Липатов Виль Владимирович. Лев на лужайке

   – Мне не нравится похоронная обстановка! – Он повернул лицо к тестю. – Я не терплю людей, которые сильны потому, что им нечего терять, но сегодня… – Никита Ваганов ухмыльнулся. – Но сегодня у меня есть ощущение сладости этого самого – нечего терять! Поверьте, только нужда заставляет меня, Габриэль Матвеевич, делать то, что я сейчас сделаю. – Теперь он повернулся к жене Нике. – Ты взяла манеру кричать на меня и топать ногами. Думаю, твои родители через стену слышали, как ты это делаешь. Наш брак на грани краха – это следствие твоей барской разнузданности! – И опять к Габриэлю Матвеевичу. – Я немедленно разведусь с вашей дочерью, если она еще раз, каков бы повод ни был, закричит на меня. Даю честное слово!
   Ника вскочила, прижала руки к груди. Она заикалась.
   – Ты м-м-м-меня бросишь? П-п-п-п-одлец!
   Габриэль Матвеевич сказал:
   – Сядь! Никита прав. Сядь!
   Теща Софья Ибрагимовна покачала головой:
   – Моя дочь – дура! Вероника, твой муж – мужчина.
   Но Нику унять было просто невозможно: она была действительно барски разнузданна, избалованна, вообще не готова к семейной жизни. Она перестала заикаться и закричала:
   – Перестаньте все-е-е-е! Перестаньте! Мой муж – развратник и карьерист. Папа, папа, он даже на тебе делает карьеру, даже на тебе!
   Только Никита Ваганов мог разглядеть в Нике Астанговой будущую прекрасную, верную, добродетельную, самую необходимую для занятого делом мужчины жену, но пройдет еще много времени до того дня, когда Ника превратится в то, что надо, когда она примет Никиту Ваганова целиком и полностью, таким, каким он был и каким его запрограммировала природа. Сейчас же она продолжала бушевать:
   – Папа, папа, он и на тебе делает карьеру. Он станет всем, он всего добьется, а нас он уничтожит. Тебя, меня, маму. Он никого не пожалеет, он – развратник, развратник, развратник!
   Дура, она так кричала, что ее родители немедленно и бесповоротно заняли сторону Никиты Ваганова, они смотрели на него как на страдающего, а на дочь как на недовоспитанную ими девчонку. Сначала они были просто ошеломлены. Габриэль Матвеевич, безупречно мягкий и добрый человек, казалось, поверить не мог, что так кричит, вопит и брызжет слюной его дочь, его родная дочь, преподавательница, воспитательница. Потом тесть и теща понемногу пришли в себя, а Ника… Ника продолжала себя губить:
   – Он всех, всех предает и продает! Он бездушный, страшный!
   Когда она потихонечку пошла на убыль, Габриэль Матвеевич что-то горячо и быстро проговорил на родном языке, а теща сказала:
   – Стыд-то какой! Если Никита развратник и карьерист, отчего шла замуж? Отец, стыд-то какой!
   Никита Ваганов сказал:
   – Я дал честное слово! Еще раз и…
   И тогда старики испугались. Каким бы современным человеком ни был Габриэль Матвеевич Астангов, какими бы уникальными знаниями он ни обладал, а взгляды на семью и брак у него были старинные – немедленный развод дочери с мужем, когда они не прожили и полугода, его страшил. Габриэль Матвеевич не мог наплевать на общественное мнение, оно ему было дорого, особенно теперь, когда вскрылась и стала достоянием всех афера с утопом леса, производимая с его ведома, при его безвольном попустительстве. Еще более консервативной была теща, она считала, что развод вообще невозможен, что развод – это вызов судьбе. Габриэль Матвеевич воскликнул:
   – Это в последний раз, Никита! Мы примем все меры, чтобы объяснить Нике, как она не права.
   Теща застонала:
   – Никита, дорогой, Никита, простите еще раз мою неразумную дочь.
