто не видел. Понятно? Это мы о дочери моей говорим, Шон. У тебя своих ребятишек нет, ты до конца этого понять не можешь, но все-таки постарайся понять. Это моя дочь.
Но глаза Шона по-прежнему оставались глазами полицейского. В них ничто не дрогнуло.
— Чего ты добиваешься, Джимми? Если ты хочешь сообщить, с кем она провела ночь, я пошлю туда людей для разговора. Если у нее были враги, я допрошу их. Ты хочешь...