Ломбар Жан. Византия

   – Теос хочет так! Теос хочет так! Хочет конца бедствий, осаждающих его Империю Востока. Что ж, я последую за тобой и признанным. Базилевсом вкупе с Евстахией исполню предназначение обоих племен, эллинского и славянского, внедрю в землю благостные лозы Добра, во имя будущей жатвы винограда Жизни, продолженной в человеческих искусствах. В надежде, что твой гремучий огонь поможет нам, укрепит наши силы против Зла.
   Вдохновенным голосом отвечал Управда Гибреасу, который взял его за руку и отечески повлек к одному из сумрачных трансептов. Словно заколдованная следовала за ними Склерена. Они углубились в сводчатый проход. Показалась лестница. Оба спустились по ней, и склеп вскоре предстал перед ними в своем безмолвном великолепии, окутанный сумрачностью низких арок, изредка прорезанною светом. И здесь выступала в глубине ниши Приснодева, одинокая, в венце сияния, с отверстыми руками, с созерцающим ликом и истомленными глазами. Грудь ее закруглялась под одеждой, которая ниспадала прямыми складками, лобзая ее целомудренные ноги. Они прошли в безмолвии корабля, и вскоре заблистала перед ними широкая полоса голубого света, видение Золотого Рога, к которому обращено было подземелье. Отверстие двери вело туда, железной двери, замыкавшейся железными засовами. Лестница стремительно и круто вилась и спускалась вниз к заливу. Сияющий день! Словно в малой оправе двигалась жизнь, челноки плясали на волнах, спокойно плыли триеры и барки, рассекая голубые и белые грани неба и моря своими кичливыми носами, над которыми обрисовывались силуэты матросов. Выше, вдали, волны катились к фракийскому берегу. Листва цветилась, и хижины стояли на берегу открытых бухт, опоясанных песками. Марево всплывало, и призраки трепетали, таявшие на вершинах холмов, облака розовые, облака серые, облака желтые, облака опаловые!
   – Твои триеры будут скользить по Золотому Рогу, когда ты сделаешься всенародным Базилевсом. И твоими будут все флота Золотого Рога, когда ты станешь всенародным Базилевсом. Твоим будет и берег, там, напротив. И покорится тебе противоположная Азия, и ты победишь Исаврию, которая расположена в Азии и откуда Константин V набирает воинов для своей нечестивой борьбы за Зло!
   Пламенно напитывал Управду своими надеждами Гибреас, а тот, скрестив руки и склонив белокурые волосы, утолял свою душу нечаянным видением раскинувшегося перед его взором моря. Все время следовала за ними печальная Склерена. Поднявшись по лестнице, походившей на первую, они миновали гелиэкон, где солнце ярко серебрило зеленые и красные узоры пола, и, повернув в дверь, ненадолго углубились в примыкавший к храму монастырь. И Гибреас, и Управда так поглощены были своими думами, что не слыхали позади ее шагов, не чувствовали за собой ее близкого дыхания. Затем снова обозначилась часть внутреннего нарфекса, наос с Приснодевой в глубине золотой ротонды, четыре ангела сводов, корабли и лики стенописи. Наконец, распахнув трое дверей, они остановились в наружном нарфексе над площадью, вымощенной плитами, и бесконечность города под Влахернским холмом развернулась перед ними, холмы и долины, унизанные домами, храмами, памятниками, фонтанами, банями, колоннами, часовнями, дворцами, белые и розовые террасы в наряде листвы, дороги в витом облачении света, площади, пожираемые ослепительным солнцем, клочки Пропонтиды в дальней глубине и совсем вблизи извивы Золотого Рога, стены и укрепления, охраняемые многочисленными воинами, и Святая Премудрость, все так же недвижимая и разящая, лучезарная и ненавистная, и казалось, что девять глав ее сверкают под широким одеянием щитов, как бы обагренных кровью. Вечер заалел над нею тенями сечи. Подобно расцветающей исполинской розе, восставали кроваво-красные лепестки мечей. Пурпурные клочья упадали с них, словно капли крови, и повисали на концах сумеречно-сияющего золотого креста, налагая на него жестокий отпечаток. Внизу протянулся Великий Дворец, вознося свои причудливые купола, на гульбище Ипподрома виднелись очертания мраморных и бронзовых голов, вокруг которых кружились аисты, и белые голуби вились во множестве спиралей.