   Ника заплакала. Это был второй за день плач по нему, Никита Ваганов принял этот плач с дикой ожесточенностью, он почувствовал, как сердце сжалось и замерло. Он не мог больше сидеть, поднялся, сделал несколько шагов по гостиной: сердце болело. Вспомнилось зловеще молчащее партийное собрание, глаза Бубенцовой и Леванова, паузы Мазгарева. «Страх энд ужас!» – подумал он и криво улыбнулся. «Еще одно такое собраньице – и со мной придется обращаться как с диким зверем!» И подумал опять о спасительной мимикрии. Наверное, поэтому он, комикуя, и сказал:
   – Считаю крик в спальне и сегодняшний крик в гостиной за один крик.
   Старики буквально просияли, и Никита Ваганов почувствовал легкий стыд – такие доверчивые, чистые, славные были эти старики, родители его жены Ники, а вот она еще не была той Никой, которую впоследствии станут называть Верой, использовав первую часть ее полного имени Вероника.
   – Он меня прощает! Он меня прощает! – саркастически воскликнула Ника и опять по-бабьи, по-деревенски подбоченилась. – Он меня прощает, карьерист и развратник! – И повернулась к матери. – Почему я вышла за этого субъекта? Ошиблась! Он мне заморочил голову, обманул! Хочет уходить, пусть уходит – скатертью дорога! Скатертью дорога, гражданин Ваганов, счастливого пути, развратник и карьерист!
   Теща воскликнула:
   – Куда Никита может уйти? Боже мой, Ника, что ты делаешь?..

VI

   Никита Ваганов ушел к Борису Петровичу Гришкову, и ему чрезвычайно повезло: толстяк и сибарит, пропойца и бабник сидел по нечаянности дома, не был ни у одной из «кысанек», не распивал мед-пиво в забегаловках или винных подвалах. Он – можете себе представить? – сидел дома и даже работал, то есть писал рецензию на гастролировавший в городе Новосибирский театр оперы и балета. На столе под носом у Боба Гришкова лежало либретто «Спартака», которое он брюзгливо перелистывал. Его жена Рита, Маргарита Ивановна, попросту Ритка, женщина с обожженным при пожаре лицом, но статная, длинноногая, полногрудая, с величественной осанкой и серыми прекрасными глазами, обрадовалась Никите Ваганову, бутылку водки от него приняла с легкой осудительной улыбкой, пожав плечами, пробормотала смутное, похожее на «И ты, Брут!». Она ушла на кухню готовить закуску, а Никита Ваганов, подчинившись широкому жесту Боба Гришкова, сел на старинный, так называемый венский стул. Боб Гришков вообще жил в окружении старины, в наследственном доме профессоров и, как он сам утверждал, дворян Гришковых. Впрочем, в дворянство толстяка Никита Ваганов не верил, считал, что Боб прет околесицу, так как фамилия Гришков принадлежала, возможно, поповскому роду – так оно, наверное, и было в действительности.
   Дом Боба Гришкова был прекрасен. Пятикомнатный, деревянный, прочный; в нем было по-деревенски тепло, уютно, сокровенно; ходил здесь на мягких лапах домашиий уют прошлого, неторопливого и созерцательного века, и Боб в своей душегреечке, надетой на голое тело, казался уютным, как бабушка с вязальными спицами. Он искренне обрадовался Никите Ваганову:
   – Вот это идиотство так идиотство! Ко мне пришествовал сам He-кит! Чем обязан, ваш диотизм?
   … Годы, длинные годы спустя, находясь еще на подступах к редакторству в газете «Заря», Никита Ваганов будет часто вспоминать вечер и ночь, проведенные в доме Боба Гришкова, совершившего акт высшего гостеприимства: он откажется пить водку в одиночестве, бутылка «Русской» останется даже нераспечатанной…

* * *

   – Хочешь у меня переночевать, дорогой Не-кит? Ага! Семейная ссора… Легкая разминка, легкие покалывания, взрыв с чудовищными обвинениями, крики «Навсегда!» и «Навечно!». Боже, как стар и скучен этот идиотский мир! Ты получишь комнату несчастных и обреченных, Никитушка, ты ее получишь в полное твое распоряжение. – Он подозрительно вгляделся в Никиту Ваганова. – Надеюсь, ты на меня не прольешь свой горестный рассказ?
   – Не пролью, Боб, успокойся.
   Рита сказала:
   – Чудовище! Может быть, Никите надо именно выговориться.
   Никита Ваганов рассмеялся и хорошо, по-доброму посмотрел на жену Боба Гришкова.
   – Мне не трэба выговариваться! – сказал он мягко. – Мне нужна человеко-койка и немного черствого хлеба на утро, чтобы я мог вновь строить жизнь, покалеченную и растерзанную институтом брака. О, я поднимусь из руин!
   Боб Гришков решительно отодвинул от себя бумагу и, крикнув: «Идиотство!», принялся еще не один раз прощупывать Никиту Ваганова вытаращенными по-рачьи главами. Он аккуратно произнес:
   – Настрадался на партсобрании? Висел на волоске? А тут еще эта Ника, идиотство сплошное… Да ты жрал ли, Никита?
   – Я жрал, Боб, хорошо жрал.
   И начался разговор – этот легкий треп двух умных мужчин и одной умной женщины, знающей мужчин и понимающей все, о чем бы они ни говорили, то есть женщины, живущей интересами мужа. Отдел информации – пожалуйста, речь ведется Ритой об отделе информации; выступление на партийном собрании Ивана Мазгарева – извольте, Рита поддерживает разговор об Иване Мазгареве; утоп древесины – женщина с обожженным лицом говорит увлеченно об утопе. И с ней приятно и поучительно общаться, с женой Боба Гришкова Ритой, которая знала и о беспробудном временами пьянстве мужа, и о его «кысках», и его верности в конечном счете домашнему очагу. Они протрепались до половины первого ночи, мало того, Боб Гришков, увлеченный разговором, решил улечься в комнате, отведенной Никите Ваганову. Себе он взял раскладушку, гостя уложил на дедову кровать, расщедрившись, выдал Никите Ваганову две пуховые подушки, произведенные в конце девятнадцатого века. Они лежали параллельно друг другу, головы разделял метр расстояния, можно было слышать, как тяжело, с присвистом дышит этот кромешный толстяк Боб Гришков. Понемногу успокаиваясь, чувствуя сонность, они разговаривали уже с большими паузами, думали, прежде чем начать говорить, были оба серьезны. Когда вся редакционная жизнь была перемолота в мельнице приятия и неприятия, когда близкое, непосредственно сегодняшнее, постепенно ушло на задний план, Боб Гришков, казалось, ни с того ни с сего задумчиво проговорил:
   – Слушай сюда, Никита. Я буду философствовать, понял? Тебе никогда не приходит в голову, что ты зело смешон? Ну, чего тебе надо, дружище, от жизни, если она и так прекрасна и удивительна? Нешто ты не понимаешь, что ты сейчас предельно, как ты выражаешься, счастлив? Столько удач, столько внутреннего движения, столько любви Нельки и Ники! Нешто ты всего этого не понимаешь, Никита? – Боб медленно повернулся и лег лицом к Никите Ваганову. – Чего же ты еще хочешь, старче?