   – Когда ты будешь признан Базилевсом, Святая Премудрость узрит нас не ради суетной славы мира, но во имя торжества Добра. И во мне, патриархе ее, встретишь ты опору. Когда ты будешь признан Базилевсом, Великий Дворец узрит нас! По всей земле будешь распространять ты учение истинной веры, карать нечестивцев, преследовать Зло; в сердце могущественного внедрять страх, утешать и защищать слабого. И над народами, подвластными твоей державе, раскину я проповедь духовной сущности православия, понесу его к рубежам Азии, Африки, Европы, в незнаемые страны, где варвары обитают в неведении Теоса, чуждые истинного почитания икон, поклонения Приснодеве, познания избранников, властей, апостолов, святых, пребывающих в благодатных сферах неба!
   Он воздевал руки, двигал фиолетовыми плечами, на которых блистали серебряные кресты. Нечто неуловимое, магнетическое с такой силой источалось всем обликом его, утонченной головой, волнами волос под игуменским клобуком, фиолетовым, цвета рясы, – что отрок невольно замолчал. Вздох Управды! Оба сделали по нарфексу несколько тихих шагов и оба вдруг разом воскликнули:
   – Ах! Ах!
   Легкое облако поднималось там, внизу, в направлении к Святой Пречистой, от Великого Дворца и Ипподрома, и вскоре оружие замерцало и густым строем близились головы воинов. А над ними два трона колыхались, несомые людскими плечами под двуховальным пурпурным балдахином, обшитым золотою бахромой. Змеились, двигаясь вперед, бесконечные ряды, утопали в городских долинах и зловеще выплывали. В единой линии показывались щиты, безмерными рисовались глубины отвесных копий, а острия шлемов не разлучались с широкими мечами, с широкими секирами, горевшими, как золото. Гетерии развертывались подобно зубцам чудовищных клещей и ни единым криком не оглашали могильного оцепенения Византии, захлестнутой их потоками. Беспрерывно шли вооруженные люди с надменными сановниками позади, и надо всем реяли на поднятом троне Константин V и осененный балдахином Патриарх. И даже тыквообразная голова Дигениса забавно и грозно колыхалась в камилавке с пером цапли. И его серебряный ключ сверкал точно искрометная нить, тонкая и жестокая. А вокруг него выступали Кандидаты с золотыми секирами, также устремлявшиеся вместе со всем этим войском, которое как бы пожирало землю, топча ее тысячами ног. И чудилось, что полумесяц на небе – не светило, но гигантское, закругленное оружие, которое поразит всякого, кого укажут Могущество и Сила, – страшная коса, несомая невидимыми руками, напрягшимися всех превзойти в последней резне, соревнуясь с пагубным потоком, который катился, распуская свою металлическую чешую.
   – О, да! О, да!
   Гибреас говорил это и тихо качал головой, широко раскрыв глаза на необычное зрелище, которое не пугало его. Пылко обнимал отрока, обвив рукою его стан.
   – Все они сомневаются, что, повинуясь нам, Зеленые вторгнутся скоро в Великий Дворец и провозгласят тебя Базилевсом и нагим выбросят за порог Святой Премудрости, – где я буду царить – бесполого священника, Патриарха, противного православию!
   Варварски сочетались отблески золота, белой стали и голубого железа, в неукротимом приливе мерно выступали гетерии с круглыми щитами или четырехгранными клибанионами, с прямыми мечами или прямыми копьями, склоненными секирами или палицами, которые на металлических цепях прикреплены были к коротким бронзовым наручникам. Доместики шли по бокам, и явственнее выяснялось раскинувшееся войско, которое поднималось теперь на холм. Отчетливее можно было различить резкие черты Константина V, его белый нос над черной бородой, алую разукрашенную жемчугами грудь и грозные глаза, которые вперял он в горизонт со своего возвышенного трона. В равной мере лучше различались и черты Патриарха, его круглое мягкое матовое лицо, раскачивающаяся, как у Дигениса, голова – истинный облик жирного евнуха под золотой тиарой. Обозначился и Дигенис со своими отвислыми челюстями злодея, прорезанными жестокой складкой губ, и другие изнеженные, сочные евнухи с отверстым ртом. По мере их приближения в Гибреасе все сильнее сквозило торжество, пока не показались, наконец, на горизонте площади первые щиты и не замелькали над их безмолвными овалами головы воинов, очерченные жесткими усами и волосами, выбивавшимися из-под остроконечных шлемов.