   Действительно, чего же он хочет, Никита Ваганов? Какого еще набора радостей, добра и достижений ищет он, какого полного и щедрого существования ждет Никита Ваганов? Молодость и здоровье, талант и ум, способность вызывать любовь и способность любить, благожелательность окружающих и сладостная работоспособность – отчего не жить сегодняшним днем, отчего не быть счастливым сегодня, бросив упорное стремление вперед и вверх, бросив интриги и расчеты? Жить, жить и жить! Открыть бутылку водки, выпить умеренно для еще большей полноты жизни, отбросить стремление быть большим, чем он сейчас есть, жить и наслаждаться жизнью. Вспоминая впоследствии об этой ночи, Никита Ваганов подумает, что Боб Гришков не только был прав, но был прав так, что, послушай его Никита Ваганов, жизнь была бы совсем другой – просто и незамысловато счастливой. Однако он не мог принять философию Боба Гришкова – ни целиком, ни частично, рожденный для того, чтобы пройти все семь кругов ада. Эх, как еще несовершенен и плохо выполнен человек!… Будет московская встреча с Бобом Гришковым, встреча, которая все перевернет в спокойствии и величии редактора газеты «Заря», казалось бы, добившегося почти всех степеней человеческого счастья и тем не менее несчастного, глубоко несчастного человека…. Сейчас Никита Ваганов задумчиво проговорил:
   – Ты ошибаешься, Боб, если считаешь, что я об этом не думаю. Я думаю! – И надолго замолчал. – Я думаю, но я – это я! Генетическая ли, воспитанная, но во мне живет, черт побери, не управляемая мною неугомонность. Наверное, я не могу жить по-другому.
   Боб Гришков сказал:
   – Это тебе только кажется, что ты не можешь жить по-другому. Человек – мобильная тварь. Например, и мне кажется, что я не могу жить без водки, без «кысок», без огульного лентяйства. Идиотство! Клюнь меня в задницу жареный петух – все стало бы на свои места. Так и с тобой, Никита, можешь мне поверить, можешь мне поверить! Полгода иной жизни – и ты человек!
   Никита Ваганов улыбнулся:
   – А сейчас ты меня за человека не держишь?
   – Не обижайся: не держу! Для меня суетный – значит глупый, опасный, злобно чужой.
   – Какого же черта ты со мной якшаешься?
   – Я тебя просто люблю, Никита! Ты все-таки забавный.
   – И на том спасибо!
   Никита Ваганов лишь смутно догадывался, что на раскладушке, толстый и нелепый, лежит самый счастливый человек из тех счастливых, кого он встретит в жизни; степень счастливости этого человека достигает философской величины, его счастливость окажется такого свойства, которое человечество могло бы использовать как панацею, когда счастливость человека становится уже не его личным делом, а достоянием общества.
   Никита Ваганов сказал:
   – А если мне не хочется переделываться? Боб Гришков – это Боб Гришков, Никита Ваганов – это Никита Ваганов, хотя ты меня не держишь за человека, как и я… Прости! Тебя за человека я тоже не держу.
   – Обменялись! – сказал Боб и захохотал. – Два недочеловека на пятнадцати метрах квадратной площади… Ба-а-льшой юмор, Никита, ба-а-альшой!
   Смутно и неопределенно Никита Ваганов чувствовал за словами Боба Гришкова настоящую и страшноватенькую для него правду, но в этой смутности разбираться не хотел, да и не мог, будучи только и только Никитой Вагановым, существом другого порядка, нежели Боб Гришков. Что для одного было черным, другому казалось белым, и они не могли понять друг друга, совсем не могли; фатально и грустно это все, в сущности, а если бы Никита Ваганов и разобрался в смутности, принял бы точку зрения Боба Гришкова, он ничего с собой не смог бы поделать: такова была сила его центростремления, заведенности, похожести на до предела раскрученную пращу, когда вот-вот ринется на врага убийственный камень. Он не смог бы остановиться, если бы даже очень этого захотел.
   – В одном ты прав, Боб, я не просто суечусь, а чрезмерно суечусь. И сегодня на партийном собрании я это понял.
   Боб Гришков опять засмеялся:
   – Тоскуешь по серости, Никита?
   Ну, разве он не был мощно умным человеком, этот лентяй и пьянчужка Боб Гришков? Как, каким образом мог он проникнуть в мысли Никиты Ваганова, каким путем пришел к думам на тему «серость и карьера», «посредственность и карьера», «безликость и карьера»? Наблюдениями за Никитой Вагановым, думами о нем, сопоставлениями и сравнениями, анализом повседневного поведения Никиты Ваганова? Надо было очень много знать о Никите Ваганове, чтобы так легко и «попадательно» заговорить о его тоске по серости.
   – Даешь, Боб! – сказал Никита Ваганов. – Смотришь и зришь в корень, если быть откровенным. Сегодня мне дали дорогой урок. На всю жизнь запомню.
   – Уже запомнил. И ожесточился, вот идиотство! Сегодня у тебя лицо инквизитора, которому утром руководить аутодафе. Это уж совсем ни к чему, Никита.
   – Почему?
   – Навредишь карьере. Теперь не любят ожесточившихся. Теперь в моде мягкость и обворожительность.
   Никита Ваганов не заснул до восхода солнца – все обдумывал разговор с Бобом, прикидывал сотни вариантов, так и этак поворачивал самого себя и свою жизнь под ярким лучом логики. Он развивал только и только самокритику, способный и умеющий бичевать себя треххвостой плетью… Став редактором газеты «Заря», Никита Ваганов продемонстрирует блестящие образцы созидающей самокритики, когда в течение месяца по собственному желанию и почину перекроит на новый лад все и вся в газете, вплоть до верстки, то есть «Заря» станет совершенно новой газетой… Сейчас он не спал, ворочался с боку на бок и думал о том, что Боб стократно прав: ожесточиться опасно, ожесточиться так же опасно, как и быть ярким, предельно заметным, как та звезда на утреннем небосклоне, что сейчас заглядывала в комнату его одиночества.
   … Тема одиночества в жизни Никиты Ваганова – особая тема. Он всегда был, есть и будет одиноким, он не обзаведется настоящими друзьями, он окружит себя в основном партнерами для игры в преферанс, этим суррогатом мужской дружбы и понимания. Все истинные друзья Никиты Ваганова – пьянчужка Боб Гришков и Валентин Грачев – понемногу превратятся если не в открытых врагов, то все-таки в противников. Одиночество Никиты Ваганова не сможет заполнить жена, из Ники превратившаяся в Веру, так как шестнадцать часов в сутки она будет проводить в школе, а субботу и воскресенье он будет проводить за преферансом, еще более одинокий, чем обычно. Преферанс! – это только за самого себя. Нет более индивидуалистской игры, чем преферанс, для тех, кто в него играет, как говорится, классно.

* * *

   Спал Никита Ваганов часа два, тревожно, видел во сне Байкальские туннели, в глубине их пошевеливали щупальцами безопасные медузы, ласково оплетали, полонили: эти самые медузы напоминали вкусом заливное из осетрины, но были бесконечными – сколько ни откусывай, все не уменьшаются, а, наоборот, растут, славные такие. Тоннель упирался в темень и безысходность, в тупик и, как говорится, в безнадегу. Плохой был сон, если хорошенько разобраться, вещий, что ли, если учитывать, что вслед за партийным собранием шло бюро райкома партии, где авторитет Мазгарева был велик. Райком мог запросто завернуть дело о приеме Никиты Ваганова в партию, оставить его беспартийным или по меньшей мере продлить кандидатский срок – дело тоже в теперешней обстановке гиблое.
   Планета Венера зеленой звездой заглядывала в окно неоштукатуренной комнаты, колола лучиками глаза, пошевеливаясь, пробуждаясь в своем небесном – лазоревом сейчас – ложе. Хорошая это была звезда, планета Венера, но не находил себе места Никита Ваганов, вдруг взявший в голову мысль о том, что райком партии может «зарубить» его приемное дело, где запротоколированы слова Ивана Мазгарева о карьеризме, интриганстве и прочем, и прочем. Шла речь и о барски пренебрежительном отношении к работе с письмами трудящихся – упрек для райкома партии пресерьезнейший. Было и непомерное захваливание – захваливание на грани убийства. И четыре голоса, всего четыре голоса на весах Судьбы!