   – Оставайся на нарфексе, не выходи на площадь, не покидай убежища Святой Пречистой. Мною найден гремучий огонь, и он извергнется через оружие, над формой которого я размышляю. По одному знаку моему восстанут ныне Зеленые, уверенные, что подобно горсточке пыли под мощным дыханием ветра рассеется от натиска их это войско.
   И сотворил знак, и не отстававшая от них Склерена, вместе с подоспевшим из храма Склеросом, увидела вещи несбыточные. Покрылись вдруг византийцами пучины горизонтов, которые вечер окутал неуловимой пеленою, грозные сборища выросли на площадях, между отвесных стен домов, на ступенях нарфексов всех городских церквей – нестройная чаща Зеленых, признававших друг друга по зеленым шарфам, которые развевались в крестообразных перевязях. Отовсюду надвигались Зеленые плотными толпами, исполинскими лучами издалека стремились их ряды навстречу войску Константина V. Кого-то несли на плечах также и они. Несомый человек был безрукий Солибас. Чьи-то руки простирали за ним серебряный венец, кулаки вытягивались позади, вооруженные кинжалами. И знамена реяли под дуновением ветров, и разгорался гигантский мятеж, пылали со всех сторон огни, разжигаясь собственным пламенем. Гибреас на север сотворил знак, и север отметился Зелеными. На юг – и юг отметился Зелеными. Зеленые разливались на востоке и на западе, и их исполинский поток надвигался столь же безмолвный, как войско Константина V и, казалось, что задохнется в безмолвных хлябях это войско, словно в пальцах великана.
   – О, да! О, да!
   Так говорил Гибреас. И будто утешение исходило от его покачивающейся головы и разгоняло страхи Склерены, которую не замечали оба они, и веселило Склероса, в смехе опускавшего и поднимавшего свою бороду с громким щелканьем радостных зубов. Он говорил: «О, да! О, да!» – и, поколебавшись, разомкнулось войско по знаку Константина V и медленно отступило наперекор Патриарху, недовольный взгляд которого встретился со сверкающим взором Гибреаса, опять облекшегося покровом сияющего эфира, голубого, дымчатого, в котором источалась его воля. Игумен лучился с ног, гиератически сжатых, до обнаженной головы, искрившейся бледными, словно магнетическими огоньками. И струился в волнистых волосах его столь дивно выделяемый голубой, дымчатый эфир. И когда обратилось войско вспять, то Зеленые, сошедшиеся отовсюду, с поднятыми кулаками ринулись на людей с крестообразной голубой перевязью на груди, указывавшей на их принадлежность к Голубым. Повсюду, повсюду упадали и взмахивали руки. Головы склонялись под яростными ударами и обагрялись кровью лица. Но не устремился натиск на войско, медленно исчезавшее в надвигающейся ночи. Быть может, тяготел над Зелеными запрет не посягать открыто на власть, пока не вооружит их своим гремучим огнем Гибреас. Золотой полумесяц возрастал в темной вечерней синеве, и свита звезд народилась вокруг прообраза, в котором чудилась угроза бойни. Но ярче месяца сиял серебряный венец Солибаса, который с высоты державших его плеч возносился над битвой Зеленых с Голубыми, и теперь безрукий по-прежнему непоколебимо верил в правоту борьбы Управды. Победой запечатленный колышимый венец, прекрасный, как символ, нежно мерцал своим серебристым диском в сумерках близившейся ночи. Но пока не опустилась глубокая ночная тьма, будто невольно, будто методично, подобно движениям цепа, бичующего на гумне зерно, упадали руки Зеленых на головы Голубых, впивались кулаки Зеленых в груди Голубых. И победный Солибас все так же выделялся, показывая свое трепетное, бородатое лицо, свой безрукий стан в плаще возницы и все так же колебался в лучистом сиянии серебряный венец над его головой, поддерживаемый чьими-то руками. Порывы ветра ударялись в раздувавшиеся знамена и исчезали гетерии – копья, мечи, щиты, шлемы, секиры, палицы, безмолвно поглощаемые Великим Дворцом, который слабо светился, там внизу, приняв Константина V и Патриарха. Повернувшись, те могли бы увидеть быстрые взмахи кинжалов, которыми беспощадно крошили Зеленые Голубых от Золотых Врат до Киклобиона, от Влахерна до Лихоса, от Пропонтиды до Материка, на север и на юг, на запад, на восток!
   Вместе с Управдой возвратился в Святую Пречистую Гибреас, и обволакивавший его сияющий эфир угас понемногу в нежном трепетании. Склерена и Склерос побелели, видя резню партий. Долго стояли они на плитах нарфекса, устрашенные, остолбенев. Она положила руку на плечо супруга, а его рыжая борода, окутанная тьмой, упадала на самую середину груди, и громкое щелканье зубов вырывалось из отверстого рта, смеявшегося смехом ужаса.

V

   С серебряным ключом на плече поспешал, раскачивая головой, Дигенис во главе четырехсот Кандидатов, и византийцы расступались перед его стремительным натиском. Длинной колонной двигались воины, по восемь в ряд, и золотистыми пятнами сверкали их секиры, задевая золотые мечи, висевшие на золотых перевязях.
   Пройдя вдоль стен, обрамлявших Золотой Рог, они свернули во Врата Иудеев, поднялись на первый холм, откуда вся Пропонтида, весь Босфор, весь берег Азиатский красиво развертывались пространством голубых вод, и направились к Святой Премудрости. Мимолетным видением проносились перед ними сады, протянувшиеся до побережья, листва, в которую плескались волны, купола зданий и радостные отсветы, розовые отсветы на террасах домов. Чем дальше, тем чаще приветствовали их люди, отмеченные голубыми шарфами, обвивавшими груди. Наоборот, другие, с зеленой перевязью, встречали воинов знаками презрения, особенно Дигениса, который отворачивался, раскачивая тыквообразной головой, потрясая своим серебряным ключом, и продолжал свой быстрый путь. Слева остался у них эксонарфекс Святой Премудрости, обширная прямоугольная площадка, примыкавшая к девятивратному нарфексу.
   Они вторглись на Августеон, окаймленный квадратом портиков, слитно протянувших по мрамору мостовой двойную линию своих колонн. Пересекли его середину, миновали череду статуй, оставили позади Миллиарий, высокий, прорезанный четырьмя сводами, и вступили под сень Великого Дворца в части его, именовавшейся Халкидой. Открыв первую железную решетку, достигли преддверия Халкиды, увенчанного глубоким сводом. Оттуда галереей под названием Хитос, со срединным куполом, который покоился на четырех арках, они проникли в триклиний схолариев; обширный зал триклиния с одной стороны примыкал к храму Святых Апостолов, с другой – к судной палате Лихнос, а с третьей узкая галерея вела в триклиний экскубиторов.
   Они проходили мимо смотревших на них схолариев и экскубиторов. В глубине триклиниев многоцветные мозаики раскидывали чарующие очертания: Иисусы и Вседержители сидели или стояли, отверзая руки, являя лики, широкие и белокурые. Грешники распростерлись у ног их, а над ними архангелы веяли пальмовыми ветвями или в рамке медальонов красовались главы Приснодев. Подобно отверстым золотым очам, отливали лучистыми отблесками висевшие на стенах шлемы и мечи. Воины чистили песчаным порошком свои секиры или копья, плоские на конце, напоминавшие алебарду, сверкавшие золотой насечкой. Некоторые вставали на свои железом одетые ноги, в бронзовых набедренниках и отдавали воинскую честь, на которую отвечали золотыми секирами, – не останавливаясь, – Кандидаты и своим серебряным ключом – Дигенис, по-прежнему поспешавший, раскачивая жирной головой, подобной перезрелой тыкве.
   Кандидаты вернулись в свой триклиний, украшенный куполом на восьми колоннах, под сенью которого на высоком жертвеннике пурпуровидного мрамора покоился серебряный крест, томно струившийся дивом вертикальных и горизонтальных линий. Все вместе они сразу с лязгом освобождались от своего оружия, снимали шлемы, и гул мужчин перекатывался по триклинию, богато убранному пышной мозаикой, в которой золото сочеталось с зеленым, красным, голубым и которая простиралась в вычурном изгибе к самому своду залы над карнизами аркад. Молчальники показались в дверях смежной залы великой консистории, где Самодержец обычно принимал сановников и сенат византийский, и ударили жезлами в дверь. Замолкли тогда Кандидаты и поспешили разоблачиться. Вышли доместики, а Дигенис один отправился по замощенной плитами галерее, которая окаймляла великую консисторию.
   Разъярился Дигенис! Да, ярость сквозила в наклоне его раскачивающейся головы, в тупо раскрытом рте, во всем лице его, мрачно оттененном камилавкой с пером цапли и запечатленном зловещим упрямством палача!
   Он миновал большой пустынный зал, уставленный ложами, зал, служивший трапезной. Порою проходили люди, подобно ему, мягкотелые и безволосые. Приветствовали друг друга движением жирной головы, и бегающие глаза, подергиванья толстых губ выдавали в них скопцов. В облике их чувствовалось тревожное сожаление об утрате пола. Многие из них были и скопцами, и глухонемыми. И о вещах невысказанных говорили туманные жесты, с оттенком непристойности скользившие вдоль тела.
   Спустившись по ступеням, он углубился в Фермастру, длинную, запутанную, сложную пристройку, слева граничившую с Дафнэ – так называлась другая часть Великого Дворца – и справа связанную нижней галереей с первой террасой, таинственным фиалом трех конусов. Фермастра изобиловала многочисленными кубуклионами: кухнями, банями, различными мастерскими, кишевшими низшей челядью. По темным коридорам проник он в подобие подвала, где некий человек стоял перед грубым, низким деревянным столом, заваленным плодами, луковицами и кореньями. Влажной рукой схватил его за волосы, казавшиеся одеревеневшими, и, окликнув, нанес резкий удар серебряным ключом по черепу, заставивший того повернуться:
   – Палладий! Палладий!
   Торговец ослами, пользовавшийся худой славой, честолюбивый Палладий, жирный и распухший, был здесь кухонным слугой. В Фермастре стояла сильная жара, и он был полураздет. Голый стан с косматыми грудями, голые руки, толстый крестец и вспученный живот, опоясанные куском колыхающейся ткани, и кожа, которая, наверное, смердела, ибо Великий Папий зажал себе нос.
   – Ступай! Скорее!
   Он бил его по черепу серебряным ключом, и с деланной искательной улыбкой покатился Палладий, растопыря пальцы, пытаясь торопливо заслониться от сыпавшихся сзади пинков. Колеблемой тенью отражалась на стенах трубчатая камилавка Дигениса с пером цапли, отчетливо очерченным в виде опрокинутой запятой. И властно мелькала тень эта над жалостным, дородным отражением Палладия, набрасывая забавно-затейливый рисунок.
   Они прошли через ходы, соединяющие темные залы, в которых словно духи двигались человеческие фигуры, вымощенные галереи, булочные Великого Дворца; бойни и свинарники Великого Дворца, смежные с кухнями, где пламя громко трещало в игравших вычищенной медью огромных очагах, на которых разная живность варилась во множестве посуды. Все время подгонявший Палладия Великий Папий втолкнул его в другой погреб, где на полу тоже сидел какой-то человек. Они увидели его спину, тощую, костлявую, жилистую. Как и Палладий, он работал полунагим, наверное, удобства ради. Мигом обернулся к Дигенису сидевший, занятый чисткой узд и лощением окрашенной в пурпур кожи, унизанной золотыми и серебряными бляхами. То был Пампрепий, приставленный в услужение в конюшни Великого Дворца.
   – Ступай, живо, ступайте оба!
   Он бил их, и быстро помчались Палладий и Пампрепий, награждаемые сзади пинками Дигениса, на свои черепа принимая удары его серебряного ключа. Растопыренными пальцами пытались они загородить спину от толчков Великого Папия, который визгливо кричал:
   – Идите оба, и вы услышите, как я скажу Сепеосу, который жив, и Гараиви, который жив, – что Самодержец Константин V отдаст Управде половину своей власти и одну из провинций своего царства и облечет его саном военачальника, если он согласится выйти из Святой Пречистой и прекратит свои посягательства на славу нашего имени!
   Палладий и Пампрепий повернулись и в восхищенной улыбке постарались выказать, что они с полуслова понимают Дигениса, пинок которого достался тогда их животам: выпученному – бывшего торговца ослами и плоскому – бывшего носильщика. Они шагали через всю Фермастру, тянулись коридоры с бронзовыми дверями, глухими или решетчатыми, ведшими в кубуклионы или залы, в макроны или преддверия, в перипатосы или галереи, и низшая челядь толпилась там, отведывая Дигенисова серебряного ключа, который без разбора падал на лица, плечи, черепа.
   – Вы скажете Гараиви и Сепеосу, что участь ваша завидная, что Базилевс Константин V умеет держать свое слово, что он наградил вас степенями и что благоразумнее Управде принять его предложение, но не отвергать. Чтобы вынудить его расстаться со Святой Пречистой, Базилевс Константин V решил разрушить ее; казнить зачинщика заговора Гибреаса; выколоть глаза Управде и всем поддерживающим покушение на славу его имени!
   Он смеялся своим дребезжащим смехом, действуя сейчас отнюдь не по повелению Константина V. Желая обезоружить Зеленых и Управду, тот приказал освободить Сепеоса и Гараиви. Этому непонятному дипломатическому ходу Дигенис придал причудливую окраску, привлекши к его исполнению Палладия и Пампрепия. В своем скопческом презрении к заговору, которого не понимал, он хотел устрашить их до последней степени. Теперь поспешал с ними под галереей Дафнэ почти на уровне двух опоясанных портиками дворов, в которые буравились два водоема, где спокойно плавали золотые рыбки, шевеля хвостами. Подстегиваемые ногой его и ключом, неслись Пампрепий и Палладий из Фермастры на открытую площадку – Гипподромиос, из Гипподромиоса на первый двор Дафнэ, а оттуда на открытую галерею, куда вел подъем по лестнице. А Дигенис визжал:
   – Я скажу Сепеосу и Гараиви, что Константин V поставил вас первым остиарием и первым гетарием. И они позавидуют вам. Не подумайте, что вас пожалуют этими степенями, нет, ты, Палладий, будешь первым среди крошильщиков чеснока и лука Великого Дворца, а ты, Пампрепий, – первым чистильщиком седел и узд Великого Дворца! Чтобы сравняться с вами, Сепеос и Гараиви внушат Управде отказ от притязаний. Я освобождаю их, чтобы они – благополучно изувеченные, но не мертвые – советом побуждали Управду не бороться впредь против славы имени Базилевса!
   Он гнал их через Великий Аккубитон девятнадцати лож, где вместе с ними врезался в толпу прислужников – гетариев, диетариев и остиариев, которых чрезвычайно развеселил вынужденный смех Палладия и Пампрепия под побоями Дигениса. Впрочем, и сами они поспешно сторонились от его ударов, попутно падавших на их хорошо одетые плечи, на головы, облеченные в четырехгранные остроконечные скуфьи, подчеркнутые перьями в виде вытянутой запятой.
   Из Великого Аккубитона они достигли Триклиния девятнадцати лож, где при известных торжествах девятнадцать сотрапезников трапезовали у подножья двух серебряных колонн, скрытых длинною завесой зала, в которой хранились одежды Базилевса. Дальше протянулся обширный двор-ексаерон девятнадцати лож, и опять триклиний кандидатов, триклиний экскубиторов, схолариев, преддверие халкиды. И, наконец, за кафизмой нумеры перед банями Ксевтиппа и форумом Августеоном, в углу Великого Дворца, воздымавшего свои кубуклионы, простиравшего свои галереи и уносившего в высь небес купола триклиниев под чешуей свинцовых кровель! Все залы были богато разукрашены; перерезаны занавесями, висевшими на золотых и серебряных прутах, соединены вратами, бронзовыми, серебряными или слоновой кости; покрыты мозаикой или очень древней, уцелевшей от времен Юстиниана и Велизария, или позднейшего происхождения, неискусно расцвеченной, изображавшей священные лики или события византийской религии: Евангелия, Успение Богородицы, Крещение во Иордани с нагими народами, которые расположились по склонам холмов, плохо нарисованных на туманном фоне. В триклинии кандидатов на Пампрепия и Палладия обрушились удары Кандидатов. В триклинии экскубиторов – удары экскубиторов. То же самое и у схолариев, когда они проходили по их триклинию. Те даже карабкались друг на друга, чтобы лучше разглядеть их шествие. И со смехом ритмически избивали их ладонями. И в бородатых и усатых лицах воинов отражалось несказанное довольство.
   За высокой решеткой с кирпичными столбами, за толстым сводом, открылась мрачная лестница, по которой углубился вниз Великий Папий в сопровождении двух маглабитов. Нумеры охранялись их гетерией, и воины встали с каменной скамьи, на которой сидели, позевывая. Из узкой двери вышел тюремщик с медным фонарем. Сырой прохладой повеяло со стен на Палладия и Пампрепия, втайне встревоженных, хотя ничем не выдававших своих страхов. Своим честолюбивым образом действий они достигли лишь назначения низшими челядинцами Базилевса, попали в число кухонной и конюшенной челяди Великого Дворца. Но хуже того! В своем жестокосердии скопца Великий Папий часто забавлялся, обещая им шутовские степени, например, первого крошильщика чеснока и первого чистильщика седел и узд Самодержца Константина V. А сейчас, оттачивая на них свое паясническое вдохновение, грубое остроумие своих причуд, он вел их в нумеры и принуждал совершенно напрасно присутствовать при освобождении Сепеоса и Гараиви.