   Ты прав, блаженно счастливый Боб Гришков! Какая уж там жизнь, если ты все время сидишь на пороховой бочке, постоянно боишься, боишься и боишься. «Но ведь это только сейчас, на первых шагах – страх, неуверенность, терзания? – думал Никита Ваганов, лежа на спине и глядя на Венеру. – Потом все будет по-другому, так плохо, как сейчас, никогда не будет!» О, как он заблуждался! Сегодняшние страхи и терзания – смешная мелочь перед теми страхами и терзаниями, которые ждут его в будущем. Будет ли спокойно спать редактор центральной газеты «Заря» Никита Борисович Ваганов? Да никогда! Страх перед зловещей случайной ошибкой на газетных полосах, страх за каждую статью, очерк, даже невзрачную информацию; борьба с Валентином Ивановичем Грачевым, Валькой Грачевым, терзания по поводу невозможности объять необъятное, выполнить полно и сладостно задуманное. Знай Никита Ваганов, какая жизнь ждет его на вожделенных высотах, послушался бы Боба Гришкова – умницу и мудреца… Ан нет! Ворочался от страха на допотопной кровати Никита Ваганов, распростертый в зеленом свете ранней звезды, смертельно боялся, что райком партии зарежет решение партийного собрания о приеме в партию Никиты Борисовича Ваганова. Он забыл, червь дрожащий, что за него выступил член бюро обкома партии, редактор газеты «Знамя» Владимир Александрович Кузичев – верная заручка для победы. Страх, липкий и унизительный страх, мешал вспомнить о Кузичеве, его могуществе, его спасительном выступлении в защиту Никиты Ваганова. Нет гаже и больнее чувства, чем чувство страха, этого удела слабых и обделенных свободой! Люди, окружающие его, Никиту Ваганова, будут считать его сильным, чрезвычайно сильным человеком, но жена Вера будет знать, как он слаб, человеческий детеныш, рожденный для страха и во имя страха. Генетические связи, наверное, заставят его бояться, отцовская наследственность, наследственность человека, так и не купившего без помощи сына автомобиль…

* * *

   О, сколь тяжки были утренние страхи! Обливался холодным потом Никита Ваганов, подушка казалась раскаленной, тело – разжиженным, голова – пустой и звонкой. Хотелось, как подумал Никита Ваганов, любящий поэзию Владимира Маяковского, «спрятать звон свой в мягкое, женское», и впервые в жизни это была жена, которую он вчера покинул как бы навек, как бы навсегда. От нее хотелось подмоги, от нее ждалось глобальное утешение, хотя Ника ничего не понимает в партийных собраниях и райкомах, резолюциях и постановлениях. Она могла утешать только по принципу: «Перемелется – мука будет!» И все-таки его потянуло к жене Нике, а не к любовнице Нелли Озеровой, потянуло сегодня потому, что Ника говорила правду, а Нелли лгала, хотя делала это конструктивно, да и советы давала дельные, практически осуществимые, тактически и стратегически здравые и дальновидные. Но это годилось только и только в минуты подъема, взлета, а не страха, падения, слабости. Женщиной для сильных и несгибаемых была Нелли Озерова…. И так будет в дальнейшем, когда Никита Ваганов станет прибегать к услугам Нелли Озеровой, с ней праздновать свои победы, а поражения волочить на слабых ногах к жене. Что же, каждому свое… Плакала длинными и тонкими слезами утренняя звезда, планета любви, пошумливали в небольшом саду дома Гришковых черемухи и рябины, в далечине города шуршали шинами троллейбусы и скрежетали сталью трамваи – вымирающее племя. Ни жив ни мертв лежал Никита Ваганов: «Провалит, провалит райком партии мою кандидатуру!»
   – Эге-ге-ге! – завопил Боб Гришков. – Ей-ей, Не-кит Ваганов! Вставать!
   Да уж! Именно: «He-кит». Какой уж там кит – червь раздавленный, козявка божья, медуза из кошмарного сна! He-кит! А Боб Гришков, этот пропойца, казалось бы, пропитанный насквозь алкоголем, поднимался ото сна бодрым, веселым, свободным, так как вовсе не был алкоголиком, не запивал, а просто находил в вине отраду сердцу, молодость душе. И лицо только что проснувшегося Боба было свежо и молодо, а лицо непьющего Никиты Ваганова было измочалено и старо. Не лицо, а морда, черт побери эту ужасную, ужасную, ужасную жизнь! И пока он не сполоснул лицо холодной водой, пока на крыльце гришковского дома не сделал короткую, но мощную зарядку, не смог прийти в себя, был похож на пьяного – пошатывался и мычал нечленораздельное; слабое и мерзкое животное, так он думал о себе самом.
   – Идиотство! Идиотика! – ругался Боб Гришков, не найдя галстука к застиранной, но чистой белой рубахе. – Дом запуганных идиотов! Идиотство!
   Он мог вести себя как угодно, он – теперь Никита Ваганов это понимал – мог делать все, что ему было угодно, так как ничего не боялся потерять, ничего не боялся в завтрашнем, послезавтрашнем, черт знает, в каком далеком-далеком дне… Боб Гришков продолжал ругаться, а Никита Ваганов меланхолически думал: «А почему я нахожусь в его доме?» Дело в том, что Никита Ваганов и Нелли Озерова снимали на окраине города тайную комнату.

VII

   Пять ночей и пять дней не возвращался Никита Ваганов в дом тестя Габриэля Матвеевича Астангова, пять дней и ночей пролетали быстро и одновременно тяжко-медленно, как похоронные дроги. Быстро оттого, что они все-таки прошли, медленно потому, что каждый день по протяженности походил на месяц. И пришел час, когда стало известно, что Никита Борисович Ваганов принят в ряды Коммунистической партии Советского Союза.
   Никита Ваганов «отловил» Нелли Озерову на выходе из редакции, то есть возле старого тополя; он стоял, привалившись к нему плечом. Это значило: «Следуй за мной!» И пошел на сто метров впереди, уводя Нелли Озерову в тайное жилье. Оказалось, что дом был восхитительно свободен, глух и тих, уединен и уютен для радостей плоти и победы. Что произошло на кровати, известно прекрасно, как это делали Никита Ваганов и Нелли Озерова – тоже не секрет. Потом они целовались долго, может быть, целых полчаса, затем Нелли Озерова отстранилась от Никиты Ваганова, счастливая, разнеженная, сияющая, глядя на него исподлобья, и сказала:
   – Хочу, чтобы ты немедленно вернулся к жене! Слышишь? Срочно возвращайся к Нике, не мучай хорошую женщину, не занудничай, черт бы тебя побрал! Я за тебя замуж ни за что и никогда не выйду. Надо же! Я не камикадзе. – Подумав, она добавила: – Сегодня – пан, а завтра пропал! Надо же!.. Чего ты схватился с Никой!
   – Кричит.
   – Эка невидаль! Сейчас все кричат, а на тебя сам бог велел кричать. Небось вспоминала меня.
   – Ага!
   – Чего же ты хочешь? Но ведь мы осторожны, или…
   – Осторожны. Она на старое кричит.
   Его распирали, переполняли нежность и любовь, острые, как спазмы, и он опять схватил Нелли Озерову, душил и уничтожал.
   – Ни-и-ии-ки-та-а-а-а-а! Целуйся аккуратно!
   Он начал целовать аккуратно, легко, нежно, и дело кончилось тем, чем оно и должно было кончиться, – постелью опять-таки, и когда все осталось позади, Нелли Озерова заплакала тихими, благодатными и благодарными слезами. Сквозь слезы она сказала: